Текст книги "К ясным зорям (К ясным зорям - 2)"
Автор книги: Виктор Миняйло
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
Вчера наконец прибыл в наше село землемер. Про него уже ходят легенды. До завтрака, мол, выпивает бутылку самогона, а закусывает одними сырыми яйцами. И не так чтобы много их потребляет, ровно десяток, и чтоб свежими были. И за обедом пьет точно так же, только уже не яйцами пробавляется, а чтобы был добрый борщ со свежениной и жареная курочка. А на ужин не ест ничего, только выпивает кринку молока.
И сила от этих харчей у него такая, что запросто разгибает подкову и борется с бугаями.
Сегодня утром увидел я этого дивного мужа. В дореволюционной серой тужурке с петлицами, со следами споротых наплечников и в фуражке с эмблемой – астролябия, наполовину обвитая мерной цепью. Усы толстые, как у урядника, на горбатом носище – изящные очки.
Я был как раз в сельсовете, когда он пришел составлять договор. Поскольку денег у мужиков мало, "межевой инженер", как он сам себя назвал, потребовал по десять фунтов жита за десятину пашни и по пять фунтов за десятину общественных выгонов и лугов. Харчи ему обязана была поставлять община бесплатно, как и квартиру с освещением и отоплением.
Заняв за столом место Ригора Власовича, "межевой инженер" каждое свое условие припечатывал тяжелым кулаком. Кроме всего, ему следовало выделять ежедневно подводу (да чтоб не из-под навоза!) и шестерых рабочих, желательно постоянных.
И чтобы придать себе еще больший вес, господин Кресанский (на "товарища" не откликался) вскользь заметил: "М-мда... А то, что я буду получать от казны еще и "заделку", так это не ваше дело!"
Даже Ригора Власовича самодовольный "господин" сбил с панталыку. Ведь председатель сельсовета знал, что землемер мог найти и под землей сгнивший столб. А это у любого крестьянина вызвало бы чуть ли не мистическое удивление: "И как он, чертов сын, знает?.. Вот тут, мол, копай, вот в этом месте!.. И заступ – дзинь, а там камень!.." Но в спесивом "межевом инженере" усматривал Полищук также и олицетворение советского земельного закона, и пропускал мимо ушей не только болтовню, что тот-де "кровью голосовал не за ваш номер", но и пренебрегал тем, что Кресанский очевидный живоглот и на богатство, что давала ему община, смотрел с пренебрежением.
– Что мне ваши фунты? Я вот в мирное время, – Кресанский конечно же имел в виду старый режим, – получал, кроме "заделки", семьдесят пять рублей, а это жалованье армейского капитана, и еще право выхода на пенсию после двадцати лет службы – с мундиром и с инструментами! А вы мне, как нищему, ваши "фунты"! М-да...
Мужики, которые были в это время в сельсовете, вежливо кивали головами, а сами, верно, думали: "Разорвало б тебя от наших фунтов!"
Но тем не менее с его присутствием в селе смирились. Только Тадей Балан, к которому поставили землемера на квартиру, скрипел:
– Мало того, что землю у меня будет отрезать, сапоги вон испортил. Напился, люди добрые, ну, в стельку, а утром я к сапогам, а в них!.. Ну, попроси горшок, а то... в сапоги!.. А я за эти вытяжки аж три рубля отдал!
Мужики чуть за животы не хватались. Советовали Балану:
– Вы, дядька Тадей, по углам гляньте, может, он там еще и...
– Тьфу, анахфемы!..
Днем "господин" Кресанский со своей свитой обмерял углы и линии, а вечерами изнывал в просторной Балановой светлице. Иногда стрекотал тяжеленным арифмометром "Однер", вычислял координаты. Хозяева, сложив руки на животах, стояли у него за спиной, дивились.
Чтобы подчеркнуть свою значимость, Кресанский как-то вечером вынес свою астролябию со штативом во двор, нацелил на луну.
– Смотрите, мужички, на Каина, что взял на вилы своего брата Авеля!.. Ай, глупцы!.. Ай, неотесы!.. М-да...
Ошеломленные зрелищем, открывшимся им через "чертово око", Баланы позвали отца Никифора. Тот тоже заглянул в трубу.
– Не токмо видимое есть сущее.
И хотя Баланы не уразумели поповской мудрости, однако их интерес к трубе землемера угас.
