Текст книги "Лукреция с Воробьевых гор"
Автор книги: Вера Ветковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
А что станет говорить наша незамужняя соседка, которой некому вынести ведро? Она тебя, Лара, возненавидит, когда увидит меня. Наконец, если она часто будет видеть меня в старом трико выносящего ведро, то может заболеть состраданием, а от него до любви – полшага. Если часто открывать мусоропровод, можно простыть, из него дует. От частого вынесения ведра входная дверь амортизируется. Уж не говоря про домашние тапочки. От чучела слышу.
Вот придут к нам гости и заглянут в холодильник: подумают – ага, мясо держат на балконе, а икру под кроватью. А мы их сразу носом – в мусорное ведро! Дескать, мы люди скромного достатка, вас угощать, дорогие, нечем, видите, в ведре только картофельные очистки да пакеты из-под молока. Что имеем, тем вас, родные, и кормим!..»
По-моему, такой монолог – находка для пародиста, но Игорь произнес его на полном серьезе.
Потом последовало описание эпопеи со слесарем, которого Игорь никак не решался пригласить из ДЭЗа. А между тем сделать это было необходимо – у нас перестал работать сливной бачок в туалете, и уже которые сутки возле унитаза дежурило ведро с водой.
В ответ на мою просьбу пригласить мастера Игорь заявил, что не умеет «с ними» разговаривать.
– С кем это «с ними»? – прицепилась я не столько к самой фразе, сколько к той барственной интонации, с которой она была произнесена.
– Ну, со всеми этими сантехниками, слесарями, электриками….
– Игорь, – внушительно сказала я. – Ты мне всегда казался демократически настроенным человеком… Именно отсутствие снобизма пленило меня в тебе в первую очередь. И в конце концов, дорогой, если ты не умеешь делать то, что должен уметь делать всякий мужчина, значит, следует учиться разговаривать с теми, кто это умеет.
– Зато я умею делать то, что дано не всякому, – не раздражаясь моему напору, мягко заметил Игорь. – Как ни смешно это произносить вслух, но я умею мыслить, чувствовать красоту слова, краски, мелодии, писать стихи… Прости, может, ты права, но мне элементарная фраза «сколько я вам должен?» дается с огромным трудом, как сквернословие…
Надо сказать, Игорь действительно никогда не позволял себе грубых выражений, являя собою редкое исключение среди нашей молодой интеллигенции, которая охотно материлась, считая мат проявлением высшего шика или сильного мужского начала – в последнем она ощущала недостаток. На нашем факультете самые изысканные особы обоего пола не гнушались крепким словцом. Я же ругательств буквально не могла слышать, для меня человек кончался, если я слышала от него грубое выражение. Мой отец никогда, ни в каких жизненных ситуациях не прибегал к мату, что выгодно отличало его от всех знакомых мужчин. Как и Игоря.
– Возможно, ты прав, – сказала я мужу. – Ты, милый мой, далеко не «всякий». И все же мне кажется, ты должен попытаться общаться с людьми, от которых, в сущности, зависит наше с тобою комфортное существование…
Скрепя сердце Игорь согласился.
На другой день он с гордостью сообщил мне, что побывал в ДЭЗе, написал заявку и что мастер завтра придет.
Затем Игорь осведомился, когда я вернусь с работы. Я ответила, что, скорее всего, часика в три.
– Очень хорошо, – потирая руки, сказал Игорь. – Мастер придет после четырех… Все же вдвоем будет легче проконтролировать его, правда?
Я согласилась, что вдвоем, конечно, легче, но назавтра специально задержалась на работе, чтобы дать моему мужу возможность проявить самостоятельность.
Вернувшись домой, я сразу поняла, что мне не удалось перехитрить Игоря. Даже уступая моим требованиям, он все-таки делал так, как ему было удобно.
Вместо того чтобы дать мастеру заняться своим делом, Игорь, увидев, что я запаздываю, затащил слесаря на ту территорию, где чувствовал себя в безопасности – территорию высокой поэзии.
