Текст книги "Лукреция с Воробьевых гор"
Автор книги: Вера Ветковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)
Аська даже поперхнулась. Для нее это была бы самая тяжкая кара – жить в одиночестве. Больше она из меня не вытянула ни словечка, хотя упорно пыталась завязать разговор. Я села за свой стол и демонстративно углубилась в книгу. Аська сменила байковый домашний халат на атласный для выхода и отправилась этажом ниже поболтать с девчонками из нашей группы.
Я собралась за пять минут, вздрагивая от звука шагов за дверью. Все та же серая юбка, только блузка к ней черная, повседневная. Новую кофточку – «чайную розу», любовно погладив, я спрятала в шкаф для следующего парадного выхода. Теперь она стала счастливой.
Бродить по старинным улочкам, по любимым закоулкам Москвы в любую погоду хорошо. Но уж очень лютый выдался ноябрь. Грянули крещенские морозы, выпал снег. Был еще один очень уютный уголок, где я отдыхала от многолюдья общежития, – наша библиотека. Несколько огромных помещений к вечеру обычно заполняются до отказа. Но в воскресенье, если, конечно, не началась сессия, там тихо и безлюдно. Иной раз я сижу одна-одинешенька в одном из залов. В других маячат несколько голов забубенных отличников-зубрилок или таких же, как я, бездомных бедолаг, которым некуда податься.
Чего греха таить, я не была примерной студенткой. Но если какие-то зачатки знаний и улеглись в моей пустой голове, то только благодаря нашей читалке. Там я могла сосредоточиться над книгами. В общаге это получалось плохо. Каждые четверть часа открывалась дверь и являлся очередной посетитель: получить информацию, занять денег, поклянчить хлеба, картошки или попросту поболтать. Аське такая жизнь очень нравилась, а я боялась, что еще немного – и начну кидаться на непрошеных гостей. Поэтому спешила сбежать куда-нибудь подальше от греха.
В то ноябрьское воскресенье я побродила возле факультета по обледенелым аллеям, мимо могучих разлапистых елей, озябла и направилась в библиотеку. Так и есть: народ еще не проснулся, залы почти пустовали. Сначала позволила себе немного расслабиться: утонула в огромном кресле вместе с кипой журналов. Если бы я была богатой и беззаботной женщиной, я бы не бегала по магазинам и салонам красоты, а с утра до вечера читала бы журналы и толстые романы. Потому что я по природе – читатель. И на филфак пошла, чтобы всю жизнь провести рядом с книгами и дело подобрать себе книжное – например в издательстве или редакции.
Но через два часа я напомнила себе, что богатой женщиной едва ли когда-нибудь стану, внутренне стеная и проклиная судьбу, покинула уютное кресло, уселась за стол и раскрыла учебник исторической грамматики. Работа, только работа и еще раз работа – вот мое настоящее и будущее. Я не ждала золотых гор и перемены участи.
Заставив себя, я углубилась-таки в дебри исторической грамматики. Даже не заметила, как рядом замаячило какое-то синее пятно. Залы наполнялись, и я примирилась с соседом. Только бы не шмыгал носом, не шептался, не издавал острых запахов.
Историческая грамматика все-таки великая сила. Она лишает нас воли, разума и способности ориентироваться в пространстве. Я в этом убедилась, когда целую минуту разглядывала своего соседа и не узнавала его. Его! Игорь, подперев кулаком щеку, давно уже изучал меня как диковину, с нескрываемым удовольствием и ехидством.
– Такое лицо у Лукреции Панчатики могло быть только перед казнью, – шептал он, придвинувшись так близко, что наши локти соприкоснулись. – Сколько тоски, отвращения и в то же время готовности принять любые муки…
– Очень дурно! – сурово отвечала я, отодвигаясь от него. – Очень дурно подглядывать за людьми, когда они спят или пребывают в подобных экстремальных ситуациях.
Я постучала пальцем по учебнику. А его лицо мгновенно изменилось. Выражение проказливого, хитрого любопытства слетело. Я его здорово напугала. Он виновато, жалобно взмолился о прощении. Я улыбнулась одними глазами: это означало, что пока моя отповедь несерьезна, но в будущем я могу и рассердиться. Он с облегчением вздохнул и взглянул на меня с большим интересом.
