Текст книги "К ясным зорям (К ясным зорям - 2)"

Автор книги: Виктор Миняйло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

– А если бы в читальню и Данько зачастил?

– Ай скажете!.. Данько такой... он такой!.. "Я, говорит, хозяин, мне на ветинара нет надобности учиться! Пускай, говорит, комнезамы газеты читают, ежели к хозяйству не способны". Не так разве?

– Невелико счастье твой Данько! – скривила губы вдова.

– А что, а что?.. – обиделась Яринка. – Что он вам сделал?.. Он такой!.. По нему все девчата сохнут!

– Что это за золото жиденькое, мне это лучше известно! – насмешливо произнесла Тодоська, и у Яринки сердце так и екнуло от неясного подозрения.

– А что, что вы говорите?.. – тяжело задышала она.

Вдова посмотрела на нее очень пристально.

– Это я пошутила. Да, да, – сказала она с неопределенной улыбкой. И чтобы перевести разговор на иное, спросила: – Как там мать с отчимом? Не собирается ли выгонять примака?.. Красивый у тебя отчим... красивый!.. Если мать выгонит – присоветую ему другие приймы... – Она открыто смеялась.

– Ой, тетушка, грех так говорить!..

– Грех не мех, за плечами не носить. – Тодоська вдруг захохотала, да так, что к полу склонилась. – Боже ты мой, какая ж ты глупышка!.. Да недотрога! Как улитка. Ладно, ладно, не обижайся, не такая Тодоська вредная, чтоб на обоих сразу заглядываться!.. – И все же не смогла сдержаться, чтобы еще не подразнить: – Уж на одного... на старшего!..

– Ой какие ж вы, тетка, вредные!.. Не зря мама говорят, что вы ведьма!

Тодоська долго смеялась, а потом уже без смеха попросила Яринку не говорить об их разговоре матери, а то еще сдуру окна побьет.

– Вам бы и надо побить! – чуть ли не плача сказала Яринка.

Тягостную беседу прервали девчата, гурьбой влетевшие в хату:

– Тетушка Тодоська, печь затопить, ужин готовить!

– Тетка Тодоська, а где ваши сковороды?

– А где нож – картошку чистить?

– А чугун для кулеша?

– А пошли бы вы все к лешему! – прикрикнула вдова. – Хозяйничайте!.. И соломы моей не троньте. Берите веревки да из дома несите! Не хватало мороки мне!

Девушки сначала притихли, двое и вправду пошли домой за соломой, а остальные принялись готовить ужин. А потом уже и не обращали внимания на хозяйку. Покрикивали друг на друга, ссорились по пустякам.

И когда каждая нашла себе дело, суматоха понемногу унялась, а потом одна за другой девчата несмело начали напевать. Как всегда, начинали с печальных, и все про любовь. Большинство из них еще и не ведали, что это такое – любовь, но по песням получалось, что никакой радости она не приносит:

Ой, лучше б я была,

Ой, лучше б я была,

Когда б любви не знала!..

А кое-кто из них так и не узнает ту любовь на своем веку. Шестнадцати лет выдадут за нелюбимого, грубой и злой мужской силой отобьет богоданный муж даже саму мысль о заманчивости любви. Народит молодица кучу детей и, не успев даже разок взглянуть на того чернобрового Миколу, с которым вместе росла и который мог бы прийтись по сердцу, состарится и при слове "любовь" с легкой дрожью омерзения только и вспомнит тяжелое сопение мужа, который по нескольку раз за ночь будит ее, сонную и разбитую каторжной дневной работой...

Но пока что они все жаждут любви и только и живут мыслями о ней. Ибо каждая из этих чистых голубиц была рождена для счастья, для любви. И если судьба сделает ее в конце концов ведьмой, то пусть не доискиваются причин этого в ее естестве...

В Тодоськиной хате было уютно и тепло. Челюсти печи, где огненными червяками извивалась сгоревшая солома, изливали жаркое сияние, сушили лица кухарок. Казан с кулешом, накрытый глиняной крышкой, был похож на приземистого арапа, который без умолку ругался и бурчал что-то по-своему. Вытаращив безумные глазищи, змеиным отродьем шипела яичница. На этот раз парубки не высмеют их ужина.

Эти бездельники, конечно, после ужина будут бить баклуши. Но им предстоит развлекать девичье общество, рассказывать веселые были и небылицы, страшные истории о мертвецах и оборотнях, такие, что холодок пробегает по спинам, а потом разводить своих милых по домам, потому что после всех этих россказней сердца всех девчат падают в голенищи.

