Текст книги "Как много в этом звуке…"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 49 страниц)

Хочу в Грецию

С самого утра в голове Вани Лаврушина засела мысль. Вначале он не обращал на нее внимания – мало ли какая блажь придет в воскресный день. Да и сама мысль была настолько невнятной, отдаленной, что отнестись к ней всерьез Ваня никак не мог. Но когда дело пошло к обеду, вдруг обнаружилось, что она не только не исчезла, не затерялась в хлопотах, она окрепла, а он, Ваня, уже свыкся с нею, сроднился.

Ваня прогулялся по двору, обошел свой грузовик, оборудованный под перевозку мебели, попинал скаты, заглянул в кабину. Она нагрелась на солнце, внутри было душно и жарко, а знакомые запахи казались сильнее, чем обычно. Потом Ваня долго возился в сарае, нашел молоток, гвоздь и вбил этот самый гвоздь в калитку. Попробовал, как она открывается, как закрывается. Гвоздь мало что изменил, но Ваня остался доволен своей работой.

Тут он оплошал – попался Маше на глаза, и она сразу поняла, что ему нечем заняться. И тут же велела отрубить курице голову. Ваня долго собирался, вздыхал, искал топор, прилаживал под плаху какую-то доску, и все эта доска ему не нравилась, казалась жидкой, кривой, грязной. Ваня надеялся, что жена, потеряв терпение, сама зарубит курицу, как это обычно и бывало. Но сегодня Маша собиралась к родне, и молчаливых страданий мужа она попросту не замечала.

Все-таки отрубил Ваня голову курице, отрубил. Поспешно отбросил пыльное трепыхающееся тело и пошел, не оглядываясь, стараясь быстрее забыть и курицу, и окровавленный пенек ее обезглавленной шеи, и оскверненный топор. Он долго смотрел на искривленную телевизионную антенну, наслаждаясь слепящим синим небом, медленно плывущими облаками, длинным белым следом, оставленным сверхзвуковым самолетом. Потом закрыл глаза и стоял просто так, подставив солнцу загорелую лысину.

Вообще Ваня казался человеком вполне положительным, он им и был – водитель тяжелого грузовика, семьянин, отец двоих сыновей, уже почти взрослых. И если позволял себе в этот день так вызывающе ничего не делать, то виною тому было воскресенье и все та же мысль, посетившая его утром. Маша общипывала курицу, сыновья возились с чем-то, хохотали резко и громко, а Ваня, слыша взрывы глупого юношеского смеха, морщился, отворачиваясь, чтобы не заметили его раздражения. Привык Ваня скрывать свои чувства и от начальства, и от жены, и от самого себя. Так бывает. Почти со всеми. Даже самому себе Ваня признавался в чем-то, когда уже не оставалось никакой возможности таиться и прикидываться дурачком.

Ваня долго сидел на теплой скамейке, и солнечные лучи беспрепятственно скользили по его лысине, придавая ей здоровый преуспевающий цвет – будто он с моря приехал, а то и с океана. Маша тем временем сварила курицу и собралась с нею проведать какую-то свою заболевшую родственницу. Ваня даже уточнять не стал, кто она ему, кто он ей. Только махнул тяжелой ладонью: ладно, мол, навести, если она уж так плоха.

Едва Маша вышла за калитку, Ваня сразу почувствовал, что мысль его набрала силу. Теперь это было уже не просто умственное колебание или непонятное томление души, нет. Он даже поежился от предвкушения скорого осуществления своей затеи, хотя законченной формы она еще не обрела и к действию пока не позвала. Поглаживая светлые волосенки за ушами, Ваня ощущал, как растет в нем радость, вызывая озноб и холодок в лопатках.

– Пап! – отрывисто крикнул старший сын. – Я пойду!

– Куда? – спросил Ваня, стараясь наполнить свой голос заботливой строгостью.

– Гулять.

– Ну, иди, – разрешил Ваня и подумал, что все идет правильно, Игорю действительно можно пойти погулять. – Ты один идешь?

– А что?

– Роман остается? – спросил Ваня и тут же понял, что вопрос его плохой, неосторожный, нельзя вот так сразу выдавать себя.

– Да! – ответил Игорь. – Он кого-то ждет. К нему должны прийти.

– Роман, ты кого ждешь?

– А! Ребят… Мы договорились в парк сходить.