Эту черту характера Игоря я разгадала быстро. Он обожал подглядывать за людьми, анализировать дурное и хорошее в знакомых и близких, коллекционировать какие-то нелепости, несуразности и отклонения от нормы в их поведении. Впрочем, благородные и возвышенные проявления человеческой природы он тоже отмечал. Игорь любил людей, в том смысле, что испытывал к ним не просто любопытство, а здоровый интерес. Я же любила только отдельных представителей, конечно самых лучших. А это несправедливо, эгоистично.
– Вот, решил сегодня посидеть в читалке, чтобы отдохнуть несколько часов от семьи и предков, – признался он, оглядывая шеренги столов и полок с книгами. – У меня было предчувствие, что непременно встречу тебя. А ты вчера со мной спорила.
Нельзя сказать, чтобы эти слова оставили меня равнодушной. Только бы дурацкий румянец не загорелся на щеках. Я молча опустила ресницы, как и подобает скромной барышне. Дала ему понять, что благосклонно внимаю, однако оставляю за собой право подвергать все сомнению. Очень даже наслышана от мудрых подруг, как блестящие, избалованные молодые люди, вроде него, охмуряют бедных золушек.
– А не пора ли нам покинуть этот храм науки и пройтись до смотровой, выпить где-нибудь по чашке кофе, – предложил он.
– Мне пора, я здесь уже пять часов. А ты, судя по всему, недавно явился, – напомнила я, складывая учебники.
Но мы не сразу оделись и вышли на улицу. Сначала, укрывшись от посторонних глаз, долго стояли у окна на втором этаже. Он курил, а я рассказывала ему о своих бесконечных мытарствах и испытаниях: сначала латынь, потом старославянский, теперь меня окончательно взялась доконать историческая грамматика, которую студенты давно прозвали «истерической». Сама не подозревала, что такая болтливая. На меня словно накатило.
Потом он говорил, а я слушала. Такие проблемы, как учеба, зубрежка, экзамены, Игорь то ли давно перешагнул, то ли вовсе их не знал. Он переживал совсем другие трудности. Сейчас, например, переводил прозу и стихи. Прочел мне несколько строчек из Китса. Пожаловался, сколько мук доставляет порой какая-нибудь непокорная строка. А иная фраза вдруг так гениально выпархивает сама собой. Как подарок, нежданно, нечаянно.
– А я-то, глупая, разнылась тебе про латынь! Ты ведь живешь в другом измерении, вернее, на другом этаже, – ахнула и ощутила прилив тоскливой зависти. – Мне кажется, я обречена на рутину. Сначала учеба, зубрежка падежей, потом служба с девяти до шести, корпение над чужими рукописями или тетрадками. Думаешь, у меня не бывает вдохновения, жажды творчества? Так хочется что-нибудь написать, перевести. Но нет для этого ни времени, ни сил, ни условий. Ты когда-нибудь пробовал творить в комнате общежития под присмотром двух-трех соседок? Тяжело сознавать себя средним, обычным человеком. Но я приучаю себя к этой мысли и к заурядной, рутинной жизни…
Весь этот трагический монолог я обрушила на Игоря. Не удержалась, выболтала даже свои тайны. Наверное, лет с семнадцати стали, как гусеницы из кокона, вылупляться первые мои рифмы, строчки. Потом полились стихи, порой целым потоком. Что это было, не знаю. Нечто неподвластное мне, совершенно стихийное. Папе очень нравилось. Но папа – судья нестрогий, и все, что я ни делаю, кажется ему замечательным.
При упоминании о стихах Игорь как-то тревожно и быстро взглянул на меня. Рыбак рыбака видит издалека, так и поэт – другого поэта. Он не был столь откровенен, как я, но, по-видимому, поэтическое вдохновение было ему знакомо. Так же, как неуверенность в своих первых стихотворческих опытах. А вот за «среднего человека» он меня даже строго отчитал:
– Почему ты вдруг зачислила себя в заурядные? Искру Божию никто не может определить и распознать – ни компьютер, ни бесспорный авторитет. Самоуничижение так же вредно, как завышенная самооценка. С ним жить нельзя. С ним нужно бороться. Как и с любым другим комплексом неполноценности.
