Текст книги "Лукреция с Воробьевых гор"
Автор книги: Вера Ветковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)
Что за наваждение?
Фигура, которую вполне можно было принять за меня, наконец повернулась в мою сторону, и из капюшона выглянуло оживленное личико Ирины.
– Плохо женой работаешь, подруга, – проворковала она, – человек, муж то есть твой законный, пришел с работы, весь в мыле, а ему чаю налить некому…
– Вот бедолага, – сокрушенно молвила я, приглядываясь к ним обоим.
– И борща разогреть, – угрюмо поддержал Иру Толян.
– Это ужасно, – промолвила я, – но мне кажется, одна добрая душа все же пришла к тебе налить чаю и согреть борщ…
– Да, она временно исполняла обязанности жены, – подхватила Ирина, смеясь, – и по правде сказать, эта добрая душа справилась с ними неплохо…
– Со всеми, Ирочка? – спросила ее я.
– А то как же! – Ирина уже стаскивала с себя мою хламиду, под которой оказался пуловер – точь-в-точь такой, какой подарил мне Толя на Восьмое марта.
Я вообще давно заметила, что Ира стала носить такие же вещи, как я, – может, ей нравился мой вкус, а может, хотелось, чтобы визуально знакомые с нами соседи принимали нас за сестер… Только я удивлялась – на какие деньги она все это покупает? Известно, какая зарплата у медсестры…
В течение одной только этой зимы у Ирины появилась точно такая же норковая шуба, как у меня, и такие же дорогие ботиночки на меху, не говоря уж о более мелких вещах – блузках, юбках…
Я понять не могла, с какой целью она мне подражает. Стоило мне купить себе серьги с крохотными подвесками, через день такие же я видела на Ире. Не успела поменять замшевую сумочку на ридикюль из крокодиловой кожи, точно такой же оказывался в Ириных руках… Я мечтала о муфте, которую в молодости носила моя мама, и купила три шкурки норки, чтобы мне сшили ее в ателье, – Ирина, увидев мою новую вещицу, воскликнула: «Невозможная прелесть!» – и через неделю такая же прелесть согревала ее крохотные лапки.
– Может, ты здесь останешься, Ира, – с улыбкой спросила я ее, – тебе к лицу моя хламида…
Я думала, Ира, как всегда, отшутится, рассмеется в ответ на мое предложение, но она вдруг увела глаза в сторону и даже слегка покраснела.
– А что, Ирка, оставайся, коли жена не шутит! – добродушно подхватил Толя. – Будешь мне за вторую супружницу. Может, хоть ты наконец родишь мне сына…
Ира как-то совсем сконфузилась:
– Уж ты скажешь. Не принимай всерьез, Лара.
После Ириного ухода я сразу приступила к Толяну.
Я поднесла к его глазам злополучную газетную вырезку.
– Что это? – осведомился Толя.
– Почитай.
– На фига? – как бы удивился Толя.
– Почитай – поймешь.
– Лар, после девяти вечера я – неграмотный. – Толя не обнаружил никаких признаков беспокойства.
– Тогда я тебе сама почитаю, – решительно проговорила я.
– Валяй, если тебе нечего делать, – милостиво разрешил Толя и, развернув кресло, уселся так, чтобы одним ухом слушать телевизор, другим внимать мне.
Срывающимся от волнения голосом я прочитала вслух всю статью – от начала до конца.
Когда я умолкла, Толя сладко потянулся и прибавил звук телевизора.
– Ну и что тут интересного, – изрек он, – обычная разборка…
Ни один мускул не шевельнулся на его лице.
– Тебе прозвище Клеш ни о чем не говорит?
Толя стукнул себя кулаком в грудь:
– Ну как же! Меня первое время в Москве мои друзья называли Клешем… Пока я их всех не отучил.
Я не знала, верить ему или нет. Лицо Толяна излучало добродушие.
– Так ты всех их отучил?
– Всех до единого. Зачем мне кликуха? А почему ты спросила?
– Да как же! – Я уж подумала, не переигрывает ли он. – Тут в статье написано, что одного из похитителей звали Клешем…
Толя озадаченно воззрился на меня.
