Текст книги "Как много в этом звуке…"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 49 страниц)

В полном соответствии с действующим законодательством было проведено следствие, допрошены свидетели, следователь вызывал к себе в кабинет Матафонова, провел несколько очных ставок с Ниной, с Васькой-шалопутом, с Витей, многократно давала показания и представительница управления Панасьева. Вся эта процедура подействовала на Матафонова угнетающе. Он нервничал, отвечал невпопад, без должной почтительности, вопросы следователя вызывали в нем гнев.

Состоявшийся через два месяца суд признал Матафонова невиновным, а доводы истца злопыхательскими. Но публика, собравшаяся на необычное разбирательство, получила незабываемые впечатления. В зале собрались соседи, оповещенные Витей, сотрудники управления и треста, буфетчицы и официантки из других столовых – Витя позаботился о том, чтобы они вовремя узнали и дату суда, и суть предстоящего разбирательства. Пришли представители администрации и профсоюзной организации треста. Матафонов, отвечая на вопросы судьи, Нины, Вити, то бледнел, то краснел, терял самообладание, порывался даже в порыве возмущения покинуть зал, однако судья строгим голосом останавливала его, делала замечания и в конце концов добилась того, что Матафонов сник и решил, что вряд ли удастся уйти из этого зала домой – скорее всего под конвоем отправят куда-нибудь подальше. Так думал Матафонов и ошибался. Судья не нашла в его действиях ничего предосудительного.

Витя подал на Матафонова в городской суд. Свою жалобу он обосновал еще более полно и убедительно, привел другие факты, ставшие ему известными. Новое следствие длилось месяц. За несколько дней до суда Витя проник в здание управления и, выбрав удобный момент, в коридоре к доске объявлений приколол лист белой плотной бумаги, на котором извещал коллектив треста о предстоящем суде над Матафоновым. Внизу Витя поставил подпись: «Администрация». Несколько дней никто не решался снять объявление, поскольку управляющего не было на месте – он выезжал не то в Минск, не то в Киев, а все считали, что объявление повешено по его указанию. Матафонов избегал появляться в тресте, не отвечал на телефонные звонки и даже хотел было не явиться в суд, но Витя, выйдя утром во двор, начал бросать камешки в окно Матафонова.

– Давай на суд, сосед! – Витя кричал так громко, что жильцы решили, что приехала машина по сбору стеклотары.

Когда Матафонова оправдал и городской суд, Витя подал заявление и в областной. Матафонов похудел и осунулся. Он перестал здороваться с Витей, перестал спрашивать того о здоровье, об успехах, отворачивался, когда Витя приветствовал его с балкона.

– Товарищ Матафонов! – непочтительно кричал Витя. – Вы получили повестку в суд? Назначена очная ставка. Следователь не верит вашим показаниям!

Матафонов, глядя себе под ноги, быстро направлялся к машине, нырял в нее и уезжал, а соседи на скамейках, на крылечках еще долго обсуждали услышанное, скорбно качали головами, ожидая событий еще более значительных. Ко времени возвращения Матафонова с работы едва ли не все жители дома собирались во дворе, ожидая последних известий, которые сообщит с балкона Витя.

– Товарищ Матафонов! – кричал Витя, завидев своего врага, выходящего из машины. – Вы дали ложные показания! Следователь недоволен! Вас вызывает прокурор! Уголовный кодекс – это вам не столовское меню! Его не подделаешь, не перепишешь в свою пользу! Встретимся на очной ставке!

Матафонов, ни на кого не глядя, вбегал в подъезд и, не дожидаясь лифта, взлетал на третий этаж. Войдя в квартиру, он ронял из ослабевших пальцев чемоданчик с номерным замочком и с яркими хромированными уголками, чемоданчик, наполненный важными бумагами, отчетами и приказами. И, прислонившись к вешалке, некоторое время стоял без движений, без мыслей, без желаний. Потом постепенно оживал, приходил в себя и, со стоном отвалившись от стены, плелся на кухню, рука его тянулась к холодильнику, где, он знал, стоит заиндевевшая бутылка.