Батюшка же пригласил "господина межевого инженера" на чашку чая и на партийку-другую в "шестьдесят шесть". А поскольку не хватало партнера (третьим была попадья), так позвали и меня. Ради своей Книги Добра и Зла я пренебрег антипатией, которую внушал мне Кресанский.
Карты он сдавал твердо, пристукивая перстнем. На нас с попом смотрел поверх очков с выражением быка, наткнувшегося на неожиданную преграду. И карты называл по-своему: туз – "его императорское величество", король "его превосходительство", дама – "ее превосходительство", валеты ж были "их благородия подпоручики".
Воспользовавшись случаем, я спросил "господина межевого инженера", как он смотрит на теперешнее землеустройство.
Он махнул рукой:
– М-мда... Большевистская ерундистика.
Потом с неожиданной для меня доверчивостью добавил:
– Я, знаете ли, чувствую себя на временной работе. Великий плуг перепашет новые межи.
Я понял: новая война. И подумал про себя: "Ах ты ж!.."
И еще подумал: "Непременно нужно готовить новых землемеров из сегодняшних моих Ванечек и Петриков. Нельзя вливать вино новое в мехи старые".
И сказал я "господину межевому инженеру":
– Не будет великого плуга. Не будет интервенции. Не будет кровавой Вандеи.
– М-мда... Ваше политпросветительство – коммунист?
– Вероятно, все же стану коммунистом. – Я сложил карты и бросил их на стол. – А вам, ваше верноподданство, советовал бы рассматривать свою работу как постоянную. И то, что мы делаем вашими руками, как окончательное, нерушимое и вечное. Только тогда вы будете иметь моральное право носить и в дальнейшем свой инженерский картуз.
После долгого и тягостного молчания, когда батюшка заерзал на своем стуле, а матушка начала ловить ртом воздух как вытащенная из воды рыба, землемер выдавил из себя:
– М-мда... Пардон.
Я сказал:
– Пойду. У меня много дел. Свою работу я считаю постоянной.
После этого партнером в "шестьдесят шесть" приглашают фельдшера диодора Микитовича.
Тот, говорят, так вошел в свою роль, что когда к нему попадает туз "его императорское величество", истово целует карту.
Радуйся, уцелевший великий князь Кирилл: в "великой неделимой России" у тебя есть целых два верноподданных!..
Ч А С Т Ь В Т О Р А Я
ГРОЗЫ И СОЛНЦЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой Иван Иванович Лановенко в меру своих
скромных возможностей отвечает на ноту Керзона, вспоминая попутно
его пособника Юхима Плескало
Снова пришел из тюрьмы Юхим Плескало. Белый такой стал, гладкий, глазки совсем заплыли, нос – как пуговка, и такой сам весь налитой, что рук на пузе не сложит. Скажете – богатей, куркуль. Куда там! Просто сельский воришка. То кусок выбеленного холста стащит, если не присмотреть, и продаст кому-нибудь за четыре гривенника – на полбутылки, то выследит в бурьяне, где соседские куры несутся, – пособирает яйца, то присосется к чьей-либо корове – зажмурит глаза я тянет, тянет, и коровы его, паскудного, любили, ни одна не лягнет, должно быть потому, что ласковый ко всему. Такой уж покорный, что мужики, как поймают его, бывало, на воровском деле, бьют не смертным боем, а вожжами.
В свободное от воровства время ловит Плескало рыбу на пруду. И так уже все к этому привыкли, что даже сторож, дед Клим Яременко, только и скажет, завидев его в лодке на пруду: "А чума тебя забрала б!.." – И сплюнет в сердцах.
В селе многие говорят, что он придурковатый, но Юхим опроверг это в двадцатом, когда утонули у шлюза оба зятя Прищепы. Как раз щука терлась, и было ее тьма-тьмущая, вот они и позарились. Выплыли на душегубках на самый водоворот и не успели сеть закинуть, как над ними только забулькало. Богатеи горевали: вот, мол, какие умные – то есть богатые – люди богу душу отдали!..
И кто-то из них хотел укорить Юхима Плескало, который топтался на берегу:
– А почему ты, Юхим, не утонул?
– А что я, дурной туда лезть?
Богатеи только глазами захлопали:
– Ты гляди, какой вумный!..
