Текст книги "Лукреция с Воробьевых гор"
Автор книги: Вера Ветковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)
Первой откликнулась бабушка. Я, не веря своим ушам, слушала.
– Сереженька, день и ночь буду стеречь. Как только появится продажный дом, тут же позвоню Васе, тебе передадут. Весной мой племянник-тракторист тебе все вспашет, семена Яша достанет…
Я украдкой посмотрела на Игоря. Тот кусал губы, чтобы не рассмеяться. Отца эта история немного забавляла, но тем не менее он тоже увлекся и пожелал принять участие в затее.
– А что, мама, скосить мы скосим, это не проблема. А как будем обмолачивать? Неужели цепом? У бабки Дарьи где-то был…
– Зачем цепом. Я и валиком могу обмолотить, – предложила бабушка. – В войну мы делали ручные мельницы. Такой камень большой с ручкой, как жернова. Недавно видела, у бабки Дарьи в сарае валяется.
– Бабка Дарья ничего не выбрасывает, – подтвердил папа. – Обмолотим, Сережа, это не проблема. И в печке испечем хлеб.
Я услышала сдавленный стон. Игорь корчился от с трудом сдерживаемого смеха. Мы с ним не ожидали, что Серж так быстро найдет единомышленников. Уже зимой бабушка «устерегла» домик с большим огородом. Сергей стал домовладельцем. Тогда еще это было нетрудно – купить недорогой домик под дачу.
Всю неделю он ходил с нами на покос. Учился косить, но у него плохо получалось. Папа боялся доверять ему косу, того и гляди шарахнет себе по ногам. Серж с завистью наблюдал, как нарочито небрежно и легко косит Игорь, которому это дело далось на удивление легко.
Сережка был совсем мальчишка, неловкий, нерасторопный. Но чем-то очень полюбился папе и бабушке. Папа говорил, что душа у него хорошая, чистая. Он и повзрослев останется ребенком. Тем труднее ему будет пережить в будущем крушение своих мечтаний и планов. А это произойдет обязательно. Меня эти мрачные предсказания очень встревожили.
К сожалению, мы не могли надолго оставить Сержа у себя: приезжала Люся, на этот раз не с женихом, а с законным супругом. Ждали и маму. Проводив его на вокзал и вернувшись домой, мы заметили, что он оставил после себя какую-то невосполнимую пустоту. Этот удивительный человек, такой несовременный чудак, помесь Иванушки-дурачка и князя Мышкина, сумел за несколько дней расположить к себе не только наших домашних, но и соседей.
Но вскоре нагрянули Люся с Володей, так что тишина и покой были надолго забыты. Бабушкин маленький домишко не мог вместить такую толпу гостей. Мы уступили Люсе с мужем нашу застекленную веранду и поставили палатку прямо в саду под яблоней. Над этой палаткой вдоволь посмеялись соседи и родня. Люся иронически приподняла свои тонкие брови: затея показалась ей чрезмерно экзотической. Впрочем, шалые гуманитарии еще и не на то способны. Нас оставили в покое.
День пролетал шумно и весело. За стол садилось не менее десяти человек, вместе с кем-нибудь из родни. Трапезы были длинные и обильные, с разговорами, спорами, смехом. Люська, как всегда, учила крестьян работать на земле, а обывателей – крутиться и выживать в нынешних непростых условиях. Она написала две курсовые по экономике сельского хозяйства и считалась среди друзей большим специалистом в этой области.
Мы все, такие разные, очень дружно прожили этот месяц. Я даже пережила новое ощущение – словно я маленькая частичка родового клана, огромной семьи, мирно живущей под одной крышей. Игорь очень ценил и уважал мою сестрицу, мама обожала Игоря. Любовь, доверие и привязанность так и витали наподобие доброго ангела над нашими главами.
Только Володя, мой зять, казался безликой тенью своей жены. Он был абсолютно никакой – молчаливый, тихий, незаметный. Но позже мы с ним очень подружились, когда я поумнела и научилась, отметая внешнюю привлекательность, угадывать истинную суть людей.
