Текст книги "К ясным зорям (К ясным зорям - 2)"
Автор книги: Виктор Миняйло
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)
Миняйло Виктор Александрович
К ясным зорям (К ясным зорям – 2)
Виктор Александрович МИНЯЙЛО
К ясным зорям
Дилогия
Перевод с украинского Е. Цветкова
К ЯСНЫМ ЗОРЯМ
Продолжение Книги Добра и Зла,
которую автор писал
вместе с покойным ныне учителем
Иваном Ивановичем Лановенко
Известный украинский писатель Виктор Александрович Миняйло знаком широкому кругу читателей по сборникам юмористических повестей и рассказов, а также романам о партизанском движении на Украине в годы Великой Отечественной войны – "Посланец к живым" и "Кровь моего сына", вышедшим в издательстве "Советский писатель".
Тема дилогии "К ясным зорям" – становление советской власти и социальные преобразования в украинской деревне 20-х годов. Книга рассказывает о первых комсомольцах, о работниках сельсовета, о крестьянах – бывших красноармейцах, ведущих борьбу с кулаками и их пособниками, а также с пережитками прошлого.
________________________________________________________________
ОГЛАВЛЕНИЕ:
Часть первая. Зов оружия
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ГЛАВА ВТОРАЯ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ПЯТАЯ
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Часть вторая. Грозы и солнце
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ГЛАВА ВТОРАЯ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ПЯТАЯ
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
________________________________________________________________
Ч А С Т Ь П Е Р В А Я
ЗОВ ОРУЖИЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ, где Иван Иванович Лановенко рассказывает, как его
сын Виталик вышел победителем в стычке с темными силами
Живем, как все люди на белом свете, – от радости до радости. Седьмого января приехал на рождественские каникулы наш Виталик. Мы с Евфросинией Петровной встречали его на станции.
Торопливо прохаживались туда-сюда, постукивали валенками – мороз по школьному Реомюру был градусов семнадцать. За компанию пошла с нами и учительница Нина Витольдовна со своей дочкой Катей.
На перроне, кроме нас, не было никого. То и дело выглядывал из служебного помещения начальник станции Степан Разуваев, одетый в толстую ватную шинель с шапкой-финкой, на которой обычная эмблема – ключ и молоток. За последнее время его разнесло, но не в плечах, в живот пошел. Горилка, треклятая, еще и не такие чудеса вытворяет... Взгляд у начальника стал тусклый и тоскливый. Словно всю жизнь ждет чего-то и никак не дождется... Осторожно косился на Нину Витольдовну – чувство красоты еще сохранилось в его ожиревшем сердце, но было уже не откровенное в том взгляде восхищение, а какое-то собачье подобострастное уничижение, раскаяние и сожаление – "а я тебя никогда не дождусь!".
Выскакивает на мороз и жена его Феня, простоволосая, в плохоньком ситцевом платьице, широкая в бедрах, округлая в плечах, разгоряченная от работы, затурканная от крика и гвалта своего многочисленного выводка.
Выплескивает из ведра помои в пушистый снеговой сугроб, снег на глазах оседает, загрязненный и пристыженный.
Вылетают наружу и Фенины галчата. Изогнувшись дугой, справляют малую нужду прямо с крыльца, ухают зябко и снова ныряют в узко приоткрытую дверь.
Нина Витольдовна вздрагивает от стыда перед дочуркой, от ощущения холода босыми стопами Фениных озорников.
Снова выходит Степан. В руках у него колун. Осторожно влезает на железную лестницу у водоразборного "гусака" и оббивает прозрачную ледяную грушу. Значит, вскоре прибудет и поезд.
Ожидание делает его более близким, слышным и почти зримым. Вроде бы и рельсы гудят – состав, вероятно, влетает на мост через Ростовицу. Вроде бы появляется и растет снеговое облачко на горизонте – это он, наверно, своим железным дыханием раздувает заносы.
Катя жмется к облезлой шубке Нины Витольдовны, хитро посматривает на нас, улыбается едва заметно – заговорщически. Она знает, как встретится с нею Виталик, чувствует, что он ее боится, и это забавляет девочку. Катя хочет, чтобы и мы видели ее радость. Ах ты, противная девчонка, богоданная наша невесточка!..
