Текст книги "Как много в этом звуке…"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 49 страниц)

ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ

Воскресные вздохи

Юра почему-то проснулся рано и сразу ощутил в душе сладкую нечастую грусть, как если бы его кто-то незаслуженно, но не очень сильно обидел – такое вот у него было настроение. Он лежал на спине, смотрел в предрассветный сумрак и горько, прерывисто вздыхал. Еще не издерганный дневной суетой, вынужденным притворством, маленькими хитростями, без которых не поговоришь ни с женой, ни с начальством, не купишь ни хлеба, ни вина, он вдруг ясно, неоспоримо понял, что жизнь его беспросветна и ничего, ну ничегошеньки у него не будет такого, чего стоило бы ждать с нетерпением, что волновало бы его, тревожило, томило бы душу неизвестностью, заставляло бы куда-то мчаться, опаздывать, смеяться и орать до хрипа. Одинокая слеза выкатилась из его глаз и тихо стекла по щеке на подушку.

Рядом спала жена, бесшумно, как мышка, но Юра знал, что ее смиренность – дело временное и доверяться этому нельзя. Он тихо встал, завернулся в простыню и вышел на балкон, заваленный ведрами, пустой посудой, каким-то тряпьем, без которого жена его не представляла жизни. Облокотился о холодные железные перила, покрытые росой. Влага сквозь простыню коснулась его локтя, и все большое пухлое тело Юры покрылось приятными знобящими мурашками.

Город еще спал, только дворник где-то внизу скреб жесткой метлой по асфальту. Отсюда, с высоты пятого этажа, этот скрежещущий звук казался даже приятным. Пахло холодной пылью, остывшей за ночь листвой деревьев – их верхушки качались как раз напротив балкона. Недалеко, в квартале от дома, с воем пронесся пустой троллейбус. В самом его ошалевшем виде, в том, что он был пуст и одинок, Юре увиделось нечто трогательное и навсегда потерянное.

– Вот так и ты, Юра, – пробормотал он, жалея себя и ускользающие свои годы. – Носишься, носишься, а тебе влезут в душу ногами, наплюют и спасибо не скажут.

На соседний балкон вышел сосед, долго кашлял, кряхтел, сморкался, наконец успокоился и закурил. Увидев Юру, он приветливо махнул ему. И Юра тоже в ответ помахал крупной полной рукой, выпростав ее из простыни, помахал мощно, радостно, поскольку все привыкли к тому, что Юра шумный, веселый, неунывающий парень. И теперь он просто вынужден быть таким, чтобы не обидеть знакомых, не разочаровать их. Изменишься – глядишь, за оскорбление сочтут. Хороший тон – всячески подтверждать мнение ближних о тебе.

Это было воскресенье, Юра никуда не торопился, позволив дню течь спокойно и бесконтрольно. Он не хотел сегодня никаких хлопот, дел, наслаждался посетившей его ранним утром грустью и жалостью к себе. Когда между домами брызнули, кольнули первые лучи солнца, сразу что-то исчезло, город стал просто утренним городом, и грохот пустых троллейбусов уже не трогал Юру. Он вошел в комнату, оглянулся с таким видом, будто наверняка знал, что ничего приятного не увидит. Да, так и есть – серый телевизор, платяной шкаф, набитый тряпьем, на которое ушли все деньги и все годы, самоварное золото чеканки, изображающей глупую бабу с факелом, диван, заросший зеленью аквариум с прожорливыми пучеглазыми рыбами…

Шлепая по крашеному полу крупными босыми ступнями, Юра прошел на кухню и, стараясь сохранить в себе чистое утреннее состояние, начал осторожно варить кофе, опасаясь громыхнуть чашкой, чтобы даже дребезжание посуды не отдавалось в нем, не нарушало печальной сосредоточенности. Потом он долго пил кофе, думал о себе и вздыхал. Ему хотелось в этот миг крупно и мощно шагать по предрассветному лесу, треща сучьями и стряхивая с кустов ливни росы, хотелось стоять на какой-нибудь вершине, оглядывая бесконечные цепи заснеженных гор, хотелось танцевать под тихую музыку в полутемном зале с незнакомой девушкой, которая смотрела бы на него встревоженно и трепетно…