Вот-вот затопают в сенях хлопцы, загогочут, деланно закашляют, одним словом, громко подадут о себе шумную весть.

Но вдруг распахнулась дверь и на пороге появилась Марушка Гринчишина. Обвела своими немного выпученными глазами всех девушек и произнесла густым гнусавым голосом:

– А Данько Котосмал с хлопцами поймал на нашей стороне двух половецких парубков. – И добавила почти радостно: – Мучить будут.

– А где они?

– Да на улице. Напротив Тубола.

– Ой, интересно! Надо поглядеть!

Всполошились, заметались все.

– Видать, к девчатам те половецкие.

– А к кому же еще?

– Кто знает. Может, и к тебе. Приглянулась кому.

А Яринку так в сердце и толкнуло: "Ко мне!.. Это небось тот... красивый..."

Она зарделась, все тело пылало от большого радостного стыда. "Пришел... запомнил... не побоялся!.." И далекое, очень робкое, почти неимоверное: "...Может, это судьба твоя?.." И тут же трезвое, твердое, хозяйское, словно бы к корове, которая побрела в клевер: "А куда ты?!"

– Ну так пойдем, поглядим!

– А пошли.

– Парни-то красивые? Есть на кого поглядеть?

Яринку так и подмывало крикнуть: "Ой красивые! Такие... такие..."

Торопливо одевались, вылетали в двери.

– Тетка Тодоська, мы сейчас!

– Ой, не спешите, подождите, я одна боюсь.

– Кому ты нужна!

– А я все одно боюсь! Наши парубки такие дурные! Такие ревнивые!

– Потому что любят!

– Ха-ха! Сами себя, да и то раз в год!

– Как петухи драчливые!

– Как собака на сене – и сам не гам, и другому не дам!

– Во-он они!

– Ой, у меня поджилки трясутся!

– Так не ходи, если пугливая!

В окружении буковских парубков стояли двое половецких. Им уже, видимо, порядочно намяли бока – одежда облеплена снегом, оглядываются затравленно, словно в ожидании помощи.

– А-а, наши девки! – обрадовался Данько. – Тут вот два половецких волка прокрались в буковскую овчарню. Думали ухватить какую-либо ярочку. Да не так сталось, как гадалось!.. Так что ж с ними делать? А?

– Отпустить их! – сказала Яринка и мигом спряталась за чью-то спину. Она увидела того, жданного, парубка и боялась встретиться с ним взглядом.

– Э нет, нельзя так! – покачал головой Данько. – Надобно законы исполнять. Каждый сверчок знай свой шесток! Поняла?.. Пожалуй, сделаем так, чтобы не тянуло их к девкам, да еще к чужим. Поняли? Не так, чтобы сильно и судили за это... Ну, ревность там или еще что...

Девушки стояли ни живы ни мертвы.

– Ой! – вдруг вскрикнула кто-то из них. – Бежим к Ригору!

– Я т-тебе д-дам Риго-о-ора! – обернулся к ней Данько. – Поняла?.. Ну, так у кого есть писарский ножик? Пора кончать... и пускай себе идут... холостые... и неженатые... Так, девки?

– Зараза! – резким голоском выпалила Яринка и задышала тяжело. Разбойник! И еще противный! Отвратный!

– Цыц, лягушонок, головастик!.. Уже не к тебе ли они случаем шли? А? Эй вы, к кому притопали? Говорите как на духу, может, и выйдет вам помилование. Поняли?

– Ни к кому... Ей-богу! – едва не плача, заговорил вдруг чернявый парубок. – Вот крест святой!.. Ну, пустите уже... пусти-и-ите...

Товарищ его, приземистый, скуластый, в солдатской высокой шапке, насупленно молчал.

– Так мы тебе и поверим! – хихикнул Данько. – Развесили вот так уши!.. – Данько приставил ладони к ушам и показал, как они хлопают.

А Яринка с большим разочарованием подумала о чернявом: "Ну прямо-таки дите... испугалось... просится..."

– Ну, простите, хлопцы... больше никогда... И детям своим закажем.

"И детям своим закажет!.. – заплакала душа Яринки. – А чьи же это будут дети?.."