Я тихонько толкаю в бок Евфросинью Петровну, жена опускает ресницы, гася гордую улыбку. И в эту минуту моя половина становится мне словно ближе – объединяют нас общая гордость, общее предчувствие сыновнего счастья.
– А я что-то знаю!.. – вдруг говорит Катя.
– Так что же ты знаешь, детка? – прищуривается Евфросиния Петровна.
– А знаю то, что Виталик будет задаваться перед всеми своими "очхорами". А это плохо – хвалиться тем, чего другие не имеют. Или имеют мало.
Все мы, взрослые, оторопели. Особенно я, кто все время подогревал честолюбие сына. Евфросиния Петровна, натянуто улыбаясь, не торопясь наводит на Катю свой стреляющий палец.
– Но разве грех гордиться тем, что все могут иметь! – заступилась за будущего зятя Нина Витольдовна. – Ты тоже можешь иметь все "очень хорошо".
– А зачем мне много?
– Чтобы тебя уважали люди.
– А разве нас сейчас не уважают люди?
Ну и чертова девчонка!
– М-да... – сказал я. – В чем-то Катя, кажется, права...
– И еще, – склонила головку набок девчушка, – эти "очень хорошо" не всякий может иметь. У некоторых учеников голова болит, а некоторые не наеденные. А у других нет сапог в школу ходить...
– А некоторые и ленятся!.. – докончила Нина Витольдовна.
Катя сделала совсем неприличное движение – будто вытирала нос о шубку матери, а на самом деле – спрятала лицо. А когда повернулась к нам, клюнула воздух и произнесла:
– И потому вовсе не нужно хвалить образцовых учеников, а то они совсем задаваками станут! – и повела бровью, которая, как и у матери ее, чем-то напоминает синусоиду переменного электрического тока.
Ах ты чертенок!.. Ах ты... Я уже и не знал, как мысленно отругать чернокосую и синеокую свою невестушку. Боже ты мой, пропадет наш Виталик ни за что ни про что!.. Но не буду отговаривать сына от женитьбы на этой жалящей особе, пусть будет во всех обстоятельствах мужчиной и заставит уважать себя – за рассудительность, за ум, за стоическое спокойствие даже в то время, когда тысячи слов-жал впиваются в твое уязвленное самолюбие!
Я так разволновался, что не услышал приближения поезда. И когда Евфросиния Петровна слегка толкнула меня локтем – смотри, мол, смотри! – я сначала услышал свисток кукушки, а потом и увидел зеленую ящерицу с черной головой.
Поезд остановился. С шипением выпуская пар, паровозик был похож сейчас на испуганного коня, который пятится с санями и вот-вот понесет.
Только в одном вагончике открылась дверь, и, побледневший от радости, Виталик прыгнул со ступенек, и в его фанерном баульчике затарахтели какие-то мальчишеские вещи: может, там были стреляные гильзы, может, лупа без ручки, может, самопал, начиняемый спичками, но то, что там обязательно должен быть оловянный пугач, я знал наверняка, потому что сам купил его сыну за серебряный рубль.
Мы с Евфросинией Петровной ждали объятий. Но сын наш был уже солидным мужчиной. Он только гордо пропустил сквозь зубы: "Здравствуйте!" – в сторону Нины Витольдовны, Катю он, казалось, не заметил совсем, а к нам подошел молча, сбил свою буденовку на затылок и произнес лишь: "Ф-фу!" Серо-коричневая шинель из офицерского сукна – бывшая моя фронтовая, которую перешил Ефраим с Водопойной улицы, дополняла его воинственный вид.
– Ну, пошли! – сказал Виталик и ринулся в сугроб, прокладывая новую тропинку.
– Виталик, – окликнул я, – ты же не поздоровался с мамой, со мною. И даже – с Катей.
– Разве? – сын смутился. Взглянув на юную Бубновскую, он протянул: А-а!.. – Затем пробурчал: – Так ты совсем замерзла!.. – А нас укорил: – И к чему брать детей в такую холодину!..
А и правда, к чему было брать детей?..
– Ну как, все в порядке? – не выдержал я.
– Конечно, – ответил сын, и я был благодарен ему за лапидарность стиля.