– Ты меня обижаешь, рыжая. Как ты могла подумать, чтобы твой муж мог такой мелочовкой заниматься, играть в прятки с ментами. Ну, распотешила ты меня, огнегривая! А я-то понять не мог, зачем ты мне эту хреновину читаешь, глаза портишь! Ты лучше бы мне вслух орфографический словарь почитала, я ошибки не делаю только в слове «баксы»…
Он говорил так убедительно, что мои сомнения должны были бы мало-помалу развеяться. Но я все время помнила, как странно повел себя Антон, когда я упомянула Толино прозвище.
– Поклянись мне, что это был не ты!
– Чтоб я сдох! – немедленно отозвался Толя. – Чтоб я яичницей с беконом подавился, если кто-то, кроме тебя, дорогая, способен держать меня за шестерку. И вообще, что за глупые подозрения? Что ты там обо мне думаешь? Что я убивец, душегуб, насильник?.. Это глупо, Ларка. Я абсолютно нормальный парень, вот только налоги, допустим, платить не люблю. И хватит об этом.
Мне оставалось только отступиться от него и постараться жить дальше как ни в чем не бывало.
Следующие несколько дней я прожила как обычно, только на душе у меня было слишком пасмурно. Порой становилось так тяжко и грустно, что до прихода Толи я спасалась от одиночества у Ирины.
Ира заражала меня своей энергией, бодростью. Она совершенно не понимала моих проблем.
– Я бы, к примеру, и за киллера замуж сходила бы, если б он мне денежку давал, – говорила она.
Киллер не киллер, но какой-то богатый покровитель у Иры явно имелся. О том, что это так, свидетельствовало многое: роскошная косметика на туалетном столике, новая посудомоечная машина, мощный пылесос, радиотелефон – такой же Толя держал в машине.
Между тем Ира, при всей своей внешней открытости, не собиралась откровенничать со мной. Однажды я спросила ее:
– Скажи, а кто привел в этот дом столько новых вещей?
Ира слегка ухмыльнулась и детским голоском проговорила:
– Добрый волшебник.
Я поняла, что и ей лишних вопросов задавать не следует.
Днем я моталась по городу; оставаться дома одной мне теперь стало как-то трудно. Иногда целыми часами напролет каталась на трамвае, гуляла по Ботаническому саду, заходила в магазины. Однажды, оказавшись в районе метро «Беляево», зашла на выставку художника, картины которого мы с Каролиной как-то смотрели на Крымском валу.
Я вспомнила, что тогда мне запомнилось одно полотно под названием «Превратности любви», и решила отыскать его.
Картина была написана в жемчужно-серых тонах, которыми художник постарался изобразить дно океана. В центре полотна как будто заверчивался смерч из бирюзы с вкраплениями охры – только отойдя на почтительное расстояние от картины, можно было догадаться, что это не смерч, а потонувший корабль, уже затянутый илом, поросший ракушечником.
Я стояла и смотрела на эту картину, как вдруг кто-то, неслышно приблизившись, проговорил над моим ухом:
– Нравится?
– Нравится, – машинально ответила я и вдруг осознала, что этот голос знаком мне. Я оглянулась: Игорь!
Как он изменился! Игорь и прежде всегда выглядел импозантно, но сейчас он был одет просто щегольски. На нем было длинное черное пальто с широким поясом, алый шарф, в руках мягкая фетровая шляпа. Игорь отрастил бородку, в которой уже сквозила седина.
– Как нам поступить? – сказал он. – Поцелуемся или обменяемся рукопожатиями?
– Это все равно, – усмехнулась я. – Пожалуй, лучше пожмем друг другу руки.
В нашем рукопожатии было что-то чересчур церемонное, и, почувствовав это, мы оба рассмеялись.
– Шикарно выглядишь, – польстил он мне.
– И ты неплохо, – отметила я. – Уж не женился ли ты, Игорь?
– А что? – с молодцеватым видом проговорил он. – Может быть, скоро женюсь.
– Кто эта счастливица?
– Одна очень сильная женщина, директор гимназии, в которой я преподаю.
– Так ты работаешь? – с изумлением спросила я.
– И прилично получаю, – солидным голосом доложил Игорь. – Между прочим, дети ко мне славно относятся, да и я с ними себя почувствовал человеком… Кстати, теперь меня зовут преподавать в университет… Если не женюсь, может, и вернусь в альма-матер.
