Текст книги "Как много в этом звуке…"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 49 страниц)

Чертов Палец

КАРАДАГ-73

Наверно, это был октябрь, да, холодное, солнечное октябрьское утро. Асфальт покрывала первая изморозь. Листья, опавшие за ночь, тоже были в изморози, сквозь которую просвечивала их желтизна. Каждую ночь листьев опадало все больше, и все прозрачнее становились клены на улицах. И все больше становилось неба, холодного, осеннего, синего неба.

А по утрам была изморозь. Иней покрывал жестяные крыши домов, газетные и овощные киоски, на набережной серебрились на утреннем солнце серые камни парапета, чугунные решетки, ржавая баржа, которая стояла здесь все лето и служила причалом для прогулочных катеров.

Но больше всего на меня действовали листья – я шел по пустой улице, не отрывая взгляда от распластанных на асфальте кленовых листьев.

Было грустно, бывает.

Но это была грусть, которую я не променял бы ни на какую радость. Может быть, это была печаль? Или, как говорят поэты, светлая печаль? Не знаю, не знаю… Что-то было в этом утре, что-то было. И даже подыскивать слова, чтобы выразиться точно и неуязвимо… Не хотелось.

Как сказал, так и сказал.

Я шел, подняв воротник куртки, сунув руки в карманы, и тихо радовался холоду, осени, желтым листьям и, опять же, собственной несильной, как легкий хмель, грусти. Было такое ощущение, будто прощался с кем-то или с чем-то, похоже, навсегда.

А между тем, наверно, можно сказать, что прощание – едва ли не главное наше занятие на земле. Мы постоянно прощаемся с сегодняшним утром, вечером, другом, женщиной, выросшими детьми, уходящими родителями. С самими собой прощаемся… Сегодняшними. А если и случаются встречи…

Они тоже заканчиваются прощанием. И, едва родившись, мы начинаем прощаться с этой жизнью, но смерть все равно приходит неожиданно и вынуждает, комкая прощание, обрывать его на полуслове, полувзгляде, полужизни.

Невеселая, в общем-то, мысль, но, когда бредешь ранним утром по щиколотку в покрытых изморозью листьях, она кажется вполне естественной. Петляя по узким улочкам, я вышел на набережную – она была залита сильным холодным светом, а река посверкивала холодными солнечными зайчиками. За моей спиной с железным лязгом промчался грузовик, и его грохот долго еще был слышен за поворотом, этот грохот, кажется, раскалывал ломкий утренний воздух.

Я снова ушел в улочки. По подворотням и в закоулках еще таился ночной сумрак, и только вершины кленов и верхние этажи уже посверкивали розовой изморозью, потом я оказался на площади и как-то естественно, закономерно столкнулся там с девушкой. Это должно было случиться, она была продолжением этого утра, набережной, листьев на асфальте. Ее вполне можно было назвать девушкой, поскольку она нисколько не изменилась за те пять лет, которые я ее не видел.

Она первой окликнула меня.

– Послушай, – сказала она, оказавшись уже за моей спиной. – А ведь ты не узнал меня!

Я обернулся.

– Почему… Я сразу тебя узнал. Ты нисколько не изменилась. Просто я не решился…

– Да ладно тебе! – улыбнулась она, и я увидел, что улыбка у нее осталась прежней. Правда, не вся улыбка, а только ее выражение, как бы слегка заговорщицкая, дескать, уж мы-то с тобой знаем, как все это понимать.

Она стояла по щиколотку в листьях. За ее спиной была пустынная улица, наполненная розовым утренним светом. Да, утро было розовым и дымящимся.

– Пошли, чего стоять. – Девушка коснулась моей куртки, и я увидел, что она волнуется.

Мы вошли в летнее кафе, увитое мерзлыми виноградными листьями, и сели за столик, покрытый ночной еще изморозью. Я взял два стакана кофе и сел напротив нее. Обхватив горячий стакан ладонями, она согревала их и смотрела на черный кружок кофе.

