Текст книги "Как много в этом звуке…"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 49 страниц)

А мой друг любил поднимать тосты, он охотно, даже увлеченно произносил тосты за дружбу, да что там тосты, целые речи посвящал дружбе, верности, мужской преданности. Это были времена, когда сухое вино продавали в разлив, когда у нас находилось время и силы для вечерних встреч. В таком вот общении нам виделся высокий смысл бытия.

Вот мы идем по набережной.

Тихие осенние листья надламываются и, кружась, опускаются на асфальт. Река кажется смирившейся с неизбежностью зимы, небо над нами такого ослепительно синего цвета, какой бывает только осенью. Мы говорим о жизни, о наших будущих победах и свершениях, о наших врагах, подлых, низких и грязных, которые, конечно же, не остановятся ни перед чем. Говорим о друзьях, которых все меньше, но зато они все вернее и надежнее.

К тому времени вслед за Олежкой и Женькой ушел Володя, и Лешка замкнулся, перестали увлекать их наши беседы, встречи, тосты.

Так вот, идем мы по набережной. Солнце зашло за крыши города, похолодало, и мой лучший друг, свернув, решительно зашагал в одну из прилегающих улочек. Надо же, что делает с нами сволочная память! До сих пор у меня были едва ли не самые светлые воспоминания об этом вечере, когда мы, оставшись вдвоем из целой толпы друзей, подняли тост за верную дружбу и вечную преданность. А выпив, снова вышли к набережной и бродили, наслаждаясь видом скользящих в ночи теплоходов, залитых светом и музыкой, и жизнь перед нами простиралась бесконечно и зовуще…

А сейчас, глядя на босого старика в золоченом тряпье, на мерцающее сияние, заливающее его вместе с рыбкой, я вспомнил Золотые пески Болгарии, которых никогда не видел, я только читал о них – на этикетке болгарского коньяка «Плиска». В тот вечер мы набрели на освещенный изнутри маленький киоск, и мой лучший друг попросил налить ему полстакана «Плиски». Взяв стакан, он задумчиво посмотрел на коньяк сквозь тонкое стекло. Освещенное золотистым бликом, его лицо дрогнуло и стало как никогда значительным. Медленно, без суеты и спешки он выпил все до последней капли, не забыв, естественно, сказать, что пьет за нашу дружбу, за мужскую солидарность, за то, чтобы через десятилетия… ну, и так далее. А потом, отставив стакан в сторону, на стеклянную полку киоска, сказал:

– Это… Теперь пойдем вон к той бочке, и ты выпьешь сухого вина за нашу дружбу… Уж поскольку на коньяк у тебя денег нет.

И мы пошли. За двадцать копеек я взял стакан сухого белого вина, и мой лучший друг, который к тому времени уже ощутил жар коньяка внутри себя, произнес небольшую речь, закончив ее прекрасным тостом, который грел меня до сегодняшнего дня, благодаря которому я и оказался за письменным столом перед этой позолоченной открыткой.

Да! А ведь он шарил в моем столе!

Да-да-да… то было.

Он пришел как-то вечером, привычно пожаловался на жизненные невзгоды, мимоходом сказал, что, как и прежде, верен своим идеалам и ни за что не согласится продаться, если вдруг кто-то решит его купить. Я согласно кивнул: дескать, очень хорошо тебя понимаю, продаваться действительно нельзя, и вышел на кухню пошарить в холодильнике – нет ли там чего выпить, не найдется ли чем закусить. К счастью, нашлось и то и другое. Но когда я, расставив на подносе бутылки, рюмки и закуски, вернулся в комнату, то увидел, что лучший друг внимательно изучает содержимое моего письменного стола. Заметив меня в дверях, он спокойно один за другим задвинул ящики, отряхнул руки от моих тайн и сокровенностей и придвинулся вместе со стулом к маленькому столику, чтобы отдать должное выпивке и закуске.

