Текст книги "История «Майн Кампф». Факты, комментарии, версии"

Автор книги: Вернер Мазер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

Единственным первоисточником информации о том, что юный Гитлер в Вене был подсобным рабочим, остался он сам. Его утверждение, что «пять лет, когда я, сначала как подсобный рабочий, а затем как мелкий художник… зарабатывал себе на скудный хлеб»⁵⁰, является легендой. Не нашлось ни одного свидетеля, видевшего его в качестве подсобного рабочего в Вене на стройке или где-либо еще, даже до 1945 года, когда сотрудники Главного архива НСДАП систематически искали и опрашивали – об их воспоминаниях, связанных с юными годами Гитлера, – его соучеников, учителей, священников, покупателей его картин и сожителей по мужскому общежитию на Мельдеманн-штрассе в Вене. Тем не менее его рассказ о своих переживаниях в то время, когда он был разнорабочим⁵¹ на стройках в Вене вместе с другим и рабочими, не является чистой выдумкой, как это безуспешно пытался показать Йетцингер с недостаточной аргументацией⁵². Возможно, с середины ноября до середины декабря 1909 года Гитлер, под давлением нужды, действительно работал разнорабочим. Это было короткое время, когда он ночевал в приюте для бездомных в районе Вена-Майдлинг, где, очевидно, он прятался от властей, потому что решил уклониться от военной «регистрации», к которой осенью 1909 году его обязывал официальный бюллетень № 41 австрийского закона о воинской повинности от 11 апреля 1889 года⁵³. До середины ноября 1909 года он пытался ускользать от властей с помощью смены квартиры каждый месяц. Например, с 18 ноября 1908 года по 20 августа 1909 года он жил на Фельбер-штрассе 22, с 20 августа до 16 сентября 1909 года – на Зехсхаузер-штрассе 58, а затем, до ноября 1909 года, – на Симон-Денк-гассе, где снимал квартиру⁵⁴.

Не материальные трудности, на которые ссылается сам Гитлер, заставляли его искать угол в беднейших кварталах, а в конце 1909 года – даже в приюте для бездомных, хотя его биографы десятилетиями твердили об этом как о доказанном факте⁵⁵. Например, Буллок писал в вышедшем в 1965 году переработанном английском издании биографии Гитлера: «Летом мог он (Гитлер. – Примеч. авт.) спать на свежем воздухе… а к началу осени получил койку в приюте для бездомных»⁵⁶. Буллок, почерпнувший эту неточную информацию о периоде до 1924 года у Франца Йетцингера, который в свою очередь опирался на ложные данные Конрада Хейдена (сфабриковавшего «показания» бродяги Рейнгольда Ханиша, прельстившегося на деньги), пишет, что Гитлер «с начала 1909 года не мог позволить себе снять комнату, и вынужден был… ночевать на свежем воздухе – на скамейках и под арками ворот… а в холодные ночи шел в приют для бездомных в Майдлинг»⁵⁷. Американский биограф Гитлера Уильям Лоуренс Ширер считает даже, что Гитлер «из-за отсутствия денег… четыре года… жил в приюте для бездомных»⁵⁸.

Незадолго до Рождества 1909 года Гитлер поселился в подобном крупному, но дешевому отелю мужском общежитии на Мельдеманн-штрассе, где оставался до 24 мая 1913 года; там жили холостые офицеры, студенты, служащие, коммерсанты, торговцы и, частью, – неудачники и авантюристы⁵⁹. То, что он набрасывал, рисовал и писал (картины) в Вене, появилось именно в этом молодежном общежитии, хотя он об этом прямо не говорит. В «Майн Кампф» он рассказывает об этом времени: «В 1909–1910 годах мое положение настолько улучшилось, что мне уже не надо было заниматься поденной работой как разнорабочему. Я стал работать самостоятельно как мелкий рисовальщик и акварелист. Зарабатывал настолько мало, что едва хватало на жизнь, но такую уж я выбрал профессию. Зато теперь я уже не возвращался с работы смертельно усталым, как раньше, когда был не способен читать книгу долго, а сразу засыпал. Моя нынешняя работа шла параллельно с моей будущей профессией. Теперь я сам мог распоряжаться своим временем – гораздо с большим успехом, чем раньше.