Зимой Юхиму приходилось туго – нет рыбы. Обвешивался торбами, нанимал мальчонку поводырем и шел по селам попрошайничать.
Задерет голову, вывернет веко так, чтоб глаз страшнее был, и тоненьким таким жалобным голоском выводит:
Не проходите, пода-а-айте!
Не проходите, пода-а-айте!
Бедному слепо-о-ому!
А кто даст, тому и бог даст,
А кто не даст, тому и бог не даст!..
Вопреки своей придурковатости Юхим, как видите, был хорошим психологом, – это его "бог не даст" воздействовало на суеверных женщин сильнее, чем на эмоциональных итальянок венецианские баркаролы, – медяки дождем сыпались в Юхимову порыжевшую шапку.
Правда, побывал Юхим еще и на казенной службе. При Центральной раде, когда приказали выставлять "вольных казаков", которые наводили бы порядок, богатеи тут же закричали на сходке:
– Плескала в "вольные казаки"! Ничего не делает, так нехай хотя бы казакует!..
Последний раз отсиживал Юхим за Секлетину юбку.
Стащил с тына на онучи, потому как жены у него сроду не было, а на продажу та юбка – тьфу! – и старьевщик не взял бы.
Когда же спросили его на суде, зачем украл, ответил:
– А должно, для того, чтоб не отвыкнуть.
Так для чего же я описываю все это про Плескало? А для того, чтоб иметь возможность сравнить его с вельможным лордом Керзоном, министром иностранных дел Англии, который выскочил, как голый из крапивы, со своей стр-р-рашной нотой. И сравнить не в пользу властительного тори.
Ловит Плескало рыбу в общественном пруду тайком? Еще как! Добра от этого – никакого. Вред – очевидный. Приговор: надавать бы ему по...
А лорд Керзон? В Белое море, под самые наши берега полез за рыбкой. Плескало довольствуется десятком фунтов за раз, а лорд тянет у нас из-под носа десятки тысяч пудов! Приговор: надавать бы ворюге по...
Украл Юхим Секлетину юбку? Били его мужики веревочными вожжами?
А лорд Керзон выкрадывает у нас государственные тайны, так чем его, собаку, бить?.. Оглоблей, только оглоблей!.. Да к тому же дубовой.
Опрокидывает Юхим кринки в чужих погребах? Бывает, что и опрокинет ненароком. Бьют его мужики и за это. А лорд Джордж еще и не такую кутерьму устраивает в нашем доме руками разных дейвисонов и стен-гардингов. И вот я, Иван Иванович, присуждаю его к смерти – к политическому небытию, исчезнет, как привидение от Отченаша...
Но наш буковский воришка Плескало куда благороднее вельможного лорда: как изловят его мужики с поличным, так поднимает вверх руки и кается: "Люди добрые, не буду, ну, ей-богу, не буду, провалиться мне на этом месте!.." Ну, его, конечно, все равно бьют, как уже сказано, мокрыми веревочными вожжами. С умом бьют. Потому как Плескало никогда не грозился спалить кому-нибудь хату.
А лорд, бес ему в ребро, еще и угрожает!..
Ох и написал бы я тебе, вельми не уважаемый лорд, письмо запорожское, так Чичерин не пропустит...
Думаю и гадаю: что же делать?
Призвал на совет и Евфросинию Петровну.
– Так ты что ж, может, хочешь вытащить его на суд?
– Конечно, хочу, но вся беда в том, что он на мой суд не явится.
Посидел я и подумал. А потом и говорю жене:
– Вот я получаю сорок пять и ты – тридцать рублей. Давай, – говорю, посидим с месяц на картошке, а эти семьдесят пять рублей отошлем в "Известия", пускай собирают на новые аэропланы. Можно добавить к этому и мои серебряные часы, которые дали мне в армии за стрельбу.
Мучилась Евфросиния Петровна долгонько. Все пересчитывала на пальцах и новые сапожки, и костюм для меня, и велосипед, и сено для коровы, и ботинки для Виталика, и самовар, и умывальник, и кашемировое платье, одним словом, множество вещей, которых у нас нет и которых мы уже не купим, и сравнивала все это с пропеллером для аэроплана.
И никак не могла себе представить, почему пропеллер лучше маркизетовой кофточки.
– Ой Иван, Иван, тебе работать бы не учителем, а бесом, что искушает, в грех вводит!..