– Какие перемены! – восхитилась я. – Ужасно рада за тебя. Стоило мне тебя бросить, как ты тут же поднялся с печи, чтобы сеять разумное, доброе, вечное.
Знакомая ироническая усмешка пробежала по губам Игоря.
– На самом деле все несколько сложнее, – заверил он меня, – логическая цепочка не так элементарна… Но ты-то как?
Мне почудилось, что Игорь задал мне этот вопрос сочувственным тоном, и я не могла понять, к чему он относится. Выгляжу я весьма респектабельно, вдобавок даже слишком молодо для своих лет, одета с такой роскошью, с какой никогда не могла позволить себе одеться при Игоре…
– У тебя взгляд какой-то затравленный, – словно услышав мои мысли, объяснил Игорь.
На секунду я изо всех сил зажмурилась. Так я делала всегда, когда нежданные слезы вдруг подступали к глазам… Столько воды утекло, а мы с ним еще понимаем друг друга! Как будто нас все еще связывает любовь… Но, к счастью, когда я снова посмотрела на Игоря, он уже увел взгляд в сторону. И это было в его манере – неожиданно выказать проницательность и сочувствие, и тут же пожалеть об этом добром движении своего сердца, опасаясь, как бы ему не навязали чужую исповедь… чужие переживания. А ведь я и правда уже давно была ему чужая!
– Как родители, Варвара?
– Спасибо, неплохо. Тетка так же собачится с матерью, папа выступает в роли миротворца… Словом, если бы ты вздумала вернуться ко мне, застала бы там до боли знакомую картину…
– Я подумаю об этом, – проговорила я и сразу увидела, как по лицу Игоря пробежала нервная судорога. Он решил, что я приняла его слова за чистую монету, и испугался. Неужели у меня и в самом деле на лице было написано что-то такое… несчастное?
Видимо, догадка моя была справедлива, потому что сразу после этой шутки Игорь стал откланиваться.
– Приятно было встретиться, поболтать, но… – Игорь бросил взгляд на часы, – ученики ждут, мне пора… Если что – звони, номер прежний.
– Ну да, счастливо… Будь здоров…
Еще минута – и его черное пальто мелькнуло в проеме двери, – и я осталась один на один с картиной «Превратности любви».
Встреча с Игорем как-то странно взбудоражила меня.
Нет, о нем я, конечно, не жалела. Куда-то ушла вся прежняя тоска по нему, которую я испытывала первые месяцы жизни с Толей, особенно в Италии, когда срывалась ночью с постели, чтобы спрятать свои слезы… Сейчас мне очень хотелось увидеть родное лицо… папу, например. Только бы не идти домой. А между тем Толя уже был дома. Я подумала – позвоню ему сейчас и скажу, что поеду в Малаховку!
Я вышла из выставочного зала, спустилась в метро и позвонила домой.
Сперва я даже не узнала Толин голос, настолько он был странным. И этим странным голосом он произнес слова, смысл которых не сразу дошел до меня. И только когда Толя в третий раз повторил их, я переспросила охрипшим голосом:
– Как это произошло?
– Не важно как. Антон мертв. Поезжай к Каролине.
Антона отпевали в церкви при Даниловском монастыре.
Не просто отпевали, как прочих покойников, для которых родные добились возможности быть похороненными на этом старинном монастырском кладбище. Антон удостоился целую ночь пролежать здесь под иконами. Ночь, в течение которой я в очередь с диаконом Михаилом читала над ним Псалтырь.
Больше это делать было некому. Многочисленные друзья Антона, в том числе и мой муж, не знали этой Книги и не смогли бы пропеть по ней ни одного псалма. Правда, уже за полночь, когда все стали расходиться, Толя взял у меня из рук Псалтырь и затянул, стараясь попасть в интонацию отца Михаила: «Господи, да не яростью Твоею обличиши мене…» – и тут вдруг свечи, стоящие по концам гроба, полыхнули каким-то зловещим пламенем – и погасли…
Отец Михаил зажег свечи от лампады и молча взял из рук Толи книгу, протянул ее мне. Даже в этой полутьме было видно, как сильно побледнел Толя. Он посмотрел на меня расширившимися от ужаса глазами, губы у него дрожали.