Я признала его правоту и обещала бороться. Однако мы так заговорились, что прозевали ранние сумерки. На улице посинело, стекла стали совсем фиолетовыми, снова пошел снег. Тихо и величественно огромные пухлые снежинки планировали к земле. И наши проблемы, жизненные и учебные, показались вдруг такими смешными и ничтожными. Тихий ангел пролетел, и мы замолчали.
Еще утром я шла одна по тем же обледенелым аллеям. Теперь я их не узнавала. Снег вообще неузнаваемо меняет мир. Еще три дня назад не поверила бы, что буду гулять по этим аллеям с ним. Скорее могла представить рядом какую-нибудь мифическую личность – Майкла Джексона, например. И вот всего за одни сутки Игорь стал близким и понятным.
Говорить о пустяках не хотелось. Когда мы вышли к смотровой, я показала ему нашу башню и светящееся окно. Еще в сентябре я любила сидеть на подоконнике, свесив ноги, и смотреть вниз с тридцать третьего этажа.
– Ты и должна была поселиться в такой башне. Эта обитель как нельзя лучше подходит к твоему характеру. – Игорь задумчиво разглядывал памятник сталинской архитектуры, ставший нашим жилищем. – Когда я увидел тебя впервые, то подумал: какая неприступная девушка, никогда бы не решился подойти к ней первым.
Мне уже не раз говорили, какой высокомерный и холодный вид у меня на улице, в толпе, на людях. С близкими и друзьями я совсем другая.
– Это у меня от страха такой заносчивый вид, – призналась я. – От неуверенности в себе. Я жутко застенчивая. Для меня самое страшное испытание – войти в чужой дом, позвонить незнакомому человеку. Особенно боюсь чиновников и продавщиц. А они чувствуют мою слабинку и все время на меня орут. И неприступный вид – единственная защита и даже оружие.
Тут мне припомнилась Гонерилья. Вот уж кто давно бы затоптал и зашпынял меня, не научись я с гордым, независимым видом проходить мимо. Но об этом я Игорю не рассказывала. Он и не понял бы наших мелких бабских проблем и стычек. В такой вечер совестно было сплетничать и болтать о пустяках.
Таких крупных снежинок я никогда раньше не видела. Неповоротливые, лохматые, они мягко, как белые шмели, планировали на землю, то и дело обжигали щеки и лоб.
Смоленский рынок перехожу,
Полет снежинок слежу, слежу…
[1]
–
вдруг шутливо пропел Игорь, а я тут же подхватила. Нам понравилась игра. Один из нас начинал, другой подхватывал. Мы читали одну-две строчки из любимых стихов, потом скандировали вместе. Вместе со стихами накатила на нас непонятная буйная радость. Мы бегали как дети, швыряли друг в друга снежками. Мокрый снег так хорошо лепился.
Когда нам надоела зима, мы вспомнили «Озеро Чад». Случайный прохожий испуганно шарахнулся в сторону, когда мы, распевая стихи, пронеслись мимо…
Виновных нет: все люди правы
В такой благословенный день!
[2]
–
шепнула я, но Игорь услышал. Несмотря на то что зима еще только подступала, нам почему-то казалось, что весна близко и сулит нам нежданное-негаданное, новые надежды и перемены.
– Ну, что-нибудь еще прочитай на прощание. Мне нравится, как ты читаешь стихи, – просил Игорь на ступеньках высотки, сжимая руками мои запястья.
– Ничего не приходит на память. – Я покачала головой и попыталась вырваться. – Немудрено: у меня сегодня маковой росинки во рту не было, разгрузочный день.
На самом деле стихи наплывали, навязчиво просились высказать их вслух, но все они были про любовь. А это слово я ни за что бы не произнесла.
– Прощаться не будем, всего лишь до завтра, а завтра почти наступило, – скандировал Игорь, помахав мне вслед. – Ну что, похоже на стихи?
Взбираясь к себе в башню, я, переводя дух, читала:
Принцы только такое всегда говорят,
Но я эту запомнила речь, —
Пусть струится она сто веков подряд,
Горностаевой мантией с плеч.