Я писал картины, чтобы зарабатывать на жизнь, и с радостью учился»⁶⁰.

Замечание, что он «возвращался с работы… смертельно усталым», может относиться к периоду с середины ноября до середины декабря 1909 года, когда он ночевал в приюте для бездомных. В разговоре с фотографом Генрихом Хоффманом 12 марта 1944 года в Оберзальцберге Гитлер подтвердил то, о чем писал в «Майн Кампф».

«Я не хотел стать художником, – заявил он (согласно протоколу беседы), – я писал эти картины, чтобы заработать на жизнь и иметь возможность учиться… Я писал лишь столько, чтобы минимально покрыть свои потребности. В месяц мне требовалось около… 80 (марок. – Примеч. авт.)…В тот период я учился ночи напролет. Мои архитектурные наброски были тогда самым дорогим для меня – интеллектуальной собственностью, которой я никогда не жертвовал так, как я отдавал свои картины. Не надо забывать, что все мои сегодняшние мысли, мои планы в архитектонике произрастают из того, что приобрел в те годы, работая ночи напролет. Если я сегодня в состоянии легко набросать на бумаге, например, эскиз театрального здания, то сделаю это не в состоянии транса. Все это – исключительно результат моего тогдашнего самообразования. К сожалению, большая часть моих тогдашних эскизов пропала»⁶¹.

По свидетельству тех, кто жил одновременно с Гитлером в мужском общежитии, в среднем за один день он рисовал одну картину, как правило, на заказ⁶². Сотрудники Главного архива НСДАП, пытавшиеся (особенно в 1938–1939 годах) собрать картины Гитлера венского периода или по крайней мере установить их местонахождение, разыскали множество его работ, стоимость которых выросла к этому времени до 2000–8000 марок⁶³. До августа 1910 года гравер Рейнгольд Ханиш, с которым Гитлер познакомился в ноябре в приюте для бездомных⁶⁴, доставлял заказчикам работы Гитлера: картины, акварели, рисунки тушью и жанровые рисунки, такие, например, как «Здание парламента», «Старая Вена. Фишер-тор», «Михаэлер-плац и Драйлойфер-хаус», «Старый городской театр», «Дворец Ауэршперг», «Миноритен-кирхе» и «Прагер»⁶⁵; продавал работы, выполненные не по заказу, – торговцам и всем желающим. Ханиш рассказывал, что они «вместе добились хороших заказов»⁶⁶, а выручку делили пополам⁶⁷.

Нов августе 1910 года Гитлер донес на своего внезапно исчезнувшего делового партнера, обвинив его в обмане. Гитлер утверждал, что после продажи одной акварели, на которой изображалось здание венского парламента, Ханиш обманул его на 19 крон, а другой рисунок, стоимостью 9 крон, просто украл. Ханиш, которого в мужском общежитии знали как Фрица Вальтера, должен был провести одну неделю в тюрьме⁶⁸. Его объяснения в полиции и перед судом оказались неубедительными, впрочем, как и его позднейшие рассказы. Так, например, он в мае 1933 года говорил:

«Эту акварель (“Парламент”. – Примеч. авт.) Адольф Гитлер нарисовал в начале 1910 года в мужском общежитии по адресу Вена-ХХ, Мельдеманн-штрассе. Он дал ее мне для продажи и надеялся получить за нее 50 крон. Но, после того, как никто не захотел купить ее, а наши средства подошли к концу, Гитлер посоветовал мне – продать ее за любую цену. Я продал картину за 12 кр. (крон. – Примеч. авт.) столяру-рамщику Венцелю Райнеру, Вена-IX, Лихтенштейн-штрассе, и передал Гитлеру 6 кр. в счет его доли, как договорились. Когда вскоре после этого мы поссорились, я ушел из общежития. Гитлер задним числом обвинил меня в том, что я обманул его при продаже этой акварели. Это ложное показание он повторил и перед судом. Я не стал оспаривать утверждение Гитлера, потому что от покупателя этой акварели у меня был многонедельный заказ, который, в случае, если бы я сказал об этом, перешел бы к Гитлеру. Утверждение Гитлера, что картина стоит якобы 50 кр., тоже неверно. Потомучтоон никогда не рисовал картин, стоящих 50 крон. Он редко получал 10 крон, а хорошие магазины никогда не брали его картин, так как худож. (художественной. – Примеч. авт.) ценности они не имели. Частный покупатель, приобретая эту картину у рамщика, уже в раме и со стеклом, заплатил, как записано в торговой книге, 35 кр. Им был директор банка Зигмунд Рейх, живущий в районе Вена-ХIХ. От вдовы последнего картина перешла к г-ну Францу Фейдеру, чиновнику железнодорожного ведомства из Инсбрука»⁶⁹.