– Послушай, – сказала она, – а как все-таки получилось, что мы оказались порознь?

– Не знаю… Это было давно…

– Это было недавно, – усмехнулась она. – Мне все время кажется, что разбежались мы временно, как бы понарошку, что не сегодня-завтра все восстановится. У тебя такое бывает?

– Поначалу было… Но потом прошло.

– Появилось другое?

– Понимаешь… Такое чувство, что каждый мужчина… прости за дурацкое слово… живет со всеми женщинами, которых знал. В мыслях, конечно. Он разговаривает с ними, общается, продолжает выяснять отношения, эти отношения меняются, он может ссориться с ними, мириться, у них могут даже дети появиться… мысленно. Он делится своими неудачами, хвалится успехами…

– А передо мной ты хвастался?

– Случалось.

– Похвались сейчас! – Она рассмеялась.

– Не получится… Это же мысленное общение с самим собой, со своими капризами, заблуждениями, восторженными представлениями о самом себе…

– Как хочешь. – Она отхлебнула глоток кофе, зябко поежилась, откинула прямые темные волосы. На столе под стаканом образовался подтаявший кружок. После каждого глотка она ставила стакан на другое место, и появлялся еще один кружок, еще один. Как пулевые отверстия в светлом щите мишени. – Знаешь, – сказала она, разглядывая лист клена, упавший на стол, – я до сих пор не могу поверить, что все произошло так насовсем, так навсегда… не подумай, что я мечтаю что-то изменить, переиграть… Вовсе нет. Было ощущение, что поступки, действия, слова… любые… обратимы. Что можно расставить фигуры заново и сыграть иначе, лучше, разумнее.

– Ты не учитывала времени.

– Возможно. Я подумала… Я ведь могла оказаться с тобой, а не с ним.

– Ха! Ты бы изменяла мне. С ним.

– Да? Трудно сказать… Сам говоришь – надо учитывать время. А знаешь – мы ведь с ним не живем. Уже несколько лет.

– В чем же дело?

– Во многом. И в тебе тоже. Даже после свадьбы я не могла избавиться от мысли, что соперничество между вами продолжается. И когда оказалось, что рядом со мной только он… Он стал проигрывать. Что-то в нем исчезло… Сделался скучным. И каким-то… недобрым. А когда ты исчез… Похоже, ты придавал смысл нашим с ним отношениям.

– Не знаю. Это было давно. Первый шаг сделала ты, когда ушла к нему. А для него важнее была победа надо мной, а не над тобой.

– А для тебя? – спросила она, подняв стакан, будто боялась не совладать со своими губами, со своей улыбкой.

– Для меня он вообще не имел значения, прости, но он был слишком суетлив, тщеславен, что ли… Короче, мелковат. Но красавец… Ален Делон, блин! Мне хватало того, что именно ему важна была победа именно надо мной. А ты для него так… Между прочим. Приз за удачное выступление.

– В самом деле?

– Помнишь, у меня ведь была возможность реванша.

– Почему же ты ею не воспользовался?

– Победа над ним меня никогда не привлекала. А победа над тобой не подчиняется законам реванша. Это нечто совершенно иное. И потом, было еще одно соображение.

– Какое?

– Я уже говорил.

– Но с таким же успехом я могла изменить и ему?

– Но не со мной. Когда он увидел, что я не воспользовался тем шансом, его победа потеряла значение. Ушла острота, чувство победы. Это все равно что марафонец прибежал первым, а потом выяснилось, что, кроме него, никто и не бежал. Допускаю, что он подумывал над тем, не поддался ли я ему умышленно.

– А я? Я вообще не в счет?

– Ты – приз.

– Какой ты стал рассудительный… Если бы ты был таким пять лет назад… Ты бы победил.

– А я и так победил. Да, я потерпел поражение в нашей с тобой истории, но я сохранил свои боевые порядки. Он же остался ни с чем. Кроме добычи. А добыча – явление временное.