[3]
Последние слова я произнесла уже за дверью своей комнаты, представ перед озадаченной Аськой. Моя соседка только что разогрела остатки ужина и собиралась их прикончить. Она ужинала часов в шесть-семь, но на сон грядущий обязательно замаривала червячка.
– Двенадцатый час! Ты что-то загуляла, мать! – не без упрека напомнила она, доставая с подоконника кефир и черный хлеб – мой скудный ужин.
Эта забота меня тронула. Как видно, что-то странное уловила Аська в моем облике, настроении, потому что поглядывала на меня с любопытством. А когда я достала из сумочки подмокшие тетради и вытряхнула снег, она не знала, что и думать, только возмущенно повела плечиками.
– Что у тебя сегодня на перекус? – Я наклонилась над маленькой сковородкой, от которой шел такой вкусный парок.
Аська смутилась. Сколько раз я ругала ее за макароны с сыром, любимейшее блюдо. У девицы прекрасная фигура, но зверский аппетит и дурные привычки – склонность к мучному и сладкому. Уже сейчас очевидно, что к тридцати Аська потеряет свои заманчивые очертания, а к сорока безобразно расплывется.
Я решительно придвинула к себе сковородку и не оставила ни единой макаронинки. Аська превратилась в соляной столб, как жена Лота.
– Тебе все равно нельзя, дорогая, а я так проголодалась, – нахально объясняла я подруге свой странный поступок.
– Зато тебе все на пользу, – ворчала Аська, убирая сковородку и гремя чашками. – Ты же совсем не ешь макарон, никогда якобы.
– Никогда, никогда! «Никогда? Что за мысль несказанная», – возразила я.
Отныне для меня почти не существовало «никогда», только «всегда». Я убедилась, что в жизни может произойти все, что угодно, – любое чудо, нечаянная радость, немыслимые перемены.
Аську я быстро утешила: извлекла из стола плитку шоколада, дожидавшуюся своего часа под стопкой тетрадей. Когда мы уезжали в Москву вечером в воскресенье, папа украдкой совал нам в сумки что-нибудь сладенькое. Аська, увидев шоколад, даже захлопала в ладошки и подпрыгнула на цыпочках. Раньше мы с ней заедали этими гостинцами мелкие неприятности и стрессы, вызванные латынью или исторической грамматикой. Но на этот раз наша маленькая пирушка получилась веселой и беззаботной.
– Папа, один человек сравнил меня с некоей Лукрецией Панчатики. Эту знатную даму когда-то написал Бронзино. Если бы ты знал, до чего мне не терпится на нее посмотреть.
Мы с отцом бродили краем леса – наша обычная прогулка, – и я наконец решилась поделиться с ним своей тайной. Пока не всей, только частью. За эту неделю произошло еще много чего. Вечерами после читалки мы с Игорем обходили те же аллеи вокруг высотки. Он попросился в гости, очень уж хотел посмотреть башню. Я выбрала время, когда Аськи не было. Но все равно его визит не остался незамеченным. Впрочем, я и не пряталась. Просто не хотела ставить соседку в неловкое положение, навязывать ей гостя.
А на будущей неделе мы собирались в консерваторию. Но об этом я папе не рассказала. Рано. Голова у меня пока не пошла кругом. Я ничего особенного не ждала. Все еще не понимала, что во мне могло заинтересовать такого парня. Может быть, это каприз? Или пари? Но через несколько дней опасения улетучились. Игорь благородный, тонкий человек, не только на подлость, но и на легкомысленную слабость не способный. А если рано или поздно он во мне разочаруется, я отнесусь к этому спокойно. Столько дружб и увлечений расклеилось у меня на глазах без всякой вины с обеих сторон! Просто потому, что исчерпали себя.
– Ну что ж, зайдем к Вадику, – просто предложил папа, как будто Бронзино сто лет стоял у дяди Вади на полке.
Дядя Вадя учился вместе с отцом в школе. Мама называла его художником-неудачником. И отца она тоже считала неудачником, загубившим и ее жизнь.
– Неудачники заразительны, они словно распространяют вокруг себя эту болезнь, – говорила она зло и обреченно.