Этой аферой закончился деловой союз Гитлер – Ханиш. Теперь Гитлер стал сам разносить заказчикам часть своих картин. В тот период продажей картин Гитлера временно занимался также торговец Нойман, венгерский еврей, живший тоже в общежитии на Мельдеманн-штрассе. Многие покупатели картин Гитлера были, согласно имеющимся данным, интеллектуалы и предприниматели еврейской национальности⁷⁰.

Ханиш, который, расставшись с Гитлером, потерял свой регулярный и неплохой заработок и упорядоченную жизнь⁷¹, а также провел семь дней в тюрьме со всеми негативными последствиями для него, мстил Гитлеру вплоть до 1931 года (когда последний уже стал известным партийным руководителем), распуская лживые слухи о нем. Объяснение друга Ханиша, Фейдера, от 11 мая 1938, хранящееся в Главном архиве НСДАП, «я знал, что некие газетчики часто расспрашивали Ханиша об Адольфе Гитлере, но известная правда в их сообщениях умышленно дополнялась ложью, причем Ханиш должен был затем ручаться за все целиком своим именем»⁷², было не более, чем попыткой спасти честь уже мертвого друга, который в 1938 году погиб в тюрьмах СС⁷³. Письма Ханиша к Фейдеру неоднократно обсуждались в литературе⁷⁴. И заявление Фейдера отом, что он «предупреждал Ханиша и пытался отговорить его от подобных действий»⁷⁵, противоречит его же словам, что Ханиш всегда был правдив. Два поколения историков, однако, принимали за чистую монету рассказы Ханиша, приписывавшего Гитлеру собственные приключения и выдававшего фантазии за действительность.

Слова Гитлера в «Майн Кампф», что денег, получаемых им от продажи своих картин, «едва хватало на жизнь», учитывая имеющиеся документы, следует считать сознательным и особо эффектно поданным искажением фактического положения вещей. Потому что, даже если бы его доход был таким незначительным, как он утверждает, у него и кроме этого было более чем достаточно средств. Его финансовые обстоятельства были настолько хороши, что в мае 1911 года он даже отказался (в пользу своей младшей сестры Паулы) от пенсии по потере родителей в размере 25 крон ежемесячно, которую мог получать до апреля 1913 года⁷⁶. Окружному суду в Линце он объяснил, что может «содержать себя» и «согласен с тем, чтобы его сестра получала всю пенсию целиком». Тот факт, что его умершая в марте 1911 года тетка Йоханна Пёлцль оставила ему 3800 крон, как следует из сохранившихся протоколов окружного суда в Линце, Гитлером не упоминался и не указывался даже косвенно.

Рассказ Гитлера о венском периоде своей жизни, который он называет «основополагающей школой»⁷⁷ своей жизни, так же мало соответствует фактам, как и утверждения биографов, что его жизнь в Вене была бесцельным прозябанием нищенствующего люмпена среди бродяг и лодырей, опустившихся, прогоревших и выброшенных на обочину жизни элементов. Впрочем, одну часть легенды о своей юности, особенно о ее венском периоде. Гитлер преднамеренно сплетает сам. Расплывчатые формулировки и (нередко, умышленно) неточные выражения в «Майн Кампф» помогают созданию образа Гитлера в тех деталях, которые не основаны на достоверных документах, предлагающих гарантированно правильный и идентичный его портрет.