– Дурь собачья, – пробормотал Юра, поймав себя на таком странном желании и устыдившись его. Он окинул взглядом кухню и острее обычного увидел, что она захламлена, набита грязной посудой, что стены и шкафчики покрыты жирным налетом, стол, за которым он сидел, тоже был не убран, уставлен посудой, оставшейся после ужина, и опять ему стало горько. Он допил кофе, вздохнул и, подняв глаза, увидел в дверях жену – маленькую, худенькую, немолодую, совсем не похожую на ту девушку, с которой он танцевал несколько минут назад. Но больше всего Юре не понравилось то, что жена, судя по всему, горела жаждой деятельности. И даже имя – жену звали Зиной – как-то больно царапнуло обнаженную в это утро душу Юры.

– Встал? – спросила Зина сипловатым со сна голосом. – Очень хорошо. Пойдем за картошкой.

Юра вздохнул.

– Картошка кончилась, а вчера мне Галка с первого этажа сказала, что в магазин завезли. Надо будет рюкзак освободить. Туда килограмм тридцать войдет. Собирайся.

Юра скорбно поднялся, прошлепал в комнату, постоял у окна. Небо начинало сереть, наливаться зноем, его утренняя голубизна постепенно теряла насыщенность. Небо становилось серым.

Усевшись в кресло, лицом к пустому экрану телевизора, Юра постарался снова углубиться в себя, найти ту грустную и светлую нотку, с которой проснулся. Но не смог. Появились опустошенность и легкое раздражение, будто по чьей-то вине потерял нечто важное. Зина чутко уловила в его молчании несогласие, протест и тут же обиделась. Шумными своими действиями она упрекала его в лени, бездеятельности – грохотала на кухне посудой, что-то бросала с места на место, застилая постель, била кулаками по подушке, потом начала вытряхивать на балконе старый пыльный рюкзак, и Юра жестоко страдал от этого бесцеремонного вторжения, оттого, что так грубо и безжалостно разрушалось возвышенное состояние, посетившее его ранним утром.

– Ты готов? – хлестнула жена, проходя с рюкзаком в прихожую. – Сейчас выходим. Слышишь? А то соберется очередь, до вечера стоять будем.

Юра почти неслышно простонал, сжав зубы.

– Может, ты заболел? – жена неосторожно хихикнула. – Вызвать врача? В «Скорую» позвонить? Одевайся!

Юра вздохнул, перебросил правую ногу на левую, подоткнул простыню, чтобы уголок не касался пола, и подпер щеку кулаком.

– Польскую картошку завезли, ты можешь это понять! Импортная! В целлофановых мешках!

– Тебе своих мешков мало? – обронил Юра почти без выражения, но в ответ услышал лишь хлопанье брезента, шум спускаемой воды в унитазе, грохот посуды, сваливаемой в раковину, и четкий-четкий стук остреньких подкованных каблучков по крашеному полу.

Он не помнил, сколько прошло времени, но, когда решился поднять глаза, увидел, что жена стоит перед ним, уперев кулачки в сухонькие бока, и смотрит на него требовательно и осуждающе.

– Как хороши, как свежи были розы, – пробормотал Юра с такой неподдельной скорбью, что жена забеспокоилась.

– Что-что? – протянула она на всякий случай с насмешкой, чтобы не остаться в дурах.

– Розы, говорю, были хороши, – вздохнул Юра и перебросил левую ногу на правую. – Зина, ты помнишь, как пахли розы в тот вечер, когда мы с тобой… – Юра не закончил, погрузившись в прошлое.

– Совсем мужик обалдел! – крикнула Зина. – Ты что, издеваешься?! Так и скажи! Скажи!

Юра опустил лицо в крупные пухлые ладони и горестно покачал головой.