– Меня имеешь в виду?

– Да.

– Но ведь ты хотел, чтобы я была с тобой?

– Этого я хотел больше всего в жизни. Но когда вышло так, как вышло, у меня появилось место для другого, потом для третьего, для десятого… Жизнь продолжалась.

Она помолчала, медленно водя пальцем по изморози на столе.

– Знаешь, я продрогла. Возьми, пожалуйста, еще кофе… Видишь, даже стакан уже не оставляет кружочков. Остыл.

Я встал, подошел к стойке. В ожидании буфетчицы обернулся. Женщина сидела ко мне вполоборота и медленно водила пальцем по столу. На нем оставались треугольники, квадраты, постепенно превращаясь в домики, над их крышами заколебался дымок, появились снежинки, полумесяц, под окном домика возникла ель – примерно такие открытки выпускают под Новый год… На эту картинку она положила кленовый лист и тоже обвела его пальцем. Он висел над домиком, как угластое осеннее солнце.

– А чего ты больше всего хочешь сейчас? – спросила она, когда я поставил на стол два стакана кофе.

– Сейчас? Осени. Как можно больше осени.

– Как это понимать?

– В самом прямом смысле слова.

Она не поняла, и в ее глазах скользнуло превосходство. Это было знакомо. Когда люди не понимают, они, снисходительно соглашаясь, кивают. Еще минута, и она будет счастлива, что все вышло так, а не иначе.

– Ты куда сейчас идешь? – спросила она.

– На вокзал.

– Уезжаешь?

– Посмотрю, какая там осень. Зеленые вагоны покрыты изморозью, над электровозами розовый пар, на рельсах холодные солнечные блики… Хватит?

– Мы, кажется, опять переходим на разные языки.

– Что это у тебя? – спросил я.

– Сумка… Разве не видишь?

– Хозяйственная? Идешь на базар?

– Да, – ответила она, и я понял – еще один такой вот вопрос, и она уйдет, не сказав больше ни слова.

– Я тебя провожу. Посмотрю, какая осень на базаре. Там сейчас продают астры. Остались только астры. Холодные, лиловые, в цинковых ведрах… А ведра в изморози. На булыжниках стоят… И булыжники…

– Где ты был летом? – спросила она.

– В Крыму.

– Коктебель?

– Да… Как и пять лет назад.

– Я тоже была там пять лет назад… В бухты ходили, на Карадаг поднимались, на Чертов палец… Помнишь, это был год, когда прошел слух, что одна женщина сорвалась с этой скалы… Ее потом пришлось по частям собирать, чтобы хоть что-то похоронить. Кстати, она была из нашего города.

– Да, что-то похожее я слышал.

– Ты знаешь эту женщину… Это была я.

– Как это произошло? Случайно?

– Не совсем.

Я поднялся и посмотрел на стол. Он был покрыт нетронутым слоем изморози. Ни домика под угластым солнцем, ни кружочков от стаканов. И на алюминиевом стуле уже, наверно, месяц никто не сидел. И пустые холодные прилавки. И дверь, запертая на большой висячий замок. Сквозь мертвую виноградную листву пробился солнечный луч, и замок вспыхнул холодным пламенем изморози.

ПОГИБИ-83

Дверь гастронома открывалась не полностью, приходилось давить на нее изо всей силы, чтобы спрессовать нападавший снег и протиснуться в узкую, высокую щель. Я подпер ногой дверь и, подняв перед собой чемодан, проскользнул внутрь. Дверь тут же бросилась за мной, с размаха ударилась о порог и задергалась, забилась на петлях, похоже, от злости. Поставив чемодан на усыпанный мокрыми опилками пол, я снял шапку и ее теплым нутром снял с лица корку снега.