Моя мама учительница, хотя готовила себя к лучшей доле, а отец – скромный инженер-путеец, но я никогда не считала его неудачником. Объективно, в глазах обывателей он таким и является, но субъективно он замечательный и вполне состоявшийся человек. Благородный, умный, тонкий, но, на свою беду, слабый и неуверенный.
И дядю Вадю я не считала неудачником. Ну и что же, что он работает в школе, преподает рисование. Хороший учитель – это талант, призвание, а не жизненный крах. Разве все художники становятся знаменитостями? У дяди Вади была совсем другая беда. Вот уже несколько лет он сильно пил, совсем перестал выезжать на природу и писать пейзажи. А раньше мы часто уезжали втроем в глухие места. И пока дядя Вадя сосредоточенно запечатлевал какую-нибудь заросшую кувшинками речушку, мы с папой бродили в лесу или собирали ягоды. Много лет висят у нас в комнатах его пейзажи, но обыденными они так и не стали. Всякий раз теплеет на сердце, стоит только бросить взгляд на знакомую речушку или поле с васильками.
Конечно, первым делом мы с папой отправились к дяде Ваде, в надежде отыскать у него альбом Бронзино, а в нем – загадочную Лукрецию. Лучше бы мы туда не ходили. Нас встретила его злая, раздраженная жена. Какой-то тягостный дух несчастья и обреченности царил в их доме. А когда-то семья была счастливой и дружной.
Дядя Вадя был пьян, и мы едва вынесли получасовое общение с ним. Он суетился, разбросал по комнате альбомы и рисунки, но Бронзино так и не отыскал. Потом долго просил прощения и клял себя:
– Вася, ты меня презираешь, я знаю. Нет мне прощения. Я ничтожество, червь дрожащий, но продал, все продал. У меня была лучшая коллекция в Москве и Московской области.
Пьяные слезы ручьем бежали по его лицу. Видеть это было тягостно и горько. Когда мы с облегчением очутились на улице, папа вздохнул: жалко Вадьку. А я подумала, что мне больше жалко его жену и сына. Какое счастье, что мой папуля не пьет. Я взяла его под руку и прижалась щекой к его плечу.
– Не горюй! – утешал он меня. – Завтра дежурю в ночь. А послезавтра утром поеду в Москву и добуду этого Бронзино.
Папа знал, какая я нетерпеливая, как тяжело мне ждать. Но я и вида не показала. Наоборот, уговаривала его не торопиться. Хотя знала, что папочка не успокоится, пока не исполнит мое желание. Так было всегда. Я догадывалась, к кому он поедет. У него много друзей, еще старых, институтских. В то время умели дружить, не то что сейчас. Я не сомневалась, что в конце концов Лукрецию найдут, и я смогу взглянуть на нее.
Люся не приехала в это воскресенье, комната была только моя. Мы с папой разговаривали до полуночи и изучали энциклопедический словарь, откуда почерпнули о Бронзино кое-какие скудные сведения. Но в полночь в стену постучала мама и сердито приказала немедленно отправляться спать. Папа ушел укладывать для меня продукты в сумку. Завтра утром он проводит меня на станцию к электричке.
Прошло то время, когда я засыпала как сурок, едва коснувшись головой подушки. Теперь на душе у меня царил сумбур. И я, часами глядя в потолок, тщетно пыталась разложить все по полкам, как прежде, приклеить ярлыки и четко обдумать завтрашний день. Не получалось.
Дверь в нашу комнату была приотворена. Там собралась шумная компания. Аська любила многолюдные чаепития, посиделки, поэтому в мое отсутствие в нашу уютную комнату тут же устремлялись любители поболтать и убить время. На этот раз у них завязался оживленный спор, но Мишкин баритон уже подавил девчоночью нестройную разноголосицу и в эту минуту выносил авторитетный приговор:
– Нет, не скажите! Игумнова не на любителя, а на знатока, гурмана, тонкого ценителя, девочки. Очень редкий женский тип – золотые волосы, белая кожа, этот дивный румянец… Когда мы составляли список красавиц факультета, она без труда попала в первую десятку…
Кто-то пытался Мишке возразить, но я не стала мешкать и вошла. Девицы из нашей группы и две соседки очень смутились и смолкли на полуслове.