Увы, слесарь имел неосторожность обратить внимание на множество книг в нашем доме… Завязался разговор о литературе, выяснилось, что слесаря много лет тому назад отчислили со второго курса Литературного института, после чего он, собственно, был вынужден вернуться к своей прежней профессии, но первую любовь, поэзию, забыть не смог…
Открыв дверь своим ключом, я тут же попала на спонтанно организованный диспут, в котором обсуждался вопрос: закончился ли Серебряный век стихами Блока, Ахматовой, Заболоцкого, Цветаевой или еще имеет продолжение в лице Юрия Кузнецова, которого наш слесарь оказался ярым поклонником?..
Чертыхаясь про себя, я прервала эту возвышенную беседу обоих мужчин и суровым голосом отправила мастера устранять неисправность.
– Зачем ты так с человеком? – после его ухода упрекнул меня Игорь. – Нет, это ты снобка, а не я… Мы очень интересно беседовали, пока ты не явилась и не указала ему его место… А может, это вовсе не его место? Может, наш разговор помог бы этому человеку вернуться к самому себе?..
На эти сентенции оставалось только развести руками.
Игорь долго не решался показать мне свои стихи.
Когда мы только-только начали встречаться, он случайно обмолвился, что придает своему занятию поэзией некоторое значение, мне сразу захотелось попросить его прочитать стихи. Я уже знала, что далеко не все замечательные сочинения поэтов удостаиваются печатного станка, и кое-что читала в самиздате; поэтому то, что Игорь не публиковал свои стихи, не смутило меня, даже напротив – я решила, что он слишком взыскательно относится к своему творчеству, добиваясь особой отчетливости формы, точности слова, ищет свою неповторимую манеру и так далее.
А между тем, господи, как я мечтала хранить у себя в памяти какое-нибудь его стихотворение! Возможно, оно стало бы для меня ключом к его таинственной натуре, возможно, эти строки поддерживали бы меня в часы разлуки! И вообще, хотелось иметь его стихи как доказательство глубокого доверия ко мне, предельной искренности наших отношений.
Но помнится, в те времена, когда я попыталась высказать свою заинтересованность, Игорь довольно строго сказал мне:
– Понимаешь, Ло, это глубоко личное переживание, сугубо интимное… Им я могу поделиться либо с первым встречным, либо с абсолютно родным человеком…
Эти слова задели меня, взволновали.
Под категорию первой встречной я уже явно не попадала, но и родным существом для Игоря еще не стала. И стану ли? Холодок сомнения проскальзывал в моей груди, когда я вспоминала эти слова, произнесенные рассеянно-небрежным тоном. И тут вдруг Ася объявила мне, что она Игоревы стихи слышала.
– Как? – Я не в силах была сдержать своего изумления, чем очень порадовала Анну. – От кого?!!
– Да их все знают, – снисходительно отозвалась Ася, наслаждаясь моим замешательством. – Гонерилья даже не поленилась перепечатать иноземцевские вирши под копирку…
– А кто ей дал стихи?!
– Напрямую Игорь ей ничего не давал… Она брала у него конспекты, и там, в тетради, на последних страницах, обнаружила стихотворения. Ей они очень понравились.
– А Игорь об этом знает? – Я почему-то обиделась за Иноземцева.
– Делает вид, что не знает, – насмешливо проговорила Ася.
– Почему «делает вид»?
– Да потому что, я думаю, он втайне мечтал, чтобы кто-то прочитал его произведения, но не из его собственных рук, – предположила Ася, пожав плечами.
– Почему?
– Почему-почему, – даже как бы немного рассердилась Анна. – Откуда мне знать почему? Говорят, есть женщины, которые любят, чтобы их насиловали – а вот почему? – При этих словах подвижная физиономия Анны изобразила глубокое презрение. – Игорь, хоть он и не женщина, может, тоже относится к этому типу… Может, он хочет, чтобы правду его души, – Ася хмыкнула, – из него добывали силой или обманом… А стихи у него ничего, симпатичные…
Мне снова стало обидно за Игоря. Разве могут быть стихи симпатичными? Стихи – либо чудо, либо пустой номер, среднего быть не может… Конечно, я знала, что существуют «средние» поэты, которые, правда, не считают себя таковыми, потому что тогда следует признать, что настоящая поэзия в их творениях и не ночевала, есть просто более-менее удачно зарифмованные конструкции… Нет, тайна поэзии равносильна тайне человеческой личности, и она никак не может быть «средней». Но всего этого я тогда не стала говорить Анне, которой разговор о поэзии вообще был неинтересен, а интересно было узнать, когда наконец Игорь, такой умный и великолепный, оставит меня для другой, более подходящей ему девушки. И тогда Ася самоотверженно принялась бы утешать меня, брошенную.