Катя чувствовала себя скверно. Подбежала к Виталику и снизу вверх заглянула ему в лицо:
– Ну как же, как? Неужели тебе нечем похвалиться?
– Ты любопытна, как любая женщина, – мудро изрек сын. И перевел разговор на другую тему: – А вы не штурмовали бастион? Перед рождеством?
– Какой ба... стион?
– Ну, бастион тьмы – церковь? А мы, юные пионеры-спартаковцы и комсомольцы, штурмовали! Выстроились за оградой и, когда все выходили из церкви, пели свое. Ты не знаешь?
Долой, долой монахов,
раввинов и попов!
Мы на небо залезем,
разгоним всех богов!
– Не знаю, – сказала Катя. – И зачем было вам идти туда? Пускай бы себе...
– Ничего ты не понимаешь. Мы – воинствующие безбожники. Значит, должны бороться! Должны, спрашиваю?..
Против такой железной логики Катя была бессильна.
– Ну, должны...
Они шли уже рядом. Это было хорошей приметой. За детьми медленно, тихонько посмеиваясь, двигались и мы, взрослые.
– Меня немного пугает Виталик, – это Нина Витольдовна. – Очень рано он вступает в борьбу. Вот так, не имея еще никаких внутренних убеждений, безоглядно ринуться в политику...
– А я завидую ему. Блажен, кто верует. Блаженны одержимые. Которых не терзают никакие сомнения.
– Вера в том, чтобы преодолеть сомнения.
– Но сейчас некогда сомневаться. У большевиков работы по горло. Они реалисты и, думаю, уже убеждают нас в этом. Вы посмотрите, как падает индекс золотого рубля тринадцатого года. Прежде был двести новых рублей, а сейчас – читали – сто сорок. И пойдет, и пойдет книзу! А это уже – после окончательной победы на фронтах – значит очень много... Я часто спрашиваю себя: а что же изменилось у нас, в Буках, за пять лет после революции?
А что вообще может измениться в жизни за такой короткий, по моему мнению, срок?
Однако ой как много нового!..
И дело даже не в том, что ваш, Нина Витольдовна, свекор Сергей Львович лишился усадьбы и власти. Не в том даже знамение времени, что подрезали крылышки кулачью, ограничили его аппетиты и возможности, – ведь у большинства богатых мужиков наймиты и отработчики до сих пор еще остались, хотя появились и Рабземлес, и тому подобное.
И не в том даже улучшилась доля крестьянина, что от продразверстки перешли к свободной торговле хлебом и к продналогу.
А в том все дело, что бедный и средний крестьянин наконец-то наелись досыта хлеба и поверили в советскую власть, признали ее за свою и прониклись сознанием, что сотрудничество с ней идет на пользу не только всем, но и им самим.
И даже беднейший отработчик у кулака, может, впервые за сотни лет, почувствовал человеческое достоинство, и теперь уже его никогда, никогда не загонят в ярмо. И это – главное. Родился свободный человек. А возможно, и личность. И дальнейшее ее развитие – в осуществлении кооперативного плана. Я верю в него. Иначе как жить? Иначе баланы да прищепы, эти сельские вурдалаки, снова начнут высасывать живую кровь из народа.
– Ох, какой вы, Иван Иванович!.. Какие слова!..
Так мы беседовали, а наши ребята шли впереди в паре. Тропинка была узенькая – на одного, поэтому Виталик уступал место Кате и протаптывал валенками новую тропинку: настоящий кавалер, суровый, но учтивый.
Разговор их протекал, видимо, очень живо, – Катя совсем невоспитанно размахивала руками, словно плыла, а то вдруг начинала шевелить сведенными – пальцы к пальцам – перчатками, будто переговаривалась с немым. Зато Виталик рубил рукой, как оратор, – здесь была железная логика убеждения, ради которого пойдешь и на крест, мужская солидность, не признающая никаких сантиментов.
Не убеждал ли мой сын Катю вступить в ряды юных спартаковцев-пионеров, отрекшись загодя от своих родителей?