– Сколько было всего, Зина! Ночные сумасшедшие звонки, бешеные такси по пустым, мокрым от дождя улицам, парк… Помнишь осенний, засыпанный желтыми листьями парк, а репродуктор в кустах забыли выключить, и он передавал танго, а я опаздывал на самолет, и какой-то совершенно дикий мотоциклист согласился меня подбросить, и я еще успел из аэропорта позвонить тебе… А у тебя дома сидел тот тип с рыжей бородой, помнишь? Он поднял трубку, но у него был такой тонкий голос, что я подумал вначале, будто разговариваю с тобой…

Грохот захлопнутой двери был ему ответом. Юра подошел к балконной двери и долго смотрел на улицу, пока не увидел жену – она шла четкой, оскорбленной походкой, и в руке у нее болтался на длинных ремнях их старый походный рюкзак, который помнил, наверно, еще и озера Карелии, и ущелья Иссык-Куля, и скалы Байкала… Ничего, подумал Юра отрешенно, соседи помогут донести, у нас хорошие соседи.

После этого Юра сбросил простыню, даже не сбросил – просто распахнул и уронил ее на пол. Потом принял ванну, тщательно, не торопясь, побрился. Сверху ему хорошо было видно, как медленно продвигается очередь за картошкой. Он прикинул, что Зине стоять еще не меньше часа, а то и двух, и у него предостаточно времени. Побрившись, Юра начал одеваться. Вряд ли он так одевался к какому-нибудь празднику. К двенадцати он был при полном параде: темно-синий костюм, который он надел не то второй, не то третий раз, белоснежная рубашка, вообще ненадеванная, только из пакета, подаренный друзьями галстук. И лишь тогда он обнаружил, что у него всего-то копеек сорок мелочи.

Юра подошел к платяному шкафу, открыл его бестрепетной рукой и вынул из заветного уголка семейные сбережения. Он даже не считал деньги, зная, что там около пятидесяти рублей – как раз то, что позволяло им с женой надеяться на сносное существование до очередной зарплаты. Убедившись, что Зина ушла со своим ключом, Юра покинул квартиру.

Он знал, что ему нужно делать. Это с ним бывало, и он не маялся растерянностью, неопределенностью. На углу остановил такси; не спрашивая у таксиста, по пути ли тому, согласится ли он взять его, Юра бухнулся на переднее сиденье, захлопнул дверцу и показал ладонью вперед. Поехали, дескать. И столько было в его жестах уверенности и силы, что водитель не стал перечить.

– На рынок, – сказал Юра, когда они отъехали несколько кварталов. – И подождешь меня. Я задержусь минут на пять, не больше.

На рынке Юра направился к цветочным рядам. Купив, не торгуясь, большой и свежий букет роз, вернулся к машине.

– На Абхазскую, – и откинулся на спинку сиденья, восхищаясь запахом роз и собственной решительностью.

– Намечается небольшой сабантуй? – осмелился спросить водитель.

– Да, кое-что намечается, – ответил Юра. По пути он остановил машину и, велев водителю подождать, вошел в гастроном, выбрал бутылку лучшего коньяка и добавил к ней две бутылки шампанского. Денег оставалось в обрез, и он, уже никуда больше не заезжая, направился на Абхазскую. Щедро расплатившись с водителем, Юра быстрой, деловой походкой вошел во двор двухэтажного желтого дома, пересек его, торжественно держа в одной руке цветы, а во второй – пакет с торчащими наружу серебристыми горлышками шампанского. Далее он вошел во двор маленького одноэтажного домика, стиснутого со всех сторон каменными громадами, бетонными заборами, железными рядами гаражей. Вошел смиренно, будто в храм, в который стремился давно и безуспешно.

Этот домик остался еще с тех времен, когда вокруг были безбрежные просторы полей, лесов, огородов. Но город незаметно подобрался сюда, и постепенно исчезли улочки, поселки, а вместо них возникли эти вот бетонные громады, населенные тысячами людей, перебравшихся из тесных кварталов. Крытый серым шифером, с латаными стенами, по подоконники вросший в землю, домик этот остался, поскольку место, которое он занимал, ни на что невозможно было использовать. Он стоял как бы на дне глубокого серого колодца, почти скрытый деревьями, и даже климат в этом дворике был совершенно иной, нежели в окружающих домах. В любую жару здесь оставались прохлада и свежесть, а зимой высокие дома укрывали его от ветров.