Нет-нет, я далек от того, чтобы упрекать его в невоспитанности, подозревать в чем-то низменном и недостойном, в том, что он находится на содержании у каких-то там органов, отвечающих за правильное направление мыслей граждан… Как я мог это допустить, если он был моим лучшим другом, остается им и поныне и поныне лучшая новогодняя открытка направляется ему? Я был уверен, что он просто хотел убедиться в моей искренности, в бескорыстности моих воззрений, устремлений, намерений. Он был несколько старше, и, наверно, ему было позволительно беспокоиться о нас, опекать, наставлять на путь истинный. Почему бы и нет?

Случай тот был настолько нелеп, неожидан, настолько не вписывался во все наши отношения, что я попросту вытряхнул его из головы, как ночной кошмар. Не отпечатался он во мне. Лишь иногда, вспоминая тот вечер, я ощущал смутное беспокойство, неуютность в душе. Но вскоре все проходило, во всяком случае, не возникало даже мыслей о каком-то специальном задании нашего лучшего друга. И, уж конечно, постепенный уход всех наших друзей я не связывал со странными наклонностями моего лучшего друга.

«С Новым годом, дорогой друг!» – прочитал я в очередной раз и решил, что начало получилось не столь уж и плохое, нормальное начало. А впрочем, почему начало? Здесь при желании можно увидеть и все поздравление. Короткое, сильное, мужское. Во всяком случае, я был бы счастлив получить от него такое же послание. Мне удалось удержаться от рискованных пожеланий, увильнуть от неуместных воспоминаний, от обязательств, выполнить которые невозможно…

А между тем, между тем не самих ли себя мы поздравляем, отправляя открытки по старым адресам? Не самих ли себя будоражим несбыточными мечтами о встречах, пронесшихся мимо удачах, упущенных победах, о друзьях, которых так хочется видеть величественными и непогрешимыми?..

А потом, уже поздним вечером, когда мы с Людой вышли подышать, а заодно и отправить открытки, снег уже не шел, и щербатый ряд фонарей нашей улицы казался как никогда праздничным и затаенно-торжественным, словно бы зажженным накануне невероятно счастливого события. Пока я прочищал занесенную снегом щель почтового ящика, Люда стояла рядом, перебирая открытки.

– А что, этого хмыря старого ты до сих пор поздравляешь? – Она помахала открыткой с позолоченной рыбкой.

– Почему ты так непочтительно?

– Да потому что хмырь – он и есть хмырь. – В ее голосе прозвучало легкое раздражение.

– Ты имеешь в виду…

– Господи! Да что можно иметь в виду, говоря о нем? Тупой, самовлюбленный, хамовитый.

– По-моему, к тебе он всегда относился… как бы это сказать… уважительно.

– И даже более того! – рассмеялась Люда. – В постельку звал.

– Что?!

– Да-да-да. В самом прямом и полном смысле слова. И весьма настойчиво. Чуть не силком тащил.

– Даже так? – проговорил я, растерянно глядя в черную щель железного ящика, куда только что провалился старик со своей рыбой.

– Он полагал, что я должна быть счастлива, услышав столь лестное предложение от столь значительного человека.

– А ты? – мертвым голосом спросил я.

– Я сказала, что значительных личностей мне вполне хватает на экране телевизора. Сказала, что не знаю, как проявляется их значительность в постели. Сказала, что должна вначале посоветоваться с тобой.

– Неплохо сказала… Если сказала. А он?

– Обиделся.

– И отстал?

– Ничуть. Что-то очень он в себе ценил. Не пожалеешь, говорит. Никто, говорит, еще не жалел.

– Ишь ты, – сказал я, но даже это невинное замечание далось мне нелегко. – Когда же он…

– А! – махнула Люда вязаной рукавичкой. – Стоило тебе отлучиться на минуту за бутылкой, за штопором, он успевал промычать, что его предложение остается в силе.

– Почему же не сказала тогда?

– Разрушить святую дружбу?! Ты что!

– Какое дерьмо! – вырвалось у меня. – Павиан облезлый.

– Боже! Что я слышу! Наконец-то ты заговорил нормальными человеческими словами! – рассмеялась Люда.

Оглянувшись на почтовый ящик, я ощутил исходящее от него нечто враждебное, гнетущее и поспешил свернуть за угол. Здесь, правда, не горели фонари, но зато стояли такие сосны, такие сосны… И было светло от снега. И мерцали в окнах разноцветные новогодние лампочки, отражаясь в высоких чистых сугробах.