В мае 1913 года Гитлер покинул Вену и переехал в Мюнхен, где до начала войны он жил в районе Швабинг, в комнате с отдельным входом по адресу Шлейссхеймер-штрассе 34, снимаемой у портного Йозефа Поппа за 20 марок в месяц⁷⁸. Однако в «Майн Кампф» он пишет: «В начале 1912 года я окончательно переехал в Мюнхен»⁷⁹. Почему Гитлер здесь искажает факты, понять нельзя. Уже в ноябре 1921 года он распространял эту версию⁸⁰. В соответствии с утверждением Гитлера, после 1933 года на металлической памятной доске, появившейся на этом доме (Поппа) на Шлейссхеймер-штрассе, значилось, что Гитлер жил там с 1912 по 1914 год, всего 26 месяцев⁸¹, хотя фактически он жил в Мюнхене до 1914 лишь 14 месяцев⁸².

Как и в Вене, в Мюнхене он тоже писал картины⁸³, по большей части – живописные здания города (в их числе – пивной зал «Хофбройхаус», Монетный двор, Национальный театр, Фельдхеррнхалле, «Пропилеи» и Старую ратушу⁸⁴), используя в качестве моделей фотографические открытки, и с большим успехом продавая (о чем свидетельствует его доход в среднем 100 марок в месяц, немалая сумма для 1914 года) картины, размером, обычно, не более 30x40 см, чаше всего – в торговых рядах художников на Максимилиан-плац⁸⁵. По сообщению Йозефа и Элизабет Попп (детей владельца квартиры Поппа), Гитлер «почти непрерывно читал… принося связки книг из городской библиотеки. Флотский календарь Германии он знал наизусть»⁸⁶.

О том, как в Вене Гитлер для продажи своих картин пользовался услугами перекупщиков Ханиша и Ноймана, в 1933 году д-р Шнелль из Мюнхена рассказывал репортеру из «Зоннтаг-Морген-Цайтунг»⁸⁷. «Однажды, – пишет журналист, – в 1913 году жена позвала д-ра Шнелля… перед домом стоял молодой тщедушный человек с тихими и скромными манерами. Он сказал, что он художник и… хотел бы продолжить образование в архитектуре… “Извините меня, – сказал он, – мои дела не слишком хороши! ” – “Вы можете рисовать? – спросил д-р Шнелль. “Конечно! Это моя профессия! ” После этого д-р Шнелль пошел с ним на улицу (Зендлингер), откуда наискосок видны… портал “Йоханнис-кирхе” и… фасад дома “Асам-хаус”. “Нарисуйте это для меня! Попробуйте раз, а потом принесете работу! ”… “Больше он… не придет!” – подумал д-р Шнелль и забыл про свой заказ. Однако, спустя три недели Гитлер пришел, принеся свою акварель “Йоханнис-кирхе” и попросил д-ра Шнелля: “Дайте мне еще заказ, это для меня большое подспорье в моем существовании!” Заказчик, который затем познакомил художника с мюнхенским юстиц-асессором Эрнстом Хеппом⁸⁸, тоже начавшим покупать картины у Гитлера, подружился с ним и позднее, во время войны, активно переписывался, согласился и в течение нескольких месяцев приобрел акварели, называвшиеся “Зендлингертор”… “Хоф-театр”, “Одеон-плац с Фельдхеррнхалле”, “Альтер-Хоф”, “ Хофбройхаус” и еще две или три»⁸⁹.

То, что Гитлер пишет в «Майн Кампф» (глава 4 «Мюнхен») о периоде жизни в Мюнхене, мало пригодно в качестве источника информации для биографа. Там он развивает свои представления о «фальшивой политике союзов Германии», о «четырех путях германской политики», о «приобретении новых территорий», о «признании недействительным Австрийского союза», о спекулятивных конъюнктурных союзах «с Англией против России» и «с Россией против Англии», об «англичанине в немецкой карикатуре», о «внутренней слабости Союза трех», о «Памятной записке Людендорфа» (1912 года), о «государстве и хозяйстве» и об «отношении Германии к марксизму»⁹⁰ и добавляет: «Во всяком случае, это время перед войной было самым счастливым в моей жизни»⁹¹.

Так же как не похоже на Гитлера писать неприкрашенную правду, так же он и умалчивает об успехе австрийских властей, нашедших его в Мюнхене, после того как с осени 1909 года он скрывался от призыва в армию⁹².