Юра, не торопясь, прошел по мощеному дворику, почему-то уверенный, что из сотен окон люди, изнывающие в бетонных квартирах, не знающие, чем заняться, как ублажить душевные свои страдания, наблюдают сейчас за ним и завидуют ему. Для Юры все эти проблемы были решены, и он радостно вдыхал воздух, пахнущий разогретой на солнце листвой. Он отметил, что со времени его прошлого прихода все заросло зеленью, что уже отошли тюльпаны и вот-вот распустятся пионы, что уже наливаются яблони; да и вообще, оказывается, уже давно идет лето. «Кто бы мог подумать, – проговорил Юра невесело, – кто мог подумать…»

На большом перекошенном диване в майке и трусах сидел усатый детина с выпирающим животом. С невыразимой скукой смотрел он куда-то в пространство. На руках у детины сидело дитё и преспокойно поливало отцовские колени. Теплая струйка бежала по мощной мохнатой ноге, но детина, чувствуя ее, зная о ней и испытывая невыразимое отвращение и к самому себе, и к тому положению, в котором оказался, молча смотрел куда-то в сторону, осклабившись и смирясь.

– Что ты сидишь?! Она же тебя уделала, Валера! – воскликнул Юра восторженно и почувствовал с облегчением – отпустило, отпустило.

– Танька! – строго сказал Валера. – Опять за свое?! Откуда только у нее берется, не пойму!

Из комнаты вышла мать Таньки, взяла ее и уже хотела было унести, но заметила праздничного, торжественного Юру.

– О! – сказала она. – Что-то случилось?

– Ребята, вы не поверите! – с воодушевлением и таинственностью проговорил Юра. – Дурь собачья! Сажусь только что в троллейбус, доезжаю до тупика, собираюсь выходить и вдруг вижу – под ногами лежит кошелек. Взял, оглянулся, отдать некому, даже водитель убежал путевку отмечать. Что делать – покрутился, покрутился да и вышел. Заглядываю в кошелек. Елки-моталки! Да там полсотни рублей! Что с ними делать? И решил я к лучшим друзьям заглянуть… Это тебе, – Юра вручил букет хозяйке, которая тут же убежала искать вазу поприличнее. – Чтоб не ворчала, – прошептал Юра и начал распаковывать пакет. И столько было в его движениях желания одарить всех радостью, которая выпала сегодня на его долю, что невозможно было не поверить – в самом деле, почему бы ему и не найти кошелек?

Зина пришла, когда коньяк уже кончился и Юра только успел открыть бутылку шампанского. И хотя ни он, ни Валера еще не видели остановившейся в дверях Зины, оба почувствовали – в мире что-то изменилось, что-то пошло не так, что-то кончилось.

– По какому случаю праздник? – спросила Зина отрешенно. Она даже смотрела куда-то в сторону, не в силах видеть ни Юру в парадном синем костюме, ни усатого Валеру в майке и трусах.

– Представляешь, Зинуля, нашел деньги… – начал Юра и замолчал.

– Нашел все-таки… Нет, Юра, ты их украл. Украл и пропил.

Не добавив больше ни слова, Зина вздохнула и пошла со двора. И пока был слышен четкий, гвоздевой стук ее каблучков об асфальт, Юра и Валера не пошевелились. Лишь когда каблучки затихли, когда их перестук затерялся в шуме листвы, журчании воды из крана, в невнятном гомоне, исходившем от бетонных громад, только тогда Юра перевел дух и обреченно потянулся к шампанскому. И Валера вздохнул, опасливо покосившись на дверь, из-за которой слышался нарастающий Танькин плач.

Покаяние

– Ну что, решил? – спросила Света, едва я открыл глаза. Она, конечно, давно уже не спала – лежала и, глядя в потолок, готовилась к разговору. А я, еще не проснувшись, еще там, во сне, решил, что ни на какие разговоры не поддамся. Нужно ведь иногда совершать поступки, за которые можно уважать себя. Пусть они окажутся глупыми, разорительными, смешными, но они будут. Поступки, а не вынужденные, вымученные шаги. В самом деле, действительно ты живешь на белом свете или тебе все это снится? Жизнь без решений, когда от тебя не требуется ничего, кроме отправления необходимых надобностей – служба, семья, друзья… Оглянешься назад и не знаешь, год ли прошел, десять лет, на пенсию выходишь или стаж молодого специалиста заканчивается.

– Ну что решил? – спокойно повторила Света.