И, тяжело вздохнув, отказалась и от фильдеперсовых чулок.
Я поцеловал свою любимую жену, как Рокфеллер свою – за отказ от золотой ванны: обойдусь, мол, и мраморным бассейном...
К нам присоединилась и Павлина, – она только что вошла.
– Я – десять рублей. Больше, к сожалению, нету.
– Ну, хорошо, завтра скажем Ригору.
На следующий день зазвонили на сходку.
Ригор Власович и Сашко Безуглый долго ругали Керзона и весь мировой капитал, я тоже высказал свое мнение. Проголосовали дружно, даже богатеи, когда узнали, что бомбы с буржуйских самолетов могут угодить и в их хаты.
Только Тубол не сдавался.
– Моя хата, – говорит, – под цинковой крышей. Что, у них глаз нету, куда кидать их, энти бонбы?!
Так и не дал ничего.
Даже Юхим Плескало решил поддержать общество.
– Чтоб, значца, тот лорд не задирался, жертвую, – говорит, – три пуда рыбы на еропланы.
Поначалу все одобрительно зашумели, но Ригор Власович покачал головой.
– Ай-яй-яй, граждане и товарищи!.. Да чью же рыбу он жертвует – нашу же с вами, лихоманка его матери!.. Ну, смотри мне, Юхим, ты такой же живоглот, как и лорд Керзон! Я тебе дам вот такой ультиматум! Еще раз изловим с рыбой, отправлю тебя не в тюрьму, а к тому дурному Керзону. Будете там друг у друга рыбу красть!
Сашко Безуглый предложил еще – чтобы на самом большом аэроплане нарисовали здоровенную дулю в ответ на ультиматум Керзона.
Собрали буковцы триста двадцать четыре рубля и пятьдесят копеек деньгами, сто тридцать пять золотников сережек золотых и три фунта и шесть золотников серебра.
Посылать такие большие ценности по почте побоялись, потому выбрали трех ходоков в Харьков с наказом найти писателя Остапа Вишню, а тот, мол, самого всеукраинского старосту знает и передаст в собственные руки, чтобы побыстрее те аэропланы построили. И еще, мол, пусть дед Остап (если такой он остроумный и мудрый, так уже далеко не молод!) приедет к нам в Буки, тут его таким медом угостят, что после первой кружки не подымется, после второй – своей бабы не узнает, а после третьей – бога увидит.
– Так он же, Остап, – говорю, – безбожник, да еще какой!..
– Ну, так после третьего меда он и в аду найдет прохладное местечко!..
И очень любо мне было, что нахальный ультиматум Керзона так расшевелил наших буковчан.
И подумал я: "Ага, чертов сын, бесславный лорд, попробуй-ка, тронь нас! Как придется защищать революцию, то не только последней рубашки не пожалеем, но и самого живота!.."
И еще одно событие произошло в тот день. Наймит Балана – Мить Петрук тоже записался в комсомол.
То ли Павлина это постаралась, то ли сам за ум взялся, протиснулся в первые ряды и поманил рукой Ригора Власовича.
– Пойдите сюда, дядь!
– Чего тебе?
– Да-а... Хочу сказать.
– Что у тебя?
– Ну, про того лорда... про Керзона...
– Ладно, сейчас.
Ригор Власович взял Петрука за руку и, как маленького, вывел на крыльцо сельсовета.
– Только картуз скинь. – Полищук обвел взглядом сходку. – Ну, тише! Сейчас наш сельский пролетариат Мить Петрук, который служит у эксплуататора Балана, скажет, а вы послушайте... Ну, Мить, не робей!
Но Мить смутился. Даже побледнел от волнения. Потом зажмурился и ломающимся баском выпалил:
– Этот Керзон... Керзон... чтоб он рехнулся... И буржуи... и буковские богатеи... До каких же пор на них робить?!
– А ты в песочке поиграйся!
Парнишка тяжело вздохнул и досказал:
– Дядь Ригор, а запишите меня... чтоб бить их... буржуев... богатеев!
– Вишь, – зачастил кто-то из богачей, – кормишь его, воспитываешь, а он камень за пазухой держит! Гоните его, Тадей, чтоб и духу его в хате не было! Ко всем свиньям!..
Ригор Власович потемнел от гнева.