«Душу можно ль разгадать?» Разгадать нельзя, но угадать внешние очертания и сам настрой на доброе и прекрасное – можно.
Наши полудеревенские дни были просто замечательными, но ночи… В душные августовские ночи мы отбрасывали полы нашей палатки и долго разговаривали, глядя в черноту сада, слушая оглушительную тишину. Потом всходила луна и заливала наш сад густым лимонным светом.
Когда я лежала на его руке и смотрела на луну, мне казалось, что реальный мир незаметно ускользнул от меня и я очутилась в другом измерении. Я сказала об этом Игорю. В ответ он сначала поворчал:
– Вечно у тебя другие жизни, иные миры. И этот неплох, если его разумно устроить.
Потом помолчал немного и вдруг засмеялся:
– Впрочем, я тоже совершенно выпал из действительности в эти два месяца. И очень рад, что выпал. Так надоела моя старая шкура, замечательно побывать в новой.
– Ты слишком уж опростился, Иноземцев, – попеняла я ему. – Подумать только, за полтора месяца не прочел ни одной книги, только местные газеты.
– Ни одной, – подтвердил очень довольный Иноземцев.
Он даже окать начал слегка, по-местному. Облюбовал старинную косоворотку, когда бабушка доставала из сундука всяческую архаику – прожарить по обыкновению на солнышке. Дедушкину косоворотку Игорь носил, лихо расстегивая все пуговицы на шее. Это напоминало какую-то игру в простонародность.
Все нарочитое, лихое, чрезмерное казалось мне недолговечным. Так оно и вышло. В конце августа Игорь словно очнулся, взял в руки какой-то толстый том, привезенный из Москвы. Потом снял косоворотку и запросился домой. Как я ни умоляла остаться еще на неделю, он был непреклонен. Напоминал об экзаменах в аспирантуру. Но для него эти экзамены были лишь формальностью.
Итак, первое хождение в народ закончилось. Игорь всегда с удовольствием его вспоминал. Но в последующих его хождениях поубавилось энтузиазма. Мы с удовольствием наезжали к бабушке два-три раза в год, но уже не столько трудились, сколько отдыхали. Зимой ходили на лыжах, жарились на печке. Летом целые дни проводили у реки.
Игорь уже ничему не удивлялся и не приходил в восторг, а вел себя как бывалый дачник и знаток уездной жизни. Пока мы с Володей поливали огород, пасли Катьку, возили на тачке сено, Игорь с сестрицей обсуждали на крылечке, как обустроить Россию и обкультурить ее дикий, нецивилизованный народ.
Время от времени нас навещала сестра, и ее бдительное око подмечало все – от бытовых огрехов до изъянов в наших отношениях. По праву старшей Люся щедро оделяла меня советами, рекомендациями, а позднее и многочасовыми наставлениями.
Она долго хмурилась, прежде чем с возмущением высказаться по поводу своих наблюдений.
– Лорик, что происходит? Ты превращаешься в допотопную домашнюю квочку. Я молчала, дожидаясь, когда же тебе надоест играть в добрую жену и любящую супругу…
– Значит, пока еще не надоело играть в добрую жену, – защищалась я.
– Весь день у тебя уходит на стояние у плиты и в очередях, чтобы вовремя и вкусно накормить мужа. А стирка, уборка! – не унималась Люська. – Ты забыла, что у тебя выпускные экзамены, диплом. От этого зависит твоя карьера и судьба. Где твои мечты, планы? Ведь ты писала хорошие стихи, всерьез подумывала о журналистике. И все это приносишь на алтарь семейной жизни?
И так далее и тому подобное… Несмотря на добрые отношения с зятем, голос крови возопил. Сестре обидно было видеть меня тенью Игоря, его служанкой и нянькой. Будь он хоть семи пядей во лбу.
– Поверь, мужчины неблагодарны, принимают самопожертвование как должное. – Люська говорила так, словно за плечами у нее остался многовековой опыт общения с неблагодарными мужьями. – Конечно, им нравится, когда их ублажают. Быстро привыкают к удобствам, становятся капризными, требовательными. И часто сбегают к яркой, самобытной женщине от своей домашней, опустившейся супруги.