– Ступай домой, – сказала я ему.
…Я не знала, как это произошло. Из отдельных фраз, произнесенных ребятами в автобусе, привезшем нас сюда, я поняла, что на Антона давно охотились. Что взять его голыми руками было не так-то просто. Антон был очень осторожен, предусмотрителен. В этот день они с Каролиной поехали в магазин за новым телевизором. Когда вышли из магазина – Антон нес в руках тяжелую коробку и потому не успел выхватить оружие, – рядом с ними остановилась машина… Еще секунда – и она сорвалась с места и исчезла, а Антон, прошитый пулями насквозь, стал валиться на мерзлую землю…
Я не видела его ран.
Обмывали его тело старушки, служившие при храме. Потом они одели его в одежду, приготовленную матерью Каролины, накрыли до самого подбородка смертным покрывалом, положили на лоб венчик. Наверное, и на шее у него были раны. Как говорила Каролина, ей почудилось, будто стреляли в него долго, очень долго, так долго, что, казалось, несколько пуль уже сидят и у нее в теле. Хотя свидетели утверждали, что дело произошло в считанные секунды.
Я смотрела на мертвое, красивое лицо Антона, вспоминала цвет его глаз и их выражение, некогда меня так сильно поразившее, и громко пела: «Вскую прискорбна еси, душе моя? И вскую смущаеши мя?..» Потом меня снова сменил отец Михаил, а мы с Каролиной вышли из храма на паперть, облитую лунным светом, и смотрели, смотрели на темное кладбище, на обглоданные лунной тенью памятники, похожие на старые шахматные фигуры…
На другой день после похорон и поминок, когда мы с Толей последними собирались было уйти от Каролины, она проговорила:
– Толя, ты не оставишь со мною Лару и на эту ночь? Мне что-то страшно одной.
– Лара может пожить с тобой сколько хочешь, – мягко произнес Толя. – И я в любой момент в твоем распоряжении, помни это.
Он сильно спал с лица, казался измученным, но какая-то сосредоточенная, угрюмая, злая сила светилась в его глазах.
– Буду помнить, – отозвалась Каролина с горечью.
Толя склонился над ее рукой, поцеловал тонкие пальцы.
Когда мы остались одни, Каролина устало произнесла:
– Помоги мне раздеться…
На ней был узкий черный костюм.
Каролина уже принялась расстегивать крохотные пуговицы, когда я приблизилась к ней, чтобы помочь, и тут с ней случилась истерика: не справившись с тесной петлей, она рванула на себе жакет, потом стала рвать юбку, комбинацию – все, что было на ней, – и бросать все это под ноги:
– Вот так! Вот так! Я пришла к нему в чем мать родила, в том же и уйду!
Я, метнувшись в ванную, набросила на Каролину взятый оттуда махровый халат и изо всех сил обхватила ее руками.
– Я предала его, Лара! Я любила его, понимаешь, я полюбила его и ничего не сделала, чтобы вытащить Антона из этой ямы, в которую он скатился! Мне казалось, так лучше – жить и не задумываться! И нашу дочь я предала! Я хуже, чем те убийцы, которые расстреляли его!
Я довела ее до кровати, уложила.
– А как ты думаешь, не билась ли вот так же по милости Антона какая-то женщина и не плакал ли какой-то ребенок? – тихо спросила я ее.
– Ах, я не знаю! Ничего не знаю! Знаю только одно… – Она вдруг со страшной силой вцепилась в ворот моего пиджака. – Уходи от них, Ларка! Я не могу сказать с уверенностью, но думаю, в той статье шла речь именно про твоего Толяна. По крайней мере, Антон мне не сказал определенно, что Клеш – это не твой муж. Да, вот такими делами они занимались! И еще я должна тебе сказать – Толян возил сюда к нам эту вашу соседку, Антон сначала даже хотел их обоих выставить, но Толе удалось уломать его… Он западает на эту Ирину…
Теперь мне наконец все стало понятно.
Крохотного волоска оказалось достаточно, чтобы мозаичные кусочки сложились в отчетливый узор. Мне не было больно. Ощущение было такое, словно сквозь меня свищет бешеный ветер, уносясь в космические пространства. А чего же я хотела? Разве я сама любила Толю?