– Цыц, вы, живоглоты, мироеды!.. Вы еще не знаете своей беды!.. Вот этот Мить, которого вы и за человека не считаете, завтра... Не сомневайся, Мить, ты сейчас грязный и темный, но за тобой стоит агромадная сила! Советская власть – та сила! Запишем тебя всем миром в комсомол. Ладно?.. Кто, товарищи и граждане, за то, чтоб этого малого революционера записать в комсомол?.. Согласны?.. Ну, вот видишь, все за тебя, кроме живоглотов... Вот, Павлина, еще один борец за трудящихся. А это большое дело, когда партии молодая помощь идет. Не только Керзон, а и весь мировой капитал пускай задумается об этом. И вы, живоглоты, подумайте. Вы уже одной ногой в могиле, а молодежь идет в коммуну. Ответим, товарищи, на ноту Керзона своей нотой – чтоб Красная Армия была крепка, чтоб хлеба у нас в амбарах было полно, чтоб четырехполка и урожаи добрые, чтоб все берегли нашу революцию и советскую власть. Да здравствует мировая революция и товарищ Ленин!
Ригор Власович снял фуражку и, подняв голову, затянул "Интернационал". Все подхватили, покатилось эхо: и если гром великий грянет!.. Гром великий грянет... Грянет!..
И это будет звучать в моей душе вечно.
ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой автор рассказывает, как Степан не
использовал представляемые ему возможности
Гнедой жеребец коротко заржал, поравнявшись с первой хатой на околице Буков. Маленькие острые уши его засновали из стороны в сторону, ноздри расширились, по коже на ребрах прошла дрожь. Степан погладил его по налитой шее, пробурчал успокаивающе: "Ну, ладно, ладно!.." – и тихонько натянул поводья.
Жеребец пошел боком, затанцевал и замахал головой в такт шагам.
У Степана затекла нога, которой придерживал ножны сабли.
Высвободил носок сапога из стремени и с облегчением вытянул ногу. По бедру забегали мурашки, и он даже сморщился от неприятного покалывания где-то в глубине мышц.
Смеркалось. Гудели хрущи, бились об него с глухим шелестящим звуком, ползали по гимнастерке. Степан с отвращением сбрасывал их на землю, щурился. Кавалерийский карабин, висящий на спине, натер магазином хребет.
Возле двора Василины Одинец остановил жеребца, устало сполз с седла, привязал повод за столбик. Сухорукая мать Василины выглянула из сеней и мигом скрылась в темноте.
– Эй, – крикнул Степан, – позовите-ка дочку!
В дверях больше никто не появлялся. Степан, теряя терпение, тихо выругался и направился к хате.
– Здравствуйте!
Плескалась вода. Василина мыла посуду после ужина.
– Слышь, – позвала старуха с топчана, – это они к тебе... Может, еще чего привезли.
Двое Василининых мальчуганов осторожно подошли к Степану сзади, трогали эфес сабли. Маленькая девочка, сидевшая с бабушкой на топчане, заговорила о чем-то беззаботным голубым голоском. Внезапно замолкла, засопела, выскользнула из бабушкиных объятий, сверкнув голым задком.
– Цего-то захотелось, – сказала она серьезно, присев над помойным ушатом.
– Бесстыдница! – глянула на нее через плечо Василина. – В хате чужой дядя, а она, такая девица!..
– Я исцо маленькая...
– Она еще маленькая, – подтвердил Степан, подошел, нагнулся, погладил мягкие волосики ребенка и протянул ей длинную леденцовую конфету. – Нате и вам, – одарил он и мальчиков.
– Кланяйтесь, благодарите, висельники! – Старуха заерзала. – Вишь, обратилась к дочери, – даже конфет привезли... А у кого же брали – у Тубола или у Меира?.. Может, в кооперации?
Василина молча вытирала ложки рушником.
– Эге ж, – рассуждала далее старуха, – тратятся... Как другая бы, то, может, и пожалела бы мужика... Может, они с Софией не ладят... Хворает или еще что...
– Цытьте, вы! – прикрикнула Василина.
– А я что, ничего... – промямлила старуха. – У нас комната одна...
– О господи! – застонала молодая хозяйка. – Ну, чего пришли?!
– Да вот... – смутился Степан. – Может бы, свету?..
Василина зажгла масляную коптилку.