Испанский гость

Будем считать, что это случилось ранним вечером.

Наталья Михайловна готовила нехитрый ужин из картошки и легкого салата, а Вадим Кузьмич за небольшим письменным столиком просматривал проявленные пленки. Танька сидела перед телевизором. Да, Танька. Так называли ее родители, скрывая любовь за напускной грубоватостью, а потом, по характеру, по неиссякающей страсти ко всевозможным проступкам, совершаемым исключительно из хулиганских побуждений, все-таки она была Танька. Ее невозможно было назвать Танюшей, Танюсенькой или другим изуродованным именем, призванным показать родительское обожание. Удостоверившись, что и на этот раз Зайцу удалось избежать волчьих зубов, Танька разжала побелевшие от напряжения пальцы и облегченно откинулась на спинку стула.

– Не съел, – выдохнула она обессиленно.

Раздался звонок. Первой к телефону подошла, да что там подошла – подбежала Танька. Встав на цыпочки, она взяла трубку и замерла от предчувствия чуда, которого ждала от каждого звонка, стука в дверь, от каждого письма, телеграммы, от пьяного соседа или позвякивающего железками сантехника.

– Алло! Кто это?!

– Серый Волк, – ответил густой воркующий голос.

– Добрый вечер, Серый Волк! Как поживаешь?

– Ничего, спасибо, – озадаченно проговорил голос. – А ты?

– И я, спасибо! Тебе что-нибудь нужно?

– Я бы хотел поговорить с твоим папой. Можно?

– А почему у тебя грустный голос?

– Хм… Не знаю… Устал, наверно.

– А откуда ты звонишь? Из леса? – Таньке хотелось продлить интересную беседу и она, услышав, что идет отец, заторопилась, успев задать еще несколько вопросов. – Тебе, наверно, негде ночевать? За тобой собаки гонятся? Ты хочешь у нас спасаться?

Вадим Кузьмич подошел, подождал, пока Танька выслушает ответы, взял трубку.

– Это Серый Волк, – сказала Танька. – Ему негде ночевать. Он хочет приехать к нам в гости.

– Гости – это хорошо, – кивнул Вадим Кузьмич. – Алло!

– Гражданин Анфертьев? Вас беспокоит дон Педро.

– Кто?! – присел от неожиданности Вадим Кузьмич. – Кто меня беспокоит? Педро?

– Дон Педро, – поправил собеседник.

– Слушаю вас, товарищ дон Педро. – Вадим Кузьмич начал робко улыбаться.

– Нечего меня слушать! – вдруг панибратски сказал неизвестный. – Ты лучше стол накрывай. Гость у тебя сегодня. Гость из Испании. Вовушка. Помнишь такого?

Да, это был Вовушка, давний, еще с институтских времен, приятель Анфертьева. Когда-то вся группа откровенно посмеивалась над его нескладностью, колхозными одежками и словечками, над его салом в тумбочке, скуповатостью, которая скорее шла от скудных достатков, нежели от истинной жадности. Надо же, Вадим Кузьмич начисто забыл девушек, мелькнувших на его пути, но помнил всех, за которыми безуспешно ухаживал Вовушка. Девушки были под стать ему самому – носили пиджаки с тяжелыми ватными плечиками, туфли на низких каблуках, волосы их были в мелких бараньих завитушках. Но они пренебрегали Вовушкиными страданиями, да и сами не прочь были присоединиться к шуточкам над ним – высокое понимание имели о себе.

Судьба жестоко отомстила этим недалеким существам. В наши дни они являют собой грузных торопящихся тётек с авоськами, набитыми подтаивающей рыбой, подвядшими овощами, подтекающими пакетами молока. По части моды те, давние девушки уже к пятому курсу наверстали упущенное, догнали и даже обогнали остальное человечество, но, право же, лучше бы они этого не делали.