Как-то дождавшись, когда Матафонов уедет на работу, Витя пришел в его квартиру, постучал ключом по краникам, убедился, что прокладки в хорошем состоянии, слив из унитаза вполне приличный, собрался было уходить, но, задержавшись на минутку, более часа рассказывал потрясенной жене, теще, сестре тещи и сыну Матафонова, которого недавно приняли в пионеры, о том, как нехорошо поступает их муж и отец со своими подчиненными. О Нине рассказал, о ее обиде, о рыбе, о судебных разбирательствах и ложных показаниях Васьки-шалопута. Матафоновские домочадцы были так потрясены, что, когда хозяин вечером вернулся домой и поговорил с ними, он тут же впал в неистовство. Выбежав из своего подъезда, он помчался в соседний, где жил Витя, начал ломиться в дверь, чтобы немедленно высказать ненавистному слесарю все накипевшее. Не пробившись, Матафонов выскочил во двор и, увидев на балконе Витю, начал кричать, грозить кулаком и даже запустил в него подвернувшимся детским ведерком. Столпившиеся соседи разошлись подавленные – они даже предположить не могли, что такой уважаемый человек знает столько плохих слов.

А Витя стоял у окна, сочувственно улыбался и иногда бросал вниз, в Матафонова, слова, которые не имели никакого отношения к разговору, но создавали атмосферу криминальную, опасную, зловещую.

– Об этом вы скажете прокурору, – говорил Витя.

– Только на очной ставке! – произносил он, дождавшись, пока Матафонов замолчит на секунду, чтобы набрать в легкие воздуха.

– Вы дали ложные показания.

– Уголовный кодекс никто не отменял.

– За клевету не расстреливают.

И городской, и областной суды оправдали Матафонова, но в управлении сложилось такое мнение, будто начальник треста только и делает, что пытается упечь в тюрьму какого-то сумасшедшего склочника. Стоило ему появиться в управлении, как за его спиной тут же раздавались смешки, люди показывали на него пальцами, перешептывались и замолкали при его приближении. Матафонов все это видел и вел себя все более нервно.

На торжественном собрании по случаю присуждения управлению переходящего знамени по итогам года Матафонову в первый раз не дали грамоту. Боялись нездорового оживления в зале. И в президиум не пригласили. Он сидел в общем зале, чувствовал себя оскорбленным и несчастным. Его друзья и приятели сидели за красным столом, освещенные прожекторами, их щелкал фотограф, они принимали позы и улыбались, а он, Матафонов, вдавленный в потертое кресло десятого ряда, глазел на них из общего месива, и на душе у него было нехорошо.

Придя на это собрание при галстуке и в лучшем своем пиджаке, который Нина перед этим сносила в химчистку, Витя послал председателю записку: «Почему в президиуме нет Матафонова? Его посадили?»

Председатель прочитал записку, нахмурился, долго шарил глазами по залу и, лишь увидев напряженную физиономию Матафонова, перевел дух и показал записку двум своим соседям по президиуму – справа и слева. Те тоже нахмурились, показывая озабоченность судьбой товарища, потом покивали и снова замерли, глядя прямо перед собой.

Подождав, пока закончит выступление очередной оратор, председатель взял слово:

– Тут некоторые интересуются Матафоновым… Должен прямо сказать, что для беспокойства нет никаких оснований. Он среди нас, в зале. Суд его оправдал. Товарищ Матафонов, поднимитесь, пожалуйста!

Матафонов, срамясь, поднялся. Зал загудел облегченно и насмешливо.

А когда шум стих, из задних рядов небольшого зала раздался голос Вити:

– Хочу дать пояснения. Дело Матафонова будет рассматривать Верховный суд. Он обвиняется в злоупотреблении служебным положением и даче ложных показаний.

– На поруки Матафонова! – раздался чей-то глумливый голос.

И зал снова загудел, и не было в этом гуле ни уважения к Матафонову, ни признания его заслуг перед общепитом, не было даже сочувствия, поскольку в зале собрались люди, знающие жизнь с разных сторон и понимающие, что сочувствие – вещь излишняя в деловых отношениях, а тем более на торжественном собрании, где вручают грамоты, благодарности, а некоторым даже подарки и медали.