– Что, не видели моей роскоши?..
И села на лавке, сложив руки на коленях.
– Садитесь уж и вы.
– Ты спроси их... – снова подала голос старуха.
Но Василина перебила ее:
– Ну, говорите, чего пришли... скоро ли мне ваша Сопия косы рвать будет?
– Убил бы.
– Слышь, – не стерпела мать, – вон в Половцах одна вдова, детная, но ничего себе, отбила мужа у одной раззявы... А что, нехай смотрит. А то у одной есть, а у другой нету.
– Слышите, – деревянно засмеялась Василина, – отобью!.. А чтоб тебя! Ну?! – резанула она Степана взглядом.
Ему стало жутко.
– Не нужно так, – сказал покладисто. – Мне так же больно, как и вам. И вот что скажу...
– Говорите да идите себе. А гречки мне не нужно.
– Какая пани! – Это старуха. – Не слушайте ее.
Степан достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги.
– Вот нате.
Василина не шелохнулась.
– Про Никифора? Имею уже.
– Гляньте.
– Темная я.
Он подошел к коптилке и начал читать.
Василина слушала и не слушала. Надавала шлепков старшенькому, что полез было к Степановой сабле. В сердцах посадила на топчан меньшенькую, которая таскала за хвост терпеливого, серого от золы кота. Потом остановилась напротив Степана, сложила руки на груди.
– Чтой-то в толк не возьму. Это про нас?
– А как же. Я и говорю: назначили вам пенсию на детей. – Степан так расчувствовался от своих слов, что на некоторое время ему показалось, что он один причастен к этому делу. – Вот видите, аж семь пятьдесят в месяц!
Женщина удивленно захлопала глазами.
– Должно, шуткуете.
– Нет. Вот тут – черным по белому. – И поправился: – Советская власть дала.
– Гляди ж ты, и мы уже стали нужные! – Женщина все еще не верила и подтрунивала над собой: – Вот какие мы!..
Мать ее заволновалась.
– Слышь, Василина, это ж про гроши! Ну, ты гляди!.. Да сиди ты! прикрикнула она на внучку. – А сколько там моих будет?.. Говорила ж я Василине: этому человеку ты, мол, приглянулась. Так ты...
– Деньги на детей.
– Скажете!.. Такого и не бывает. Ежли к ней топчете стежку, то я – ей мать!
Степан развел руками.
– Закон. Вот если бы вы были родной матерью Никифора...
– Такого не может быть! – Старуха даже затряслась. – Завсегда говорил мне покойный – ненько! Такого не может быть! Вот я отпишу самому большому начальнику! Как я мать...
Старуха заплакала.
– Нате конфету! – рассердилась Василина. – Замолчите, кому сказала!..
Степану стало не по себе. Отдал бумагу молодой хозяйке.
– Отдай бомагу! – потянулась старуха к дочери. – А то прокляну, ей-богу, прокляну!
С чуть заметной улыбкой Степан взглянул на Василину.
Та поняла.
– Нате уже. Владейте. – И пожала плечами.
Глядя молодице в глаза, Степан сказал ее матери:
– А ваших там, думаю, не меньше рубля.
Старуха сразу успокоилась.
– Я ж так и знала. Меньше рубля не дадут. Как я есть мать.
– Конечно. А это – на два пуда зерна.
– Вишь, Василина, я ж говорила, что они... Так ты уж... Как я засну, то меня хоть в окно вытаскивай.
Наступило молчание. Степан чувствовал себя скверно.
– А я думала про вас не то. И злилась, ох как злилась!..
– Ну, я пойду. Прощевайте.
Василина метнулась открыть ему дверь. В сенях вдруг прильнула к нему всем телом, словно желая вобрать в себя. Всхлипнула.
– Видал, как мать меня... Ой, все же!.. Лучше б я тебя и не встретила вовсе!
Чтоб не обидеть женщину, он осторожно обнял ее.
– Сестра!
– Нет. Одна я как перст. Как свечка над покойником!
Ее слезы щекотали ему подбородок.
– Ты не гляди на мою злость. Не могла простить сама себе те снопы.
– Я не осуждал тебя. Нет.
Она поднялась на цыпочки и поцеловала его.
– Сама себе не прощу... Что призналась.
Он гладил ей спину. Дрожал. Думал: "От всего отказываюсь. От всего".