В отличие от многих блестящих, остроумных, снисходительных красавцев, пользующихся успехом у красавиц всех курсов, вроде изысканного Вовчика Евграшкина, суматошного Марика Федорова или степенного Алика Козовского, Вовушка оказался силен в другом. Найдите этих красавцев сегодня, найдите! Вы увидите смирившихся с собственной незавидной участью любителей выпить и потрепаться о жизненных невзгодах, малой зарплате, женах, которые их не понимают, вы увидите людей в замусоленных галстуках, со вчерашней щетиной, седой уже щетиной на немолодых щеках. Найдите, и они обрадуются вам, потащат за угол, где в соседнем гастрономе есть у каждого из них знакомая продавщица винного отдела, которая дает им иногда бутылку в долг. Они обрадуются вам, потому что после второго стакана, заглядывая в глаза, смогут еще раз рассказать, почему у них все сложилось так неудачно. А еще они обрадуются, потому что теплятся в них воспоминания о славных годах, когда они были первыми, когда жестом могли поставить на место кого угодно, когда вся жизнь была впереди – и черт возьми! – до чего прекрасная жизнь была у них впереди!

Да, так Вовушка оказался силен в другом. Получив направление в захудалую строительную контору, он начал с того, что забраковал проект неимоверно дорогого канализационного путепровода, но не стал составлять новый, а предложил несколько усовершенствований, которые позволили бы уменьшить его стоимость на миллион рублей. Однако начальник, посмотрев предложенный вариант, выгнал Вовушку из кабинета вон.

Бывает.

Вовушка извинился и, робея, бочком, протиснулся в кабинет начальника повыше. А тот не стал с ним разговаривать на том основании, что есть начальник пониже. Вовушка опять извинился и вздохнул с облегчением. Его давила солидность начальника, угнетала неприступность стола, напоминающего крепость, его обжигала красная пылающая ковровая дорожка. Зажав под мышкой институтскую еще клеенчатую папочку, он отправился к управляющему трестом, полдня просидел в приемной, а когда секретарша, потеряв бдительность, вышла по своим делам, проскользнул в кабинет и, запинаясь, комкая слова и папку, сказал, что у него имеются кое-какие соображения на предмет экономии.

– Что же вы предлагаете сэкономить? – спросил управляющий, маясь от бесконечных забот.

– Миллион, – тихо ответил Вовушка.

– Молодой человек. – Управляющий посмотрел на тощую Вовушкину загорелую шею, на портки с пузырями на коленях, скользнул взглядом по обтрепанной клеенчатой папке, из которой на углах торчали нитки матерчатой основы, и вздохнул. – Молодой человек, разрешаете дать вам по шее, если миллион окажется липовым?

– Разрешаю, – ответил Вовушка. – Все очень просто. Нам незачем рыть трехкилометровую траншею глубиной пять метров, да еще по жилому району. Давайте сместим трассу на полкилометра в сторону и пустим трубу по оврагу. К тому же мы зароем овраг.

Управляющий посмотрел на схему, закрыл на минуту глаза, а когда открыл, они уже были не такими отрешенными.

– Хотите дать мне по шее? – спросил он у Вовушки.

– Я бы с удовольствием дал по шее начальнику стройуправления.

– А уже это сделаю я. И тоже с удовольствием.

А через три года президент республики подписал Указ о присвоении Вовушке звания заслуженного рационализатора – не только за этот проект, но и за десятки других. Вот так. Как заслуженный рационализатор он получил большую квартиру вне очереди, женился, родил сына, потом дочь, в промежутке придумал какой-то хитрый лазерный прибор, защитил кандидатскую диссертацию, бросил производство, перешел в институт, стал доцентом и уехал в Пакистан строить завод. И Вадим Кузьмич Анфертьев полагал, что Вовушка до сих пор поднимает металлургию не больно дружественного нам Пакистана, а тут вдруг оказывается, что он час назад прилетел из Мадрида.

– Дела, – протянул Вадим Кузьмич озадаченно. – Это не Вовушка, а конь мадьярский.

– Конь? – спросила Танька. – А мне сказал, что он Волк. Серый Волк.

– Приедет – разберемся, – и Вадим Кузьмич направился на кухню. – Наталья! Хошь – смейся, хошь – плачь. Едет гость.