– Кстати, он все время на кого-то западает, – продолжала Каролина. – Такой человек. Уйди от него, уходи от них ото всех. Меня освободила смерть Антона, а ты можешь освободить себя сама.
– Что ты будешь делать? – спросила я Каролину.
– Для начала продам эту квартиру. – Она передернула плечами. – Не могу здесь оставаться. Съедемся с мамой и дочкой где-нибудь в тихом, зеленом месте. Денег мне на первое время хватит, потом буду искать работу… Ну а ты? Мне удалось убедить тебя?..
– Пожалуй, – проронила я. – Давно я чувствую себя не в своей тарелке. Только вот не знаю, где она, моя тарелочка.
Мы обнялись, как сестры, и заплакали друг у друга на плече.
Финал
Долгий настойчивый звонок в дверь. Я неохотно встала, набросила халат. Скоро полдень. В такой час ко мне мог нагрянуть только один человек, и не открыть ему нельзя. Другим я, случалось, не открывала. Посмотрю в глазок и тихонько на цыпочках отправляюсь обратно на диван. Нечего приезжать без приглашения и звонка! Этим часто грешила Аська, любопытная Варвара. Она обожает наблюдать ближних в несчастье, сочувствовать, помогать «добрым» советом.
Бывали дни, когда я просто не могла видеть людей, даже Лену, сестру, маму или бывших сослуживцев, замечательных в общем-то людей. И только один человек почему-то никогда меня не раздражал. Я открыла ему дверь, сказала «привет» и тут же поспешила в ванную умыться и взглянуть на себя в зеркало.
Слышала, как он открыл холодильник на кухне. Снова принес мне запас продуктов на несколько дней.
– Ну как ты сегодня? – спросил Володя, вглядываясь в меня. – Сварить тебе бульон?
– Я сегодня хорошая, очень хорошая, – бодро отвечала я.
И тут же про себя ахнула: забыла убрать бутылку со стола. Хотя оправдания были: вчера заехала Лена Мезенцева, и мы с ней за вечер выпили бутылку «Лидии», сущий пустяк. Случалось, я одна за вечер выпивала бутылку водки – и ничего.
Мой зять особенный, удивительный человек. Он может сидеть у меня часа три и не произнести ни словечка. Но с ним приятно молчать. И я очень боюсь его молчаливого осуждения. Но на этот раз он меня не осудил. Наоборот. Визит подруги ему показался верным признаком скорого выздоровления. Ведь они все считали меня больной. Люся и матушка порывались привезти ко мне сначала психиатра, потом экстрасенса, но Володя твердо сказал: «Оставьте ее в покое, пусть отлежится – и все пройдет!»
Я сама не понимала, что со мной произошло. Наверное, устала и сломалась. Развод – довольно болезненная и гнусная процедура. Но почему-то я не сошла с ума, разводясь с Игорем, хотя чувствовала себя несчастной и раздавленной. С Карасем я и вовсе развелась легко и просто, даже почувствовала некое облегчение.
После развода я поселилась в этой квартирке. Карась не стал менять нашу трехкомнатную, а купил мне эту, в очень хорошем месте, на Таллинской.
– Толик поступил с тобой очень благородно! – первым делом напомнила Аська, приехавшая меня навестить. – И вещи все прислал, и денег…
Я кивнула в ответ. Наверное, бедный Карась чувствует себя виноватым. Дурачок, это я кругом перед ним виновата. Не нужно было выходить за него. Глупейший брак, потерянные годы. Хотела насолить Игорю, сделать ему больно. Для этого изуродовала свою душу, заставила себя жить с нелюбимым…
Прошло уже три дня после развода. Я обжилась, собиралась устроиться на работу. Лена подыскивала мне место в каком-то новом журнале. Ужасно стыдно было перед родными, особенно перед папой. Не знала, как на глаза ему показаться. Дважды разведенка, без детей, без настоящего дела. Самой себе я виделась стрекозой из известной басни.
Вдруг позвонила Люська и сообщила, что папа в больнице – инсульт. И я помчалась домой. Поймала такси и замучила шофера просьбами ехать побыстрее. Совесть меня уже истерзала. Сестрица была права: это моя бестолковая жизнь доконала папу.