По поводу приезда Виталика в тот же день мы созвали гостей. Пригласили Нину Витольдовну, беженку Ядзю Стшелецку, которая до недавнего времени жила у нас (как приемная дочка), нашу соседку Софию с мужем и еще фельдшера – у него жены не было. Евфросиния Петровна хотела было пригласить и отца Никифора с матушкой – с попадьей у нее то ли "интеллектуальная", то ли кухонная дружба, – но я встал на дыбы: это бы насмерть обидело нашего воинствующего безбожника. Я предложил Ригора Власовича Полищука, председателя сельсовета. Теперь воспротивилась любимая жена – не бывать этому!
– С Ядзей нашей гулял, гулял, а замуж не берет, так пускай он якшается со своей беднотой!..
Всех наших гостей, кроме фельдшера Диодора Микитовича Фастивца, вы уже хорошо знаете. А эскулап прибился к нам, в Буки, недавно. Так если услышите от кого-либо: "Каналия" – это про Диодора Микитовича. Этим нежным и звучным словом обзывает он своих пациентов, а те, по простоте душевной, его. А разница между ними та, что Диодор Микитович – человек образованный, окончил военно-фельдшерскую школу, и если говорит про больного: "Живучий, каналия!", то имеет в виду невесть что, а когда мужик о нем: "И живет же, каналия!", то думает бог знает что.
Лечит Диодор Микитович с умом, никто у него, кроме как по воле всевышнего, не умирал. Раны засыпал йодоформом, а вообще давал аспирин, английскую соль, а кому – так и просто сладенькую водичку. Лучше всего помогала последняя. "Придешь, выпьешь, помолясь богу, и все пройдет. Токо гляди мне – три раза у день опосля еды. И чтоб ни-ни другого чего!.. Живучие, каналии!.."
Сам Диодор Микитович только, вероятно, и пил что сладенькую водичку, потому как, несмотря на свои шестьдесят, выглядел молодо, был румяным и без единой морщинки. Голову брил – "для прохладности", усы красил – под носом черные, а на кончиках рыжие, глаза острые, блестящие, татарские.
Больных лечил прямо в приемной. Выйдет, а там уже душ двадцать. Позовет санитарку, та вынесет ящичек с пузырьками и баночками, и Диодор Микитович тычет пальцем в каждого, а другою рукой наугад нащупывает пузырек.
– Тобе, Дарья, вот ето, а тобе, Агапья, вот ето, да что там долго балакать, разбирайте сами усё из аптеки, а приношения складывайте на стол. А ты, Явдокия, – это уже к санитарке, – гляди, чтоб второю рукой не брал, что положит первой! Каналии!..
Интеллигентную публику, то есть всех, кто когда-либо закончил хотя бы двухклассное министерское, и обоих лавочников – Тубола и Меира – Диодор Микитович лечил по-иному. Для них он не жалел даже своего стетоскопа: "Дышите, не дышите!"
Мы с женой старались не попадать в руки Диодора Микитовича. А в гости позвали, потому что у него, говорят, неплохой баритон и он хорошо затягивал малороссийские песни. Когда случалось у кого-нибудь петь о том, как были у кума пчелы и наносили меду, в выразительнейших местах, где: "тундилили, тундилили, ме-ге-еду!" – глаза у Диодора Микитовича едва не вылезали из орбит и он ревел уже басом, а пламя в каганце трепыхалось, как крылышко умирающей бабочки.
А когда случалась какая-нибудь жалобная, то закрывает глаза, пока поет, а затем долго сморкается в клетчатый платок и плачет: "Ну и поють же, каналии!.. Ну, такой никудышной народ, но поють же, ах, как поють!.. Каналии, да и токо..."
Но еще больше тешил всех Диодор Микитович своим поэтическим талантом. Была у него толстая тетрадь в клеенчатом переплете, а в ней – что ни страничка, то шедевр. Заголовки выведены цветными карандашами, на полях цветочки, а стихи все "на мотив" и "в рифму":
Что ж, каналья, ти спишь,
Ить весна на дворе,
И суседи твои
Косють рожь на горе...
– Вот складно, – не без гордости говаривал Диодор Микитович, – как у Кольцова. Только у него не так чтоб... А у нас в рифму...
Когда усаживались за стол, Диодор Микитович немного рассердился, из-за того что муж Софии Степан облюбовал себе место рядом с Ниной Витольдовной, которую мы посадили в красном углу.