И она застонала беззвучно – не будет у нее от него детей... Пускай бы с кулаками кинулся на Данилу, ну схватили бы его, скрутили... все равно, не дала бы его бить... Пускай бы нож всадил в грудь своему врагу – и это она простила бы! Но не простит никогда того, что он отрекся от ее... от своих детей!

И она, закрыв глаза ладонью, безутешно заплакала.

– Успокойся, глупая! Ну, не будем резать. Поняла? Магарыч поставят. Четверть. Обойдется им это в четыре целковых... Ну, вытряхивайте мошну!

– Мы завтра... ни копеечки...

– Ну, ладно. Отпустим их на все четыре стороны. Только возьмем залог. Должно быть, штаны.

– Да, да! – радостно загорланили буковские парубки. – Не иначе как штаны!

– Вытряхивайтесь! – велел Данько. – И по доброй воле, а не то стащим и подштанники. Поняли?

Подручные Данилы перемигивались, хихикали.

Чернявый половецкий парубок икал или всхлипывал. Приземистый вдруг рванулся и, свалив одного из буковских, бросился бежать. Его догнали, схватили и, навалившись гурьбой, разули и стянули штаны.

– Обувай свои опорки и катись домой! – пнул его ногою Данила.

Кое-как намотав онучи, парубок обулся, вскочил на ноги и отбежал в сторону.

– Буковские бандюги! Зеленые! Порешу! Не суйтесь в Половцы!

– Гавкай, гавкай! Мы тебя боимся, как прошлогоднего снега.

– Ну, а ты чего стесняешься? – подступил Данила к чернявому.

– П-п-пустите!.. Ей-богу, не буду! Да пустите... у меня роматиз...

Буковские шалопаи едва не попадали от хохота.

– Если б это летом, так мы б тебя крапивою! Или в роголистник! Дюже сильно помогает!

– А то еще молочаем!

– Ничего! Мы его и так полечим! – причмокнул Данько.

И вдруг к нему шагнула Яринка:

– Пусти его, говорю!

– Ой! – засмеялся Данько.

– Пусти, говорю, гадкий! А то...

– А то что?

– Плюну в глаза!

– А не шутишь?

– Сроду с дураками не шутила!

– А ты знаешь, что тебе за это будет?.. И не сейчас, а потом... потом...

– А этого "потом" не будет!

– "Заплакала Марусина свои карие очи!.." – хрипло пропел Данько. Это про тебя.

– Так вот тебе задаток! – И девушка наотмашь дала Даниле пощечину. Ну? Получил? А сейчас приведу Ригора... с ружжом! Пускай заберет в холодную!

– Ты!.. У-ух ты!.. Ум-м! Ну, подожди!.. Теперь понял: он к тебе стежку протаптывал! К тебе!

– А хотя бы и ко мне? Какое тебе дело? Сосватал? Иль, думаешь, зимой тыкву не найду?..

– Ну, ладно! Назад он на карачках полезет!.. Хлопцы, разгоните девок! А с этим мы пойдем на плотину. Вот смеху будет!.. – Данько повернулся к Яринке: – Не будем его ни бить, ни топить. А будет он на шарварок* камни возить.

_______________

* Ш а р в а р о к – общинная повинность крестьян по починке дорог, плотин (укр.).

Всей гурьбой двинулись к плотине.

Там еще с осени навозили штабель камней исправлять шоссе.

Камни смерзлись, и первый булыжник едва вывернули. Когда набралось три или четыре, Данько махнул рукой:

– Хватит!.. Еще ж и погонщик будет. – Толкнул половецкого под бок: Эй, как тебя кличут?

– Павло...

– Ну вот, Павлуха, придется тебе эти камни по ту сторону плотины возить. Держи полу.

Парубки, хохоча, наложили камней в полу Павлухиного кожуха, а один еще и сел на него верхом.

– Н-но, дохлятина!.. Прицепите ему хребтуг с сечкой, а то овес не уродился!

И Павло, пошатываясь и поскальзываясь, понес свою позорную ношу.

– Братики... ох... нет сил... роматиз...

– Айда, девки! – прогундосила Мария Гринчишина. – Так они до утра играть будут. И вовсе не смешно.

Склонив голову на плечо, Яринка постояла с минуту и тоже пошла. Из-за этой покорности Павла она перестала его жалеть.

"Пускай возит... Если есть сила камни таскать, то мог бы и драться..."