Покупателей было немного, все они торопились побыстрее уйти, и на меня никто не обратил внимания. Я подошел к гастрономическому отделу, подождал, пока отойдет от прилавка женщина, пока поболтает с подружкой продавщица – я боялся рассердить ее.

– Девушка, – наконец решился я, понимая, что уже в самом этом обращении таится комплимент, – мне бы водки купить, а?

– До восьми водка, – ответила она, отвернувшись.

– Как же быть, девушка? Ведь не знал я… У нас такого порядка нет, а?

– Приходи утром. – Почему-то считается, что к покупателям водки нужно обращаться на «ты». – Если, конечно, нас не занесет к тому времени.

– А мне на поезд надо.

– Езжай трезвым.

– Так не себе же я водку беру!

Продавщице, видимо, наскучил разговор, и она вообще отвернулась. Я потоптался, окинул взглядом пустые полки, на которых еще недавно, до начала тайфуна, стояли кульки с пряниками, рыбные консервы, пакеты с макаронами, сахаром… Всё размели, едва поступило предупреждение о непогоде. Я снова попытался что-то объяснить, но продавщица опять заговорила с подругой из соседнего отдела.

– Девушка, мне нужен заведующий! – строго сказал я. – Позовите его, пожалуйста!

– Во-во! Ему только тебя и не хватало, ха! Весь день страдал наш заведующий и не знал отчего… Оказывается, тебя дожидался.

– Где его кабинет?

– А неприемный день сегодня, понял?

– Это почему?

– Нездоровится нашему заведующему! – Обе девушки рассмеялись весело, но опасливо.

– Что же у него болит? – спросил я.

– Вот уж не знаю, что в таких случаях болит! У кого что – голова, печенка, селезенка… У некоторых совесть начинает пошаливать, угрызения всевозможные, ветер в кармане… Впрочем, какой ветер – сквозняк! – Девушки опять рассмеялись. – Вот у тебя, к примеру, что болит в таких случаях?

– Язык во всяком случае не болит. Где заведующий?

– А вон за спиной дверь… Зальют глаза и не видят ничего… Только не вздумай заведующим его назвать! Директор он!

Директор сидел, положив руки на стол, и с грустью смотрел в простирающееся перед ним пространство. Я знал эту грусть, эту печаль, эту задумчивость и сразу проникся уважением к пожилому, усталому человеку, сидящему передо мной.

– Ну? – сказал директор, не поворачивая головы. – Чего тебе? За водкой пришел?

– Как вы сразу… Я даже подготовиться не успел.

– А нечего готовиться. Не ты первый, не ты последний. Не дам. И не проси.

– Нет, вы послу…

– Сказал, не дам – и кончен разговор. Тайфун за окном, напьешься – к весне не найдут.

– Уезжаю я сегодня. Час до отхода поезда, нельзя мне без водки возвращаться. За ней и приехал. Бригада послала. Свадьба у нас.

– Как свадьба? – В глазах директора шевельнулся интерес, и он медленно, превозмогая страшную боль где-то внутри головы, поворотил ко мне свое лицо.

– Да как… Очень просто. Собрали деньги на водку, на командировочные расходы, прибавили суточные, дорожные… Жених с невестой благословили… И отправили.

– А с работой как же?

– Какая работа, когда свадьба на кону?! Там сейчас за меня ребята тройную норму дают! Понимаете, водка кончилась в нашем поселке! Погиби называется.

– Слышал, – кивнул директор и поморщился от боли.

– Дороги замело, самолет принять не можем, а тут свадьба… Такие дела. Откладывать грех.

– Сколько тебе?

– Два ящика.

– Ты что, с машиной? Не пробьешься, тайфун.

– С собой унесу.

– Два ящика?!

– В чемодане. Посуду могу вам оставить. В знак благодарности. На добрую память.

Директор уставился на мой чемодан долгим задумчивым взглядом и, кажется, совсем забыл и меня, и мою просьбу. Через минуту в его сознании что-то произошло, он часто заморгал, как бы стирая веками с глаз картины безнравственные и постыдные.