А Витя незамеченным покинул зал и вышел в зимний вечер, на улицу, освещенную большими фонарями и маленькими снежинками. Он вдыхал свежий воздух, смотрел на румяных девушек, и, хотя ему очень хотелось сказать им что-нибудь шалое, он не осмеливался, поскольку не чувствовал себя красивым и молодым. Снежинки невесомо ложились на его бесформенный берет, напоминающий поварской колпак, на светлые патлы, торчащие из-под берета, на большое темное пальто. Витя медленно брел домой, его лицо вспыхивало иногда в свете проносящихся машин, снова исчезало, погружалось в темноту, и только блики очков светились в сумерках озорно и опасно. Добравшись до своего двора, Витя прошел в гущу голых кустов, сел на заснеженную скамейку и вскоре увидел Матафонова. Тот шел устало и согбенно. И тоже, миновав свой подъезд, сел недалеко от Вити, не замечая его, не ощущая присутствия своего врага.

– А, сосед, – негромко произнес Витя. – Как вам понравился город Париж? Как у них там с рыбой?

Услышав слово «Париж», Матафонов вздрогнул, и что-то в нем оборвалось. Он понял, что поездка в столицу прекрасной Франции под угрозой, что вряд ли ему удастся обменяться передовым опытом с французскими общепитовцами. Он поднялся и молча направился к своему подъезду. И так же молча поднялся и вышел на следующее утро из кабинета начальника управления, который сказал ему, что в Париж решено направить другого человека, того, кто не бегает по судам и не участвует в очных ставках с полоумным сантехником, поедет тот, над кем не смеются в коридорах и на торжественных собраниях.

Конечно, Витя хорошо знал о делах Матафонова, поскольку весь дом, а в нем было около пятисот квартир, все жильцы с неослабевающим вниманием следили за схваткой сантехника Емельянова с директором треста Матафоновым и все сведения стекались к Вите с разных сторон. Дом был расположен недалеко от здания треста, многие работали в нем. О том, что Матафонов заказал в ателье костюм для Парижа, Вите сообщили еще до того, как мастер раскроил невероятной красоты серый материал в красную полоску. Но понимал Витя и то, что Матафонова никто не собирается снимать с занимаемой должности. Да, над ним посмеиваются, о нем рассказывают анекдоты и забавные истории, Панасьева уже не захаживает в столовые и рестораны матафоновского треста, она облюбовала себе другой трест и неплохо там питается, ее кормят в отдельном кабинете, ее всегда ожидает небольшой сверток в укромном уголке, а это совсем не то, что выпрашивать у крикливой буфетчицы банку сока или бутылку пива. Но директор того треста нисколько не жалеет об этих свертках, поскольку поездка в город Париж его вполне утешила и он подумывает, с каким бы это еще государством ему обменяться опытом по части общественного питания.

Стоило Матафонову надеть свой новый серый костюм, как Витя тут же с балкона поинтересовался, как оценили парижанки его обнову. И за десятками раскрытых окон раздался гаденький смешок – любят, любят у нас посмеяться над несчастьями ближних. Все это так, но Витя с каждым днем все яснее убеждался – подобными методами ничего не добиться.

И решился на отчаянный шаг – уволился с работы, получил отпускные, снял с книжки залежавшиеся триста рублей и уехал в Москву. Нина к тому времени работала в другом месте – стояла непосредственно у плиты совсем другой столовой. Она почти забыла о своих обидах и печалях, а если и не одобряла некоторые поступки Вити, то не отговаривала его, понимая, что это будет иметь противоположный результат.

Однажды ее остановил Матафонов.

– Простите, Нина Тимофеевна, – сказал он, беря ее под локоть. – Задержитесь на минутку.

– Слушаю вас, – сипловатым голосом произнесла Нина.

Витя предвидел подобный ход событий и заранее научил Нину, как себя вести. Непробиваемая доброжелательность – так определил он общую линию поведения.

– Что-то давно не видно вашего мужа… Мне бы хотелось поговорить с ним.

– Он в Москве.

– Скоро вернется?

– Как только закончит дела.

– Важные дела? – вымученно улыбнулся Матафонов.

– Да, он сказал, что у него осталось мало времени.