– Обсуждаете мою скромную персону? – спросила я с улыбкой, снимая пальто и бросая сумочку на кровать.
Но Мишка даже бровью не повел и ответил нахально:
– Пока только твой внешний облик, дорогая. Я, кстати, дал самые что ни на есть лестные характеристики. Не успел обсудить твою фигуру, бюст, щиколотки, прочие данные. Ты помешала своим приходом. Но скоро мы возьмемся за твой внутренний мир, Лорик. И тогда держись! В твоем характере немало изъянов.
Девицы захихикали, и я тоже не выдержала – рассмеялась. Ну разве можно сердиться на этого паразита! Сплетни и перемывание косточек и скелетов своим одногруппникам и однокурсникам было обычным времяпровождением в общаге. И чего греха таить, я сама не раз принимала участие в подобных обсуждениях. Мишка всегда делал это добродушно и необидно. Не то что девицы…
Мишка пришел к нам с рабфака, после армии. Намекал, что за плечами у него богатая событиями и приключениями жизнь. Я относилась к его рассказам с большим недоверием. Тем не менее ему было двадцать четыре года и он собирался жениться на милой аспиранточке с юридического. Все это создавало ему, легкомысленной голове, репутацию многоопытного и мудрого мужчины. К нам он относился как старший брат. Девчонки доверяли ему свои тайны, просили совета. Мишка охотно советы давал.
Иной раз от чистого сердца он готов был всучить совет насильно, хотя никто его об этом не просил. Случалось, бесцеремонно совал нос в наши дела. Но на Мишку нельзя было обижаться. Мишка есть Мишка. Моя сестра Люська просто возненавидела его после недолгого знакомства.
– Трепло, сплетник, гнилая душонка. Типичный гуманитарий. Только у вас на филфаке можно встретить подобные экземпляры! – возмущалась она.
При чем тут филфак? Уверена, у них в политехе тоже такие мужики есть. И в любом другом вузе.
Когда девицы одна за другой выкатились из комнаты, Мишка задержался и, заговорщически подмигнув мне, шепнул:
– Имей в виду, что бы ни случилось, я всегда на твоей стороне.
Иди ты к черту, чуть было не сказала я ему, но только устало махнула рукой и, присев на краешек дивана, задумалась. Я этого ждала – пересудов, обидного недоумения, косых взглядов. Но не думала, что это обрушится на меня так скоро. Мне казалось, что наши прогулки по Воробьевым горам всегда уединенны. Но вскоре убедилась, что повсюду есть зоркие глаза и чуткие уши.
На переменах Игорь поджидал меня возле аудитории, и мы убегали куда-нибудь на чужой этаж. По наивности я полагала, что такие меры предосторожности оттянут разоблачение. Игорю об этом не говорила, но он, наверное, догадывался, почему я ищу уединения. Сам он не желал соблюдать конспирацию, открыто подходил ко мне в коридоре и в читалке.
А сегодня после лекции мы вышли из аудитории и тут же наткнулись на Игоря, небрежно восседавшего на пустом газетном прилавке. У Аськи вытянулась физиономия. А мне стало совестно за свою суетность и трусливость. Чего я так боюсь, Пересудов все равно не избежать. Так, значит, нужно встретить недобрую молву достойно.
В нашем узком кругу, общежитском и факультетском, каждый новый роман встречался с большим любопытством и азартом. Даже кратковременное увлечение подвергалось самому тщательному анализу и суду. Намечались перспективы – скорое охлаждение, разрыв, скандал, измена. До помолвки прогнозы доходили редко.
По устоявшемуся мнению, у Иноземцева где-то там, в его кругу, была девушка, одноклассница, студентка театрального училища. Ко мне захаживал студент с мехмата, который выводил меня по вечерам гулять на смотровую и приглашал в кино. То есть оба мы были пристроены и вдруг нарушили статус-кво. Многих этим поставили в тупик. Аська тоже не знала, что и подумать. Но в разрешении любых загадок шла всегда по самому примитивному пути. Так и в нашей ситуации. Она, во-первых, тут же присоединилась к общему мнению: это грубый мезальянс. Во-вторых, всю вину возложила на легкомыслие и коварство Иноземцева.