Все оказалось гораздо хуже, чем я предполагала. Когда я вошла в палату, он уже не разговаривал. Только посмотрел на меня долгим, беспомощным взглядом. Словно просил прощения за то, что помочь мне уже ничем не может. Этот взгляд невозможно было вынести, и я невольно отвернулась.
Мы просидели возле него весь вечер, но к ночи сиделка и дежурный врач нас выгнали: в палате четверо больных, душно, тесно, не до родственников. «Вы все равно ему ничем помочь не можете, придете утром», – сказал, как отрезал, доктор.
Люська плакала злыми слезами и ругалась:
– Какое убожество – грязь, теснота, больные даже в коридорах лежат! И мой отец в такой больнице? Завтра же перевезем его в Москву, в лучшую клинику.
Мама, какая-то безучастная, окаменевшая, равнодушно успокаивала Люсю:
– Тебе же доктор сказал, что его нельзя трогать.
Позже выяснилось, что мама скрыла от нас кое-что из сказанного доктором. Он велел быть готовыми ко всему, потому что жить отцу оставалось несколько дней. И еще мама старательно избегала моего взгляда. Я сразу же заволновалась: значит, именно меня они с Люсей считают виновницей его болезни.
Но когда мы в полночь вернулись домой, заглянула тетя Катя, наша давняя соседка, узнать про отца. И рассказала нам с Люсей, как он, бедный, переживал из-за сокращений. По нашему поселку, просто как эпидемия, прокатилась волна этих сокращений.
– Он виду не показывал, но боялся. Я, говорит, Катя, в дворники пойду. А можно в Москве найти работу. Мало ли у нас народу всю жизнь ездит в Москву.
Кажется, тетя Катя хотела меня успокоить, но еще больше убедила, что сокращения не могли довести отца до инсульта. Такие мелочи никогда не выбивали его из колеи. Он жил только своей семьей, нашими проблемами.
Люся сразу же повисла на телефоне и принялась лихорадочно обсуждать с Володей, как им в ближайшие дни перевезти отца в московскую клинику. Там хорошие врачи, отдельные уютные палаты.
– Сколько же это стоит? – испуганно спросила тетя Катя, заваривая нам чай.
– Кажется, от ста пятидесяти тысяч в день и выше, – рассеянно отвечала Люся.
Папа умер под утро. Тихо, без мучений, просто заснул и не проснулся. Так, по крайней мере, говорила сиделка. В четыре часа он еще дышал, а в шесть ее позвал встревоженный сосед по палате.
– И никого не было с ним рядом. Может быть, он звал на помощь, задыхался! – рыдала Люся.
Я никогда не видела ее такой. Сестра злобно проклинала нашу бездарную медицину, равнодушных врачей, бедность и серость. И с тех пор Люся всем рассказывала, что наша совковая медицина убила ее отца. Знакомые верили и вспоминали другие вопиющие примеры некомпетентности и жестокости эскулапов. Но я-то знала, что это не так. Отец страдал из-за меня. Мои разводы, мой выкидыш – вот причина его инсульта.
Папу похоронили. Я стояла на краю его могилы и думала: лучше бы меня закопали в землю, а не его. Ничего не видеть, не слышать, обо всем забыть – какая благодать!
Я осталась совсем одна, как пенек в лесу. У меня целая толпа родных и подруг. Сестра, мама, Володя не дали бы мне пропасть, умереть с голоду. И все же не одинокой я была только с Игорем, и с отцом я не чувствовала одиночества. А еще я бы никогда не стала одинокой, если бы был жив мой ребенок.
В общем, я кое-как высидела поминки, вернулась домой, легла на диван и пролежала так много недель. При воспоминании об отце, о его прощальном молчаливом взгляде меня всю корчило и ломало, как от нестерпимой боли. Но самое страшное – это тоска. Черная, дремучая. От которой только одно спасение…
В тот день я чувствовала себя намного лучше. Лена Мезенцева, несмотря на свои обычные жалобы, все-таки донор и всегда привозит с собой кусочек покоя и умиротворения. Я налила кофе, мы с Володькой выпили по чашечке, пока он варил для меня куриный бульон. Володька отметил мое доброе расположение духа и похвалил Лену. Аську он не любил.