Когда сестрица переходила к обобщениям, пора было вступать в решительный бой. Я-то знала лучше Люськи свой непостоянный, переменчивый нрав. Самопожертвование – это не для меня. Отказаться от себя я могла бы только ради ребенка или отца…
– Так что не удивляйся, если через год я перестану играть роль заботливой жены и брошусь в водоворот общественной и деловой жизни. Может быть, меня ожидает головокружительная карьера. Я еще тебе утру нос, – посмеивалась я над Люсьен.
– В это верится с трудом. – Она решительно прервала мою пустую болтовню. – Ты действительно легкомысленна, жить не можешь без перемен. Но если простоишь несколько лет у плиты, то поздно будет делать карьеру. Сейчас главное – найти тебе хорошую работу и ни в коем случае не заводить детей.
На этот счет у меня было свое мнение, которое я не собиралась Люське высказывать. Я надеялась уговорить Игоря и завести ребенка сразу же после диплома. По-моему, самое время. Ни о работе, ни о карьере мне совсем не думалось. Я хотела малыша. Ну что в этом плохого? И папа очень мечтал о внуке.
При Игоре Люся никогда не вела подобных разговоров. С ним сестра обсуждала только мировые проблемы, перспективы какого-то далекого лучезарного будущего. Однажды она, правда, не удержалась и заметила, что я совсем погрязла в домашних заботах. Игоряша с ней тут же согласился, и они дружно принялись перемывать мне косточки.
– Обед – это роскошь, недопустимая для нас. Можно просто пельмешков сварить. Но супруга каждый день мне напоминает, что у вас всегда стояли кастрюли с борщом, голубцами, котлетками. – Он хитро покосился на меня.
– Наш папа любит готовить. К тому же у него масса свободного времени. Но ты ведь не собираешься варить щи? – вдруг спросила у него сестрица.
– Боже упаси! – испугался Иноземцев.
Конечно, можно было покупать у метро пельмени или разогревать на скорую руку полуфабрикаты. Мне почему-то вспомнилась пыльная квартира Иноземцевых, пустой холодильник и стало по-бабьи жаль Игоря. Нет, не позволю я ему питаться кое-как, всухомятку.
Несколько лет я прожила в непоколебимой уверенности, что мне выпало счастье стать женой выдающегося человека. Если не Ломоносова, то хотя бы Веселовского или Шкловского[5]. Или на худой конец академика.
Может быть, в этом мое призвание – помогать ему в работе, ограждать от тягот быта, растить его детей. В то время такая участь нисколько меня не пугала, тем более что я не только обожала мужа, но преклонялась перед ним, признавала его бесспорные таланты и непохожесть на других мужчин.
На одном из наших семейных чаепитий Игорь обещал сестрице, что диплом мы с ним напишем…
– Ну вот еще! Не позволю, чтобы такой выдающийся ум спустился до моей жалкой дипломной работы, – возразила я.
Собрала все свои курсовые, выбрала из них наиболее интересные и значительные страницы, кое-что дописала – и через месяц диплом был готов. Не шедевр, конечно, но на четверку с минусом потянет. Впрочем, если бы его оценили на тройку, я не шибко бы расстроилась.
Люсьен ошибалась, когда говорила, как важно мне защитить диплом на «отлично». У них в институте, может быть, от этого зависело распределение и виды на аспирантуру. У нас же самые талантливые выпускники уезжали, как пасынки, в далекую глубинку со своими красными дипломами. У нас, как нигде, наверное, судьба зависела от места жительства и связей, родственных и дружеских. Поэтому я не очень корпела над дипломом. В школу или библиотеку меня и так возьмут, в аспирантуру я сама бы не пошла, даже если бы силой заставляли. Чистая наука внушала мне отвращение.
Весной Иноземцев строго потребовал предъявить диплом.
– Неужели ты будешь читать некие дамские измышления по поводу поэтики Федора Михайловича? – невинно округлив глаза, спросила я. – И не жалко времени?