– Ну сходите, – протянул Ваня. – Когда-то я тоже ходил… Уже не тянет почему-то… А надо бы…

Вскоре к Роману пришли соседские ребята. Разговаривали громко, грубовато, будто хотели друг друга в чем-то уличить. Сколько ни прислушивался Ваня к их разговору, никак не мог понять, о чем идет спор. Слова, которые он слышал, не соединялись в наполненные смыслом фразы. Иногда ему казалось, что ребята ссорятся, но тут же раздавался надсадный хохот. Потом шло тихое невнятное бормотание, тоже ни о чем, и опять хохот. Ваня последнее время стал замечать, что и с ним, и с Машей сыновья разговаривают вызывающе, обиженно. Мы ни на кого не обижались, подумал Ваня озадаченно. А тут все с вывертом, с кандибобером каким-то, все себя берегут, как бы кто чего не сказал про них, как бы кто не посмотрел на них без уважения. Глядишь, такими и останутся. Ну ладно, жизнь, она все на место поставит, она вам этих вывертов поубавит, куда все кандибоберы денутся…

Наконец все ушли.

Ваня еще некоторое время слышал с улицы их затихающие голоса, хриплый рык, смех, и постепенно ему становилось все легче, свободнее. Он все так же сидел на солнце, закинув голову и подставив лицо горячим лучам, сидел, не двигаясь, будто знал наверняка, что кто-то хитренько подсматривает за ним, затаившись на чердаке или в ветвях яблони, следит, надеясь, что Ваня неосторожным движением выдаст себя и мысль свою заветную разоблачит.

Убедившись, что из темноты сарая никто на него не смотрит и в доме никто не ходит, не дышит, Ваня, крякнув, поднялся, обошел на всякий случай двор, выглянул на улицу, все это время осторожно посматривая во двор соседнего дома. И дождался. За забором появился хозяин Петя в растянутой майке, синих тренировочных штанах и в шлепанцах, сделанных из старых босоножек.

– А, Петя, – скучающе произнес Ваня, вроде нечаянно увидел соседа. – Как жизнь молодая? – спокойно спросил, равнодушно.

Петя медленно обернулся, нашел среди пестрой листвы поблескивающую Ванину лысину, вяло махнул рукой.

– Привет.

– Что-то давно тебя не видно. – Ваня подошел к забору, давая понять, что не торопится и не прочь немного поболтать. Петя подошел к забору со своей стороны, и Ваня, протянув руку, поздоровался уже со всем почтением.

– Будто сам не знаешь, – ответил Петя тонким сипловатым голосом, так не подходящим к его большой рыхловатой фигуре. – Хозяйство… Работа… Жена…

– Да, – сочувственно протянул Ваня и понял, что пора. Наступило время, когда он должен провернуть дело, ради которого проснулся сегодня. – Слушай, Петя… это… Деньги у тебя есть?

– А что? – насторожился Петя. – Зачем тебе?

– Одолжи пятерку, а?

– Зачем?

– Нужно.

– Зачем нужно? – допытывался Петя с таким упорством, будто Ваня просил у него не пятерку, а дом.

– Да бутылку хочу купить! Вот пристал!

– Бутылку? Сказал бы сразу… А то вертится вокруг да около… Я уж подумал черт знает что… Надо у Надьки спросить.

– А чего у нее спрашивать? – заволновался Ваня. – Ты что, без разрешения и пятерки дать не можешь?

– Дать-то могу, – неопределенно протянул Петя. – Да вот только знаешь, как это бывает… По-всякому может получиться… – Не договорив, он размеренно зашагал по кирпичной дорожке в дом. Ваня проводил его тоскливым взглядом и уже хотел было вернуться к себе, но, подумав, повздыхав, остался. Петя вернулся минут через десять, постоял молча, обломил с яблони сухую ветку, отбросил ее, посмотрел, куда она упала, и наконец заговорил, глядя на эту сухую ветку:

– Ты это… В общем, Надька говорит, что если он хочет купить бутылку, то пусть у нас и покупает.

– Это у тебя, что ли?

– Почему у меня? – Петя повел округлыми плечами, поправил майку, сбившуюся на локоть. – У Надьки. Она ее делает… Говорит: если купит, то дай ему пятерку.

– А если я возьму в магазине?

– Тогда, говорит, пусть одолжит у кого-нибудь другого.