Его рассказ о реакции на начало войны понятен лишь посвященным, читающим между строк, в которых Гитлер, на свой манер, пытается представить себя в выгодном свете. «По политическим соображениям я, в первую очередь, уехал из Австрии (“расового Вавилона”, как часто он презрительно называл “двойную монархию”. – Примеч. авт.), – пишет он, – но когда началась война, мне пришлось, само собой разумеется, заплатить за такой образ мыслей. Я не хотел сражаться за государство Габсбургов, но был готов в любой момент умереть за мой народ и представляющую его империю»⁹³. Действительно, в Мюнхене он сразу же после начала войны попросился на военную службу. Уже «3 августа я направил просьбу Его Величеству королю Людвигу III – разрешить мне вступить в какой-либо баварский полк»⁹⁴, пишет он по этому поводу, и это похоже на правду. Просьбу в феврале 1914 года признанного «непригодным» к воинской службе Гитлера удовлетворили. 16 августа он смог – при содействии Эрнста Хеппа – вступить в баварский полк Листа⁹⁵, где 8 октября 1914 года он принял присягу на верность королю Баварии и затем – своему кайзеру Францу Иосифу⁹⁶.

После необычно краткого и недостаточного обучения в октябре 1914 Гитлер попал на фронт. В одном длинном и содержательном письме⁹⁷ Эрнсту Хеппу он рассказывает о том, что в феврале 1915 года:

«После беспримерно красивой поездки по Рейну мы 23 октября прибыли в Лилль. Уже проезжая по Бельгии, мы могли видеть войну. Лёвен представлял собой кучу развалин и пожарищ. До Дурмея поездка была довольно спокойной и безопасной. В нескольких местах железнодорожные пути, несмотря на строжайшую охрану, были повреждены. Все чаше попадаются взорванные мосты, разбитые локомотивы… Слышен также далекий монотонный гул наших тяжелых мортир. Под вечер мы прибыли в значительно разрушенный пригород Лилля. Мы выгрузились и стали слоняться вокруг ружейных пирамид. Примерно уже около полуночи мы, наконец, вошли в сам город. Бесконечная, монотонная дорога, слева и справа – низкие фабричные здания, бесконечные закопченные и задымленные кирпичные коробки… После 9 часов на улицах никого нет, только военные. Мы, почти с опасностью для жизни, лавировали между обозами и колоннами с боеприпасами, и, наконец, добрались до внутренних ворот крепости… Мы были уже далеко от Лилля. Орудийная канонада стала слышна сильнее. Как гигантская змея наша колонна ползла вперед. В 9 часов скомандовали привал в парке, окружающем замок. Два часа отдыха, и снова в путь до 8 вечера. Теперь полк исчез, он разбился на роты, которые постоянно ищут прикрытия от атак с воздуха… Наконец, мы видим сразу за нами немецкую гаубичную батарею, которая каждые 15 минут выбрасывает два снаряда через наши головы – в черную ночь. Они ревут и шипят сквозь воздух, а потом издали слышны два тупых удара. Каждый из нас вслушивается…

И пока мы, разговаривая шепотом, лежим, тесно прижатые друг к другу, и смотрим в звездное небо, вдали послышался какой-то шум, который постепенно стал приближаться, а стрельба из пушек участилась, пока не перешла в непрерывный грохот. Каждый из нас вздрагивал всем телом. Это называлось: англичане наносили ночной удар. Мы долго ждали, не понимая в чем дело. Затем снова стало тише, наконец, адский шум совсем стих, только наша батарея каждые 15 минут посылала в ночь свой железный привет. Утром мы увидели большую воронку от снаряда… Мы поползли по земле к опушке леса. Над нами ревело и свистело, вокруг летели обломки разорванных в клочья деревьев. Снова лопались гранаты на опушке леса, взметая облака камней, земли и песка, вырывая из земли тяжелейшие деревья и уничтожая все в желто-зеленом, мерзком, зловонном дыму. Мы не могли вечно лежать здесь, и если нам суждено погибнуть, пусть лучше это произойдет не здесь… Когда выдалось мгновение, я вскочил и побежал, через луга и поля свеклы, прыгая через канавы, проволоку и живые изгороди, потом услышал впереди крики: “Сюда, все сюда!” Вижу передо мной длинный окоп, через секунду уже прыгаю в него, спереди и сзади, слева и справа то же самое делают множество других… Перед нами продолжают рваться снаряды, в том числе – и в английских окопах. Как из муравейника оттуда выскакивают ребята, а мы приступаем к штурму. С быстротой молнии мы перебегаем поле и после стычки, иногда переходящей в рукопашную, мы выбрасываем молодчиков из нескольких линий окопов… Того, кто не сдается, пристреливают…»⁹⁸