Почему мне вдруг припомнился этот давний разговор с Асей?.. Да потому, что на наш письменный стол вдруг начали накатывать волны Игоревых виршей; черновики с исчерканными четверостишиями буквально лезли мне на глаза, точно просились быть прочитанными, но я не осмеливалась без разрешения мужа поднести эти листки поближе к глазам, хотя, может, он рассчитывал именно на это… Дело в том, что я хорошо усвоила папин урок: отношения между людьми должны строиться исключительно на доверии, нельзя читать чужие письма, недопустимо подслушивать чужие разговоры и так далее. Взять без спросу со стола стихи Игоря – это было для меня все равно что подглядывать в замочную скважину… Для удовлетворения моего любопытства требовалась санкция автора. И наконец, когда количество стихов достигло критической массы, я решилась приступить к мужу с просьбой: нельзя ли мне прочитать его стихотворения?
– А ты не читала? – недоверчиво и даже как будто немного недовольно спросил Игорь.
– Как же я могу без разрешения…
Мне показалось, Игорь был разочарован.
Возможно, он уже ждал от меня похвалы, признания его поэтических достоинств, которые были для меня очевидны, но глупая деликатность до сих пор мешала мне заговорить об этом.
– Нет, что ты, – ответила я на немой вопрос в его глазах. – Я не имею права делать это без спросу…
Игорь пожал плечами с самым равнодушным видом.
– Да ради бога, – проговорил он. – Мне нечего скрывать… Вот только разберешь ли ты мой почерк…
– Почитай вслух, – попросила его я.
Игорь принялся задумчиво перебирать листки на столе.
– Ну что… вот хотя бы это… – проговорил он и стал читать.
Чтение стихов заворожило меня.
Игорь читал свои стихи нараспев, как часто читают поэты, глубоким и странным голосом, будто впал в медитацию, поводя перед собою рукой, точно плавно отсекал одну поэтическую идею от другой, с отрешенным выражением лица, – и я не столько вслушивалась в слова, сколько любовалась им. Поэтому, когда он закончил читать первое стихотворение, я вполне искренне выдохнула:
– Замечательно!
Ободренный моим восторгом, Игорь взял со стола еще один листок, потом другой, потом третий… На четвертом я ощутила что-то вроде пресыщения. Мне почудилось, что слух мой потихоньку отъединился от зрения и стал воспринимать слова отдельно от позы, ритма, движений Игоря, его вдохновенного лица… Я как будто стала узнавать произносимые им слова: ведь сама когда-то в юности писала стихи и цепляла эти же образы и сравнения с самой поверхности предмета или заимствовала их у других поэтов… На десятом стихотворении я почувствовала разочарование, а уже после пятнадцатого попросила у Игоря разрешения самой почитать то, что он написал.
Игорь не слишком охотно дал мне текст.
…Город вылинял, обвисли бока…
Глаз оконных усталый вид
И приземистые облака, —
Словно шапка на нем сидит…
Кажется, он вот-вот
Охрипшим голосом запоет,
Но, раздув свой впалый живот,
Он тихонько сосульку сосет…
Именно с этого стихотворения Игорь начал свое чтение – оно называлось «Городским романсом». С голоса оно мне очень понравилось, но глаз оказался критичнее слуха – теперь я не видела в этих строках того колдовства, которое сообщал им голос мужа. Стихи оказались голы, пусты…
С опаской я взяла со стола еще один листок.