– Эх! – Ваня с отчаянием обвел взглядом двор, помолчал, затаптывая в себе чистое и светлое пламя обиды. – Ладно. Давай. Куплю у твоей Надьки бурду ее вонючую. – Ваня пытался как-то восстановить уважение к самому себе, однако Петя не заметил его злых и оскорбительных слов. В кармане своих обвислых штанов он долго вылавливал зеленую поллитровку, заткнутую пробкой из газетной бумаги. Ваня осторожно скосил глаза в сторону его дома и увидел за остеклением веранды напряженно изогнутую женскую фигуру. «Надька наблюдение ведет», – подумал Ваня, и стало ему не то чтобы противно, а как-то паршиво. Он увидел, что жидкость в бутылке слегка мутноватая, а на дне клубится молочный осадок.

– Процедила бы она ее, что ли…

– Не хочешь – не бери.

– Да беру, беру!

– Нет, погоди. – Петя зажал бутылку под мышкой и протянул деньги. – Вот тебе пять рублей. Смотри… Трояк, рубль и еще один рубль, железный. А теперь отдавай обратно.

– Зачем? – не понял Ваня.

– Ты просил в долг? Я дал. Ты мне должен пятерку. Согласен? Вот… А сейчас покупай у меня эту… Так… – Петя опять сгреб деньги и вручил Ване бутылку.

Ваня уже жалел, что затеял все это дело. Светлая утренняя мысль, не успев исполниться, оказалась загаженной и обесчещенной, а тихий праздник, который, казалось, становился все ближе, исчез, оставив после себя кисловатый дух самогонки.

– Эй, сосед! – окликнул Петя обеспокоенно. – Неужели сам будешь пить?

– А тебе-то что? Могу сам выпить. Тебе-то что?

– Угостил бы… Посидим, покалякаем…

Ваня остановился, помолчал, пытаясь осознать происходящее. Он, конечно, мог поступить как угодно, сосед вел себя дешево, однако его сбивала с толку простая и ясная мысль – Петя его как-никак выручил, он держит в руках бутылку с вонючей, но все-таки достаточно крепкой жидкостью, и пить ее в одиночку действительно нехорошо, получается, что вроде он ничуть не лучше того же Пети…

– А у тебя что, и выпить не осталось? – спросил Ваня.

– У Надьки есть, но не дает, паразитка. Ругается.

– Так… – Ваня с тоской посмотрел на листву, на покосившуюся антенну, скользнул взглядом по бутылке, ставшей вдруг тяжелой и несуразной. – Ладно. Пошли.

Петя с неожиданной ловкостью перемахнул через забор и настиг Ваню у порога, подтягивая на ходу штаны.

Сообразили все очень быстро. Ваня пожарил яичницу, нарезал толстой влажной колбасы, на огороде выдернул из грядки две луковицы, поставил стаканы. Петя суетливо резал хлеб, смахивал крошки со стола, чистил лук да еще находил время потирать ладонями так сильно и яростно, будто хотел избавиться от нестерпимого зуда.

– Ну? – спросил он. – Поехали? Чего ждем-то? Так ведь и дождаться кого-то можно, делиться придется!

Ваня вздохнул. Вместо затаенного таинства, неспешной и уважительной беседы с самим собой, когда можно вспомнить что-нибудь несбывшееся, что до сих пор теплилось в душе, вышла самая обыкновенная пьянка с постылым соседом. Едва выпив, Петя тут же начнет жаловаться на свою Надьку, а сам будет поглядывать в окно, чтобы не пропустить, когда во дворе появится эта самая Надька. Тогда он, бросив все, побежит к ней, теряя на ходу шлепанцы и подтягивая обвислые штаны…

– Ну ладно, – сказал Ваня. – Будем живы.

И выпил.

И Петя выпил. Схватив кусок хлеба, он яростно внюхался в него, всасывая ноздрями мелкие крошки, хрустнул луковицей, подцепил вилкой жареное яйцо и зажевал, урча и постанывая. Звуки, издаваемые Петей, действовали угнетающе, создавали картину еще более паскудную, чем она была на самом деле. И Ваня сидел, отвернувшись к окну, чтобы не видеть мерно ходящих небритых щек соседа. Потом на него накатила хмельная волна, и все в мире стало проще и печальнее. Петя уже не вызывал столь сильной неприязни, ему даже стало жаль соседа, который маялся всю жизнь со своей Надькой…

– Послушай, Петя, а ты бабу свою любишь? – спросил Ваня.

– Чего? – Петя от неожиданности перестал жевать.