И поднялся.

– Пошли.

В коридоре мы протиснулись между ящиками и оказались в подсобке. Здесь пахло копчеными балыками, морожеными крабами, селедкой, мокрыми опилками, было тесно и сыро. Снаружи завывал тайфун, будто раненая зверюка невероятных размеров. Я с любопытством осматривался по сторонам, первый раз видя изнанку того великолепия, которое видят покупатели по ту сторону перегородки.

Конечно, больше всего меня поразили ящики с водкой. До сих пор я никогда не видел ее в таком количестве и разнообразии. Мной овладело радостное чувство узнавания. По уголку этикетки, форме и цвету бутылки, по цвету самой водки, настойки, наливки я как бы прочитывал знакомые названия улиц и площадей, неожиданно оказавшись в городе своей юности. Да, ребята, да, в счастливом городе, который снится иногда, но все реже, все реже…

Белая этикетка, золотая надпись наискосок, слабый рисунок гостиницы «Москва» – конечно, «Столичная»! Сколько на белом свете оттенков зеленого цвета, но колорит «Московской» невозможно спутать ни с каким другим. А вот четкий шрифт на бутылке со спиртом, грубый и простой, как сам спирт. Но изысканные буквы «Кристалла» ничем не напоминали сам напиток – жесткий и обжигающий. А два небрежно брошенные на этикетку перца… Господи! Ну, кто не догадается, конечно, «Перцовка»! А рядом вроде и тот же рисунок, но в каком-то другом, простите, чужом колорите… Да, тоже «Перцовка», но уже тридцатипятиградусная, и опять же с наценкой… Нет, восторга она ни у кого не вызывает ни в магазине, ни на столе. А вот славянскую вязь «Старки» на черном фоне в полумраке подсобки, содрогающейся от озверевшего тайфуна, прочесть было невозможно, да и зачем?! Достаточно чуть сверкнувшего золотом уголочка этикетки, неясного очертания знакомых букв, и в тебе поднимается волна тревожного предчувствия счастья!

А ведь было, ребята, было!

Торопясь за директором, я успел заметить сквозь деревянные рейки ящика кончик хвоста вздыбившегося быка, и сердце мое непроизвольно дрогнуло – «Зверобой»! А дальше мелькнул еще один ящик, и я, даже не успев разглядеть этикетки, понял, осознал и почувствовал – «Петровская»! О, «Петровская»! О, ребята, о!

И нет других слов.

Протискиваясь между ящиками, я улыбался всё шире, радостней, предвидя уже, как, перевирая, размахивая руками и сверкая пьяными своими глазами, буду рассказывать в Погиби об этом своем посещении подсобки, с которой по богатству вызванных чувств не сравнится ни один музей мира! Я уже знал наверняка, что навсегда запомню этот случай, как запомнил свое посещение церкви в Харькове, где оказался как-то проездом, случайно и бестолково.

– Хорошо-то как, Господи! – вздохнул я.

– Ну? – обернулся директор. – Чего брать будешь?

– Не знаю… Глаза разбегаются.

– Решай, парень. Больше такого случая у тебя не будет. – Директор гордился своими владениями и, видя мой неподдельный восторг, похоже, проникался ко мне доверием соратника, а то и подельника.

– Можно, конечно, чего попроще, «Московскую», например. Но раз уж такой случай выдался…

– Свадьба опять же, – напомнил директор.

– Но! – воскликнул я. – Давайте «Петровскую». Хотя от «Столичной» она мало чем отличается… Было бы чем закусить.

– Это главное, – подтвердил директор, опять уставясь в пространство. Я не мог не заметить легкой поволоки в его глазах, неуверенность движений, да и лицо его нельзя было назвать таким уж свежим.

– Я вижу, вы сегодня малость того, – я покрутил в воздухе растопыренной ладонью.

