Текст книги "Лукреция с Воробьевых гор"
Автор книги: Вера Ветковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)
Но безлюдье, тишина и снегопад понемногу меня успокоили. Даже порадовалась, что завтра похвастаюсь Володьке: все-таки выполнила обещание, пересилила себя и заставила выйти на улицу. Но себя не обманешь. Не знаю, что думали обо мне родные и друзья, но в собственных глазах я пала очень низко, на самое дно. Звонить Маше, просить ее сбегать в гастроном! До какого же унижения я дожила.
Больше всего я боялась заглядывать в будущее, а сейчас мельком заглянула и испугалась. В хорошие минуты оно мне представлялось таким… О работе даже думать было противно. Продам шубы, бриллиантовое кольцо и серьги, хватит на два-три года безбедного существования. Буду читать, писать стихи. Может быть, из этого что-нибудь получится.
Раньше я проклинала Карася за то, что он приучил меня пить. А виноват ли он? С волками жить… Толик, его друзья пили немного, но их жены не брезговали алкоголем. Так они, жены, спасались от тоски и безделья.
Почему-то вспомнилась Зоя, моя давняя приятельница. Она окончила иняз, знала два или три языка. В последний раз, увидев ее год назад, я была поражена: Зоино лицо напоминало череп, обтянутый кожей, глаза безумные, воспаленные, речи бессвязные. Но при этом одета в вечерний туалет от Веры Монт, безукоризненно причесана.
Не из одного только женского любопытства мне хотелось знать, что будет с Зоей через пять – десять лет. Но сравнивать себя с Зоей бессмысленно. У нее деньги, муж, ребенок. Я же вполне могла стать похожей на тех несчастных, которые собирают пустые бутылки возле гастрономов, мечтая накопить к вечеру рубль на бутылку «Краснодара».
Я никогда не испытывала брезгливости к этим несчастным женщинам. Впрочем, только с большой натяжкой можно было назвать их женщинами и даже поверить, что они когда-то принадлежали к прекрасному полу. Недели две назад сестрица пугала меня такой судьбой, но я беспечно отмахнулась от ее карканья.
А теперь вдруг сказала себе твердо – с завтрашнего дня завязываю. В память о папе. На поминках выпью только одну рюмку – и довольно. Каждый день прогулки и обязательно какое-нибудь занятие. Хотя бы Люське помогать, печатать документы для ее фирмы, составлять грамотные договоры. Сестра уже предлагала мне теплое местечко.
Но все мои благие намерения улетучились, едва я заметила вдалеке палатку. Еще не совсем стемнело, медленно сгущались синие сумерки, а заветная палатка уже зазывно и ярко светилась у дороги.
Я заметно повеселела и нащупала в кармане несколько хрустящих бумажек. К моему удивлению, Карась продолжал аккуратно, раз в месяц, присылать мне деньги. Вежливая почтальонка доставляла мне их прямо на дом. Володька сердился:
– Позвоню ему и попрошу отсылать милостыню в монастырь или детский дом. Обойдемся без его денег. Еще неизвестно, как он их зарабатывает.
А я пожимала плечами. Карасю очень хочется соответствовать мировым стандартам. Он мне не раз говорил, что в цивилизованных странах муж после развода платит жене алименты. К тому же Толян уверен, что виноват передо мной. Ему давно нужно было бежать от меня, и как можно дальше, куда-нибудь на Канары.
Я уже осторожно перешла дорогу, заветная палатка была метрах в трехстах. Но тут мое внимание привлекла странная группка на обочине. Двое мальчишек, один лет двенадцати, другой – чуть помоложе, и старушка осторожно подтащили что-то к пустому газону, уже припорошенному снегом, а затем опустили на землю.
Старушка была препотешная. В какой-то задорной шляпке, бывшей последним криком моды в годы Первой мировой. Какие-то остатки экстравагантности еще сохранились в ее облике – лаковый ридикюль, болтавшийся на сгибе локтя, карминные губы и брови в ниточку. Обычный для интеллигентной старушки гардероб – древняя котиковая шубка с проплешинами, из-под шубки на полметра виднеется байковый халат, спущенные чулки и короткие ботики с шерстяными носками.