Внимательно прочитав мое рукоделие, муж вздохнул:
– И перо у тебя легкое, и в мыслях легкость необыкновенная.
– Я же тебе говорила.
Несмотря на мои протесты, он заставил меня переписать некоторые куски, сам составил полную библиографию, и вечерами теперь мы говорили только о Достоевском. Моя легкость пера и его основательность дали блестящие результаты. У меня получился настоящий научный труд, с которым не стыдно и на защиту выходить.
– Послушай, Игоревич! – как-то сказала я мужу, словно впервые его увидела. – Ты, оказывается, талантливейший педагог. Так толково объясняешь, умеешь заставить работать самого нерадивого студента, терпелив, внимателен, красноречив, легко зажигаешь аудиторию…
– Скоро мне придется вести семинары и читать лекции. Буду на тебе тренироваться, Лорик, – пригрозил он.
Я охотно согласилась выступить в роли подопытного кролика. Но и мысли не допускала, что мой муж, гениальный филолог, станет преподавателем. Это скромное поприще не для него. Мой муж виделся мне известным переводчиком, критиком, автором толстых исследований о литературе.
Меня просто распирало от гордости, когда Игорь почтил своим присутствием мою защиту. В небольшой аудитории собрались только члены нашего семинара, преподаватели, всего человек пятнадцать. Но стол торжественно накрыли зеленым сукном, притащили кафедру, на которую всходили дрожащие от ужаса дипломники.
На этот день было назначено три защиты, и все прошли гладко и благополучно. Оппонировали аспиранты, как на подбор благожелательные, не зловредные. Через два часа я вырвалась на свободу из душной аудитории со своей потом заработанной пятеркой. Еще бы, это «татаромонгольское иго» три раза заставило меня переделать и перепечатать диплом.
– Это Люськин костюм принес мне удачу, – предположила я, когда мы с Игорем шли, обнявшись, по коридору.
К защите сестра подарила мне со своего барского плеча белый костюм из репса: короткая юбка, приталенный пиджак. У меня еще никогда не было такого роскошного туалета. Два года назад Люсьен тоже защищалась в этом костюме, конечно с блеском.
– Приказывай, куда тебя вести, Лукреция? В «Прагу», «Арагви», «Славянский базар»? Сегодня гуляем! – весело сообщил Игорь.
С деньгами у него никогда не было проблем: будучи единственным сыном, внуком и племянником, он даже не обременял себя просьбами, его и так оделяли крупными суммами. Но все же мне показалось, что с «Прагой» он погорячился. Я выбрала скромное кафе «Паланга», где мы лакомились цыплятами табака, запивая их белым вином.
Оказывается, мой свекор, ненаглядный Лев Платонович, украдкой вручил Игорю астрономическую сумму, просил поздравить меня и купить какой-нибудь приятный пустячок.
– Я уже знаю, что именно, – радостно сообщил Игорь, предвкушая обряд выбора и вручения подарка.
Мы прямо из «Паланги» отправились в универмаг «Москва». Он провел меня на третий этаж в ювелирный отдел. Выбор был скудный. Хорошо, что у меня тонкие, как у ребенка, пальцы. Размер пятнадцать с половиной. Молоденькая продавщица, с восторгом поглядывая на Игоря, достала из-под стекла черную бархатную подушку с несколькими колечками.
– Вы Овен? – спросила она у меня. – Значит, вам подойдет с аметистом, аквамарином, рубином, гелиотропом.
Кровавый рубин мне не понравился. Мы остановились на загадочном аквамарине, тем более что больше ничего и не было.
Мне бы хотелось черный агат, он оберегает от дурного глаза, но с агатом нашлось только одно огромное мужское кольцо. Не кольцо, а целый перстень. Но я сразу же полюбила мой крохотный аквамаринчик, первое в моей жизни золотое колечко, не считая обручального.
– Даже не предполагал, что выбирать подарок для любимой женщины так приятно, – говорил Игорь, целуя мою руку с кольцом.