– Бабу свою, Надьку, любишь?

– Чего это я должен ее любить? Живем и живем.

– А она тебя?

– Бог ее знает, – совсем растерялся Петя. – Дети растут, и ладно. Чего еще?

Разговор не получался, и Ваня, поковыряв в остатках яичницы вилкой, выронил ее на стол. Встряхнул бутылку, но, кроме белой мути на дне, ничего не увидел. Вообще-то по законам приличия Петя, увидев такой жест, должен был предложить добавку. Однако, несмотря на выпитое, бдительности он не потерял. Едва только Ванина рука потянулась к бутылке, он быстро отвернулся и уставился в окно, словно увидел там невесть какое происшествие. И спиной, толстой своей спиной почувствовал, когда Ваня снова поставил бутылку на место. И лишь тогда отвернулся от окна.

– Тебе шифер нужен? – спросил Петя заботливо.

– Нужен, – кивнул Ваня, но продолжать разговор о шифере, спрашивать, какой он, сколько Петя за него хочет, не стал.

– Могу достать.

– Достань.

– Хоть завтра!

– Давай завтра… – Ваня помолчал. – Слушай, Петя… А на фига ты живешь?

– Чего?!

– На кой черт ты живешь на белом свете? Зачем тебе это нужно? Можешь сказать?

– Советуешь отказаться? – враждебно спросил Петя.

– Да ничего я тебе не советую! Нашел советчика! Я о другом спрашиваю: какая тебе от этого радость?

– Ну как… – Петя растопырил мясистую ладонь и уставился в нее, будто хотел прочитать там ответ. Так же напряженно он рассматривал вторую свою ладонь, но, видимо, и там ответа не нашел, не смог разобраться в переплетениях линий, впадин, бугорков. Вопрос разозлил его, и он посмотрел на соседа недобро. – Хочешь сказать… зря живу?

– Почему зря… – Ваня снова поболтал мутноватую жидкость на дне бутылки. – Сам говоришь… Дети растут, жена, хозяйство… Дом вон под шифером…

– А спрашиваешь, – примирительно сказал Петя. – Машину вот куплю, ездить буду, жену катать по улице… К родне поеду, пусть знают. – Петя помолчал, представив свой потрясающий приезд к родне. Он хмыкнул, потер кулаком под носом. – Ох и врежу, ох врежу родственничкам любимым промежду глаз! Ну хорошо… А ты зачем? Зачем живешь?

– Не знаю. – Ваня растерянно посмотрел Пете в глаза. – Понятия не имею, представляешь… Даже страшно. Будто и не я вовсе живу, а кто-то другой… Или я вместо кого-то… Вот жена пошла тетку свою проведать, ребята гуляют, а я дома остался… Ну и что? Как и нет меня. Как и не живу…

– Ну и не живи! – опять разозлился Петя. – Тоже еще, напугал!

– А я и не живу. Идет что-то такое… Может, это и жизнь, а может, что-то совсем другое. А жизнь… Кто ее знает, какая она. – Ваня обвел взглядом опустевший стол, луковую шелуху, корки хлеба, бутылку с сивушным осадком…

– Ха! – рассмеялся Петя. – А выпить не дурак! Ну ладно, а шифер-то берешь?

– Беру, – кивнул Ваня.

– Сколько листов? – напирал Петя, пытаясь вывести соседа из непонятной печали.

– Сколько дашь.

– Сто!

– Давай сто…

– По три рубля!

– Давай по три… Крышу все равно менять…

– Деньги сразу.

– Рассчитаемся, – неопределенно ответил Ваня. – Ты вот машину купишь… Наверно, к морю поедешь?

– На кой? Я к родне поеду. Пусть знают.

– А я в Грецию хочу, – неожиданно сказал Ваня.

– На фига?

– Хочу, и все. Там эти… статуи, вазы, острова… Вот спросили бы у меня: куда хочешь? И не задумался бы – в Грецию.

– И надолго? – подозрительно прищурился Петя, пытаясь заглянуть в крамольные глаза соседа.

– Пока не надоест, – беззаботно ответил Ваня.

– А надоест?

– Вернусь. Статую себе привезу. Вот здесь и поставлю возле сарая. И пусть стоит…

– Бабу? Голую?!

– А чего… Какая разница… Баба, она и есть баба. Хоть голая, хоть какая. Вот взять твою Надежду…

– Ну, ты вот что! – неожиданно трезво сказал Петя. – Бери кого-нибудь другого, а Надьку не трожь. Понял?!