Наконец я решилась и жалобно, робко попросила зятя:
– Володя, завтра исполняется пять месяцев со дня смерти папы. Надо бы помянуть. Сходи-ка в гастроном. Купи коньяк, три бутылки хорошего красного вина и ветчины, сыру, рыбки.
Я протянула ему деньги, но мой зять сурово сжал губы и покачал головой – нет! Я разозлилась, а потом мне стало обидно. Они с Люськой считают меня алкоголичкой. А мне всего-то достаточно стакана вина, чтобы заснуть, забыться на много часов. Им не понять, как много для меня значит это забвение.
– Завтра мы с Люсей приедем и привезем вина. – Он говорил со мной как с ребенком, которого нужно утешить, но все же нельзя перекармливать сладостями.
А когда он добавил, что и мама хочет приехать, я закрыла глаза и застонала. Где мне взять силы, чтобы пережить этот ужас сидения за поминальным столом, воспоминания, слезы, молчаливые упреки! Мама и Люся будут пристально вглядываться в меня, расспрашивать о самочувствии. Ведь они уверены, что у меня поехала крыша и меня нужно серьезно лечить.
– Если тебе тяжело такое многолюдье, мы не приедем. – Володя испуганно посмотрел на меня.
Я кивнула. Тяжело.
– Через месяц, когда исполнится полгода, я сама приеду, схожу на кладбище. Через месяц буду в порядке, вот увидишь, – пообещала я.
– Обязательно! – подтвердил Володька. – Но с сегодняшнего дня попробуй выходить, хотя бы на получасовую прогулку.
В ответ я только вздохнула. Я боялась улицы, боялась толпы, громких голосов, чужих взглядов. Мне хотелось немедленно убежать, спрятаться, забиться в свою тихую норку. Вовка считал, что это невроз, его нужно побеждать усилием воли, терпением, постепенным привыканием. Пока же, сколько я себя ни заставляла, ничего не получалось.
Только ночами, когда воцарялась полная тишина и безлюдье, я выходила на балкон и стояла там часами, жадно вдыхая прохладный, ароматный воздух, вглядываясь в темноту. Я всегда любила московские окраины. Будучи по натуре провинциалкой, я не смогла бы выжить в центре.
Когда Карась предложил мне на выбор несколько квартир, я без колебаний остановилась на этой. Из-за улицы. На первый взгляд улица Таллинская самая обычная – хрущобы, бетонные башни, трамвайные линии. Но из окон видна река! Особенно по ночам она так таинственно поблескивает вдали. Ветер доносит ароматы соснового бора. Когда-то здесь были лесные дачные окраины.
По утрам я слышала колокольный звон. Старую разрушенную церковь восстановили, начались службы. Даже не предполагала, что в Москве сохранились такие благословенные уголки, с лесом, рекой и храмом. «Я бы целыми днями только и делал, что гулял», – говорил Володька, завистливо глядя из окна кухни.
Но наступил ноябрь, холодный, промозглый, и я уже не могла подолгу простаивать на балконе. Однако моя связь с внешним миром не оборвалась. Появились знакомства. Соседка – старушка Татьяна Макаровна, которую я сразу же прозвала про себя Пульхерией Ивановной. Такая она была кругленькая, мягкая, добрая. И главное – совсем не любопытная, никогда ни о чем не спрашивала.
Наши балконы были рядом. Так мы и познакомились. Я люблю таких старушек, мне с ними легко. Как-то я отдала ей курицу, ветчину – все, что Володька принес. Потом стала отдавать съестные припасы регулярно. Она была счастлива, и мы подружились. С тех пор звонила в дверь и деликатно так сообщала:
– Ларисонька, я иду в магазин, не нужно ли чего?
Мудрая старушка сразу обо всем догадалась, никогда меня попусту не тревожила. Но знала, что мне очень нужны ее услуги. Зато ее кот Тимка все лето бесцеремонно вторгался ко мне через балкон. Наедался до отвала и отчаливал, даже не удостоив меня взглядом, не говоря уже о благодарности и ласке.