Целый час она мучилась, не зная, как приступить к важнейшему разговору. Промолчать Аська просто не могла, ее раздирала новая чесотка – предостеречь подругу, не дать мне увязнуть в сетях соблазнителя.
– Лариса! – наконец произнесла она торжественно, и голосок ее пресекся от волнения. – Надеюсь, ты не строишь никаких иллюзий? Я страшусь только одного: что тебе будет больно, очень больно, когда он…
Тут Аська запнулась, подбирая слово. Сказать «бросит» – слишком вульгарно и грубо, «охладеет» – манерно.
– Иллюзий не питаю, успокойся, – отвечала я, даже не обернувшись к ней из-за письменного стола. – Своими страданиями тебя не обеспокою, плакаться в жилетку не буду. И вообще, мы с Иноземцевым просто друзья.
– Ох, не верю я в эту дружбу, даже если он ее тебе предлагает, – по-бабьи пригорюнилась Аська. – У него есть невеста, девушка из хорошего семейства. Но ему зачем-то нужно вскружить голову и тебе.
Аська говорила так, будто я девчонка из бедного квартала, а Иноземцев – опытный соблазнитель, который губит свои жертвы из одного охотничьего азарта.
– Знаешь, что выдала сегодня Гонерилья? Принц и Золушка! Какая наглость! Она всерьез считает себя отпрыском какого-то таинственного дворянского рода. Дворняга! – возмущалась Аська.
– Мнение нашей бабы-яги меня совсем не интересует, – чуть не взорвалась я, но вовремя сдержалась.
Тут я встала перед Аськой во весь рост, сурово взглянула на нее (бедняжка даже съежилась под моим взором) и произнесла строго, официально, как резолюцию:
– Анна, я благодарна тебе за участие, но впредь запрещаю говорить на эту тему. Запрещаю вмешиваться в мои дела! За спиной можете сплетничать сколько угодно, вам не привыкать.
Я тут же снова уселась за стол и углубилась в книгу, а Аська, пятясь к двери, примирительно залепетала:
– Хорошо-хорошо! Больше ни слова… Я свой долг исполнила. Предупредила тебя…
Она мягко притворила за собой дверь и надолго исчезла. Наверное, спустилась вниз к девчонкам и во всех подробностях, с комментариями описала наше объяснение. А я поставила перед собой зеркало и начала репетировать новую маску. «Сделала» непроницаемое лицо и постаралась удержать его как можно дольше. Теперь мне предстояло жить с этой маской. Надевать ее каждый день на факультете, да и в общежитии покоя не будет от намеков и вопросов с двойным дном.
Можно было попробовать беззаботно-веселую или ироническую маску. Но это труднее. Притворяться я не умела. Я выбрала непроницаемую, самую простую.
Как-то вечером, когда мы с Аськой приросли к своим столам, уткнувшись в книги (сессия началась), вошел папа. И по его торжественному виду я поняла, что не с пустыми руками. Сердце мое заполошилось. Я так суетилась от волнения, что смахнула на пол все свои записи и тетради. Аська деликатно удалилась, помахав пустым чайником. Обещала вернуться через полчаса и накрыть на стол. Она рада была любому развлечению в это беспросветное время, любила пить чай с моим папой и разговаривать о жизни. У бедной Аси не было отца, и она мне очень завидовала.
Оставшись в одиночестве, мы тут же склонились над альбомом. Мне понадобилось несколько минут, чтобы увидеть ее, эту женщину, сыгравшую такую большую роль в моей жизни. Она уже стала для меня не просто портретом.
– О, папа! Какая она… – поневоле вырвался у меня разочарованный и испуганный возглас.
Какая, я вначале не смогла бы определить. Конечно, я заметила бы это лицо, даже проходя мимо в гулком зале галереи, даже если бы картина висела где-нибудь под потолком и была небольшого размера. Лукрецию невозможно не заметить. Она смотрит на вас в упор пристальным, строгим, неулыбчивым взором.
– Теперь я понимаю, почему он сравнил меня с ней, – сказала я упавшим голосом.