– Что еще за гость? – спросила Наталья Михайловна. И Вадим Кузьмич понял, что совершил ошибку, сообщив о новости на кухне, а не в комнате или в спальне. Давно замечено, что женщины на кухне нетерпимее, на кухне женщина находится в явной оппозиции к остальному человечеству, к его заботам, интересам, даже к его развлечениям, а иногда она попросту разочарована в человечестве. Возможно, есть женщины, которые на кухне счастливы, но Наталья Михайловна к ним не относилась. На кухне она страдала и не скрывала этого.

– Вовушка! – воскликнул Вадим Кузьмич. – Помнишь, он был у нас лет пять назад? Загорелый, лысый и ходит боком, помнишь?

– А, – протянула Наталья Михайловна. – Тот самый, который уговаривал нас не разводиться? При том, что мы и не собирались, как мне помнится. – Наталья Михайловна отвернулась к плите, показывая тем самым, что новость ее не взволновала.

– Но он уже едет! Едет!

– А я что? – Наталья Михайловна с недоумением посмотрела на мужа. – Разве я возражаю? Пусть едет. Покормим, постелим, уложим.

– Он ненадолго. Вовушка не останется надолго, даже если мы оба станем перед ним на колени.

– Надеюсь, до этого не дойдет. – Наталья Михайловна усмехнулась горько, хотя, в общем-то, для горечи оснований не было. Но разговор происходил на кухне, и этим все объяснялось.

– Вовушка едет из Испании, – сказал Вадим Кузьмич. – Завтра ему нужно зайти в свое управление, там, оказывается…

– Откуда он едет? – звонко спросила Наталья Михайловна.

– Из этой, как ее… Ну, Италии… Хотя нет, из Испании.

Тихо, с легкой скорбью Наталья Михайловна присела на расшатанную кухонную табуретку, подперла щеку рукой, почувствовав вдруг печальную тяжесть, навалившуюся на нее. Она неожиданно остро ощутила неуютность своей маленькой, скромненькой, бедненькой кухоньки. Да, эта кухня, жареная картошка на сковородке, салат из кабачков и лука, которому она отдала целый час своей единственной жизни, да еще полчаса проторчала в очереди среди уставших и озлобившихся женщин, этот ее передник, одновременно служивший кухонным полотенцем, да что передник, ее муж, Вадим Кузьмич Анфертьев, заводской фотограф, – все это вступило в унизительное противоречие с одним только словом «Испания». Пока она разглядывала картофельные очистки на исцарапанном столе, перед ее мысленным взором промелькнуло побережье лазурного моря, беззаботные люди в ярких купальниках, залитая разноцветным светом сцена из какой-то оперы, красавица в платье с длинным подолом, красавец в распахнутой сорочке и с обнаженной саблей в руке, брызжущий кровью бык, счастливое лицо тореадора и, наконец, простоватая Вовушкина физиономия, которую она помнила довольно смутно.

– Он звонил из автомата, там народ собирался, очередь… Уточнил наш адрес и повесил трубку.

– А где, говоришь, он был до этого? – спросила Наталья Михайловна, не поднимая головы.

– В Пакистане.

– Да-да… Я вспомнила.

Наталья Михайловна уронила белое лицо с тонким профилем в маленькие, сухонькие, жесткие ладошки и некоторое время сидела без движения. Вадим Кузьмин поймал себя на том, что не испытывает к жене ни малейшей жалости, ни малейшего сочувствия. Удовлетворение – вот чего больше всего было в нем. Он не стал напоминать Наталье Михайловне о том, как стремилась она уехать из шахтерского поселка, куда он получил направление, о том, что только благодаря ей он в свое время перестал быть горным штурманом. До сих пор перед его глазами стояло ее молодое, залитое слезами лицо, и поныне он слышал ее горячий шепот: «Вадик, уедем, уедем, уедем! Не могу! И ты тоже здесь пропадешь! Уедем, Вадик, и будем жить среди нормальных людей! Я права, Вадик, ты увидишь, что я права!»

Прекрасно понимая, что сейчас самое лучшее – погладить жену по голове, по ее обильно крашенным волосам, Вадим Кузьмич усмехнулся, осознав, что он этого не сделает. Наталья Михайловна подняла голову, отрешенно посмотрела на черную чугунную сковородку, на голубые лепестки газового пламени…

– Вадим, – произнесла она надтреснутым голосом, – не кажется ли тебе, что наша жизнь остановилась?