Все, что творится в полночный час, —
Половодьем колышется воздух,
Крыши плавают не торопясь,
Чердаков раздувая ноздри…
Игорь уже включил телевизор, как бы забыв о моем присутствии, но я чувствовала, что он искоса посматривает на меня, и боялась, что выражение моего лица не слишком обрадует его.
Тихо. Сосулька сорвется – дзынь!
Стою под чужими окнами…
Дзынь! – весенняя теплынь
Звенит ледяными шпорами…
Отвернувшись, я аккуратно сложила листки в пачку…
Это было хуже, чем плохо. Это было никак. Из каждой строфы на меня таращилась пустота. Буквально каждое слово было как льдом схвачено скукой и равнодушием. Боже мой, дети пишут лучше! В их стихах, по крайней мере, проговаривается природа, сквозь ребяческое косноязычие нет-нет да и прорвется живое, непосредственное чувство, фантазия… А тут все было вторично, вяло… Как же так, подумалось мне, ведь Игорь знает, что такое настоящая поэзия, он обожает Иннокентия Анненского и Анну Ахматову! Неужели человек не может относиться критично к своему собственному творчеству?..
Я физически ощущала, что мой муж напрягся, ожидая от меня какой-то отчетливой реакции, но не могла произнести ни слова. А между тем понимала: если я сейчас же, немедленно не похвалю его, наши отношения изменятся в худшую сторону. Но продолжала молчать. Если бы Игорь не удержался от вопроса, как мне показались его стихи, я бы ни за что не смогла слукавить. Я бы призналась ему, что, по-моему, он напрасно тратит время, пытаясь высечь из этих сырых булыжников искру поэзии, – а таких слов Игорь не простил бы мне никогда.
Должна заметить, папины настоятельные советы никогда не читать чужие письма и прочее были восприняты с верою только мною, но не Люсей. Моей сестрице вообще деликатность такого рода была неведома, более того, она показалась бы Люсе проявлением непозволительной слабости. У Люсиного мужа Володи секретов от жены не было. Более того, он бы и не посмел их завести. Володя жил у Людмилы на виду, обязан был отчитываться ей в каждой истраченной копейке, в каждой минуте опоздания с работы домой, в телефонных разговорах с коллегами и так далее.
– За мужьями необходим бдительный контроль, – учила меня Люся. – Если немного ослабить хватку, считай, мужик для тебя потерян…
И она не понимала моих отношений с Игорем, не понимала того, что он все учится, учится и учится, как завещал Владимир Ильич, и что его учебе конца не видно.
– Ты теряешь время, – говорила она мне, – если сейчас не поставишь своего мужа на нужные тебе рельсы, дальше он уже поедет в тупик…
Я и сама это чувствовала, но не представляла, каким образом можно «поставить Игоря на рельсы».
Являясь к нам, Люся имела привычку проводить в доме ревизию, чему не мог воспротивиться и Игорь. Он вообще не то чтобы робел перед моею сестрицей, но как бы уступал ее праву сильного вести себя в чужом доме как в своем собственном. Люся беззастенчиво распахивала дверцы нашего гардероба, желая выяснить, не сдвинулось ли наше благосостояние с мертвой точки, открывала холодильник, громко удивляясь скудности его содержимого, рылась в ящиках письменного стола, якобы в поисках письма от мамы, о котором я ей говорила… Но стихов Игоря, разбросанных на поверхности стола, она упорно не замечала. Зато, выкопав в дальнем ящике стола из-под стопок бумаг мой дневник, Люся заперлась в ванной и, пока я, ничего не подозревая, готовила ужин, прочитала его от корки и до корки.
– Я не подозревала, что у вас все так неважно, – наконец выйдя из ванной, произнесла она.
– Что ты имеешь в виду?
В ответ Люся положила в пустую салатницу мою тетрадь.
– Да как ты могла?.. – Я задохнулась от возмущения.
Люся пренебрежительно скривилась:
– Ой! Ой! Только не надо! Терпеть не могу этой напыщенной позы! Если ты сама не делишься с сестрой своими проблемами, то она, то есть сестра, в скобках заметим, старшая, обязана проявить активность. Да, я не знала, что у вас все так неказисто…
Что было делать с нею, с моей настырной сестрой?