Но нигде в «Майн Кампф» Гитлер не пользуется таким языком, здесь его стиль нарочито литературный. Касаясь событий, описанных в письме к Хеппу, он уже пишет так:

"Наконец, пришел день, когда мы выехали их Мюнхена, чтобы приступить к исполнению нашего долга. Так я впервые увидел Рейн, когда по его тихим волнам мы плыли на запад для того, чтобы его, истинно германский ноток, закрыть от алчности заклятого врага. Когда сквозь нежную пелену утреннего тумана первые нежные солнечные лучи осветили проплывающий мимо нас памятник в Нидервальде, в утреннее небо из бесконечно длинного каравана вырвалась старая песня “Вахта на Рейне ”, и моя грудь сжалась.

А потом пришла сырая, холодная ночь во Фландрии, сквозь которую мы молча маршировали, и когда сквозь туман появились проблески дня, вдруг над нашими головами прошипел железный привет и с громким хлопком выстрелил по нашим рядам маленькими пулями, хлестнувшими по сырой земле; но прежде чем мелкие облачка рассеялись, из двух сотен глоток навстречу посланникам смерти раздалось первое “ура”. Затем начались трескотня и грохот, пение и рев, и с горящими глазами каждый рвался вперед, все быстрее, пока вдруг, через свекольные поля и изгороди, не ворвался в пекло боя, в борьбу человека против человека. Но издали до наших ушей донеслась песня, ее звуки подходили ближе и ближе, передавались от роты к роте, и тогда, когда смерть деловито ворвалась в наши ряды, песня достигла нас, а мы, в свою очередь, передали ее дальше: “Германия, Германия превыше всего, превыше всего на свете!”⁹⁹

Через четыре дня мы вернулись назад. Даже наша походка теперь стала другой. Семнадцатилетние мальчики выглядели теперь как мужчины. Добровольцы из полка Листа, возможно, еще не научились хорошо сражаться, но умереть они сумели как старые солдаты»¹⁰⁰.

Одним из самых прочных воспоминаний своего детства, о котором Гитлер повествует в «Майн Кампф», является его особенный интерес ко всему, «что связано с войной»¹⁰¹, это же в один голос подтверждают его школьные товарищи¹⁰², учителя и священники. То же самое продолжалось и на фронте до 1915 года, о чем свидетельствуют его отправленные полевой почтой письма Эрнсту Хеппу и семейству Попп из Мюнхена. Он постоянно рассказывал Поппу¹⁰³ о своих художественных впечатлениях, связанных не только с ландшафтом, местом, обстановкой, особенностями позиции его воинского подразделения, но и особенно подчеркивал и эпически широко повествовал прежде всего обо всех отраженных атаках врага и успешных наступлениях собственной армии. Так, например, он пишет Йозефу Поппу 20 февраля 1915 года: «Вчера ночью пришло сообщение о победе Гинденбурга. В окопах его приветствовали громогласным “ура”»¹⁰⁴. «У каждого из нас, – писал он Эрнсту Хеппу. – было лишь одно желание – поскорее разделаться с бандой, уничтожить ее любой ценой»¹⁰⁵.

Но фронтовой солдат Гитлер, который двадцатью годами позже как фюрер и рейхсканцлер сам разрабатывал планы войны, постоянно в своих письмах указывал также на ужасающие потери собственной армии, на огромное напряжение, на разрушение вражеских городов и деревень, писал о своей тоске по Мюнхену¹⁰⁶. «Жертвы и страдания, которые каждый день приносят и терпят сотни тысяч из нас… река крови, текучая здесь изо дня вдень», как писал он Хеппу в феврале 1915 года, были ему не безразличны. Но он ожидал не только полной победы над врагом, но и «разрушения внутреннего интернационализма»¹⁰⁷. Однако, как и многие солдаты, Гитлер уже в 1915 году пресытился войной. Чрезмерное воодушевление борьбой на фронте довольно быстро уступило место трезвой деловитости, плохо сочетающейся с оценкой войны как нормального средства политики, сделанной десятью годами позже в «Майн Кампф», хотя Гитлер не замалчивает в своей книге этот перелом.