Вадим Кузьмич промолчал, зная, что ответа не требуется.

– Я не говорю, что она кончилась, нет, но она остановилась. Как заезженная пластинка, которая вращается по одной и той же канавке и посылает в пространство одни и те же звуки, причем довольно невеселые хриплые звуки. – Что нас ждет хорошего, Вадим? Что нас ждет хорошего на следующий год? Зачем мы живем, Вадим?

– Могу сказать, для чего жить не стоит. Хочешь? Думаю, не стоит жить ради того, чтобы подсчитывать чужие успехи, отказавшись в свое время от собственных.

– Конечно, я знала, что когда-нибудь ты скажешь это, не удержишься. Но ты не прав. Отказались мы не от успехов, а от трехсменной твоей работы в шахте, от грязи и копоти, от постоянной ругани, которой тебя осыпали все – от начальника шахты до последнего чертежника. Да, отказались. И правильно сделали. А если уж мы скатились на упреки, то могу напомнить, что тогда тебе было двадцать пять лет. Впрочем, извини, тебе тогда не было двадцати пяти лет. А сейчас тебе сорок пять. И через двадцать лет ты решил напомнить мне…

Из комнаты вышла Танька, сразу поняла, что разговор у родителей неприятный, и решила сломать его:

– Папа, а тот дядя, который сказал, что он Волк, приедет к нам?

– Он уже едет.

– Наверно, надо в комнате убрать?

– Не мешало бы.

– Скажи, Танька, – обратилась Наталья Михайловна к дочери. – Что тебя больше всего радует?

– Сказки. А тебя?

– Меня тоже, – горько усмехнулась Наталья Михайловна.

– Папа, а у того дяди, который звонил, большие зубы?

– Нет, он не из зубастых. У него есть кое-что иное… Он знает, что нужно делать в каждый момент, и делает это. Несмотря ни на что.

– А уши у него мохнатые? – Танька явно спасала положение. Вадим Кузьмич потрепал ее по голове. – Приедет – посмотрим. Может, и заросли уже. А пока – уборка! Объявляется часовая готовность. – Вадим Кузьмич хлопнул в ладоши. – Засекаю время. Через час в нашу дверь войдет Человек из Испании. Вы, девки, наводите порядок, а я бегу за бутылкой.

– Купи колбасы, – напомнила Наталья Михайловна. – Что еще… Да, хлеба возьми.

Сбежав по лестнице, распахнув дверь на улицу, Вадим Кузьмич счастливо улыбнулся – шел мелкий дождь, размокшие листья срывались с деревьев, не кружась, тяжело падали на асфальт и светились в сумерках осени. Вадим Кузьмич любил такую погоду и, оказавшись на улице, понял, что не только за бутылкой выбежал, хотел побыть один. Он поднял воротник плаща, сунул руки в карманы и не спеша зашагал к дальнему гастроному, красные неоновые буквы которого светились за деревьями.

Наверно, все-таки не случайно оказался Анфертьев фотографом, а не экономистом или снабженцем, уж коли он покинул спокойную гавань родной специальности. Сказать, что душа его стремилась к прекрасному, будет слишком красиво и не очень верно. Так часто говорят люди, не знающие, что это такое, но желающие произвести приятное впечатление на простоватых собеседников. Фотографией Вадим Кузьмич начал заниматься еще в школе, и до сих пор она ему не опостылела, хотя со многими фотографами это происходит не так уж редко. Он любил снимать туманные лесные опушки, осенний листопад, закаты, лесные озера. Скорее всего в душе он был пейзажистом, этот Вадим Кузьмич Анфертьев.

Нередко, гуляя по городу, Анфертьев лишь восторженно крякал, сокрушался, что не может увековечить для всех стран и народов на все будущие времена – двух ворон, хрипло лающих собак, мужичка, раздумчиво беседующего с бездомным псом, или луч от фонаря в мокрой листве. Но, едва взглянув на эти картины, он как бы снимал их, все-таки снимал и навсегда запоминал.