– Нехорошо, молодой человек!.. Надо уважать!.. Я ить самому генерал-линтинанту Деникину клизьму ставил!..
На Нину Витольдовну мне и глянуть было нельзя. Я лишь чувствовал ее каждым нервом, разумом, всей сущностью своей.
А вот на Ядзю нашу смотрю внимательно. Та же самая, почти невероятная, белокурая красота, – резец самого бога высек ее из наилучшего мрамора, только вот румянец – дух его – тускнеет, только уста ее огненные взяты в скобки горького разочарования...
Хотя мы и не объявляли, но гости каким-то образом узнали, что нашему Виталику исполнилось четырнадцать. Принесли подарки. Нина Витольдовна подарила изданную до революции "Хижину дяди Тома" Бичер-Стоу – на прекрасной верже, с цветными иллюстрациями. Переплет из плотного картона, корешок из кожи, с золотым тиснением. На титульном листе Катиной рукой написано: "Виталию Лановенко, юному спартаковцу, стойкому борцу за права униженных и угнетенных – от Кати Бубновской".
Нина Витольдовна, гордясь за всех женщин, указала на портрет автора и повторила слова Авраама Линкольна: "Вот маленькая женщина, которая стала причиной большой войны!"
О том, что маленькая женщина может стать движущей силой большой войны, Виталик, должно быть, не поверил. Но его очень растрогала надпись, где ему отводилась немалая роль в истории, ведь все, кто борется за счастье трудящихся, попадают в анналы истории. Сын мой, может впервые, посмотрел на свою нареченную почти с нежностью. Вероятно, поверил, что девочка, которая признает за ним право борца, может стать ему помощницей. И сын сказал торжественно, будто клялся за себя и за нее:
– Мы будем бороться вместе! Я тебе помогу.
Катя расцвела. Ласковым котенком прижалась к матери, что-то шептала ей на ухо, а Нина Витольдовна, подняв свои тонкие волнистые брови, с деланной строгостью призывала ее не ластиться и говорить вслух.
Курилы были не высокого мнения о исторической миссии нашего сына и потому принесли конфеты. Ну, как же так можно не понимать важности момента? Человек, может, готовится возглавить восстание рабов, а его унижают фунтиком с леденцами!..
Зато Диодор Микитович спас положение, достав из кармана двуствольный пугач и еще пятьдесят пробок к нему:
– Возьми, сынаш, и сражайся за нашу Расеюшку!
Виталик от неимоверной радости торопливо зарядил свое оружие и выпалил из обоих стволов, отчего все женское общество едва не лишилось чувств, а Евфросиния Петровна от большого испуга влепила сыну подзатыльник. Ох, лучше бы она сдержалась!.. Виталик покраснел до слез, потерял всякий интерес к жизни и, пожалуй, к борьбе. Он сразу превратился в беззащитного ребенка, бесслезно всхлипнул, потом, спасая репутацию, засмеялся принужденно:
– А что, испугал?.. Испугал?.. Ха-ха-ха!..
И Катя тоже засмеялась, сама не зная над кем, над Виталиком или над его матерью, захлопала в ладоши – ой, как смешно! – и в голосе у нее тоже дрожали слезы.
А Ядзя, кроме своей немыслимой красоты и искренней любви к Виталику, не принесла ничего. Она просто подошла, обняла и поцеловала его, как младшего брата, а Виталик был в таком состоянии, что эта ласка сейчас не воспринялась им как женская, слезливая нежность. И он сказал воркующим голосом:
– Ой, как жаль, тетя Ядзя, что вы ушли от нас! Вот верно говорю! Я никогда не вру.
Виталик отдал свои конфеты Кате, и они оба шмыгнули в мою боковушу, где была сложена вся одежда. Минуту спустя они вышли на улицу.
Как и на всех детских именинах, напиться и наесться имели право взрослые.
Только женщины манерничали: такова уж у них натура – стыдиться и смущаться... Пригубят, каждая с наперсток, и ждут, и маются, пока еще упросят... Может, как раз в этом и весь секрет их трезвости... Зато мы, мужчины, во всем были честными и искренними – пили, сколько нам давали, и готовы были принять муки за общество. Поэтому вскоре любитель малороссийского пения потрясал бархатным баритоном не только человеческие души, но и тоненькие чайные стаканы на полке.