Я словно увидела себя со стороны. Свое непроницаемое лицо, свою отчужденность, свое ложное высокомерие, которое я по привычке демонстрирую, боясь показать робость и застенчивость. Папа сразу все понял и стал горячо меня разубеждать и заодно вступился за Лукрецию:
– Ты не права, Лариса! Она очень красивая, величественная и неприступная. Дама из самого высшего общества, чего же ты хочешь. Улыбчивые, сладкие лица – это, в конце концов, банально. Бронзино нашел свою манеру, неповторимую и очень впечатляющую. Посмотри, у него ни одного улыбающегося лица. Все спокойные, даже суровые, словно выточенные из мрамора.
– Вот именно, каменные. У меня тоже каменная физиономия, мне об этом уже не раз говорили, – вздохнула я.
– Да, у тебя почти всегда строгий, неулыбчивый вид, – согласился папа. – Но далеко не всем идет улыбка, особенно фальшивая, приклеенная. Некоторых красит грусть или спокойная сдержанность. У твоей любимой поэтессы было лицо монашки из старообрядческого скита. Она вообще не умела улыбаться.
Пример с Ахматовой меня очень успокоил и воодушевил. Папа умел меня утешить, знал все больные струнки моей души.
– Приглядись к ней получше, и она тебе понравится. А дня через два отвези альбом Антоновым, – попросил папа.
Через несколько минут мы уже сидели за столом. У Аськи рот не закрывался, а мой отец внимательно слушал. Я отдавала ей на откуп все описания и подробности нашего скудного быта. Мне скучно было рассказывать об этом, но родителям все подобные мелочи просто необходимо знать. Аська, негодница, меня тут же продала, нажаловалась, что я ничего не ем, берегу фигуру. Папа очень забеспокоился:
– Я тоже замечаю в последнее время, что она побледнела, осунулась и круги под глазами…
Тут Аська слегка приподняла свои тонкие бровки и вытянула губы трубочкой. У нее очень интересный язык жестов, всем понятный. Этот несомненно означал, что причиной моего болезненного вида может быть не только плохое питание. Папа внимательно посмотрел на Аську, потом на меня, но промолчал. Конечно, он давно замечал, что со мной что-то происходит, но не хотел надоедать вопросами, просто ждал, когда я сама расскажу.
Я проводила папу и снова села за учебники, перед этим показав Аське кулак. В наказание больше не произнесла ни слова до часу ночи, пока мы не легли спать.
Теперь, стоило Асе выйти из комнаты, как я доставала альбом, чтобы еще раз взглянуть на Лукрецию. И чем дольше смотрела на нее, тем заметнее теплело ее мраморное лицо. Глаза мне показались сначала холодными и пустыми. Но вдруг в них заплясали иронические искорки. Лукреция посмеивалась надо мной. И правильно делала. Полезно взглянуть на себя со стороны, но непростительно впадать в отчаяние от своих недостатков.
Год назад мне пришлось переводить на экзамене латинскую фразу: «Благодарю тебя, Господи, за то, что я есть – такая, как я есть».
Первый угар от наших встреч прошел. Я даже стала привыкать к этому чуду. И задумываться. Хотя моя сестрица Люся в минуту раздражения говорила, что мне лучше этого не делать, мои слабые извилины просто не выдерживают такой нагрузки. Поэтому, язвила Люська, тебе лучше жить чужим умом, благо у тебя есть родственники.
Но я бы скорей умерла, чем попросила совета у сестрицы. Больше всего меня тогда волновало: как строить дальше свои отношения с Иноземцевым? Каждый день он подходил ко мне на факультете и приглашал, даже не приглашал, а сообщал, как о решенном деле, что мы идем на прогулку, или на спектакль студенческого театра, или на выставку Малевича, или в консерваторию. И знал, что я тут же с готовностью разлечусь навстречу. Отказа просто не предполагалось. Еще полгода назад я говорила, что готова стать рабыней такого человека, посвятить ему жизнь, служить ему, помогать в работе. Участь Анны Григорьевны Сниткиной, в замужестве Достоевской, меня не только устраивала, но казалась счастьем. Все это оказалось книжным мечтанием. Моя затаенная гордыня заявила – рабыней быть не хочу.