– Почему «неказисто»? – пробормотала я.
– Чувство юмора, – Люся щелкнула пальцем по клеенчатой обложке моего дневника, – тебя не спасет. А все неказисто – раз – потому что ты посадила мужичка себе на головку, два – потому что ты талантливей его, что видно даже из этих коротеньких заметок, три – он тебе этого никогда не простит…
Не могу не отдать должное моей свекрови, относившейся ко мне более чем сдержанно, – она не обременяла меня своим обществом. Об очередном изменении в отношении ко мне Полины Сергеевны я, как правило, узнавала от ее сестры.
Если Варвара Сергеевна, приодевшись и тщательно уложив свои густые, полуседые косы, являлась к нам в гости с дорогим тортом или коробкой конфет, это означало, что она недавно имела стычку с сестрой на почве разговора обо мне. Не то чтобы свекровина сестрица полюбила меня, нет, она просто чувствовала себя обязанной иметь мнение, отличное от Полининого. Если Полина считала, что лето запаздывает, то Варвара немедленно возражала, что никогда еще не было такой дружной весны. Если Полина полагала, что Игорь должен продолжать работу над диссертацией, Варвара высказывалась в том смысле, что сейчас такие времена на дворе, когда каждый должен учиться зарабатывать свой кусок хлеба, чем раньше, тем лучше. Если Полина заявляла, что я – не та женщина, которая нужна ее сыну, то Варвара пыталась спорить с ней, утверждая, что Игорю крупно повезло, вообще-то он, тюфяк такой, мог нарваться на какую-нибудь оторву.
Случалось, Варвара Сергеевна ко мне здорово охладевала. Например, так случилось, когда мы купили Игорю американские ботинки вместо запланированного плаща мне, и свекровь оценила и сами ботинки, и мою жертву, – тогда Варвара звонила нам, но не желала говорить со мною, требовала к трубке Игоря каким-то официальным, чуть ли не враждебным тоном. Однажды я здорово угодила свекрови: Игорю предложили в университете поработать на подготовительных курсах, а я отговорила его, посоветовала повременить с этим, пока не допишет диссертацию. Свекровь через день прислала мне хрустальные бокалы, много лет пылившиеся в серванте. Зато Варвара Сергеевна тут же позвонила Игорю и пожаловалась, что лежит в гриппе, за ней приходит ухаживать соседкина невестка, которая, не в пример другим невесткам, отзывчивое существо – не черствая, не равнодушная, не пекущаяся только о своей собственной шкуре, как некоторые… У меня не было сил ухаживать за прихворнувшей Варварой, но я отправляла к ней Игоря с крепким бульоном и фруктами, а по возвращении муж вместе с приветом от тети приносил выговор: она, дескать, терпеть не может, когда в бульон кладут петрушку, а что касается киви и бананов, то предпочитает им наши, российские фрукты.
Но, к счастью, эти детские игры моих взрослых новых родственников не могли выбить почву у меня из-под ног.
Благодушно относилась я и к редким визитам Полины Сергеевны, во время которых она норовила сделать что-то такое, что вывело бы меня из равновесия. Например, многозначительно проводила пальцем по книжным полкам, на которых быстро скапливалась пыль, или выбрасывала в мусорное ведро пачку вчерашнего кефира, отмечая, что дома Игорю ничего несвежего не предлагают. «Дома» – это значило у них, у родителей; в восприятии Полины Сергеевны наше с Игорем гнездышко вовсе не было его домом.
И только однажды мы с нею крупно схлестнулись – это произошло в тот день, когда я почувствовала, что беременна.
…Сразу после того, как мы поженились, я как о само собой разумеющемся заговорила о детях, которые должны появиться на свет.
Игорь всячески уклонялся от разговора на эту тему, предпочитая отшучиваться:
– Ло, куда тебе иметь детей! Ты сама еще маленькая рыжая девочка!
– Не «тебе», а нам, – поправила его я. – Дети будут не у меня одной, а у нас с тобой.