Гоп, мои гречаники,
Гоп, мои белые!..
– Эх, хороши малороссийские песни! Вот только бы их переложить, сказал покрасневший Диодор Микитович. – Стали б оне тогда еще складнее... Ну, я опосля когда-нибудь...
Пели, утихали, разговаривали. Только никак не могли расшевелить Степана Курило. Порой и перекинется словом с кем-нибудь, а большей частью уставится в одну точку – далекий-далекий от всего нашего счастья. София изредка подтолкнет его локтем, муж встрепенется, улыбнется виновато и начинает лихорадочно веселиться – блестящие голодные глаза, какая-то хитрость в лице (жгучая скорбь на дрожащих губах).
– Не иначе болен ваш муж. – Это Евфросиния Петровна тихонько Софии.
– Да так уж... Никак не оправится после лазарету. Это – как на банду ходил. Да и забота большая... отцовская. Дочку выдавать будем.
– Яринку?! – так и встрепенулась моя жена. – Ребенка?! Да вы что, сдурели?!
– А докуда ж ей сидеть? От покрова пошел семнадцатый. Девка взрослая и работать умеет. К тому же и добрые люди попадаются. Хозяйственные люди!
– Куркульские! – выдавил из себя Степан.
– Куркай, не куркай, за голодранца не отдам!
Степан затих, прищурился.
– А за кого же это? – спросил я.
– Вот позовем на помолвку – увидите! Ого-о, такой парубок!
– Ой, рано вы, София, губите жизнь ребенку!
– Лишь бы не поздно! – София начинает сердиться, видимо, не очень уверена в своей правоте. – Говорю же вам, Иван Иванович, девка что рассада: ни малою ее нельзя садить – слабые корешки, ни старою – не примется. А так – чтоб в самую пору. Я вот в семнадцать вышла, ну и что, не усохла же?.. Вот ученые вы, а понятия не имеете!.. Да и сама Ярина не против этого... Ого-о... Вприпрыжку побежит.
Степан весь потемнел. И что это с ним творится?
Только Диодор Микитович поддерживал свою соседку по столу:
– Девки, они живучие, каналии! Чем больше ее поливають, тем она буйнее растеть. – И подкрутил рыжий кончик уса.
– А по-моему, это преступление! – возмутилась Нина Витольдовна.
– Э-э, Нина Витольдовна, вам если б вернули барщину, то, может, и в четырнадцать отдали бы! А у мужиков еще по-божески. А при старом прижиме, бывало, как припечет, то и пятнадцатилетних не миловали. Повезут к архерею, тот взглянет на нее – в теле девка, поплещет ниже спины, словно ненароком пазухи коснется – и этого добра достаточно! – и благословляет: плодитесь и размножайтесь! А для чего люди живут?.. Справлю свадьбу, как бы враги ни бесились!.. Слышь, Степан, иль заснул?..
Нина Витольдовна сидела тихая и грустная. Вероятно, обидела ее София своим напоминанием о барщине, а может, задумалась над своей судьбой, которая мало чем отличалась от участи осчастливленной браком крестьянки. И может, разница только в том, что у одной ярмо было кленовое, а у другой позолоченное.
Счастье мое земное и горе, хочешь – кровь свою выцежу каплю за каплей, только бы чело твое прояснилось от мысли о счастье? Хочешь – отдам себя рассечь на куски, чтобы могла почувствовать: ты не одинока на свете и что есть люди, готовые для тебя и на это! Как я счастлив, что возраст мой жаждет не безумств, а только тихой молитвы – на красоту твою, на чистоту твою, на святую доброту твою. Только не проведай об этом – мне хочется вечно иметь право на праздник души, пожизненное право боготворить тебя. Вечное право на святую тайну, право перед смертью вспомнить тебя первой и последней. Только не проведай об этом!..
Вот так мне хотелось петь, когда Фастивец стал догонять годы молодые:
Запрягайте коней в шоры,
Вороных, удалых...
Ибо у каждого из нас своя большая тайна и единственная на свете песня.