– Мало времени? – Голос Матафонова дрогнул. – Для чего мало времени?

– Уже весна, а к сентябрю он кому-то обещал что-то сделать… Что именно, кому – не знаю… Но он сказал, что постарается успеть.

– И успевает?

– Не знаю. – Нина переложила сумку из одной руки в другую. – Но голос у него был веселый. На следующей неделе возвращается, вы позвоните или зайдите, – добавила Нина с наивозможным гостеприимством.

Матафонов вздохнул и, не попрощавшись, поплелся к своему подъезду. По лестнице он поднимался тяжело, никто бы и не подумал, что всего полгода назад этот человек взлетал на третий этаж легко и быстро, его сердце даже не успевало почувствовать нагрузку, взлетал, не прекращая напевать песенку, наслаждаясь собственным здоровьем, молодостью и успешным продвижением по службе.

А теперь многое изменилось. Матафонов уставал на работе, не везде поспевал, получал замечания и очень переживал, потому что такие срывы говорили о его несоответствии. Прошли времена, когда он за неделю предугадывал решения начальства, когда чувствовал, чего ему ждать завтра, к чему подготовиться. Мало кто заметил, как его фотография исчезла с городской Доски почета, но сам-то он хорошо помнил свой ужас, когда однажды, проходя мимо, увидел вместо знакомой, родной, приятной улыбки пустое пятно. Он, правда, догадывался, что фотографию снял Витя, но это не имело значения – ведь никому и в голову не пришло вывесить новую. Больше всего Матафонова удручало, что, хотя сама фотография с Доски почета исчезла, подпись на отдельной дощечке осталась, и все в городе знали, что дела у Матафонова плохи, да и жив ли он, Матафонов-то?..

Черный прямоугольник с фамилией напоминал могильную плиту, преследовал его воображение, заставляя страдать. Вообще, надо сказать, что Матафонов за последнее время сильно изменился, в его взгляде появилась неуверенность, ходил он правым боком вперед, как бы протискиваясь сквозь толпу или сквозь подстерегавшие неприятности. И с планом начались нелады – ему уже не подбрасывали со складов хорошие продукты, он вынужден был обходиться самыми обычными, в результате общепитовские точки захирели.

Возвращаясь как-то после работы пешком – шофер задерживался, даже шофер понял, что ему позволено задерживаться, – так вот, возвращаясь теплым весенним вечером домой, Матафонов привычно поднял глаза и увидел… Да, Витя стоял на балконе и приветствовал его поднятой рукой.

– Мое вам почтение! – заорал он радостно. – Завтра встречаемся на очной ставке! Назначена очная ставка!

Матафонов наклонил голову, прибавил шагу, торопясь скрыться в подъезде.

– Прокурор сказал, что ваши дела плохи! Верховный суд назначил новое расследование.

Замерли доминошники у круглого покосившегося стола, замерли бабки у подъездов, молодые мамаши с колясками – необыкновенно много детей родилось в доме этой зимой. И даже водитель, приехавший за мусорными ящиками, выключил свою гудящую установку, чтобы послушать последние новости из Верховного суда.

Матафонов уже скрылся в подъезде, но Витя сделал вид, что не заметил этого, и продолжал кричать, оповещая двор о своем возвращении:

– Вы невменяемы, Матафонов! Вы не отвечаете за свои поступки! Следователь решил отправить вас в психушку на обследование! Здоровый человек не может пойти на такое преступление! Следы остаются! – кричал Витя. – Следы всегда остаются!

Но не было, не было у него оснований так говорить, потому что те невнятные следы правонарушения, которые оставил Матафонов, увольняя Нину за обвес покупателей, никого не убеждали. Он и в Москве рассказывал о проделках Матафонова во многих местах, но заинтересовать не смог. Самое большее, что ему удалось, – это пробиться к министру, который ведал общественным питанием, и рассказать об оскорблении, нанесенном его жене. Министр, измученный возрастом и общественными заботами, нашел в себе силы прислушаться к Вите. И столько было убежденности в его словах, столько искренности, неподдельной оскорбленности, что министр, не дослушав, поднял трубку телефона и позвонил начальнику управления.