– Мы с тобой еще сами дети!
– Извини, но дети не занимаются любовью!
– Любовь – игрушка чуточку подросших детей, – нашел ответ Игорь. – Мы должны вдоволь наиграться… – И он игриво подталкивал меня к кровати.
В другой раз я его спросила:
– Игорь, ты сколько бы хотел иметь детей?
По лицу моего мужа пробежала тень, как будто я позволила себе какую-то бестактность. Но, пересилив себя, он ухмыльнулся и ответил:
– Не… не ораву, конечно. Одного дитяти, думаю, нам с головой хватит…
– Одного? – разочарованно спросила я. – Но ведь должен же у него быть брат или сестра…
– У тебя как будто есть сестра, – возразил Игорь, – но особой близости между вами я не замечал… Нет, дай бог, чтобы мы хоть одного прокормили…
– А кого ты хочешь, мальчика или девочку?
И от этого простого вопроса Игорь отмахнулся.
– Мне все равно, – сказал он, как отрезал. – Только, пожалуйста, не сейчас. Лет пять мы с тобой должны пожить для себя…
Эти слова обескуражили меня.
Я не понимала этого выражения – «пожить для себя». Оно несло в себе что-то угрюмое, зловещее. Разве может человек жить только для себя? Мне представлялось это не только безнравственным, но и утомительным….
– А для кого, для общества, что ли? – хмыкнул Игорь. – Ло, милая, пожалуйста, не усложняй нам жизнь. Слушай, нам ведь так славно вдвоем. Мы любим друг друга…
Но я понимала так, что, если люди любят друг друга, они должны думать о продолжении своей любви в детях. Что это за такая инфантильная любовь, ограниченная только пространством постели?.. Нет, настоящая любовь должна быть устремлена в будущее!
– А если мы вдруг забеременеем? – шутливо забросила я удочку еще раз.
– Если мы забеременеем, – подхватил было Игорь и осекся. – Если ты забеременеешь… Ох нет, Ло, не делай этого сейчас. Давай соблюдать меры предосторожности. Нет, лет пять – никаких детей, договорились?
Чтобы не спорить с ним, я кивнула.
Но осторожными мы не стали, нет…
Стоило нам остаться наедине, нас буквально кидало друг к другу какой-то мощной, превосходящей силы разума волной, в которой растворялись накопившиеся было непонимание, боль, обида, мысли о наших родственниках… Мы обнимали друг друга с такой свирепой нежностью, точно только что перенесли очень долгую разлуку – и вот узнаем друг друга заново. Его губы как будто пускались в долгое, нескончаемое путешествие по моему телу, окуная меня в беспамятство, в томительное ожидание невероятно яркой вспышки, зарождающейся в нем… Руки мои блуждали по его телу, и им как будто все было мало – и рукам, и губам, и коже… Но стоило этой волне пронестись над нами, как я ощущала опустошение, будто меня высадили на безлюдном берегу совсем одну со своими мыслями, надеждами, мечтами, которые никого не интересовали. Игорю хотелось бы ограничить мое существование одним моим телом, но я, как любая женщина, была больше самой себя, мне инстинктивно хотелось раздвинуть горизонты нашей жизни…
В один прекрасный день на меня как-то сразу, круто навалился токсикоз, и я сразу поняла, что означает это предобморочное состояние.
И стала думать, как сказать об этом Игорю…
Говорить ничего не пришлось.
Пока я размышляла обо всем этом, подбирая слова, гадала, как воспримут эту новость у меня на работе, где, кроме меня и еще двух-трех человек, не было охотников ездить в командировки, обо всем догадалась свекровь.
Она возникла на пороге нашей квартиры, когда Игоря не было дома, а я как раз собиралась на работу.
– Мой сын – ранняя пташка. Чуть свет – уже на ногах, – прокомментировала свекровь его отсутствие.
Все это было произнесено с подтекстом – Игорь часа недосыпает, куска недоедает, стараясь для семьи, пока я прохлаждаюсь дома. Но я не стала говорить свекрови о том, что Игорь с утра пораньше отправился в храм Николы в Пыжах – он последнее время пристрастился к этому храму, потому что ему очень нравились выступления по радио тамошнего настоятеля.