А сердце у нее щемило. И знала, что позднее, как минует сегодняшняя злость, она его пожалеет. И станет плакать над его покладистым характером. И осудит себя за бессердечность, за то, что не согрела его добрым словом, не взяла с собою, как дорогую находку. Но произойдет это не сегодня... И станет ждать его еще и еще... но только он уже не придет. И ждать его будет всю жизнь – тихого и красивого... и беспомощного, как молитва.

ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой Иван Иванович касается некоторых

аспектов альтруизма

Вот уже с неделю, как я состою в должности придворного цирюльника у бывшего пана Бубновского. Сергей Львович день ото дня слабеет и лежит пластом. Доконает, видно, деда неприятная старческая болезнь.

Возила его невестка в волостную больницу, но там осмотрели и махнули рукой: куда такого древнего! Сейчас тут и молодым не хватает места. Да к тому же двойная операция!.. Надо было бы лет пять назад.

Поручили нашему фельдшеру Диодору Микитовичу изо дня в день, дважды в сутки, спускать старику мочу катетером. А там, мол... И врач, глядя на измученную женщину поверх очков, сложил указательные пальцы друг на друга – крест...

Диодор Микитович ходил к больному без особого желания, потому как "приношения" от учительницы брать побаивался.

Выходя, он только возмущенно кряхтел и чмокал губами: мол, живучий, каналия!

То обстоятельство, что Сергей Львович был когда-то действительным статским советником, не прибавляло Фастивцу славы, так как штатский генерал давно уже не имел никакой власти, к тому же частенько страдал тяжелой формой сенильного психоза.

– Ну ты гляди, что выделывают! – говаривал фельдшер в те минуты, когда старик терял чувство реальности и пребывал в каком-то совершенно ином мире. – А ишо бывшой помещик!.. Вот канальство!.. Таких, мадам, надобно тайно умерщлять, оне не токи для родственников, но и для медицины совсем не нужные... Ну, что с них возьмешь... Каналии все-таки эти старцы... Вы, мадам Бубновская, не так чтоб сильно сумливайтесь, они врежут дуба вскорости... До сиданья!

Старик же, когда приходил в себя после припадка психоза, был твердо уверен, что "Ниночка – благо'одная женщина" и не даст ему умереть.

А Ниночка в ответ вымученно улыбалась и, стыдливо отвернув лицо, может, в сотый раз за день подавала ему подставное судно.

Нина Витольдовна и кормит его с ложечки. Я знаю, как это тяжко отдавать себя всего, не требуя ничего взамен. Это значит – служить человеку, как богу, ведь и от бога люди прибыли не имеют.

Альтруизм, на мой взгляд, есть наивысшая степень гуманизма. Служить человечеству легко. А вот попробуй-ка послужить одному отдельно взятому человеку, зная его недостатки и прихоти, даже зло, которое он причинил людям. Здесь уж великие гуманисты умывают руки и оставляют поле деятельности для чернорабочих от гуманизма – всяческих мелких альтруистов. Я не хочу открывать секрета, кто мне милее.

Даже в унижении своем, которое познал Сергей Львович, заболев, он старался быть опрятным и, пока руки не дрожали, каждый день брился.

А после того как я увидел его желтовато-синее лицо в порезах, приходил ежедневно и брил старика, не ожидая благодарности ни от бога, ни от вас, дорогие мои люди. Ведь примером мне служила прекрасная женщина, пожалуй, единственный на свете человек, за которого я дал бы разрезать себя на куски. Альтруизм влечения? Нет. Альтруизм любви.

Как и прежде, старательно завернутые в тряпицу реликвии Сергея Львовича с ним – безделицы, которые только для него и представляют ценность. Какие-то кольца, какие-то камеи, какие-то медальончики...

Горе побежденным?.. Нет, я не хихикаю над судьбой старого Бубновского. Но как упрекать Революцию, которая разделила тягости пополам – между теми, которым они были уготованы навечно, и беспечальными владыками?.. Рано или поздно все возвращается на круги своя...

А каждый новый день приносил старику все больше и больше страданий наступала омерзительная и неотвратимая смерть от уремии. Даже ложка кипяченой воды, которую выпивал больной, вызывала безудержную рвоту.

Фельдшер Диодор Микитович, который никогда не знал, будут ли жить его пациенты, достаточно точно определял, когда они должны умереть.

– Ну, мадам Бубновская, они уже загибаются... Так что, помолясь богу, денька через четыре и вынос тела...