– У вас есть такой… этот… Марафонов? – спросил министр.

– Матафонов, – осторожно поправил начальник.

– Что он там себе позволяет?!

– Если вы имеете в виду… это…

– Я имею в виду человеческое достоинство! – брякнул министр и подмигнул Вите – вот, дескать, как я их всех там разнес. – Вы что же думаете, только у вас оно есть?! А у буфетчицы ему и быть не положено?! – И бросил трубку. – Ну что, доволен? – спросил у Вити. – А сейчас извини, голубчик, совещание. Заходи, всегда рад тебя видеть.

После министерского звонка начальник управления вызвал к себе Матафонова. Никто не знает, о чем они говорили, но все знают, как они говорили, поскольку голос начальника хотя и неразборчиво, но был слышен и в приемной, и в коридоре, где столпился едва ли не весь штат управления, и даже на улице. Когда Матафонов вышел из кабинета, ничто в его фигуре не напоминало спортсмена. По коридору шел вялый, бледный человек, изможденный непосильным трудом, врагами и болезнями. Он не замечал людей, столпившихся в курилке, не слышал слов сочувствия.

Вечером Матафонов пришел к Вите. Под мышкой у него была бутылка водки, в другой руке небольшой сверток. Нина сразу определила – закуска. Она даже могла сказать, что у него там завернуто – два огурца, кусок хорошей колбасы, примерно за восемь сорок, и небольшая луковица здорового, золотистого цвета. Похоже, гость вспомнил, что он вышел из народа. Надо же, в трудную минуту это нутряное, врожденное проявило себя. Много чего мог выбрать Матафонов в своем холодильнике, но нет, взял водку, лук и два соленых огурца. Понимал, что нет в мире ничего, что более способствовало бы взаимопониманию.

– А! – радушно воскликнул Витя. – Сосед! Прошу вас, входите! – Как и Матафонов, был он в синем тренировочном костюме, и со стороны могло показаться, что встретились два спортсмена, чтобы прикинуть шансы на получение золотых медалей.

Матафонов несмело прошел на кухню, поставил на маленький пластмассовый столик бутылку, развернул пакетик с закуской. Колбаса оказалась почищенной и нарезанной – Витя сразу догадался, что собирала его в дорогу жена, собирала на дело опасное и чреватое.

– Не возражаешь? – спросил Матафонов, открывая бутылку.

– Отчего ж. – Витя присел к столику. – Если за хорошее дело да с доброй душой… оно, может, и не грех.

Матафонов выпил вяло, будто даже и не ощутив ни крепости водки, ни ее горечи. Помолчал, глядя в стол, похрустел огурцом.

– Послушай, сосед, – начал Матафонов. – Ну чего ты добился? Ничего. И не добьешься. У меня на руках акт, где черным по белому сказано, что твоя жена допустила нарушение… Все эти твои штучки – хулиганство. И больше ничего. Ну покричишь ты из окна, ну на наше собрание проберешься, записочку пошлешь, выкрикнешь там что-нибудь… Ну и что? Над тобой же смеются…

– Я человек маленький, посмеются – на здоровье.

– Но я же могу на тебя в суд подать.

– Неужели подадите? – обрадовался Витя.

– Не подам, – вздохнул Матафонов. – Не могу. Мы с тобой в разных весовых категориях… Даже нет, мы в разных видах спорта. Шашист не может выйти против городошника… Давай так договоримся… Я беру Нину на прежнюю должность. Беру, несмотря на запись в трудовой книжке. Уж за это одно мне может не поздоровиться, но на это иду. Ты доволен?

– Нет. – Витя покачал головой. – Условия прежние. Вы должны поизвиняться перед Ниной, и чтобы при этом были те же люди, при которых вы ее обидели. Кроме того, нужно изменить запись в трудовой книжке. Она не воровка, вы это знаете. И еще одно… Вы оплатите все понесенные нами убытки.

– Какие убытки?! – отшатнулся от стола Матафонов.

– Сейчас скажу… Нина три месяца была без работы по вашей вине. Помимо материальных убытков, она понесла и моральные. Но у нас не принято погашать моральные убытки, у нас считается, что это и не убытки вовсе, не настолько, дескать, мы все горды, чтобы моральные убытки считать, дескать, спасибо скажите, что живы остались…

Матафонов улыбался, кивал.