– Ты как-то плохо выглядишь, – пристально посмотрев на меня, отметила свекровь.
Меня как раз здорово подташнивало, и в ответ я пробормотала что-то невразумительное.
– Вы, случайно, не поссорились с моим сыном?
– Нет, я никогда не ссорюсь со своим мужем, – поспешила заверить ее я.
– Что – заездили на работе? – иронически осведомилась свекровь. – Тебе не надо было хвататься за это место, библиотека – дело тихое, на семью время остается…
– Я справляюсь, – пытаясь подавить приступ тошноты, ответила я.
– Да что с тобой? – беспокойно продолжала свекровь. – Эти круги под глазами… желтизна кожи… Ты, часом, не в положении, Лариса?
– Часом в положении, – грубовато ответила я. – По крайней мере, мне так кажется.
Свекровь всплеснула руками. На лице у нее проступило выражение такой растерянности и тревоги, что мне ее жалко стало.
– Но, Ларисонька… что же теперь?..
– В каком смысле? – не поняла я.
– Надо же что-то делать… с этой беременностью…
– А что с ней делать? – насторожилась я. – Беременность, как правило, завершается появлением на свет ребенка.
– Какого ребенка? – тонким голосом выкрикнула свекровь. – Да ты понимаешь, что говоришь? Игорь аспирант, ему еще учиться… Нет, милая моя, как хочешь, ты поспешила. Как это ни грустно, но все мы, женщины, через это проходили…
– Через что через «это»? – проговорила я.
– Надо делать аборт, – решительно произнесла свекровь.
Я пристально посмотрела на нее.
Я давно понимала, что на сочувствие этой женщины мне рассчитывать не приходится. Но и таких слов я от нее не ожидала. Она готова была принести в жертву учебе сына своего внука или внучку, человеческое существо, уже сплетающееся внутри меня. Я подумала: любовь таких женщин к сыновьям разрушительна. Нет, не может это называться любовью! Женщины вроде Полины Сергеевны всегда претендуют на первое место в жизни сына. Да, такой приходится потесниться для невестки, которая, как ей кажется, способна решить только половую проблему ее мальчика, а главное место все же остается за ней, матерью. Но ребенок этой невестки – он уже может навеки оторвать от матери ее чадо. Только когда мужчина становится отцом, у него по-настоящему появляется дом…
– А почему вы в свое время не сделали аборт и не избавились от Игоря? – спросила я ее. – Вы и ваш муж, кажется, тогда еще были очень молоды…
– У нас обоих было врожденное чувство ответственности, – объяснила свекровь, – которое, сознаюсь, мы не сумели воспитать в Игоре. Он еще мальчик. Ему рано иметь детей. Это только разрушит ваш брак.
– Об этом позвольте судить нам самим, – непререкаемым тоном заметила я. – Извините, мне пора собираться на работу…
В тот же день вечером – Игорь сидел над подшивкой газеты «Московские ведомости» за 1895 год, раздобытой им в «Букинисте», – нас навестила Варвара Сергеевна.
Я было ей обрадовалась, решив, что сестра свекрови по своему обыкновению пришла поддержать меня в противовес Полине, но скоро выяснилось, что обе Сергеевны, посовещавшись, решили выступить единым фронтом против меня и моего ребенка.
В руках у гостьи не было ни торта, ни конфет, ничего, кроме кокетливого маленького ридикюля, который Варвара Сергеевна держала под мышкой. Войдя в прихожую, она раздраженно сунула свою сумочку Игорю в руки, и всю дальнейшую сцену он так и простоял, держа тетушкин ридикюль в руках.
– Нам надо поговорить, – тоном, не предвещающим ничего доброго, проговорила Варвара Сергеевна, обращаясь ко мне.
Я отложила в сторону пачку писем, прихваченных с работы, и предложила ей сесть.