Мы шли куда глаза глядят, какими-то чужими дворами, благоухающими первой весенней зеленью. Весна облагораживает все вокруг, даже эти асфальтовые джунгли.
– А ты что мне подаришь, Лукреция? – спрашивал он, многозначительно заглядывая мне в глаза.
– К сожалению, мне нечего подарить, кроме себя. Я подарю тебе свою любовь!
И в доказательство я сплела руки на его шее и поцеловала так крепко, что губы заболели.
– «Страстная, безбожная, пустая», – шептал Игорь, отдышавшись.
Разве можно забыть такой день? Мы были женаты больше года, но будни пока не одолели и праздники то и дело выпадали на нашу долю.
Мы с Асей пили чай в нашей родной башне и разговаривали. Беседа была грустной, будущее неясным, перспективы не радовали.
– У тебя все устроилось блестяще, ты везунок, – с обидой жаловалась Аська. – И работу тебе подыщут его родственники. А мне только камень на шею и в Москву-реку…
И Аська зарыдала, упав лицом на подушку. Через две недели она покидала уютную башню и возвращалась к себе в Орехово-Зуево, где мать подыскала ей место в школе. Ничего лучшего пока не предвиделось, а уезжать по распределению в Астрахань или Узбекистан она не хотела.
Все это ее мучило. С первого курса Аська мечтала, что нас, выпускников первого в стране вуза, ждет особая судьба, престижная работа. Но престижных мест на всех не хватало.
– В мире нет больше такой блатной страны, как наша, – со злостью роптала она. – И жратва, и тряпки, и хорошие должности распределяются только по связям и знакомствам.
Комплекс несправедливости Аську замучил. Она все время оглядывалась на других, сравнивала и невыносимо страдала. А тут еще я, как бельмо на глазу, со своими счастливыми переменами. Мне бы исчезнуть из ее жизни, как лишнему раздражителю, но Аська вовсе и не думала меня отпускать.
Вовсе не из-за этих неприятностей она так убивалась и плакала ночами вот уже месяц. Усатый Жорик, который с первого дня внушал мне стойкое отвращение, недавно бесцеремонно с ней порвал. Бедная Аська переживала первое в своей жизни предательство.
Их отношения продолжались больше года и давно перестали быть платоническими. Свадьба намечалась на весну или лето. Аська уже присматривала ткань на платье и белые туфли. Она обожала это усатое чудовище, аспиранта из Тбилиси, который в первый же вечер в прямом и переносном смыслах сбил ее с ног своей неотразимой напористостью.
– Я была для него просто не самым лучшим вариантом, и он держал меня про запас. Потом подвернулось что-то получше, и он тут же сбежал. – У Аси всегда было достаточно здравомыслия, она сразу раскусила своего бывшего возлюбленного и уже не обольщалась на его счет.
– Может быть, все к лучшему, Анна, – утешала я ее. – Ну какой Жорик муж? Твоя семейная жизнь стала бы кошмаром.
– Может быть, и к лучшему. Но каково мне сейчас? – трагическим голосом отвечала Аська.
Больше всего на свете она боялась совсем не выйти замуж.
– Ну уж это тебе совсем не грозит! – совершенно искренне разуверяла я. – С твоей-то внешностью! На тебя даже на улице оглядываются. Особенно ты нравишься зрелым мужчинам от сорока до пятидесяти. Среди таких поклонников и ищи себе мужа.
– Вот еще! Зачем мне такой старикан. Я хочу молодого, красивого мужа, – возмутилась Аська.
У нас с ней почти во всем вкусы расходились. Меня всегда тянуло именно к зрелым, мудрым мужчинам, хотя и привелось выйти замуж за ровесника. Но спорить с подружкой я не стала. Между тем Анна встала из-за стола и вдруг извлекла из шкафа бутылку «Старой крепости», уже початую. Я удивленно посмотрела на нее и на «Старую крепость». Раньше ничего подобного за Аськой не замечала.