– Знаю. Горе мое чубатое... Пошли.
Под вишнями возле погребка женщина села на старые снопики. Степан осторожно опустился рядом с ней.
– Василина... Ой, сестрица!..
– Знаю.
– Ой, не все ты знаешь, голубка!..
Женщина взяла его руку, погладила ею себе щеку, потом положила на грудь.
– Лучше б я тебя и не встретила б вовсе! – И всхлипнула. – Ты какой-то такой... Да только я не могла себе простить. Потому и зло имела на тебя. Ой!..
Платок ее сполз на плечи. Кудрявые мягкие волосы тонко пахли ромашкой.
– Василина. Сестра.
– Нет.
– Милая моя!..
– Знаю. Да только Сопии боюсь. И сама себя боюсь. Знай, – зашептала она, – только с Никифором... Он один... да ты... Ну ты имеешь... Так, может, не нужно?.. – Вздохнула. – Пускай будет как было. Не надо, – решила она. – Чтоб мне глаза не прятать... если где повстречаю твою... А так считай – я твоя... вся. Но только не надо. И потом, не хочу я тебя ни с кем делить. Такая уж я удалась. Ой!..
Степана опекла тоска.
– Не сердись. Любимый.
– Мне легко с тобой. Если бы ты все знала!..
– Что?
Молчал.
– Как станет тебе так тяжко... так тяжко... что весь свет опостылеет... я буду ждать тебя. Как негде будет голову приклонить... Так не сердишься, нет?
– Н-не...
Степан осторожно поцеловал ее в щеку.
– А в губы – нет. Потому как любый мне очень. А теперь я пойду. А не то останемся тут до утра. Потому как нет больше сил моих. Лучше б я тебя и не встретила вовсе. Ой!..
ГЛАВА ТРЕТЬЯ, где Иван Иванович в который уже раз размышляет о
красоте человеческой, но не успевает довести дело до конца из-за
Яринкиного несчастья
Густым дождем стекают ветви ивы, огромная чаша пруда отсвечивает голубизной и зеленью. В чистое зеркало воды неотступно всматривается безоблачное лицо весны.
Каждый год в эту пору я очищаю свою душу от печали прожитых лет. Телом воспринимаю мягкое, словно бы текучее солнечное тепло, слухом музыку мира, взглядом – два единственных, присущих нашей матери-Земле, холодных цвета. Выбрасываю из памяти все свои вольные и невольные грехи, услышанную и высказанную ложь, вырываю, как репейники, невеселые будни день за днем, смываю, как жирные пятна, все воспоминания, унижающие мой свободный дух, и – остается только детство, глазам которого открыты для радостного удивления все сокровища мира.
И так – каждую весну, когда земля закипает зеленой пеной своей материнской силы и плодородия.
Вчера приехала к нам из города Нина Витольдовна. Всего несколько дней пробудет она с притихшей доченькой-лозинкой. И правда, Катя незаметно вытянулась и стала такой гибкой, что покачивается в талии, когда идет. Два платьишка, все, что есть у нее, едва достигают коленей. Она стыдится, постоянно одергивает платьице, и эта ее стыдливость – не от воспитания, а от первобытного инстинкта ее прабабушки Евы, которая вдруг задумалась, насколько она угрожающе – первый небесный огонь на сухое дерево! – жива и прекрасна.
Нина Витольдовна, несмотря на то что получает восемнадцать рублей стипендии, умудрилась не только жить на них, но еще и выкроить из этого дохода на гостинцы дочери. Были, конечно, конфеты, несколько книжечек-мотыльков с цветными рисунками и отрез шотландки на новое платье. И еще была волшебная трубка – калейдоскоп: все мы, от малого до старого, очарованы красотой, которая никогда не повторяется.
Конфетами, понятно, набивали полный рот, невоспитанно причмокивали, облизывали губы и пальцы, часто пили воду – до полного изнеможения. Отрез прикладывали к груди, крутились перед зеркалом, склоняли головку то на одно, то на другое плечо, потом горделиво вскидывали, строили глазки, окутывались тканью, как туникой, счастливо вздыхали, ведь были мы женщиной от самого рождения и останемся ею до тех пор, когда нашей красотой перестанут любоваться не только другие, но и мы сами.