О Макаровне я сразу вспомнила, когда Володька наотрез отказался идти в магазин. И стала лихорадочно ждать его ухода. Иногда я не притрагиваюсь к вину по нескольку дней и очень горжусь собой. Читаю толстые романы. В Генри Джеймса, Джона Фаулза или мемуары ухожу с головой – и все, меня нет.
Но вчерашний визит Ленки хоть и вернул меня к жизни, но сильно растревожил. Она как-то вскользь, невзначай рассказала, что Игорь обо мне спрашивал, как я живу, что поделываю после развода. Я вдруг испугалась.
– Нет-нет, я ни словом не обмолвилась, – успокоила меня Лена и почему-то обвела глазами стены моей комнаты и потолок.
Не нужна мне ничья жалость, особенно его. Но я поняла, что сегодня толстый том Алданова меня не спасет. Наконец Володя простился, строго взглянул на меня и ушел. Я тут же набрала номер Макаровны. Никого. Моя Пульхерия могла уехать к племяннице или отправиться в соседний дом нянчить ребенка. Она любила быть нужной и откликалась на любые просьбы о помощи.
Я звонила каждые полчаса, даже подошла на цыпочках к ее двери и постучала. За дверью звонко затявкала болонка Луша и недовольно мяукнул кот. Моя спасительница не возвращалась.
Была у меня и еще одна знакомая в этом доме. В первые же дни моего здесь проживания явилась ко мне бойкая накрашенная дама, общественница. Потребовала деньги на детскую площадку. Потом как-то звала на собрание жильцов дома. Они регулярно заседали раз в квартал.
Эта бойкая Маша уже несколько лет сидела дома с маленькими детьми, очень нуждалась в общении, поэтому совершенно добровольно взваливала на себя всякие общественные поручения. Я всегда была с ней вежлива, но быстро выпроваживала.
А примерно месяц назад, стыдно вспомнить, она застала меня в весьма неприглядном виде. Я распахнула дверь, пригласила ее к себе и даже предложила рюмочку коньяку.
– У вас какой-то юбилей сегодня? – весело спросила она, охотно выпила и от второй не отказалась.
Потом я набросила одну из своих шуб – Карась купил в Греции – и вышла на балкон покурить. У Маши даже глаза вспыхнули.
– Не менее полутора тысяч долларов, – пролепетала она, с благоговением потрогав мех, и с ужасом смотрела, как я роняла пепел на сокровище, вытирала рукавами грязные перила балкона.
С тех пор Маша меня очень зауважала порывалась продолжить знакомство, но я ее ни разу не впустила. А сейчас вдруг вспомнила о ней и снова схватила телефонную трубку. На счастье, никто не ответил.
В бессильной ярости пометавшись по квартире, я вдруг, будто завороженная, застыла у окна. За окном начинали синеть ранние сумерки и шел снег. Крупные пушистые снежинки медленно и величаво плыли к земле. И я вдруг вспомнила такой же ноябрьский день, когда мы в первый раз гуляли с Игорем по Воробьевым горам. Такие же снежинки обжигали мне тогда щеки и губы.
Пропасть между той и нынешней Ларисой Игумновой была так велика, что я ужаснулась и заплакала. Сначала тихо, потом зарыдала в голос. Я уже не любила Игоря, все прошло, но почему же так нестерпимо больно было вспоминать те дни?
Нужно было что-то делать, чтобы не сойти с ума. Я начала лихорадочно одеваться. Как ни страшно выходить на улицу, но бежать больше некуда. Я натянула вязаную шапочку, старую дубленку, которую Карась называл «рабоче-крестьянской», и осторожно вышла на лестницу. Подбадривала себя – через пятнадцать минут вернусь обратно. Всего-то труда – добежать до первой палатки или любого магазина.
Я должна была выйти из заточения именно в этот час, и судьба чуть ли не насильно выгнала меня на улицу.
Я неуверенно семенила по скользкой асфальтовой дорожке. Сердце учащенно билось, ноги казались ватными. Хотелось шарахнуться от каждого редкого прохожего. Одичала, отвыкла от людей. Как назло, в поле зрения – ни одной палатки. Только вдали, квартала за три-четыре, светился огнями большой торговый центр. Туда и нужно было добраться.