Еще лет десять назад много встречалось в Москве таких старушек, а теперь они раритеты. Сначала я с любопытством разглядывала ее и только потом обратила внимание на ношу. На каком-то старом клетчатом пальто лежало живое существо. Некоторые прохожие проходили, склонялись, охали и спешили дальше.
Я тоже шагнула на газон, взглянула и в ужасе отпрянула. На грязном окровавленном пальто лежала собачонка, примерно той же породы, что и чеховская Каштанка. Маленькая, рыжая, с пушистым хвостом и острыми ушками. При свете уличного фонаря ярко блеснули ее глаза. В них застыла боль и смертная тоска.
– Что с ней? – спросила я.
– Полчаса назад прямо на моих глазах попала под колеса, – обстоятельно рассказывала старушка. – Такая огромная черная машина с зеркальными стеклами…
– Да они живых людей давят, им все нипочем. Что им какая-то собачонка! – крикнула на ходу сердитая тетка и побежала прочь.
– Котеночек, принеси что-нибудь, надо ее прикрыть, а то замерзнет. – Старушка кивнула на соседнюю помойку.
Там высилась целая груда тряпья. Мальчик притащил детскую куртку и заботливо накрыл собачонку. Несчастная вся скорчилась то ли от боли, то ли от холода.
– Гуманитарная помощь, – объяснила мне старушка. – Присылают наши благодетели всякое тряпье, даже нищие не берут, а нам пригодилось.
Подошел старичок, бережно прижимая к груди батон. Посочувствовал:
– Ида Генриховна, что с ней?
– Задние лапки ей раздавило, Георгий Павлович. Надо бы к ветеринару.
– Ни ветеринар, ни профессор ей не поможет, раз машина переехала. Усыпить ее надо, – брезгливо бросил на ходу какой-то амбал в длинном, до пят, кашемировом пальто и с несмываемой печатью превосходства на физиономии.
У меня словно ноги приросли к газону. Я и не порывалась уйти. Стояла и смотрела на собачонку, живую аллегорию своей жизни. Разве это не я – рыжая, раздавленная, больная, почти махнувшая на себя рукой. Разве я не сижу в глубокой яме отчаяния, откуда не так-то просто выбраться. И эта собака тоже обречена. Едва ли можно ее вылечить.
И все же мне не хотелось, чтобы ее усыпили. Или пристрелили, как один мужичок посоветовал.
– Что же делать, что же делать? – бессмысленно шептала я, не замечая, что слезы уже ручьями бегут по щекам.
Ида Генриховна внимательно посмотрела на меня как на союзника, родственную душу. Поняла, что я не уйду. Положение наше казалось безнадежным, но все-таки становилось легче, если рядом появляются люди, готовые не только на пустое сочувствие, но и на помощь, поступок.
– Здесь недалеко ветеринарный пункт, но мы ее не донесем, – неуверенно подумала она вслух и, наклонившись, погладила собачонку. – Потерпи, лапонька, что-нибудь придумаем.
– Зачем нести на руках, мы сейчас поймаем такси или частника, у меня есть деньги! – обрадовалась я.
Поставив мальчишек на одной стороне дороги, сама я перебежала на другую.
– Как вас зовут, деточка? – крикнула мне вслед Ида Генриховна.
Она стояла под фонарем, такая смешная, крохотная, сухонькая, как былинка. Но сколько в ней было мужества, сострадания и готовности броситься на помощь всем терпящим крушение.
Первой остановилась новенькая «восьмерка». Молодой парень, лицо каменное, жестокое. Этот не возьмет, сразу решила я и не ошиблась. Посмотрел на меня как на сумасшедшую и молча захлопнул дверь. Я едва успела отпрянуть, чуть не поскользнувшись на отполированной обочине.
Я быстро сообразила, что останавливать иномарки и новенькие, с иголочки машины бесполезно. Сосредоточилась на «Жигулях». Там сидел народ попроще. У одного пожилого шофера радостно вспыхнули глаза при виде крупной купюры.
– Садись! – по-купечески размашисто пригласил он.