– Значит, любишь, – рассмеялся Ваня.

– Не твое дело. – Петя поднялся. – И все тут. Иди вон статуи лапай.

– Да ты сядь! Чего забеспокоился… Сядь.

Петя оскорбленно сел, вылил в стакан остатки самогонки и как бы в волнении, как бы не замечая, что делает, выпил. И решил, что это даже справедливо, поскольку он простил Ване обиду. Прислушался – со своего двора его звала Надька.

– Надежда забеспокоилась, – сказал Ваня, чувствуя, что, как только сосед уйдет, свободней станет в комнате, дышать будет легче. Петя давил его своей постоянной готовностью обидеться, будто все вокруг делалось с одной целью – чем-то уязвить его, Петю. Когда он слышал смех, ему казалось, что это над ним смеются, над его секретами, его животом, над его женой, и поэтому всегда был настроен дать отпор. – Надежда зовет, – повторил Ваня, видя, что сосед не собирается уходить.

– Да слышу! – отозвался Петя с раздражением, чтоб Ваня понял – недоволен он Надькой, не нравится ему, что она вмешивается в их беседу. Но Ваня чутко уловил, что недовольство Пети напускное, на самом деле он уйдет охотно, однако что-то держало Петю, не позволяло ему подняться и уйти. Окинув взглядом стол, Ваня догадался. Выплеснув в стакан остатки самогонки, Петя неосторожно поставил бутылку слишком далеко от себя, и теперь дотянуться до нее было нелегко. Чтобы проверить свою догадку, Ваня отошел к другому окну, а обернувшись, увидел, как Петя спешно заталкивает пустую бутылку в безразмерный карман синих трикотажных штанов.

– Еще сгодится! – хохотнул он, стараясь скрыть неловкость, но было в его голосе и довольство своей смекалкой. – Как думаешь, а, сосед?

– Тебе виднее. – Ваня вышел на порог проводить гостя.

– Только ты это. – Петя обернулся от калитки, – не забудь про пятерку-то, верни на неделе. Надька скандалить начнет, к Марии твоей заявится…

– Верну-верну. – Ваня старался быстрее закончить разговор.

– В случае чего – заходи. Выручу.

– Зайду.

– И насчет шифера подумай.

– Подумаю.

– А то ведь и опоздать можешь.

– Авось. – Ваня нырнул в темноту коридора, закрыл за собой дверь и задвинул щеколду. Потом прошел в комнату, лег на кровать и, заложив руки за голову, закрыл глаза. Сначала ему привиделась Лиля, которая приезжала в эти места к своей бабке лет двадцать назад. Всегда в белом платье, сама светлая, она смотрела на Ваню с интересом, но снисходительно, как бы жалеючи. «Видно, тогда уже поняла, что кроме шоферюги ничего из меня не получится», – горько подумал Ваня и до того ясно увидел смеющиеся Лилины глаза, шалые ее губы, перемазанные не то малиной, не то вишней, загорелые руки, покрытые золотистым пушком, что даже стон вырвался из его широкой груди.

Думая о Лиле, он незаметно заснул, и приснилась ему теплая страна Греция. Он шел по улице во всем белом, и штаны у него были белые, и рубашка, и даже почти забытые свои волосы увидел Ваня в этом сне – светлые, чуть вьющиеся. Он проходил мимо какой-то большой витрины и увидел в ней себя. Из стеклянной глубины на него смотрел почти незнакомый парень, молодой, радостный, счастливый. И Ваня разволновался, растревожился вернувшейся молодостью. Но с щемящей болью понял – сон это, ничего от него не останется, проснется он лысым и старым и будет смотреть в провисший потолок с дождевыми пятнами и думать о шифере…

Однако сон продолжался, и Лиля шла по залитой солнцем улице, и он, Ваня, был рядом, касался ее загорелого локтя, ее плеча. Вроде они были незнакомы, но улыбались друг дружке. А среди прохожих попадались невозможной красоты мраморные статуи – и мужчины, и женщины. Они шли нагишом, просвечиваясь насквозь солнечными лучами. Никто не обращал на них внимания, и Ваня тоже особенно не смотрел на шагающие по улице статуи, потому как понимал – Греция.

Знаете ли вы этого человека?