– Вчера вечером так паршиво стало на душе, что купила и хлопнула целый стакан. Одна, – призналась она. И предложила: – Давай выпьем знаешь за что? Честолюбивые мечты мечтами, а реальная жизнь, та самая, обывательская, скудная, безрадостная, – совсем другое. Что поделать – жить надо. Вот пойду я осенью в школе, буду вечерами над тетрадками корпеть. Стоило для этого стремиться в университет?
Аська умела нагнать черную тоску. Мрачная безысходность, как табачный дым, повисла над нашими головами. И я решительно запротестовала:
– Нет уж, нет уж. За эту твою жисть я пить не буду. Давай лучше попрощаемся с нашей башней. Я в ней прожила счастливейший год. За башню из слоновой кости и чтобы жить в ней до старости!
Я подняла свой стакан и пригубила. Аська, правда, поворчала, что эти метафоры у нее уже в печенках. Потом я в последний раз посидела на широком подоконнике, полюбовавшись с высоты на смотровую площадку, и навсегда простилась с нашей башней.
Приятно доставлять радость близким, поэтому через две недели я Аське первой сообщила новость, тем более что мне было совестно за свое якобы привилегированное положение.
– Кто пророчил, что новая родня пристроит меня на теплое местечко? Знаешь, где я буду работать? В библиотеке технологического института всего лишь.
Аська сначала опешила, а потом вся просияла. Для бедняги это стало единственным приятным событием за последнее время. Школу Ася считала никудышным распределением, но библиотеку – просто падением, унизительной и ничтожной работой.
Вчера явилась к нам Варвара Сергеевна с новостью: она подыскала мне тихое местечко. Заведующая их институтской библиотекой – ее приятельница, так что расположение начальства мне обеспечено. Библиотекари у них работой не перегружены, часто подменяют друг дружку. Можно прийти на два часа позже и уйти на два часа раньше. В общем, синекура.
– Это немаловажное обстоятельство, – заметила тетушка. – За эти два года Игорь должен написать диссертацию и защититься. Ты, Ларочка, ему поможешь. У тебя будет достаточно времени для того, чтобы заботиться о муже и заниматься домом.
Чтобы смягчить неприглядную откровенность этих слов, Варвара Сергеевна погладила мою руку и доверительно заглянула в глаза. В те времена мы были с ней почти сообщницами. Она безумно любила племянника. И я его любила. За полтора года тетка не только смирилась с моим существованием, но заметно ко мне потеплела. Решила, что будущему светилу науки именно такая жена и нужна – преданная, домовитая.
Когда я рассказала об этом Аське, она, кажется, позабыла обо всех своих горестях и радостно вскричала:
– Значит, старуха так тебе и сказала открытым текстом, что ты должна стать нянькой и прислугой ее гениального племянника?!
– Ну, не так грубо! – возразила я. – Просто она считает, что муж должен заниматься наукой, а жена – домом. Это и есть семейная жизнь. Я с ней согласна. И муж у меня человек необыкновенный, талантливый. Такому не жаль посвятить жизнь.
Аська посмотрела на меня чуть ли не с жалостью. В эту минуту в ее глазах я рухнула с пьедестала: домохозяйка и библиотекарша – чему тут завидовать. Отныне ее ревнивое внимание переключилось на другие объекты, незаслуженно и несправедливо наделенные пропиской, мужьями и престижной работой.
Вот и сделала доброе дело, подумала я, глядя вслед удаляющейся Анне. У нее даже походка повеселела. Но на душе у меня все же остался неприятный осадок. Тяжело было расставаться с университетом, с башней, но с каким удовольствием я бы простилась навсегда с некоторыми подружками. Чтобы изредка, раз в три-четыре года, перезваниваться и интересоваться здоровьем и делами. Но не тут-то было. Аська вовсе не планировала расставаться со мной.
В те дни мы только и говорили, что о распределениях и видах на будущее. Задавали друг другу одни и те же вопросы: кто, где, куда? Естественно, мне было любопытно, куда же пристроили родители Лену Мезенцеву. Издалека завидев ее, неподвижную, погруженную в грустные раздумья, я устремилась на «сачок».
– Да, мать нашла местечко. Совсем не то, что мне хотелось, – говорила Лена, с отвращением глядя на догорающую сигарету. – Редактором в «Художественную литературу».