Ничего я не ответил. Неподвижно и умиротворенно лежал под одеялом. Ни одной напряженной мысли, ни одной напряженной мышцы. Ноги вытянуты, руки на груди, голова чуть приподнята. Говорят, есть какие-то кочевники – день идут, ночь идут, устанут, сил нет, тогда они ложатся на землю в такую вот позу, что-то там себе внушат и через десять минут встают свеженькие, полные сил и здоровья. И снова идут. Мне бы вот так же! Только не знаю – какие такие истины внушить себе, чтобы встать бодрым и уверенным?

– И когда ты намерен это сделать?

Конечно, я понимаю этот вопрос. Вернее, его коварство. Света не доверяла мне. Она и замуж вышла, надеясь на меня будущего – удачливого и беззаботного. Но теперь, когда этой надежды уже не стало, она все-таки находила в себе силы жить со мной, можно сказать, образцово.

– Ты же знаешь, что завтра это будет ни к чему, – сказал я.

– Да, ты прав. Завтра, пожалуй, будет уже поздно. Ты прав.

Это было благородно с ее стороны – она отказывалась от авторства на решение. Света считала меня человеком тихим, попросту говоря, слабаком, и хотела с самого утра придать мне решительности. Как будто для этого нужна решительность… Здесь требуется нечто другое – самопожертвование, скажем так. Да, я должен пожертвовать собой… ради себя же. Мне предстоит отказаться от своих мыслей, настроений, желаний, чтобы потом мне же было хорошо и уютно на этом свете. Вот только одно беспокоит – хорошо и уютно будет уже не мне, а тому, другому, в которого я превращусь. Надо же, а знакомые будут здороваться со мной и думать, что я – это и есть тот самый, настоящий. На самом деле это будет другой человек, о котором мечтала в девичестве моя жена и который до сих пор ходит за мной по пятам, соблазняя и подзуживая…

Света вздохнула, встала с кровати и подошла к окну. А у меня тут же будто счетчик сработал: месяц моря и солнца, два часа настольного тенниса ежедневно, одна хорошая книжка в неделю и сто рублей к зарплате. Поставил, можно сказать, диагноз. Глядя на людей, не могу удержаться, чтобы не подумать, как приблизить их к наилучшему варианту. Профессиональная привычка – восемь часов каждый день я думаю над тем, как улучшить конструкции разных хитрых и не очень хитрых машин.

– Когда вернешься? – спросила Света после завтрака.

– Как обычно… После шести.

– Позвони мне, ладно? Только не забудь. Сразу и позвони.

– Железно, – улыбнулся я, оценив лукавство ее просьбы.

– Мне не нравится твое настроение, – она подозрительно посмотрела на меня, раздумчиво так посмотрела, будто прикидывая возможные неприятности.

– Мне тоже.

– И все-таки оно мне не нравится, – повторила она. – Какой-то ты игривый… Слушай, это очень важно. И не только для тебя. Ты понял? Это важно для всех нас, ты понял?

– Обязательно тебе позвоню. Кровь из носа.

Люблю свежий воздух. Он кажется мне упругим и мускулистым. А комнатный, даже если он и чистый, – вялый… Как тающий на солнце холодец. Поэтому хожу на работу пешком. Пять километров – час ходьбы. Иду и с улыбкой смотрю на обгоняющие меня автобусы. Они так набиты потными, сдавленными и злыми человеческими телами, что почти всегда из их дверей торчат ноги, руки, папки… А я дышу полно, ноги охотно отмеряют расстояние. Легкие очень благодарны мне за эту прогулку, и желудок мой любит меня, и сердцу своему я тоже нравлюсь. Оно в знак признательности никогда не хнычет и не капризничает. И мне приятно разговаривать со своими органами, приятно выслушивать их четкие рапорты о готовности к рабочему дню. Я чувствую себя умелым и любимым руководителем.

Но сегодня все было иначе. В груди что-то болезненно ныло, как, наверно, бывает перед опасной операцией или в середине осени при виде массы опавших листьев. Ноги стали тяжелыми, сердце суетилось, словно хотело показать, что оно страшно занято и разговаривать ему со мной просто некогда.

Нашего шефа звали Анатолий Никодимыч, за глаза все называли его Аншефом. Он знал об этом и гордился своей кличкой.