Когда все кончилось, оба вспоминали, что в тот день шел теплый мелкий дождь – погода довольно необычная для конца мая. Обычно в это время стоит жара и пляжи переполнены сбежавшими из контор горожанами. Но в этот день шел дождь.

Когда пришел автобус из Роговска и Кобзев спрыгнул на мокрый асфальт автостанции, Соломатин уже поджидал его, прислонившись к шершавой бетонной колонне. Кобзев, быстро взглянув на него, прошел мимо. Через некоторое время Соломатин двинулся следом. Пройдя два квартала, уже возле рынка, они остановились под козырьком газетного киоска.

– Дождь, – сказал Кобзев, внимательно осмотрев улицу сквозь стекла киоска.

– Да, еще ночью начался. Это хорошо. В такую погоду раньше темнеет.

– Вообще-то да, – согласился Кобзев. – Но зато меньше покупателей.

– Наоборот, все прячутся от дождя в магазины.

Разговаривая, они избегали смотреть друг другу в глаза – отворачивались, разглядывали витрины, прохожих. Мимо проносились троллейбусы, громыхали трамваи, обдавая водяной пылью, мчались такси. С крыши киоска стекала струйка воды и с треском разбивалась о гранит бордюра.

– Есть хочешь? – спросил Соломатин.

– Не хочется.

– Надо.

– Тогда давай… Зайдем куда-нибудь… Ты знаешь город, веди.

Они пошли вдоль улицы, стараясь держаться ближе к домам, чтобы балконы, карнизы магазинных витрин укрывали их от дождя.

– Надо было зонтик взять, – сказал Кобзев.

– Только зонтика тебе не хватает.

– Смотри, аптека. Зайдем?

В аптеке они, не сговариваясь, разошлись к разным отделам, рассматривали содержимое витрин, вчитываясь в названия лекарств и тут же о них забывая. Кобзев подошел к кассе, порылся в карманах и положил несколько монет на черную тарелочку.

– Тридцать семь копеек. В штучный отдел.

Взяв чек, он подошел к полной пожилой женщине в белом халате.

– Перчатки, пожалуйста.

– Перчатки? – удивилась женщина. – Впервые вижу, чтобы мужчина покупал резиновые перчатки. Зачем они вам? – спросила она, заворачивая покупку.

– Посуду мыть, – улыбнулся Кобзев, показав мелкие низенькие зубы. – Стирать. И вообще по хозяйству.

– Завидую вашей жене.

– Не надо ей завидовать. Не стоит.

– Вам виднее, – улыбнулась женщина.

– Потому и говорю – не надо.

Подняв воротник светлого коротковатого плаща, Соломатин уже поджидал Кобзева на улице.

– Взял бы две пары, – сказал он.

– Зачем? Они понадобятся одному из нас. Разве нет?

– На всякий случай можно бы и взять.

В кафе было душно, на окнах висели серые гардины, вдоль стены стояли высокие столики из крашеных труб и круглых мраморных плит. Взяли по стакану кофе и по два пирожка с ливером. Расположились в углу. Две девушки, шептавшиеся за соседним столиком, вскоре ушли. И продавщица ушла в подсобку. Оттуда послышались напористые грубоватые голоса. Кобзев и Соломатин молча жевали холодные пирожки и прихлебывали жидкий кофе.

– Ну и духота, – сказал один из них, кажется, Кобзев.

– Сейчас выйдем.

– Лучше бы в ресторан зашли.

– Там тебя ждут…

Похоже, им было тяжело говорить, они будто через силу выдавливали из себя слова, самые необходимые. А впрочем, словами они обменивались необязательными, ненужными, произносили их только потому, что не могли молчать.

Потом ехали в трамвае к центру. Сели у окон и всю дорогу рассматривали прохожих, проносящиеся мимо машины, брызги воды из-под колес, будто видели все это впервые. А там, как знать, возможно, все это они видели в последний раз и поэтому замечали подробности, на которые раньше не обращали внимания: струйки дождя, стекающие с зонтиков, огни светофоров, отраженные в крышах машин, желобки рельсов, наполненные водой, суету прохожих на перекрестке…

Вышли возле универмага. Глядя на них со стороны, можно было подумать, что они незнакомы. Кобзев и Соломатин шли рядом, но как-то отчужденно.

– Слушай, – сказал Соломатин, негромко сказал, почти про себя, но Кобзев услышал, и лицо его напряглось. – Может, не стоит?

– Откажемся?

– Почему? Просто отложим.