– Да, маленько есть… Остаточные явления. Вот «Петровская». Эти два ящика твои, – сказал директор, но уходить не торопился. Ему было любопытно – как один человек унесет два ящика водки да еще в такую погоду. Наверно, не один раз он видел, как уносили бутылки в карманах, авоськах, дамских сумочках, медицинских саквояжах, инкассаторских мешках, как пили тут же, в магазине, не отходя от кассы, как сливали в бидоны, в чайники, графины, грузили в мотоциклы, грузовики, телеги, увозили на багажниках велосипедов…

Но чтобы вот так…

Усевшись на фанерный ящик, я поставил перед собой чемодан, отвинтил неприметную плоскую крышечку рядом с ручкой и, подмигнув директору, заглянул в дырку, сунул палец в черную пустоту, дунул в нее. Внутренность чемодана отозвалась утробным гулом. Приблизившись к отверстию, я шумно втянул воздух. Прислушался, словно ожидая обнаружить в чемодане какие-то признаки жизни. Снова посмотрел на директора – вот так, мол, ничего хитрого.

Взяв из ящика крайнюю бутылку, я одним движением сорвал алюминиевую нашлепку, открыл еще одну бутылку и перевернул их горлышками в дыру. Послышалось волнующее бульканье внутри чемодана.

– Хитро, – одобрительно сказал директор.

– Ребята в мастерской сварили. Они и черта сделают. По пятому разряду работа. А что, нет? Рассчитали канистру с точностью до десяти граммов. А чемодан – местного, сахалинского производства.

– Не отказался бы и я от такого чемоданчика… Поменьше бы вот только. Литров этак, – директор задумался, будто уже выбирал чемодан с канистрой, – литров этак на десять. Да, около того. В самый раз.

Я опустил в железные гнезда ящика пустые бутылки, открыл еще две, потом, подумав, принялся открывать все подряд.

– Ладно уж, – сказал директор. – Помогу. – Он приставил поближе ящик из-под крабов, тяжело сел и, не торопясь, начал открывать одну бутылку за другой. Минут через пятнадцать все было закончено. Последние две поллитровки с пустым, обесчещенным звоном опустились в проволочные гнезда. На полу тихо светилась белая горка алюминиевых пробок.

Директор не выдержал и заглянул в дырку чемодана. Водка плескалась у самого среза.

– Точный расчет, – похвалил он неизвестных мастеров.

– Если до капли выливать, то вообще с верхом было бы… Но и так булькать не будет. – Я сдул с резиновой прокладки невидимые пылинки, накрыл ею дыру и намертво завинтил крышку.

– Век живи, век учись, – задумчиво протянул директор. – Ну ладно, пошли рассчитываться.

Я уезжал последним поездом на Оху. Следующий отходил через неделю – как только закончился тайфун, нашли под снегом занесенные поезда и расчистили дорогу. Рельсы лежали на дне снежной траншеи глубиной не менее трех метров.

Но все равно я опоздал – к моему приезду в Погиби свадьба расстроилась. Но когда жених и невеста увидели мой чемоданчик, любовь в их сердцах вспыхнула с новой силой. И все получилось просто замечательно. Мы пили за нефтепровод, который проложили под Татарским проливом, за мыс Лазарева, до которого все-таки добрались, за камешки, которые потехи ради бросали в пролив Лаперуза, и даже за далекий теплый Карадаг выпили, за Чертов палец, будь он неладен! Со стороны моря он смотрится указующим перстом, торчащим из земли, будто какие-то неведомые силы пытаются остановить, предупредить, предостеречь глупых, влюбленных людей от поступков отчаянных и безрассудных.

МОСКВА-93

Он неожиданно возник рядом со мной и некоторое время шел молча, удостоверившись лишь в том, что я заметил его. Потом коснулся рукой моего локтя, еще помолчал и наконец заговорил.