Годы молодые мы так и не догнали. Помешала этому Катя, она влетела в комнату с довольно большой палкой.
Невозможная девчонка со слезами на глазах и в голосе сказала:
– Вы тут пьянствуете... поете! – покачала головой. – А других, смелых... бьют!
– Кого? Что?
– Юных пионеров! Вот кого!
Я выскочил из-за стола и начал торопливо одеваться. Катя подбежала ко мне и, подняв вверх ладошку, успокоила:
– Не надо, не надо, Иван Иванович! Я разняла. Я им показала, как бить ю-пе!
– Ты?! – Я вытаращил глаза. – Ты, дитя мое, ввязалась в драку?!
– Я не ввязывалась! – вдруг всхлипнула моя невестонька. – Я только их палкой разнимала!
Я схватился за голову, затем почему-то за живот. И только потом догадался, что мне смешно. Я захохотал, и гости тоже начали смеяться.
И конечно, не спросил даже, что стало с Виталиком, – ведь он был вне опасности, если в защиту его стала такая воительница.
Но, вспомнив о ревности Евфросинии Петровны, я все же промямлил:
– Ну, а Виталик?.. Виталик...
– Он подает первую помощь потерпевшим.
– От кого... потерпевшим?
– Ну, какие же вы, Иван Иванович!.. От палки. – Она подняла и показала всем большую пастушью палку.
Я снова захохотал:
– Дитя мое! Ты настоящий чертенок! В кого ты такая удалась?
– Вам смешно, да, – склонила она головку на плечо – жалобно и возмущенно. – А мне пришлось приводить в чувство аж четырех мальчишек! А это вам не шутка!
– Из-за чего ж они завелись? – спросила ее Евфросиния Петровна. А мне кивнула головой, указывая на дверь.
Но я, повторяю, уже знал, что жизнь нашего бойца вне опасности, и потому продолжал стоять, держась за щеколду.
– Ну, мы шли себе с Виталиком, шли, а потом дошли до церкви. А там те мальчишки. Ну, Виталик говорит: "Добрый день!" А те мальчишки говорят: "Проваливайте, барчуки!" Ну, Виталик говорит: "А мы не барчуки. И среди нас есть ю-пе". А они говорят: "А нам начхать!" А Виталик говорит: "Потому что вы – куркули, классовые враги!" А они говорят: "А ты – скубент паршивый! И тикай отседа, потому как тут церковь!" А Виталик говорит: "Мы, юные пионеры и комсомольцы, вашу церковь отберем, а попа выгоним!" Тогда они начали дергать Виталика за ворот и буденовку сбивать. А я выхватила у одного палку и давай Виталика изо всех сил защищать! А у них – вот такущие шишки!.. А пускай не бьют! Они еще хотели ко мне полезть, а я их опять палкой! Вот!
– Боже мой! – заломила руки Нина Витольдовна. – И ты посмела ударить человека?!
– Посме-е-ела! – захныкала Катя. – И посмела! Это классовые враги!
– Не смей так говорить!.. Все люди имеют право на уважение! Все люди – братья.
– А вот и нет! Есть и не братья! Если против нас.
– Сию минуту раздевайся и будешь сидеть возле меня! Сегодня ты все время будешь сидеть дома. А если посмеешь возражать – то и завтра!..
Всхлипывая, Катя поплелась в мою комнату раздеваться.
И тут появился Виталик.
Был он взволнован, лицо его пылало.
– А где Катя? – обвел он взглядом комнату.
Евфросиния Петровна бросилась к нему, обняла, потом стала вертеть из стороны в сторону, словно хотела убедиться, что он цел и невредим.
– Ну, мам!..
– Да Просиния ж Петровна, – подал голос фельдшер, – мальчишки – оне живучи, каналии. У них анатомия такая!
– Ну, мама! – жалобным голосом протестовал Виталик, освобождаясь. Мы ж победили!
– Не задирайся с этими босяками! С этими куркулями! С живоглотами!
– Да не трогай ты, сынок, батюшку! Да не кощунствуй! – рассудительно посоветовала София.
– Не давай спуску куркулям! – грохнул кулаком по столу Степан.
– Будь всегда рыцарем, – это Нина Витольдовна. – Будь всегда добрым человеком. И тебя будет любить даже твой враг!