Аншеф…

А никакого решения я вовсе и не принял. Нет у меня никакого решения. А может, есть? Где-то глубоко во мне набирает силу маленький росточек сегодняшнего поступка, за который меня уважает только один человек – Аншеф. Все хотят, чтобы я пошел к нему на покаяние. Сейчас вот зайду в отдел и первый вопрос: «Ну что? Ну как? Ходил? Смотри, а то поздно будет». И спортсмен Костя спросит, и зам, и Екатерина Петровна, и даже наша чертежница Оля… Их всех объединяет сочувствие ко мне, и все они в душе гордятся своей, пусть тайной, крамольной, но все-таки солидарностью с опальным и обреченным товарищем.

Сегодня иду медленней, чем всегда, и опаздываю, наверно, уже минут на пять. Но вместо того, чтобы ускорить шаг, я замедляю его. Раньше это прозвучало бы как нарушение трудовой дисциплины, не больше. Но сейчас… Сейчас – это вызов. Наглость!

Что делать… Я не мог прийти раньше. Поверьте мне несчастному, поверьте мне убогому – автобусы не ходили, потому что колеса у них полопались, а над троллейбусами провода оборвались… Бывает. Извините, простите, я больше не буду, никогда в жизни не повторится. Бежал всю дорогу, я падал и спотыкался, поднимался и снова бежал, утирая на ходу пот и слезы…

Плевать.

Я медленно вошел в отдел, тщательно прикрыл за собой дверь. Каждый что-то делал, и когда появился я, они не изменили поз, но все дружно уставились на меня… Ну и тишина…

– Здравствуйте, – сказал я.

Никто не ответил. Не потому, что они уже боялись здороваться со мной, нет. Они считали, что не стоит заниматься такими пустяками, когда решается судьба человека. Моя судьба. Они работали здесь годами, в этой конторе, некоторые – десятилетиями, и уже не представляли себе иной жизни, а увольнение воспринимали как трагедию, крушение всех надежд, катастрофу, после которой остается только подыскать место среди холмиков, там, за городом, по дороге в аэропорт. Видя их ужас за меня, я почувствовал, что тоже начинаю бояться, еще сам не зная чего. Страх просачивался в меня, как вода в поврежденную подлодку… Неужели мне уже не всплыть?

Я подошел к своему столу, перевернул листок календаря, не торопясь снял и протер очки, сел. Ну вот, можно приступить к работе. Как говорится, с богом… Как говорится, поехали… Как говорится, понеслась… душа в рай на рассвете.

Нечаянно подняв глаза, я вдруг увидел, что на меня смотрит Оля. Я даже укололся о ее взгляд – такой он был пронзительный. Ну в самом деле, в упор, с двух метров, исподлобья, из-под челки – глаза. Ужас! Я не выдержал и отгородился ватманом. Так-то лучше. Я работаю. Все спокойно, ничего не случилось, я работаю. Я очень занят. Все. И оставьте меня в покое.

Оля… Гимнастика, дневной институт и пара платьев с обложки журнала мод. Она здесь не останется. Это хорошо – не успеет пропитаться осторожностью, боязнью потерять стаж, больничные, выслугу лет и прочие пенсионные льготы. Отработает два года и пойдет в институт. Найдет парня. Не меня. Отличного парня в белой рубашке и в синих штанишках с ярлыком на заднем кармане. Это будет другой человек, не я. Жаль!

Мне могут сочувствовать, меня могут жалеть, некоторые даже возненавидели. Пусть. Зато у меня осталось право уважать себя, право, о котором знаю, наверно, только я. Собственно, это даже не право – чувство. Вот так, мол, не сплоховал, не придется теперь оправдываться и просить прощения. У самого себя. Казалось бы, чего проще – отпусти себе свои же грехи и ступай с богом. Ан нет. Не получается. Не отпускают, грехи-то ноют, саднят.

Первым подошел спортсмен Костя. Даже не подошел – поднес ко мне свои роскошные плечи. Он носил их гордо и вызывающе, как носят груди пышные самоуверенные красавицы. И так же, как красавицы, он никогда не упускал случая поиграть ими, а то и несколько обнажить свои плечи-груди. Спортсмен был единственный человек, которому я не мог поставить диагноз. Физически он – само совершенство. Прическа, лицо, фигура, манеры, позы, костюм – нет, я бессилен.