– Ты это… Не имей на меня зуб, ладно? – Он улыбнулся почти как прежде, почти по-приятельски, грустно и заговорщицки, виновато и слегка шаловливо. – Так уж вышло… Куда деваться…

– Да ладно, чего уж там… – Я пожал плечами и шел дальше с таким расчетом, чтобы встречные попадали на него, чтобы они отсекали его от меня. Он произнес некие слова, которые показались ему необходимыми, я ответил то, что мне показалось уместным. Казалось бы, все. Но ему захотелось еще что-то произнести или, говоря точнее, – еще что-то от меня услышать.

И он снова заговорил.

– Понимаешь, не часто приходится в таком вот положении, а если откровенно, то вообще первый раз… Но, как говорится… Ладно, прости, старик. Считай, что я прошу прощения.

– Считать? А на самом деле? – Я кажется, улыбнулся. Хотя мое положение было далеко не радостным, и виною тому этот вот человек – в возрасте, подтянутый, деловитый, лысоватый, напористый. Он даже извинялся напористо, решив, видимо, все-таки добиться от меня слов, которые бы освободили его и позволили жить дальше. Легко и беззаботно.

– Слушай, я поступил паршиво, я это знаю, и ты знаешь… Скажем, недостойно. Виноват. Прошу прощения.

– Пожалуйста! – сказал я легко и даже с некоторым великодушием. Дескать, о чем речь, подумаешь, какой пустяк – прощение! Нет проблем! Тебе нужно мое прощение? Да хоть тысяча! Вот так примерно я ответил. Но он почувствовал пренебрежение, в моем ответе все-таки что-то такое было. Но если уж он поступил со мной вот так, то почему бы мне и не проявить к нему хотя бы такой вот легкости. Не желаю я озадачиваться его душевными терзаниями, не желаю!

– Значит, ты меня прощаешь? – настаивал он.

– Конечно! – ответил я, не замедляя хода и лишь искоса взглянув на него вполне доброжелательно. Примерно так смотрит папа римский на многомиллионную паству у его ног.

– Видишь ли, – продолжал он, – мне бы не хотелось, чтобы наш разговор был формальностью. Я действительно поступил не самым лучшим образом и искренне об этом сожалею.

– Ну я же говорю… – Я уже тяготился этим разговором, но в то же время мне все-таки хотелось, чтобы он продлился. Куда деваться, не часто к нам подходят с таким вот покаянием. – Ты сказал, я ответил… Все в порядке.

– Как тебе сказать… Хочется оставаться порядочным человеком. Иначе все теряет смысл.

– Ну и прекрасно! И оставайся, кем хочешь. Ты извинился, я что-то там произнес, и мы спокойно продолжаем наше движение по жизни. В чем дело-то?

– Я чувствую в твоих словах двусмысленность! Вроде ты говоришь одно, а имеешь в виду другое…

– Ничего не понимаю! – я, похоже, начал яриться. – Чего ты от меня хочешь? Прощения? Пожалуйста! Понимания? Сколько угодно! Сочувствия? И в этом не могу тебе отказать. Забыть то, что произошла? Но это невозможно. Хочешь, чтобы я думал о тебе, как прежде? Давнее мое отношение к тебе позволяет мне пообещать и это. Сделать вид, что ничего не произошло? Сделаю такой вид, прикинусь, притворюсь, буду радостно встречать тебя и трепетно махать рукой при расставании, время от времени смахивая слезы со щеки. Только что мы с тобой исполнили некий ритуал, показали друг другу, что люди мы вежливые, прекрасно понимаем суть случившегося. Тебе что-то понадобилось, ты принес меня в жертву и получил желаемое. Дав при этом понять, как высоко меня ценишь, как долго готов меня терпеть, за что готов выменять… Или променять. Выгода, которую ты получил, достаточно высока, но за пустяк меня продал, и я, естественно, должен быть польщенным, чувствовать к тебе благодарность. Все на местах, все отлично. Не переживай. Такое бывает со многими, и со мной это тоже не впервой. Меня время от времени… как бы сказать поделикатнее… сносят. Или, как сейчас говорят, кидают. И ты вот не удержался. Видно, я представляю собой некий соблазн, произвожу впечатление человека, которого не грех для пользы дела заложить, предать или как там у вас это называется…

– У кого у нас? – спросил он настороженно.