И старик, пожалуй, впервые начал сознавать, что даже благородная Ниночка не сможет его спасти. С безысходностью слабой натуры он сразу покорился своей участи. И когда Диодор Микитович начал готовить у него на глазах свой лошадиный шприц с глюкозой, старик лишь расслабленно махнул рукой. Все.

– Попа-а...

Нина Витольдовна не решается оставить больного. По ее просьбе за отцом Никифором иду я.

Тот, как всегда, побаивается покойников и тех, кто умирает. Жалобно моргая загнанными глазами, бормочет – а не рано ли еще? Все, мол, в руце божией. Христос милостив... Может, лучше молебен за здравие... Нет уж, батюшка, поможете переселить его душу туда, где ни печали, ни воздыхания...

Идем...

На следующее утро поехал я в волость и отбил телеграмму Виктору Сергеевичу.

Поздно вечером он приехал в Буки.

Не знаю, почему именно, но прежде всего он зашел ко мне.

Поздоровался без особой радости, но и без застенчивости.

– Д-да, – сказал Бубновский, зябко прижавшись к печи, – судьба всех людей оставаться сиротами. И вся разница между ними только в том, как каждый воспринимает свое сиротство. – Потом он невесело улыбнулся, помолчал. – Не знаю, как и быть... Папа был, может, и не плохим человеком, но не он предрешал приметы времени. А время наше жестокое, ух какое жестокое!.. Все перемешалось... "Кто был ничем, тот станет всем..." И каждый должен нести ответственность за преступления своего времени. И если в подвале поставили к стенке всю семью Николая Второго, то почему Сергей Львович Бубновский, действительный статский советник, должен умирать в белой палате роскошной больницы, а не в школьной кладовке? Что?.. Может, именно поэтому мне и не следует посыпать голову пеплом... Вы что-то сказали?.. Да, кстати, свежий анекдот, из юмора могильщиков. У одного, понимаете, умирает теща. В это время в открытую форточку влетает большая муха. Старушка слабым движением руки отгоняет ее от лица. "Мама, – делает замечание зять, – будьте целеустремленней! Не отвлекайтесь!" Вот так. Однако надо идти за последним благословением.

Он неторопливо оделся, потом буркнул:

– Вы знаете, я хочу просить вас... Ну, понимаете...

– Понимаю.

Простоволосый, в одной только косоворотке, я перебежал с ним от крыльца до крыльца.

Постучал в дверь к учительнице:

– Нина Витольдовна, на минутку.

Она вышла заплаканная.

– Нина Витольдовна... приехал Виктор Сергеевич... попрощаться...

– Просите, – вздохнула она. – Только и вы побудьте при этом.

Я понял, не примирения с мужем боится она, а его цинизма...

Виктор Сергеевич вошел почти на цыпочках. Поморгав, поздоровался с Ниной Витольдовной. Катю, смотревшую на него со страхом, поцеловал в головку.

Подвинул ногой неуклюжий табурет (мое изделие) к отцовской кровати, сел, уперся руками в колени и тяжело вздохнул.

Старик спал или делал вид, что спит.

– Папа! – тихо позвал Бубновский. – Папа, это я, Виктор.

Умирающий открыл глаза, но головы не повернул.

– Ниночка... благо'одная женщина... – И прикрыл дряблыми желтыми веками запавшие глаза, полные слез.

– Папа, я отвезу тебя в больницу... в уезд...

– Если помирать... то лучше здесь... у Ниночки... Здесь на меня... никто... никакой хам... не глянет искоса... За то, что я еще жив... Пошевелил сухими губами: – В-во-ды...

Подбежала Нина Витольдовна, влила ему в чуть приоткрытый рот чайную ложку кипяченой воды. Его сразу же стошнило.

В комнате стоял стойкий кисло-горький запах.

– Умираю... Виктор... – прошептал Сергей Львович. – Как страшно... сейчас все узнаю... все испытаю... Хотел бы быть тобой... Мефистофелем... желчным Вольтером...

И вдруг Виктор Сергеевич зажмурился, его лицо перекосилось судорогой. Он упал с табурета на колени, положил голову на грудь отца.

– Теперь я один... один! О боже!

И он зарыдал таким страшным голосом, будто тигр ревел.

– И я тоже... я тоже... папа... мертвый! Как я буду, папа?! Зачем оставляешь меня одного на этом свете? Зачем меня породил?!