В отделе спортсмен был на особом счету, вернее, на особом положении. А вся особенность заключалась в том, что он ничего не делал. Не было ему работы. Был значок мастера спорта и обязанность – защищать спортивную честь нашей конторы. Спортсмен получал ставку старшего инженера, без опозданий приходил в отдел и целыми днями с безысходной тоской смотрел в окно на самолеты, которые круто набирали высоту прямо напротив наших окон. Но страдал он в основном зимой, а с весны до осени с небольшими перерывами ездил на сборы, тренировался, состязался и хотя ничего кроме грамот не привозил, наше руководство очень гордилось им. Его грамоты были единственным украшением спортивной витрины.

Недели три назад, когда спортсмен Костя привез бронзовую медаль и его имя появилось в газетах, Аншеф устроил банкет с шампанским. Спортсмен сидел радом с директором, и на его животе висела медаль, похожая на золотую. Оля, устроившись неподалеку, не сводила с Кости сияющего взора и чокалась только с ним. «Может, ты и со мной чокнешься?» – спросил я. «Снимите сначала свои очки или хотя бы поменяйте оправу!» – ответила она весело. Я только пожал плечами. Переходный возраст… С тех пор она почему-то считала, что мы в ссоре и дерзила, как только могла. Если бы она не так мне нравилась, я бы сказал, что она просто хамила. Спортсмен водил ее в кино и был на должности старшего инженера, а я ее в кино не водил я был на должности младшего инженера. И потом она была уверена, что я влюблен в нее. В глазах девушки, которая влюблена в другого, нет большего недостатка…

– Ну что? Ты был у Аншефа? – спросил спортсмен, закрыв мир плечами.

Я отрицательно покачал головой – не был.

– Ну и дурак. Дурак, говорю, понял? – Он разочарованно посмотрел на меня и выпятил сочную нижнюю губу. Женщинам такие губы идут, но мужчинам… Как лента в кудрях. – Благородство – это хорошо, – продолжал он. – И принципиальность. И смелость. Но, парень, все это хорошо на ковре, на ринге, на помосте, но не здесь. Чтобы быть хорошим человеком, мало быть хорошим человеком, надо еще, чтобы имелись люди, которые бы ценили это. А кто тебя здесь оценит? Аншеф? Зам? Я? Нет, я тоже не оценю. И даже Оля посмеется над тобой, верно, Оля? Ты меня понял, парень? Физкульт-привет!

Потом подошел зам – выгладить брюки, сменить галстук, постричься по-человечески, а потом немедленно на пенсию и ежедневно по двенадцать часов с удочкой на берегу реки в сосновом бору. Он лучше всех нас знал дело. В пятьдесят восемь своих лет он стригся под бокс и носил чубчик. Зам вот-вот должен был уйти с повышением, и ему нужна положительная характеристика. Куча детей, куча родственников, куча еще чего-то… да, ему позарез нужна квартира.

Он облокотился о мой стол и тяжело вздохнул. Потом оглянулся по сторонам, чубчик пригладил и негромко сказал:

– Надеюсь, вы знаете… как я к вам отношусь?

– Конечно, Степан Кузьмич.

– Знаете, что я посоветую? Согласитесь, я могу вам кое-что посоветовать?.. Так вот, есть кнут и есть обух… Вы меня понимаете? – он больше ничего не сказал. Еще раз вздохнул, посмотрел на меня долгим и каким-то прощальным взглядом и отошел к своему столу.

Еще через полчаса подошла Екатерина Петровна. Она молча подождала, пока я доведу линию, допишу абзац, подниму голову.

– Митя, я старый человек, многое видела, через многое прошла, многое через меня прошло… Не перебивайте меня, Митя, вы молоды, у вас прекрасная жена, вот-вот будет ребенок. Ведь вы не забыли, что у вас будет ребенок? Митя, Оле пока ничто не угрожает, этого вы добились, но сходить к Аншефу придется. Придется, Митя. И еще – Митя, не считайте меня испорченным человеком, ладно? Все-таки я женщина, и мне почти пятьдесят лет. Я не говорю – идите и бухайтесь в ноги. Но это же самое можно сделать достойно.