– Повторяю: моральные убытки не в счет. Однако я тоже уже полгода не работаю. Это тоже необходимо оплатить. Далее… Я ездил в Москву. Билеты, гостиничные счета целы, суточные вы должны оплатить по государственным расценкам, два рубля шестьдесят копеек, хотя, сами понимаете, в эти деньги не уложиться… Опять же я вынужден был понести и определенные судебные издержки… Сейчас покажу документы. – Витя прошел в комнату и вернулся с папкой. Он развязал тесемки и уже хотел было откинуть верхнюю картонку, но Матафонов остановил его.

– Не надо, – сказал он и поднялся.

Витя тоже встал, завинтил крышку на бутылке с водкой, завернул в бумажку оставшиеся кусочки огурца, порезанную колбасу, нетронутый лук и все вручил гостю.

– Сволочь ты, – сказал Матафонов тихо, но твердо.

– Да? – Витя вскинул кудлатую свою голову, посмотрел на Матафонова сквозь толстые стекла очков. – Конечно, я сволочь, поскольку не стерпел вашей подлости. Вот если бы я утерся, как мне и положено, тогда бы я понравился, да? Конечно, я сволочь, поскольку осталась во мне еще капля достоинства, не все еще вытравлено и выжжено! Конечно же, я сволочь, поскольку занимаюсь сантехническими ремонтами, присматриваю за вашим унитазом, чтоб он дерьмо ваше без задержек пропускал, и позволил себе обидеться! Вы не можете, а я могу! Вот что вас бесит! – Губы у Вити прыгали, он сделался необыкновенно бледным и, стоя в проеме двери, не давал Матафонову выйти из кухни, и тот вынужден был слушать с оттопыренным карманом, из которого торчало горлышко бутылки, в руках его расползался пакет с огурцами, кружками колбасы, выскальзывающей луковицей. – Если бы я согласился, что моя жена воровка, если бы она с этим согласилась, ты бы снова взял ее через месяц на прежнюю должность, взял бы! Кому-то и работать надо! Вон Ваську-шалопута в любую минуту сажать можно на годик, на второй, но ведь он нужен тебе, нужен! Ты только растоптанных возле себя терпишь, у которых уже спинной хребет выдернут и они кланяются без конца во все стороны! У тебя у самого, товарищ Матафонов, спинной хребет отсутствует, ты сам кланяешься, лишь бы только сохранить кресло, кабинет, ставку, пакет с колбаской. Где ты эту колбасу взял? В каком таком магазине купил? Сказать? Васька-шалопут со склада принес. Нет вокруг тебя ни одного человека с какой-никакой гордостью! Эту попрошайку из управления ты ни разу сволочью не назвал! А почему? Ведь знаешь, сколько она даровых продуктов унесла из столовок, буфетов, складов. А сколько Нина за нее заплатила, знаешь? Ты сам, уважаемый товарищ начальник, вынуждал Нину воровать, и Панасьева вынуждала. Если бы Нина действительно воровала, ты бы простил, уберег бы от наказания, пусть только она согласилась бы себя сволочью считать. Слушай меня, Матафонов, внимательно. Слушай, потому что в другой раз этого не скажу. Если я ничего не добьюсь, я растопчу тебя, понял?! Ногами, вот этими ногами растопчу до мокрого места! Отвечай, понял?!

– Ты что, озверел?! – отшатнулся Матафонов.

– Да, – тихо ответил Витя.

И вид его со всклокоченными волосами, витающими надо лбом, расширенными за пределы очков глазами, бледное полноватое лицо не оставляли никаких сомнений в искренности и решимости. Матафонов, улучив момент, согнувшись, нырнул мимо Вити, проскочил под его рукой, с необыкновенной ловкостью, как в прежние спортивные годы, пронесся через прихожую, сразу сообразил, как открыть запор, и, вырвавшись на площадку, почувствовав, что спасся, что жизнь его не оборвалась.