– О, Ленка, это то, о чем я мечтала! – простонала я.
– Да что хорошего? – удивилась она. – Годами читать чужие рукописи, далеко не гениальные. К старости заработать горб и ослепнуть, как крот.
А мне хотелось увидеть живьем хороших писателей и поэтов, жить в мире рукописей и книг.
– И ты полагаешь, наивная, что писатели – интересные люди? – снисходительно усмехнулась Лена. – Не далее как на прошлой неделе один из маститых заехал в гости. Весь вечер жаловался на свои болезни: ревматизм, геморрой, остеохондроз – целый букет. Я чуть с тоски не сдохла. Они разные, но большей частью скучные, пьяницы и скандалисты.
Я всерьез обиделась за писателей. Мы, обыкновенные люди, не смеем их судить. У них дар от Бога. И пускай в жизни они выглядят смешными, неумными, мелочными. Не нашего слабого ума дело. Пишут они не об этом. Они порой сами не знают, что пишут. Их рукой водит некий высший промысел.
Но говорить об этом людям, даже филологам, бесполезно. Настало время завышенных самооценок. Какой-нибудь студентик первого курса филфака или Литературного института не сомневается, что он ничуть не хуже Окуджавы или Битова и, уж во всяком случае, его ждет более яркая слава.
Я не стала спорить с Ленкой, а поведала ей о своей библиотеке. Она рассмеялась:
– Как бы я хотела посидеть два-три года в таком тихом болотце, беседуя со старичками профессорами о литературе и составляя каталоги. Потом уйти в декрет и не возвращаться…
– Ну и мечты у тебя! Так в чем дело – давай махнемся! – предложила я скорее в шутку, чем всерьез.
– Махнулась бы не задумываясь, но маман ни за что не согласится.
Мать Елены когда-то начинала свою карьеру в «Художественной литературе», сначала редактором, потом выросла до заведующей отделом. Но дело не только в преемственности поколений, а в том самом злополучном престиже. Наверное, немалых трудов стоило матери пристроить Елену, отыскать для нее это местечко в издательстве, где все кабинеты, углы и щели забиты до отказа.
Мы с Ленкой пороптали на слепую судьбу: нет бы оделить голодного куском хлеба, а раздетого одежонкой, так все наоборот. А потом, как всегда, перешли к личным делам. Раньше Мезенцева жаловалась на тиранство родителей, особенно матери. Теперь вот уже полгода я слышала только негодующие рассказы о легкомыслии и никчемности мужа Алика. Ленка даже объединилась одним фронтом с матерью против этого чужака в их доме.
Типичные претензии недовольной жены: равнодушие и невнимательность, нежелание и неумение решать финансовые и квартирные дела, отсутствие по неуважительным причинам, бесконечные вечеринки у друзей и так далее.
Выслушивая Лену и сочувствуя, я думала про себя: а каким еще мужем и отцом семейства может быть бедный Алик, обреченный до пятидесяти оставаться подростком? Единственный маменькин сын, единственный обожаемый внук, не знавший смолоду ни трудов, ни забот. Ему бы такую жену, как моя Люся, или совсем простую девушку, мечтающую об интеллигентном муже и домашнем очаге.
Разве мог этот младенец сравниться с моим мужем, умницей, талантищем, настоящим мужчиной!
Осенью началась моя трудовая деятельность. На целых полтора года я попала если не в болото, то в уютный, тихий омут. Работа отнимала мало времени, в основном я тратила целые дни на личную жизнь и на дела мужа, его диссертацию.
Вставала поздно и на цыпочках отправлялась к себе на кухню, чтобы не потревожить Игоря. Он с восьми утра уже сидел за письменным столом, читал, конспектировал, набрасывал план доклада или лекции. Я делала на кухне зарядку, принимала контрастный душ, потом готовила моему труженику овсянку или омлет. Мы вместе завтракали и обсуждали перспективы на грядущий день – Игоревы перспективы, у меня их не было. Он часто выступал на конференциях, семинарах в университете и Библиотеке иностранной литературы. Ученый мир очень любит заседать. Я всегда присутствовала на его выступлениях. Скромно сидела где-нибудь в последних рядах, как и полагается жене великого человека.