Обед. Перерыв.

Без двух минут двенадцать все чинно, но на скорости вышли из отдела и помчались по коридору, рождая ветер, – надо было успеть в буфет, пока не выстроилась очередь и не кончился кефир.

Остались я и Оля. Я видел, что она хочет что-то сказать, но не решается. Зная, что это будет касаться меня, а исходить от этой дикой девчонки с косо обрезанной челкой, я вдруг заволновался. Сам не знаю отчего. Ведь мне не нужно было ничего говорить, предпринимать… Я только ждал, сидел и ждал.

Прошло минуты три. Я поднялся и, натыкаясь на углы столов и чертежных досок, направился к выходу. Прошел мимо нее, она осталась сбоку, позади…

– Дмитрий… Алексеевич! – Ее голос был напряженный, а может, мне это только показалось, ведь она говорила не оборачиваясь.

– Да? – сказал я как можно беспечнее.

– Дмитрий Алексеевич, вы… вы… – она подбежала и, откинув со лба волосы, посмотрела мне прямо в глаза. Странно, почему я до сих пор думал, что она невысокого роста, ведь она всего на два или три сантиметра ниже меня. Да, не больше, на два или три. Скорее всего, на два с половиной. Ну вот… Ну вот… Доигрался, дождался, допрыгался дурака кусок… Еще секунд пять, и я полезу за платком, начну протирать очки и говорить что-то до конфуза бессмысленное.

– Да? – сказал я и кашлянул.

– Дмитрий Алексеевич… – она схватила меня за руку, пожала ее и, на мгновение смутившись, неуловимо быстро чмокнула в щеку. Потом повернулась и, распахнув дверь, выскочила в коридор. Затих стук каблучков, все затихло.

Ну вот, этого еще не хватало… Я подошел к окну. Внизу через площадь шагал спортсмен Костя – он боялся потерять форму и пешком ходил обедать в кафе.

Я вернулся к своему столу, сел и снял очки. И мир сразу потерял резкость, стал зыбким и расплывчатым. Шкафы, столы, окна словно начали таять – они сделались по краям прозрачными, наложились друг на друга. И сразу вспомнился сегодняшний сон. Он снился мне всю ночь, причем все время повторялась одна и та же сцена, как в фильме, который крутят без перерыва. Но фокус был в том, что сон ничем не отличался от того, что произошло в действительности, и ужас, который я пережил вчера днем, за ночь повторился, наверно, раз двадцать.

…Наш отдел. Все сидят на своих местах. Входит Аншеф. Глядя на него, можно сразу сказать, что это человек, который никогда не простит вам вашей ошибки, как, впрочем, не простит он вам и своей ошибки. И вот он принимается отчитывать Олю, не стесняясь запрещенных приемов, не считаясь с тем, что она не может возразить ему, потому что она еще… ребенок.

– Мы вас приняли не для того, чтобы вы кокетничали здесь. Вы на работе и должны работать. Если вы не хотите работать или не можете работать – подавайте заявление и убирайтесь по собственному желанию, пока у вас есть возможность убраться по собственному желанию.

– Хорошо, Анатолий Никодимыч… Я подам…

Оля сидит, нагнув голову, и видно только, как выкатываются, отрываются от ресниц и падают на чертеж редкие крупные слезинки. Она сидела над ним три дня. Текут слезы, течет тушь по ватману…

И вдруг я чувствую, что эти слезы капают мне на голову. Каждая слезинка – как вбитый по самую шляпку гвоздь. Один за другим они с хрустом входят в мой череп, и вот уже весь он покрыт ребристыми металлическими шляпками. Какая боль… Я не вижу, кто забивает эти гвозди, но знаю – Аншеф. И я стараюсь сжаться, стать меньше. Так можно бояться только во сне.

И тут я замечаю, что мой язык уже не подчиняется мне, он подчиняется какому-то другому, спокойному, уверенному человеку, который, оказывается, живет во мне. И в то время, когда я весь замираю от ужаса, этот человек оживает и начинает говорить сначала про себя, потом все громче, громче, и вот его уже слышат окружающие…