Дома Анфертьев застал окончание уборки. Вымытые и поставленные на ребро тарелки роняли капли воды, раковина была продраена какими-то порошками с романтическими неземными названиями. Танька молча стаскивала в свой угол бантики, карандаши, носки, которые обычно валялись по всей квартире. Стол светился льняной скатертью. На Наталье Михайловне полыхало красное тесноватое платье, посверкивало кольцо, о боже, она надела золотое кольцо с розовой стекляшкой. Надколотый кувшин исчез с полки, роскошный альбом вынут из картонной коробки и поставлен лицом к Вовушке, опять же для Вовушки Наталья Михайловна выставила в передней ненадеванные тапочки, за которыми простояла в очереди самых лучших в ее жизни три часа, ругаясь и исписывая ладони химическим карандашом. На дважды перетянутых Анфертьевым креслах лежали накидки – вдруг Вовушка вздумает сесть! И он подумает, он вынужден будет подумать, он просто никуда не денется от мысли, что Вадька Анфертьев неплохо, черт возьми, устроился в жизни, многих обошел, у него красивая жена, у этого Анфертьева, прелестный ребенок, прекрасная квартира, у него кресла с алыми накидками, альбом с сюрреалистической обложкой, у него комнатные тапочки, расшитые цветными нитками, а для гостей всегда найдется бутылка водки, кусок колбасы, банка сайры, которая недавно, но, кажется, навсегда стала изысканным деликатесом. «О! – подумает Вовушка. – Вадька Анфертьев всегда был парень не промах, и уж если кому завидовать, то, конечно, этому пройдохе Анфертьеву».

– Вадим! Ты что там копаешься! – прикрикнула Наталья Михайловна на ходу, не глядя, но все видя, все чувствуя кончиками пальцев, кожей, ушами, пятками, словно любая часть квартиры, каждая полка, тарелка, тряпка имели датчики на теле Натальи Михайловны. Она бросила эти слова и умчалась дальше, нанося последние штрихи – цветок повернут бутоном к Вовушке, штора отдернута ровно настолько, чтобы была видна гардина с золотой ниткой, на проигрыватель поставлена заморская пластинка с яркой наклейкой, хрустальная ваза, вот уже лет десять не видавшая света дня, вынута, обласкана взглядом, утешена нежными прикосновениями пальцев, касаниями махрового полотенца, поставлена как бы между прочим, как бы всем надоевшая вещь, но абажур повернут так, что свет лампочки падает на вазу, чтобы играли в ней блики и радовали Вовушкин взор, чтобы Вовушка сказал себе озадаченно: «Да, этот Анфертьев всех нас обскакал, пока мы как кроты под землей рылись!»

– Вадим! Ты оделся! – Это был не вопрос, это было приказание.

– А я вроде ничего…

– Надень другую рубашку! И брюки!

– Какова я?! – перед Анфертьевым крутнулась на одной ноге Танька. – Ну?! Что ты молчишь? Какова?!

– Да ты просто красавица! – искренне воскликнул Анфертьев. – Если бы я встретил тебя на улице, то не узнал бы! Я бы только подумал – чья эта красивая девочка и где ей покупали наряды? И еще бы подумал – вот счастливые папа и мама, у которых есть такая девочка!

– Вот такушки! – воскликнула Танька, получив все желаемое. И умчалась на кухню протирать газовую плиту, чтобы она сверкала радостными бликами в глазах Вовушки.

Во всей этой суете Вадим Кузьмич нечаянно столкнулся со взглядом жены и, кажется, вздрогнул – столько было в нем ожидания, стремления поразить гостя, предстать в наивозможно достойном виде, его поразила неистовость, с которой жена маскировала неудачи, поражения, весь невысокий пошиб их бытия. Наталья Михайловна прятала от чужих глаз бездарность мужа, его малую зарплату и позорную должность.