Калейдоскоп, смешно сморщившись, нацеливали на солнце. Вращали его и просто немели от восхищения – нарождались немыслимые цветы и соцветия, которых никогда не запомним: вспышка, взрыв красок и – другое мгновенное рождение – как эфемерида по сравнению с человеком, как человек перед вечностью.
Мы были умиленными, нежными и великодушными. Мы кошечкой мурлыкали под боком у матери, захлебываясь, объяснялись в любви к ней, очень невыразительным голоском уведомляли ее о наших успехах в учении, – скорее стыдились их, чем гордились ими, целовали маму разжатыми губами – очень влажные и искренние поцелуи, – вдыхали запах мамы и пьянели от этих родных запахов, но самое главное – в присутствии Евфросинии Петровны мы были вполне лояльны по отношению к этой почтенной даме и говорили о ее добродетелях с таким видом, словно хотели убедить в этом саму Евфросинию Петровну.
"Она мне как мама родная. Ты, мамочка, никогда, никогда не сможешь быть такой, как Евфросиния Петровна!"
И мама свято верила в это. Мы не шептались с мамой где-то по углам, мы знали уже про существование интонаций, тысяч оттенков улыбок, знали, что "текст" – для жестокосердных, "подтекст" – для добрых. И мы верили в то, что в конце концов избавимся от опеки над собой со стороны лицемерных, а по сути – недобрых матрон. "О как я хочу, мамочка, чтобы ты поскорее освободила Евфросинию Петровну от лишних хлопот!.."
А любимая моя жена так и цвела от гордости – ее доброту признают публично! – и кипела от возмущения, что слова, предназначенные ей, можно толковать еще и по-иному.
О святое детство! Горе тебе, если уже и ты, из соображений житейских, из побуждений устроить свое спокойное каждодневное бытие, начинаешь лицемерить – даже улыбаясь с прищуром.
Нас с Евфросинией Петровной тоже одарили. Жене досталась большая жестяная коробочка с нарисованной на ней полнолицей красавицей с наплоенными волосами – пудра "Киска", целая голова сахара в синей бумажной обертке, мне – красивый настольный пенал с новым советским гербом и римской цифрой "V" и еще узенькая продолговатая записная книжка с алфавитом, может быть, для того, чтобы я в ней поименно записывал собственные грехи.
Мы пили ароматный китайский чай с вареньем из крыжовника, и посреди стола стоял новый никелированный самовар, тихо мурлыкал и, напевая нежнейшие хоралы, посмеивался над нами какими-то продолговатыми носатыми рожами.
Милые мои потомки! Когда будете выбрасывать из своего быта весь ненужный хлам дней наших, не трогайте только самовар! Он вас спасет от одиночества, приведет в ваш дом друзей – тихих, умиротворенных, он вас спасет от гордыни транжирства и пьянства!..
Окна в нашей хате были открыты настежь, над лампой сатанинскими сателлитами кружились ночные бабочки, самоотверженно лезли в огонь, ослепленно бились о белую скатерть, но мы, казалось, не замечали их время замирало, как рой пчел после захода солнца. Мы перекидывались словами, как бы прислушиваясь к собственной речи, и она казалась музыкой, не требующей конкретного смысла. Мы были поглощены друг другом и сами собой.
– А знаете, – вдруг оживилась Нина Витольдовна, – мои подруги по общежитию не верят, что я воспитывалась в институте. "Как, в том, где "благородные"?.. Не может этого быть!.. Вы, мол, и стирать умеете, и пол моете не хуже нас!.." Говорю: "Я и жать умею, и снопы вязать. И хлеб печь. И стряпать. И всему этому меня научила революция". – "Ну, благодарите, говорят, революцию, что сделала из вас человека!" Чудные такие девчата, наивные до смешного. Как-то в бане одна из них осторожненько так погладила меня по спине. "А вы совсем-совсем как наши девчата. Думала, что хоть кожа у вас какая-то не такая. Потоньше, что ли..."
Мы с Евфросинией Петровной очень потешались.
– А я ей, – продолжала далее Нина Витольдовна, – дала еще и мозоли на руках потрогать, – они еще не сошли с тех пор, как с Виктором получили землю от общины. Так они все кинулись целовать меня: "Вы ж теперь наша, совсем наша!.." Видите, как мало нужно для того, чтобы получить пропуск в другое общественное сословие!..