Через два дня случилась беда – Матафонов вел служебную машину и не заметил красного сигнала светофора. Сам Матафонов остался невредим, не считая царапин и общей помятости, но машина была разбита, и ее ремонт обошелся в сумму куда большую, нежели та, которую требовал Витя. После этого случая Матафонов стал вздрагивать от неожиданного звука, от громкого голоса, от удара кулаком по столу. Васька-шалопут, заметив такие перемены, осмелел и как-то пришел к Вите домой, плакал, размазывал слезы по небритым щекам и, уходя, оставил замусоленную бумажку, которую, похоже, не одну неделю таскал в кармане. В этой бумажке он написал, что отказывается от своих показаний во время суда и следствия, и подтверждал нечто противоположное – что Матафонов сам велел ему завести Нине рыбу с неправильно указанным весом. Во время задушевного разговора Витя узнал от Васьки, что тот уже несколько лет собирает записки, с которыми Матафонов посылал грузчика на склады за всякими вкусными продуктами для своих гостей, друзей и подруг.

Узнав об этом, Матафонов лишь горько усмехнулся.

– Дурной-дурной, а хитрый, – сказал он.

Следователь, увидев эти записки, воспрянул духом и сказал, что это как раз то, чего недоставало для суда. Приговор был в общем-то не очень строгий, самый его жесткий пункт сводился к тому, что Матафонов уже не может занимать должность директора треста. Правда, перед судом все записки Матафонова и показания Васьки-шалопута необъяснимым образом исчезли из дела. Следователь разводил руками, хлопал ладонями по карманам, выдвигал ящики стола. Витя сидел невозмутимо, закинув ногу на ногу, и за поисками следователя смотрел с некоторым сочувствием.

– Ладно, – сказал он наконец. – Пропали так пропали. Ничего другого я и не ожидал, поэтому все записки и показания переснял. Принесу копии. И еще один комплект отошлю Генеральному прокурору, на случай, если пропадут и копии.

После этого записки опять нашлись, и Матафонов оказался на должности заведующего в той самой столовой, в которой работала Нина. Когда болеет буфетчица, он становится на ее место. Витя иногда захаживает туда и, увидев Матафонова за буфетной стойкой, вежливо интересуется, нет ли в продаже развесной рыбки. Матафонов беззлобно отвечает, что рыбки в данный момент, к сожалению, нет, но, если гражданину нетрудно, пусть он подойдет к вечеру, за пятнадцать минут до закрытия, возможно, подвезут развесную рыбу.

– В пакетах по два килограмма? – спрашивает Витя.

– Нет, – отвечает Матафонов. – По полтора.

Матафонов совсем перестал быть молодым и спортивным, помирился с Васькой-шалопутом, их частенько видят вместе – какие-то у них дела. Играя во дворе с пенсионерами в домино, Витя громко кричит, увидев Матафонова:

– Рыба!

Тот вздрагивает и прибавляет шагу. Да, звезда его закатилась. Друзья отшатнулись, Панасьева тоже потеряла к нему всякий интерес – и продовольственный, и женский, более того, когда решалась судьба Матафонова, она внесла несколько очень серьезных критических замечаний.

Иногда Витю можно видеть вместе с Матафоновым. Они сидят на дворовой скамейке и, не торопясь, обсуждают международные события. Их волнуют конфликт Азербайджана и Армении, арабские революции, прибалтийские козни – здесь их мнения совпадают. А расходятся они в оценке событий, связанных с затовариванием в европейских государствах. Впрочем, их беседы не бывают слишком продолжительными, чаще всего они прерываются появлением Васьки. Он делает какое-то неприметное движение, и Матафонов, извинившись, уходит.

Витя вернулся на работу слесарем-сантехником, его должность за полгода вынужденного прогула так никто и не занял. Нина стала шеф-поваром в соседнем ресторанчике. Иногда вечерком Витя захаживает к ней, садится за маленький столик в углу, выпивает бутылку пива и уходит. А у Матафонова недавно опять случились неприятности, но он уже привык и воспринимает их как неожиданный дождь или похолодание – смиренно, поскольку эти события выше его сил и возможностей. «Если пришли неприятности, значит, предстоят расходы», – думает он и идет разыскивать Ваську-шалопута.

Так и живут.