– Давай отложим… Нам не привыкать. – В словах Кобзева прозвучала издевка. То ли над Соломатиным, то ли над самим собой, то ли над их неуверенностью.

– Или получится?

– Тебе виднее. – Кобзев явно отказывался принимать решение. – Ты знаешь ходы, выходы, бывал там… Свой человек…

– Значит, решено? – спросил Соломатин, протискиваясь в узковатые двери «Детского мира».

Кобзев промолчал. Но через несколько минут, уже на втором этаже, Соломатин повторил вопрос:

– Значит, решено?

– Пусть так.

– А сам что думаешь?

– Должно получиться.

Они прошли по всем трем этажам универмага. Везде стояли очереди, бойко трещали кассовые аппараты, покупатели просовывали в стеклянные прорези деньги, отходили к прилавкам. Ко всей этой суете и Кобзев, и Соломатин ощутили какую-то причастность, каждый покупатель в очереди к кассе или к прилавку имел личное к ним отношение, каждая кассирша, рассовывая деньги по ящичкам, казалось, думала о Кобзеве и Соломатине – имела их в виду. В какой-то момент Соломатину, – а может быть, с Кобзевым это случилось еще раньше – показалось, что весь этот хоровод из покупателей, продавцов, кассирш вертится вокруг них в какой-то угрожающей пляске…

Неожиданно оба остановились, упершись в большое, во всю стену, зеркало. Перед ними стояли они сами. Соломатин в светлом плаще с коротковатыми рукавами и клетчатой шляпе, настороженный и растерянный, словно настигнутый какой-то печальной вестью. Рядом стоял Кобзев, поплотнее, пониже. Его руки лежали в карманах черной нейлоновой куртки, беретка была надвинута на лоб, усики казались чужими и несуразными.

– Хороши, – проговорил Соломатин.

– Те еще типы, – усмехнулся Кобзев, обнажив редковатые зубы.

– Странно, что нас еще не взяли.

– Возьмут.

– Слушай… Нам надо разойтись. Нельзя таким вот… вместе ходить.

Спустились на первый этаж, и потоком покупателей их вынесло на улицу. На асфальте пузырились мелкие лужи, первая зелень в сквере казалась неестественно яркой, прохожие раздражали бестолковостью. Обойдя вокруг универмага, они сели под навесом трамвайной остановки.

– Встретимся здесь, – сказал Соломатин. – В семь вечера.

– Не поздно?

– Нормально.

– Ну ладно, – неохотно согласился Кобзев. Ему не хотелось оставаться одному, но он понимал, что весь день маяться без дела в ожидании того часа, которым они жили уже больше месяца, в самом деле мучительно и бессмысленно.

– Иначе перегорим, – добавил Соломатин. – Займись чем-нибудь. Сходи в кино. Только это… Не пить.

– Пока. – Кобзев поднялся и, не оглядываясь, зашагал вдоль трамвайных рельсов.

Соломатин смотрел ему в спину с невероятной надеждой – если бы с тем что-то случилось! Если бы он напился, подвернул ногу, сломал шею! Пусть опоздал хотя бы на пятнадцать минут! Пусть бы никогда не нашел эту остановку! Нет, Соломатин не хотел все сваливать на Кобзева, ему просто нужен был повод отложить, а то и навсегда отказаться. Наверное, он сам был бы счастлив сломать ногу, свалиться в приступе аппендицита, упасть и расшибить затылок о булыжник. Пришло ощущение, будто он не может собой распоряжаться, им овладела враждебная сила, подчинила, подавила волю, способность к сопротивлению.

Кто мог подумать, что дурацкие полупьяные шуточки так их закабалят! Можно ли было предположить, что разудалые тосты и пустой треп заведут их так далеко! А если тосты, трепы, шуточки здесь ни при чем? Если другая сила, о которой они ничего не знали до сих пор, привела их на трамвайную остановку?

Соломатин настороженно прислушался к себе: действительно ли он ищет причину отказаться от задуманного или же это всего лишь способ побороть страх? И все его ощущения, сомнения – разновидность страха?

Так и не придя ни к какому выводу, Соломатин сел в подошедший трамвай. Вжавшись в покатое ярко-красное сиденье, привалившись плечом к окну, он впал в забытье. У общежития с кем-то поздоровался, с кем-то пошутил, причем удачно, и парень – кажется, это был однокурсник – рассмеялся искренне и охотно.