«Год шел за годом, – пишет он в «Майн Кампф», – и место романтики битвы… заняло отвращение. Воодушевление постепенно угасло и ликующий восторг сменился страхом смерти. Пришло время, когда в каждом из нас шла борьба между инстинктом самосохранения и долгом. Я тоже не избежал этого выбора. Всегда, когда смерть была близка, я пытался бунтовать против чего-то неопределенного, затем внушал себе, что это – здравый смысл слабого тела и трусость, которая пытается охватить каждого. Происходила тяжелая внутренняя борьба, исход которой часто решали последние остатки совести. Чем громче был голос, взывавший к осторожности, тем сильнее становилось сопротивление ему, пока, наконец, после тяжелой внутренней борьбы победа оставалась за сознанием своего долга. Уже зимой 1915/1916 года во мне эта борьба закончилась. Воля, наконец, стала полным хозяином. Если в первые дни на фронте я шел в атаку с ликованием и смехом, то теперь я стал спокойным и решительным. И таким я остался надолго. Лишь теперь судьба могла приступить к последним испытаниям, без надрыва нервов и отказа разума»¹⁰⁸.

Фронтовые письма Гитлера¹⁰⁹ показывают, что именно в этом пункте книга «Майн Кампф» является надежным источником информации. Впрочем, до 1924 года Гитлер умалчивает о возникновении его оценки войны. Он не говорит, что (как следует из фронтовых писем) до начала 1920-х годов напрочь отвергал войну, считая ее средством еврейства для подчинения себе мира. Гитлер был храбрым солдатом, хорошим товарищем, надежным и осмотрительным, однако, по мнению своего командира, все же не пригодным для должности командира¹¹⁰. Дважды он был ранен¹¹¹ и получил много наград. Согласно записям в списке личного состава 7-й запасной роты 2-го баварского пехотного полка, 2 декабря 1914 года его наградили Железным крестом 2-го класса, позднее – Крестом за военные заслуги 3-го класса с мечами, затем – полковым дипломом за выдающуюся храбрость в бою при Фонтене, служебным знаком отличия III класса и 4 августа 1918 года – Железным крестом 1-го класса¹¹². В начале 1922 года, когда еще никто специально не был вынужден высоко оценивать заслуги бывшего солдата Гитлера, подполковник в отставке фон Люнешлосс, генерал-майор Петц, бывший командир 16-го баварского резервного полка, подполковники в отставке Шпатни и Макс Йозеф, барон фон Тубеф, – все в один голос утверждали, что связной Адольф Гитлер на фронте был подтянутым, ловким, бесстрашным и хладнокровным¹¹³.