– Мне... все равно... Ты мог... укорять меня... пока я был жив...

И старик снова закрыл глаза и, кажется, заснул.

В комнатке было тихо, как в глубоком погребе.

Виктор Сергеевич тяжело поднялся, машинально отряхнул галифе, сел на табурет. Прищуренными заплаканными глазами косился на свою бывшую жену.

– Вам очень тяжело, Нина... Я вам признателен... Как жаль... что вы... что я... недостоин вас... Но ничего... ничего... все будет хорошо.

И я впервые на своем веку увидел то, что, пожалуй, не видел никто. На его ядовито-красивом лице промелькнула серая тень смерти.

ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой автор рассказывает, что Степан Курило

совсем отбился от рук

У Василины Одинец уже начали привыкать к посещениям Степана. И хотя сама Василина, да и ее мать, предостерегали Курило – ой, быть беде, ваша София такое натворит!.. – Степан каждый раз находил повод попозже вечером постучать в замерзшее стекло окна Василины.

– Идите вы, мил человек, извиняйте на слове, к лешему! – сердилась женщина, но двери открывала. Гневно взмахивала маленькой округлою рукой, будто била кого-то арапником, брала руку в руку возле запястья и укладывала их так на колени.

– Ну, так не пришла еще вам бумага от военкома? – спрашивал Степан. И это было поводом для беседы.

– А-а... Кому мы теперь нужны... Ай, кому мы нужны!.. Спрашиваете!.. А то сами не знаете, что из этого дива не будет пива!

– Нет... Погодите... погодите... сам военком Калнин пообещал мне. А это такой человек!.. Латыш. Кремень.

– Все они... – с болью и почти с ненавистью щурилась женщина.

– Потерпите еще... потерпите... Я вон там, в сенях, с пуд жита оставил...

– Слышь, Василина! – кричала с печи сухорукая старуха, которая до этого не вмешивалась в разговор. – Они снова жита принесли! Сколько ж это теперь мы им должны, а? Иль, может, на отработок?.. Ты спроси их, Василина! – кричала она на всю хату, словно Степана при этом и не было.

– Ай, отстаньте вы со своим житом! – сердилась молодая хозяйка. Кому что, а курочке просо!..

Старуха умолкала надолго, о чем-то хитро размышляла на печи, шевелила наболевшими ногами, бормотала что-то бессвязное. А потом будто спросонок:

– Сплю... ей-богу, сплю... Коль нада, то гаси свет.

Василина бросала острый, сухой, как бритва, взгляд на Степана: понял? – а в глазах укор, гнев, гроза.

– Уходите.

Степан в замешательстве кряхтел, поднимался, точно с полным мешком на плечах, не попрощавшись выходил.

– Что вы, что вы... – оборачивался на минуту в двери.

Не извинялись, не возвращали.

Но знал Степан – без него они чувствовали бы себя одинокими. И должно быть, село тоже знает о его посещениях. Только София еще не ведала, видать, потому, что сельские кумушки недолюбливали ее за острый язык и решили подольше тешиться бесчестьем Софии, а потом...

О том, что село уже осведомлено о его делах, дала знать Тодоська Кучерявая.

Как-то встретилась с ним, когда он шел в кооператив, первой поздоровалась и остановилась. Глаза ее дохнули – холодом, щемящим зовом.

Удивленный, Степан тоже замедлил шаг. Обернулся – она тихо посмеивалась.

– Вы, – молча протянул руку в ее сторону, – ко мне? – И дотронулся пальцами до своей груди.

– Нет, – засмеялась она, – вы – ко мне.

– Чего бы это?

– А того, что молодицы не затрагивают мужчин первыми.

– Вот так так! – Потом покачал головой: – Ну и ну! – Степан впервые увидел, что она так красива. – Ну, так что?

– Что-то знаю! – колыхнулась женщина в талии, будто кланялась. Затем внезапно повернулась и пошла себе.

Степан бессмысленно смотрел ей вслед.

"А-а, это та! – припомнил пересуды про Тодоську. – И чего это она?.."

И хотя решил для себя не придавать этой встрече значения, распаленное любопытство щекотало его тихими пальчиками: ну, о чем она? про что? к чему клонит?

Когда стемнело, сказал Софии, что идет к мужикам играть в карты.

– Проиграй там все – и хозяйство, и меня!

– Ладно.

И, совсем не таясь, даже не взглянув на нескольких баб, что горбились в толстых шерстяных платках и разговаривали на улице, направился к хате Тодоськи.