– Я не хочу, чтобы меня любили враги! – ответил юный борец. – Я хочу, чтобы враги ненавидели и боялись меня!
– Страх никогда не был спутником любви. А вы хотите бороться за общество всеобъемлющей любви. А любовь – это всепрощение. Любовь к людям это прежде всего человечность! К каждому человеку без исключения. Вот такой я хотела бы видеть и вашу коммуну!..
Щедрая и бедная в своей наивности женщина! Ты еще убедишься, что мир создан не только для любви!
ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой автор ищет выход из тяжелого положения,
в какое попал Курило Степан, ищет, ищет да так и не находит
Степан Курило вместе с падчерицей веяли на веялке гречу. Яринка засыпала в короб, принимала провеянное, Степан стоял и дергал за ремешок, прилаженный к железному кривошипу, а другой рукой держал заслонку.
Веяли в клуне, полова сыпалась на точок.
Хлеб уже давно обмолотили, в клуне было просторно, пусто, только возле стен, в высоких, выше человеческого роста, закромах хранилась мякина.
Было полутемно, – открыли только одну половину ворот. Злыми, холодными порывами разгуливали по клуне сквозняки.
Хорошо смазанная веялка работала бесшумно, шелестело только зерно, что ссыпалось в лоток.
То и дело, тонко попискивая, от закрома к закрому перебегали мыши.
Яринка была какая-то сонная. Да и понятно – ходила на вечерницы, засиживалась там поздненько, потом долго простаивала у ворот с Даньком Котосмалом. А София будила дочку рано, чтобы не привыкала поздно вставать в доме мужа. Чтобы потом не сказали свекры – ленивой матери дочка... София хозяйка известная, Яринка же должна стать хозяйской дочкой...
И задумывалась уже дивчина – и Степан знал это – не про милованье и целованье, а про то, какой сложится ее женская доля. И пожалуй, думает, глупышка, что все будет как у ее матери, что станет верховодить в семье, как София. Уже знает и приметы – ну, хотя бы первой ступить на рушник. Первой приложиться к кресту, когда поп поднесет его для целования. Первой протянуть палец, когда батюшка надевает кольца. И тогда Данько будет податливым и послушным, как теплый воск. Так она, вероятно, думает.
Степан уже смирился с утратой. Постепенно Яринка для него умирала. И хотя печаль еще жгла сердце, и что-то било в него тяжело и мягко, как взрывная волна от снаряда, каждый раз, когда встречался с нею с глазу на глаз, он знал: вскоре настанет смерть – ее или его – и Яринка отойдет, как мертвец. Или он отойдет – со своей тоской по умершей.
Самое тяжелое – ждать этой смерти.
Временами Степан даже ненавидел падчерицу. За измену. Которой она не совершила. За то, что она нарушила клятву. Которую девушка не давала. За то, что не могла подождать. Кого? И кого же ей ждать? Да и откуда ждать? С какой дальней дороги, с какой войны, из какого похода?.. За то, что не захотела ждать... другого...
Но где же найти того другого? Чтобы говорил его, Степана, голосом, ходил бы его походкой, был таким же с лица, как он, Степан. И чтобы сердце было у них, этих похожих как две капли воды людей, на двоих одно. Только тогда, возможно, и примирился бы, не упрекал за измену. И еще, может, смирился бы, если б знал определенно, что Яринка не любит этого куркуленка, что это лишь мать принуждает ее выйти замуж, и не будет она с ним счастлива, и изо дня в день будет думать и жить тайной любовью к другому.
Порою хотелось сказать ей: "Глупое дитя, что ты делаешь, зачем вставляешь шею в петлю?.. Вот погоди, подожди... пока я стану свободным... от чего, от кого?.. от твоей матери?.. или от обязанности быть до смерти твоим отчимом?"
Бежать бы куда глаза глядят. Но разве сбежишь от собственной судьбы? А разве не боишься ты одиночества, которое будет ходить за тобою по пятам? И где спрячешься от него, если бросишь Софию? И не лучше ли иметь под боком недреманного врага, что желает тебе добра, чем случайного друга, который на следующий день, так и не став нужным, превратится в нового твоего врага?