А Кобзев пошел в кино. На экран смотрел отсутствующим взглядом, почти не воспринимая происходящего. Пальцы его сами собой тянулись к резиновым перчаткам в шуршащей бумаге, ощупывали усы, до зуда стянувшие верхнюю губу. Он отодрал их, с силой потер под носом и наклеил снова.

Потом зашел в ресторан и плотно пообедал, заказав и первое, и второе, и третье. На предложение официантки выпить отрицательно покачал головой. Едва ли не каждые пять минут Кобзев смотрел на часы, он замечал их на столбах, в витринах часовых мастерских, на руках прохожих, то и дело вскидывал руку и смотрел на свои часы, часто даже не осознавая, что они показывают. А спрятавшись под каким-то навесом от дождя, он с ужасом вдруг обнаружил, что просидел больше часа, даже не заметив этого.

В семь вечера встретились на трамвайной остановке за универмагом. Оба осунулись, выглядели усталыми, почти изможденными. И голоса у них изменились, стали глуше и с хрипотцой, будто им пришлось целый день орать на открытом воздухе.

– У нас ровно пять минут, – сказал Соломатин бесцветно. – Но это самое большее. Если все будет идти как надо, мы должны управиться в три минуты.

– Три минуты, – без выражения повторил Кобзев.

– Все помнишь? Повторять не надо?

– Нет.

– Ты в норме?

– Все в порядке. Слушай… – Кобзев помялся. – Значит, все-таки решили?

– Похоже на то.

– Получается… шутки кончились.

– А ты что, – нервно усмехнулся Соломатин, – не прочь еще пошутить? Смотри… Можешь успеть на свой автобус. И через три часа будешь в Роговске. – Соломатин сказал это с участием, жалеючи.

– Не надо. – Кобзев махнул рукой. – Мы дрожим оба и ловим друг друга на слове. Мы дрожим, и в этом все дело. Ты не взвешивался сегодня?

– Нет, а что?

– А я время от времени на весы становился, тут у вас их на каждом углу понатыкано.

– И что?

– Почти три килограмма ушло… куда вот только, никак не пойму. Мы не опаздываем? – Кобзев посмотрел на часы.

– Нет. Наше время начнется без четверти восемь. Закончится в восемь. Из этих пятнадцати минут мы можем взять себе только три. Пять минут – это на грани краха.

– Уже половина. Пошли?

– Рано. Долго придется маячить.

– Смотри, опять полно народу.

– Сейчас придет трамвай, и все уедут.

– Пройдемся, – сказал Кобзев. – Не могу сидеть.

Они медленно пошли вдоль улицы. Дождь стал мельче, с теплого майского неба сыпалась мелкая водяная пыль. Кобзев два раза останавливался у автоматов и пил газированную воду. Соломатин стоял рядом, сунув руки в карманы плаща и подняв голову, чтобы дождь падал ему на лицо.

К заднему двору универмага они подошли в тридцать пять минут восьмого. Оставалось десять минут.

В этот дождливый день прохожих и так было немного, а к вечеру их вовсе не осталось. Иногда знакомо скрежетал на повороте трамвай и уходил по проспекту вверх, к горному институту.

– Смотри! – Кобзев схватил Соломатина за рукав.

– Вижу.

Недалеко от двери, в которую им предстояло войти, остановился пьяный. Похоже, он никак не мог сообразить, куда ему идти дальше. Покачавшись с минуту из стороны в сторону, он двинулся к трамвайной остановке.

Потом под деревом задержались парень с девушкой. Они хохотали, сверху на них падали редкие капли дождя, пробивающиеся сквозь листву, освещенную соседним фонарем. Наконец ушли. Обнялись, накрылись пиджаком и зашагали к набережной.

– Без четверти, – сказал Кобзев отрывисто. – Пора.

Но тут показался милиционер. Он медленно брел вдоль забора, лениво смотрел по сторонам. На Кобзева и Соломатина, согнувшихся под балконом, не обратил внимания и свернул за угол.

Соломатин судорожно вздохнул, затравленно посмотрел на Кобзева и быстрыми, неестественно большими шагами направился к железной двери в высоком шлакоблочном заборе. Оглянулся, будто умолял остановить его, вернуть, но Кобзев уже шел следом. В глубине улицы были видны торопящиеся прохожие под зонтиками, от остановки отошел трамвай, чуть накренившись вправо, завыл на повороте, и его запотевшие окна матово отразили ряд фонарей.