Казалось, что и она ждала его.

– Ну что, – крадущимся шагом в темной хате подошла к нему, припекло? Заимел антирес?

– Здравствуйте.

– Бывайте и вы здоровы. Садитесь. Чтоб сваты садились, – добавила она с игривым смешком. – Как такой красивый сядет, так другие уже и улягутся.

– Не шутите, – в груди у Степана замлело. Перевел дыхание. – Что хотели сказать?

– А вам некогда? – заигрывала она.

– Да, некогда! – обиделся Степан. – И говорите, если есть что сказать...

Она заметила его настроение, сказала примирительно:

– Ой, какие же вы! Нетерпеливые и сердитые... А я думала, как красивый, то и добрый... Ну, скажу, скажу уже. Только сядьте. Вот туточки. – Тодоська прикрыла ладонью место рядом с собой.

Сел, зло взглянув на женщину.

– Так знаете, что люди болтают? Ну, знаете?

– Может, и знаю... – ответил он и почувствовал в лице жар.

Женщина засмеялась:

– Знает кошка, чье сало съела!.. Так, так... И говорили те люди, которые видели, что беспременно расскажут вашей Сопии.

– А кому какое дело?

– Людям тем вас жалко! Такой красивый, а Сопия, поди, возьмет и исцарапает лицо!

– Людям тем с лица моего воду не пить!

– А некоторые так, может, и пили бы! И что вам Василина?.. Мелка, худосочна, трое детей... да мать калека. Да еще злая, как оса... А есть и получше, и вас уважали бы... И случись что, в недобрый час было бы где голову приклонить...

Обычная Тодоськина смелость изменила ей в эти минуты. Говорила заикаясь, с извиняющейся виноватой улыбкой. И руку его взяла в ладони, поглаживала, как заплаканному ребенку.

Степану стало жаль ее.

– Ой, не то, не то, Тодоська! Вы – человек, должно быть, добрый, но только не то говорите! Не было у меня с Василиной ничего. Ничегошеньки. Хотите, поклянусь?..

– Вот за это... за то, что говорите так хорошо... и нас, женщин, жалеете и уважаете... люди вас еще больше полюбят!.. И ничего для вас не пожалеют... Вы только тех людей послушайте!.. Пушинке на вас не дадут упасть...

Встала, положила ему на плечи руки, в глаза заглянула.

Сильно зажмурился Степан, покачал головой:

– Не так это просто, молодичка. Поверьте мне! Не так это ведется, как ждется... А на ваши добрые слова – и душу не могу открыть, и ласкового слова сказать. И чего хожу к Василине – тоже не скажу. Потому как и сам не знаю. Могу сказать только, что не будь ее на свете, так в поле, к вербе ходил бы.

Молчала Тодоська. Задумалась, сникла.

– Чудной вы... – прошептала немного погодя. – Уж не больны ли... – И добавила будто равнодушно: – Ну, извиняйте... Чего только глупая баба не наплетет шутя – семь верст до небес, да все лесом...

Степан поднялся, взглянул на ее красивое опечаленное лицо, запросто, без стыдливости и без тайного ожидания греха подошел к женщине и поцеловал ее в лоб.

– Как мертвую... Дождалась ласки!..

– А вы хотели любви? Если б вы знали, как трудно любить!.. Прощайте. И можете рассказать Софии. Не боюсь этого. Только еще скажу: ой, трудно любить! И еще скажу: по-настоящему любят только одного и на всю жизнь!

Она не проводила его.

Дома, прежде чем зайти в хату, он наведался в конюшню. Засветил каганец. Бросил охапку сена на решетку, сел в желоб, задумчиво погладил вздрагивающую шею лошади. Выдергивая пучки сена, конь с умно осуждающим удивлением косил на него бриллиантовым глазом. И Степану казалось, что лошади знают о нем больше, чем близкие люди. И пожалуй, сочувствуют ему своим разумным молчанием. И переговариваются между собой коротким сдержанным ржанием, вздохами, кивая умными головами – да, да, ему тяжело, но не нужно беспокоить его человеческими словами, которые и существуют только для того, чтобы скрывать ложь.

Ой, коники мои, коники... ой, коники... коники... ко-о...