После второго ранения в октябре 1918, которое в списке личного состава названо «отравлением газом», война для связного Гитлера закончилась. Приближалась революция. В «Майн Кампф» он пишет (в рамках своей стилизированной автобиографии) об этом событии, сыгравшем особо важную роль, так как она, по его словам, привела его к окончательному решению «стать политиком»¹¹⁴. «Уже давно в воздухе чувствовалось что-то неопределенное, но отвратительное. Говорили, – пишет он, – что в ближайшие недели “что-то" произойдет… И затем вдруг пришел день и принес несчастье. Матросы разъезжали на грузовиках и провозглашали революцию, пара еврейских юношей была “вождями” в этой борьбе за “свободу, красоту и достоинство ” нашего народа. Никто из них не был на фронте. Окольными путями, через так называемый “трипперный лазарет" три восточных человека вернулись в тыл на родину. Теперь они нацепили красные тряпки… Я не мог себе представить, что даже в Мюнхене это безумие может вырваться наружу. Верность достойному двору Виттельсбахов теперь, казалось мне, должна быть сильнее, чем воля нескольких евреев… Прошло несколько дней и с ними пришла ужасная убежденность моей жизни. Все более мрачными становились слухи. То, что я считал событием местного значения, оказалось всеобщей революцией. К этому прибавились постыдные известия с фронта. Говорили о капитуляции. Разве возможно подобное? 10 ноября в лазарет пришел священник с коротким обращением; теперь мы все узнали. Я, страшно возбужденный, тоже слушал эту короткую речь… Я больше не мог здесь оставаться. В моих глазах потемнело, ощупью я вернулся в палату, упал на койку и закрыл горящую голову одеялом и подушками. С того дня, когда я стоял у могилы матери, я не плакал так горько. Когда в моей юности судьба безжалостно обращалась со мной, росло мое сопротивление. Когда за долгие военные годы смерть забирала из наших рядов многих любимых товарищей и друзей, мне казалось, что жаловаться грех… А теперь я понял, что личное горе каждого – ничто по сравнению с несчастьем родины. Неужели все было напрасно. Напрасны все жертвы и лишения, напрасны голод и жажда, иногда длившиеся бесконечно долгие месяцы, напрасны часы, когда мы, охваченные смертельным страхом, тем не менее, выполняли наш долг, и напрасна смерть двух миллионов, погибших для этого… Чем больше я в эти часы пытался думать об ужасном событии, тем сильнее разгорался во мне стыд возмущения и позора. Что значила боль моих глаз по сравнению с этим бедствием? Последовали ужасные дни и еще более страшные ночи, я думал, что все потеряно. На милость врага могут надеяться только дураки, или – лжецы и предатели. В эти ночи во мне выросла ненависть, ненависть к виновникам этого злодеяния. В последующие дни мне стала ясной моя судьба. Теперь мне было смешно при мысли о моем личном будущем, которое еще недавно являлось предметом моих горьких забот. Разве не смешно хотеть строить дома на подобной почве? Наконец, мне стало ясно, что произошло то, чего я уже так часто боялся, но никогда не мог поверить до конца. Кайзер Вильгельм II, первым из германских кайзеров протянул руку примирения вождям марксизма, не подозревая, что плуты не имеют чести. Еще держа руку кайзера в своей руке, другой рукой они уже нащупывали кинжал.

С евреями невозможно договориться, здесь нужно только твердо решать – или-или.

И я решил стать политиком»¹¹⁵.

Этот стилизованный фрагмент ясно показывает, что «Майн Кампф», по большей части, состоит из «запротоколированных» речей Гитлера, с которыми он выступал перед верящими ему. Гитлер аргументировал не так, как Серьезный писатель, а как член право-радикальной организации или боевого союза, говорящий со своими сторонниками на собраниях и за столами для завсегдатаев в кафе. Его формулировки: «пара еврейских юношей», из которых «никто… не был на фронте», вернувшихся на родину через «трипперный лазарет» и развязавших революцию, подошли бы для собрания НСДАП, но в книге они осуждают автора. Очевидно, что Гитлер при этом не замечает, что подобными ярлыками он навлекает на себя подозрение в том, что он либо лжет, либо необычно плохо информирован о настроении населения страны в 1918 году и был слеп, глядя на кажущуюся ему досадной действительность, хотя он находился в госпитале на своей родине и мог легко получать информацию. Слова Гитлера, что он сначала решил сохранить «преданность дому Виттельсбахов»¹¹⁶ в Баварии в качестве надежного противовеса «воле нескольких евреев», и его формулировка, «я не мог себе представить, что даже в Мюнхене это безумие может вырваться наружу», весьма красноречивы.

Уже во второй половине дня 7 ноября 1918 года, тремя днями раньше, чем Гитлер, по его собственным словам, к своему огромному удивлению, узнал от священника в госпитале, что в Германском рейхе бушует революция, социалист журналист Курт Эйснер¹¹⁷ на мюнхенской площади Терезиенвизе почти перед 100 000 человек заявил, что династия Виттельсбахов свергнута, а военный министр Баварии фон Хеллинграт был вынужден признаться министрам, собравшимся перед зданием Военного министерства, в том, что он бессилен и не в состоянии восстановить порядок в Мюнхене¹¹⁸.