Но Варвара Сергеевна продолжала стоять, как бы нависая надо мною, и я вынуждена была смотреть на нее снизу вверх. Именно так, в переносном смысле слова, они хотели бы, чтобы я всегда смотрела на них – ловила каждое слово, слетевшее с их губ, заглядывала им в рот, а свой собственный раскрывала только для одобрения того, что они изволят сказать.
– Я согласна с сестрой, – не стала тянуть резину Варвара Сергеевна, – вам еще рано думать о детях. Вы оба еще не прочно стоите ногами на земле, поэтому…
– Варвара Сергеевна, – перебила я ее, – прочно стоят на земле одни кариатиды и девушки с веслами.
– В чем, собственно, дело? – подал голос Игорь.
Мы обе даже не повернули голов в его сторону.
– Конечно, годам к шестидесяти наше земное существование упрочится, – продолжала я. – Но тогда уже будет несколько поздно думать о детях…
Варвара Сергеевна опечаленно покачала головой:
– Ты, Лариса, пожалуйста, не шути, не стоит. Все очень серьезно.
– А в чем дело? – снова спросил Игорь.
Мы обе опять проигнорировали его.
– Я понимаю твое желание иметь детей, ведь я сама женщина…
Тут мне страшно захотелось ей сказать, что она не может меня понять, так как у нее самой нет детей, но вовремя прикусила язык.
– Я очень сочувствую твоему желанию, и, возможно, позже, когда придет время всерьез подумать о детях, я сама во всем тебе буду помогать, – продолжала она.
– Спасибо, – вставила я.
– Пока не за что, – приняв мою благодарность за чистую монету, смягчилась Варвара Сергеевна. – А сейчас, Ларисочка, нам как женщинам следует вдвоем обсудить, как исправить это положение…
– А как его исправить? – как будто с интересом промолвила я.
– К сожалению, выход только один. – Варвара Сергеевна сокрушенно поджала губы. – Многие женщины прибегают к нему. Это, конечно, неприятно. Но я обещаю, для тебя все пройдет максимально безболезненно. Я уже поговорила со своей соседкой, она врач-гинеколог, через ее руки прошли тысячи женщин…
– Вы мне скажете, наконец, что случилось? – потеряв терпение, буквально взревел Игорь.
– Ты ему еще ничего не сказала? – спросила Варвара Сергеевна.
– Я беременна, – повернувшись к Игорю, севшим от волнения голосом произнесла я.
Повисла пауза.
Мне кажется, если бы у моего мужа в ту минуту хватило ума броситься ко мне, обнять меня, сказать, что он рад, ужасно рад узнать эту новость, произнести все это взволнованным, прерывающимся от счастья голосом, так, как говорят это своим супругам положительные герои в романах, моя любовь к нему никогда бы не кончилась, она пронеслась бы сквозь наши существа в будущее, озарив всю нашу жизнь невыразимым светом, смягчив мысли о неизбежной разлуке, и за порогом нашей жизни она продолжала бы светить, уносясь в разверстый космос, как звезда, по которой другие влюбленные прокладывали бы курс…
– Так, – безотрадным тоном вымолвил Игорь, вертя в руках ридикюль. – Так, – еще раз повторил он, усаживаясь в кресло напротив меня. – А почему, собственно, я узнаю об этом не от тебя одной, а от своих родственников?
Я знала эту его манеру – переносить акцент с действительно важного события на второстепенное, с тем чтобы умалить его значительность; эта уловка всегда казалась мне ужасно забавной, но сейчас в ней было что-то страшное, ледяное… Мне почудилось, между нами разверзлась трещина, в которую стало оползать все наше прошлое, наши долгие разговоры, наша страстная близость, наши веселые шутки, наши счастливые планы на будущее – все наше, что только было у нас. Трещина росла, ширилась, я еще могла дотянуться до Игоря рукой, но уже не чувствовала в себе сил перетащить его на свою сторону, чтобы нам вдвоем уцелеть на краю этой разверзшейся пропасти.
– Очевидно, потому, что Лариса не слишком с тобою считается, – нашлась Варвара Сергеевна. – И это правильно. Ты еще слишком молод. Женщина в этом же возрасте на самом деле всегда старше мужчины на добрый десяток лет.