– Ну, у этих… Сильных, смелых, решительных, нетерпеливых… Убежденных. Принципиальных. Ты же не первый раз поступаешь столь… разумно. Вспомни, был семьдесят третий год, был восемьдесят третий…

– Значит, не прощаешь, – произнес он негромко, скорее для себя.

– А что, собственно, я должен сделать, чтобы тебе сделалось спокойно? Я должен забыть о происшедшем. Или переродиться. Я не хочу перерождаться в кого-то другого, как бы тебе этого ни хотелось. Тебе тоже поздновато, но ты тоже не захочешь. Тебе и в этой шкуре неплохо живется. Прощение? А зачем тебе оно? Думаешь, еще могу пригодиться? Чтобы проделать это со мной еще раз? С некоторыми простаками ты подобное совершал не по одному разу, и каждый раз что-то оказывалось в наваре…

– Как же я тебя ненавижу! – вырвалось у него.

– Я тоже… постоянно о тебе помню. – Я понимал, что не должен произносить сильных слов, он уйдет удовлетворенным, если я прокляну его, выкрикну что-то оскорбительное.

– Я, кажется, не зря все это проделал с тобой.

– Конечно! – согласился я с наивозможной доброжелательностью. – Ведь завтра же утром ты получишь отдачу! В чем это будет выражаться? Ключи, деньги, высокое рукопожатие… А как же иначе? Надо как-то жить.

– А я ведь в самом деле хотел помириться с тобой. – Его узкопоставленные глаза смотрели на меня с какой-то неистовостью, ему, наверно, в самом деле было сейчас паршиво.

– А разве мы не помирились? – удивился я.

– Жаль, что я тебя не добил!

– Еще будет такая возможность. А когда добьешь, снова поймай меня в какой-нибудь подворотне и попроси прощения, потому что тогда тебе опять будет паршиво. Потом снова понадобится кого-нибудь добивать… Советую – ты не добивай меня совсем, оставляй чуть живым, чтобы потом, когда я встану на ноги, ты бы имел возможность все повторить… Вот ты поговорил со мной, и тебе уже легче, правильно? И уже нет чувства вины, раскаяния, тебе уже хочется снова меня добивать, верно? Вот и хорошо, вот и славненько. Будь здоров, старик. Я рад, что мы поговорили.

Я почувствовал, что в душе что-то ослабло. Даже стало жаль недавнего моего состояния, когда во мне что-то болело, ныла и ныла странная, сладкая боль от обиды незаслуженной и нежданной.

Теперь все прошло.

Я медленно брел по Тверскому бульвару, сунув руки в карманы нейлоновой куртки, ступал по желтым кленовым листьям, слышал, как падают редкие капли дождя – не с неба, с деревьев. И постепенно приходил в себя. Погода была тихая и какая-то сосредоточенная, машины проносились с негромким влажным шелестом. В такую погоду нетрудно вообразить себе все, что угодно, всему найти свое место и оправдание.

А дальше, допустим, было так…

Мой давний друг прибавил шагу и ушел вперед легкой, подпрыгивающей походкой человека, который проделал работу тяжелую, грязную, но необходимую. К примеру, прочистил забившуюся канализацию. И ему сразу стало легко и свободно.

Подошел троллейбус, и мы вошли. Он – через переднюю дверь, я – через заднюю. Сели на свободные места и уставились в окна. Перед нами мелькали не только дома Тверского бульвара, но и теплые скалы Карадага, струящийся на ветру песок Погиби, не только кондуктор стоял перед нашими глазами, не только, ребята, кондуктор со своей кирзовой сумкой и воспаленным от усталости взглядом.