А Вовушка? Чем силен Вовушка? Чем взял? Ведь он в самом деле был робок и беспомощен! Какая жизненная сила дремала в нем? Что движет им сейчас? Тщеславие? Жадность? Любопытство? Когда Вовушка внедрял свой лазерный нивелир, он почти год не ночевал дома, не вылезал из самолетов, носился из конца в конец страны, доказывая пригодность нивелира для любого климата, ночевал на стройплощадках, как и прежде, бледнел перед каждой дверью, обитой черным дерматином, это осталось, но он входил в эту дверь и говорил все, что требовалось сказать, и отстаивал все, что считал нужным. Правда, его прибора не увидишь ни на одной строительной площадке – уровень производства не позволяет наладить их массовый выпуск, но лазерный нивелир купили многие приличные страны, его купила и Испания, куда Вовушка ездил показывать возможности своего детища.

Ну, все, подготовка к приему гостя в доме Анфертьевых закончилась. Теперь можно остановить у подъезда такси и выпустить из него высокого, слегка сутуловатого человека с большим чемоданом и странным длинным предметом под мышкой. Человек постоял минуту, посмотрел, как выехала со двора машина, мелькнув на повороте ярко-красными в синих сумерках огнями, вошел в подъезд и, затаенно улыбаясь, поднялся на пятый этаж.

Когда прозвучал звонок, первой к двери подбежала Танька и бесстрашно открыла ее, да, бесстрашно, потому что не забывайте – ей было шесть лет и она ждала Серого Волка. Однако Волк оказался несколько смущенным.

– Ой, – сказал он, – а ты кто?

– Я – Таня. Я здесь живу. Это ты звонил по телефону?

– Звонил, – виновато сказал Вовушка, опуская чемодан и ставя в угол длинный предмет. – А где твои папа и мама?

– Наводят порядок. Они всегда занимаются уборкой, когда приходят гости.

Вовушка засмеялся, и в это время из дверей показался Вадим Кузьмич. Он искренне обрадовался, увидев старого приятеля. Все, что его угнетало полчаса назад, отошло и потеряло значение. К нему приехал Вовушка, они выпьют бутылку водки, поболтают о старых временах, когда у них не было ни болезней, ни забот, а все слова имели только то значение, которое приводилось в словарях. Мир казался простым и благородным, а уверенность в прекрасном будущем позволяла быть снисходительным и великодушным к остальному человечеству, да и друг к другу тоже. Правда, с тех пор многое изменилось, и прекрасное будущее, поджидавшее их за каждым углом, в каждом женском имени, в каждой встрече и разлуке, неожиданно оказалось где-то далеко позади и все больше отдалялось, а впереди маячило нечто тревожное и зыбкое, о чем не хотелось думать. О, эти появившиеся на пятом десятке мысли, которые не хочется додумывать до конца, да и не у всех хватит духу додумать их до конца, представить, осознать и смириться с тем, что тебя ожидает…

– Да ты совсем не изменился! – воскликнула Наталья Михайловна, целуя Вовушку в щеку.

– Что ты! – зарделся Вовушка. – Я совсем облысел!

– Лысина тебя красит, – заметил Вадим Кузьмич, обнимая старого друга и похлопывая его ладонью по спине. – Причем она украсила тебя гораздо раньше других.

– Ну, спасибо, ну, утешил! – совсем застеснялся Вовушка.

– А что дарят в Испании маленьким детям? – неожиданно прозвучал вопрос Таньки.

– Танька! Как тебе не стыдно! – всплеснула ладошками Наталья Михайловна. – А ну, марш в свою комнату!

– Зачем? Она задала очень своевременный вопрос. Ты любишь рисовать? – Вовушка присел перед Танькой и заглянул в ее смятенные собственной решимостью глаза.

– Да.

– А что ты рисуешь?

– Леших.

– Почему?

– Потому что они водятся в наших лесах.

– А кто еще водится в ваших лесах?

– Кикиморы болотные, василиски поганые… Много чего водится.

– И ты всех их нарисовала?

– Всех, – твердо ответила Танька.

Водрузив на стул свой чемодан, Вовушка принялся отстегивать ремни, щелкать замками, скрежетать «молниями» и, наконец, откинул таинственную крышку чемодана. Прихожая сразу наполнилась запахом другой жизни, более достойной и желанной. Подмигнув Таньке, гость запустил загорелую руку под будоражащие свертки, пакеты, похрустывающие упаковки и вынул голубую в радужных надписях коробку с фломастерами.