После завтрака Игорь снова садился за стол, он словно прирос к столу. А я готовила обед. Папа учил меня хозяйничать рационально, не стоять каждый день у плиты, а варить на три-четыре дня борщ, щи, жарить целую кастрюлю котлет. Но если был готов обед, то собиралась стирка.
В полдень я спохватывалась и вспоминала о службе. Тетушка оказалась права: наша снисходительная заведующая не замечала, что к открытию являлись не обе ее подчиненные, а только одна.
Да и зачем было замечать? Все равно утром в зале сидело два-три человека. Всего в читалке работали три молодые девицы, одна из них я. Мы сами обдумывали свой скользящий график работы.
Днем, пока народ не привалил, пили чай, болтали. Я очень много читала в эти библиотечные месяцы. К вечеру собирался читающий народ, но мы, проворно наделив их книгами, отправляли в зал. Даже стыдно вспоминать, насколько мы были не перегружены работой. Лена Мезенцева просто стонала от зависти, когда я описывала ей тихую обитель. И технари оказались замечательными людьми, интеллигентными, начитанными.
В то время мы с Игорем часто выбирались то в театр, то в консерваторию. Посиделки с друзьями, долгие разговоры незаметно уходили в прошлое. Игорь становился домашним, замкнутым, кабинетным. И заниматься предпочитал за своим столом, а не в библиотеке.
Все было хорошо, но через год я что-то заскучала в библиотеке. Все чаще стала мечтать о ребенке. Будто малыш у нас уже есть, я живу у родителей, а Игорь навещает нас по воскресеньям. Ему я боялась рассказывать о своих мечтах.
В это же время забрезжила у меня смутная тревога. До окончания аспирантуры оставался год, а у Игоря, по-видимому, не было написано ни одной главы диссертации. Когда я робко заикнулась об этом, он рассердился. Попросил не дергать его пустяковыми замечаниями и не вмешиваться в святая святых – научный труд.
Все чаще он раздражался по пустякам, впадал в тяжкую озабоченность и угрюмость. Как видно, первые сомнения закрались и в его душу. Тут вдруг научный руководитель Игоря попросил принести ему хотя бы одну главу диссертации. А у Игоря едва набралось несколько десятков страниц несвязных набросков.
Он по-прежнему с блеском читал лекции и доклады на семинарах, конференциях, даже в обществе «Знание». И все думали, с восторгом ему внимая, что этому талантливому юноше ничего не стоит оформить на бумаге мысли, которые он так толково излагает в устной форме. Но каждая страница давалась Игорю с великими муками. И то, что выходило из-под его пера, можно было сравнить с транскрипцией песни соловья, записанной в лунную майскую полночь каким-нибудь дотошным лингвистом.
Однажды вечером я прибежала со службы, с трудом втащила в прихожую полную сумку продуктов. В квартире кромешная тьма и какая-то гнетущая тишина. Включила свет: Игорь лежал на диване, тупо уставившись в потолок. Это зрелище меня потрясло: никогда не видела мужа валяющимся на диване да еще с таким лицом.
Что случилось, готов был вырваться у меня вопль, но я не стала тревожить его. Отойдет – сам расскажет. Вскоре он пришел ко мне на кухню, помятый, мрачней осенней тучи. Пока я разогревала или готовила ужин, он обычно докладывал мне о событиях дня или планах на завтра.
Оказывается, сегодня на заседании кафедры один въедливый доцент обругал его статью в «Филологических науках», назвал ее темной, вялой, компилятивной. Остальные или согласились, или промолчали. Для Игоря это осуждение стало громом среди ясного неба. Ведь до сих пор его только хвалили и возлагали на талантливого аспиранта большие надежды.
– Предатели! С каким наслаждением они топтали меня, те, кто еще вчера заискивал и льстил! – вдруг в отчаянии вырвалось у него.