И, не таясь перед своими вернейшими друзьями, Степан заплакал и знал, что они его не осудят, не предадут осмеянию. И они действительно делали вид, что не замечают, как горько рыдает человек, который видел полмира, жизнь и смерть. Только сердца их, могучие конские сердца, сжимались от человеческого плача, и им самим хотелось заржать на весь мир о людской боли, но они были вежливы и выдержаны – уважали чужую беду.

Открыла ему Яринка.

Переступив через большое тело Софии на топчане, он осторожно полез на печь.

София уже привыкла, что он избегает ее. И чтобы только дать знать, что она ждет от мужа раскаяния или примирения, сказала ему вслед:

– Возится, как домовой...

Он смолчал. И когда София почти засыпала, сказал отчетливо:

– Был у Тодоськи Кучерявой.

Она даже дыхание затаила. Потом вздохнула тяжело:

– Я так и знала, что у тебя есть полюбовница. Каждую ночь снится небо такое темное-темное, а на нем – и солнце, и луна. Так и думала.

– И еще к другой молодице ходил. Если донесут – верь.

– Господи! Не приведи только, чтоб их было три!

И она замолкла, лежала точно мертвая.

Когда же запели первые петухи, спросила, зная, что он тоже не спит:

– А кто же та – другая? – К Тодоське она, должно быть, не ревновала.

– Одинец Василина.

– Косы рвать? Иль окна бить? Ну, скажи мне на милость.

– Не виновата она ни в чем. Меня сонного можешь зарезать. А ее не тронь.

– Господи, господи! До чего я дожила! Сменять законную жену на какую-то вшивую грязнуху! На помойную лохань! Следовало бы вот встать, да за топор, да отрубить твою дурную голову!..

– Поленишься, – без тени издевки сказал Степан. – И еще скажу тебе, что ходил я туда не целоваться да миловаться, а только душу людскую увидел в ней, и несчастья ее, и беды, а такие люди не пройдут мимо чужой беды. А не то – пошел бы невесть куда, в прорубь, в петлю. Но только говорить тебе это – все равно что горохом об стену.

– Дохлого да убогого выходила, мужем сделала, хозяином. И за все это – такая благодарность?! Чего тебе тут не хватает? Разве что птичьего молока.

– Жизни нет, София, только и всего.

– А какой такой жизни?

– Кто не хочет знать, никогда не дознается.

– Боже, боже!..

София знала, чего ему недостает. Но сейчас даже упрекнуть его не могла – свой брак с ним считала божьим велением. И ни он не мог противиться этому, ни она. И понимала: сейчас нельзя резко отнестись к его причудам.

Она была мудрой и знала, что ее решение должен высказать он сам.

– Так что же будем делать?

– Думай ты.

Так он и должен был ответить. Должен был полагаться на нее во всех случаях жизни.

И она сказала:

– Бог нас соединил, бог и разлучит. И простит тебе господь, а я тоже прощаю. Только поклянись, как перед образами, что ни с кем не будешь меня попирать.

И она во второй раз в жизни почувствовала себя доброй, такой доброй, прямо-таки святой. И, умиленная своей добротой, еле слышно заплакала, но так, чтобы слышал он. И ждала того, что он должен был сказать:

"Ну, хорошо, хорошо!.."

И, ожидая этих его слов, окончательно решила о Яринке: "Нечего больше тянуть. На этой неделе. Господи, благослови!"

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой Иван Иванович не желает добра молодой

чете

Ясная панна Ядвига начала уже забывать о нас. Только и видим ее в школе, когда второпях заканчивает прибирать классы. Некогда и перемолвиться с нею словом – бегает в подоткнутой юбке, в мокрых опорках, с кокетливым веником и тряпкой. Поправляет запястьем свои упругие светлые кудри, которые упрямо вылезают из-под платочка, предупредительно пропускает нас, учителей, – "проше, проше...", осуждающе покачивает головой и смотрит на мальчуганов, нанесших в помещение на сапогах снег. Наполнит еще свежей колодезной водой похожий на приземистого деда с крючковатым носом бак, ополоснет прикованную к нему медную кружку и незаметно исчезнет. И до самого позднего вечера приглядывает за "паном хозяином", Романом Ступой, и за его ребятней. Ночью в ее обязанности входит еще и сторожить в школе, но я давно уже не требую от нее этого послушания, ведь мне и самому нетрудно, выйдя ночью на двор, взглянуть по соседству, целы ли стекла в классах. Да и кто туда полезет? Мел или глобус мужику в хозяйстве без надобности.