Но как только я объяснила, в чем дело, его лоснящаяся физиономия разочарованно скукожилась:
– Там небось кровищи море. Мне потом неделю машину мыть. Не-не, не пойдет.
И, не слушая моих объяснений, быстро укатил. С простым народом тоже ничего не получалось. Интеллигентные мялись, вяло бубнили что-то о нехватке времени и о том, что это пустая затея. Прошло полчаса, я устала объяснять в который раз, что собака укутана и сиденьям ничто не угрожает, и к тому же я буду держать ее на коленях.
Мальчишкам вообще не удалось никого остановить. А мне – разжалобить и убедить. В растерянности и недоумении стояла я на краю тротуара. Какие равнодушные сонные лица, какие пустые глаза. Я была лучшего мнения о человечестве. Мне казалось, что хотя бы каждый второй должен быть отзывчив, сердоболен, готов помочь ближнему, если это не связано с большими затратами и потерей времени и сил. Ида Генриховна, по-видимому, знала людей лучше. Она смотрела на меня и детей с покорной обреченностью. Осторожно засеменила в своих скользких ботиках на дорогу и тоненько крикнула мне:
– Ларисонька, это бесполезно. Придется отнести ее ко мне. Боюсь, она замерзнет.
И тут я разозлилась. Погрозила кулаком вслед отъезжающей машине:
– Чтоб у вас колеса отвалились! Мерзавцы, бездушные иуды. Чтоб вам всем вот так когда-нибудь лежать у дороги, истекать кровью и не дождаться помощи!
Какие только проклятия я не посылала на головы проезжающих! Самой страшно вспомнить. Стоит на дороге эдакая фурия, волосы разметались из-под шапки, даже глаза горят в сумерках, и проклинает автолюбителей. Удивляюсь, как не вызвали психушку.
Опомнившись, я заметила, что рядом стоят светлые «Жигули», водитель даже стекло опустил, чтобы получше меня разглядеть. В глазах интерес и сострадание. Слава богу, интеллигентное лицо, подумала я. Пожалуй, первое среди свиных рыл и хитрых хорьковых мордочек.
– Так и не понял, к кому обращен ваш гневный монолог? – тихо сказал мужчина за рулем. – Садитесь!
Тут я уцепилась пальцами за край бокового стекла, склонилась к нему и забормотала:
– Понимаете, объясняю этим недоумкам, что собака завернута в пальто и куртки, сиденьям ничто не угрожает, к тому же я возьму ее на колени, тут две остановки до ветеринарного пункта, и деньги предлагаю, но ни одна зараза не хочет ехать!
– Ваша собака? – мягко прервал меня водитель.
– Уличная, ничья – попала под колеса.
Он открыл дверь и вышел. Первый и последний из всех, к кому я обращалась за помощью. Старушка и мальчишки выглядели такими жалкими и беспомощными. Но вот появился настоящий мужчина, спокойный, уверенный, да еще на колесах. Мы все так и вцепились в него.
– Ее переехала машина, – затараторил мальчик поменьше, показывая на собаку.
– Едва ли, – усомнился наш спаситель, склоняясь над потерпевшей. – Она бы уже погибла.
– Лапки, лапки ей раздавило, – морщась, как от сильной боли, объяснила Ида Генриховна.
Мужчина осторожно поднял укутанную собачонку, и мы толпой двинулись к машине. Несмотря на протесты старушки, я села на заднее сиденье и положила рыженькую на колени. Она тихонечко повизгивала. Как видно, перемещения приносили ей страдание, но она понимала, что ей хотят помочь, и терпела.
Ида Генриховна села рядом с водителем и приготовилась указывать дорогу. Мальчишки жалобно канючили, просились ехать с нами. Мужчина улыбнулся и кивнул. Они проворно уселись рядом со мной. Мне и в голову не приходило разглядывать: молодой он или старый, блондин или брюнет. Он для меня был просто Человек, причем с большой буквы.
Доехали мы за несколько минут. Светящееся табло оповещало: «Доктор Айболит. Прием круглосуточно!» Генриховна испуганно покосилась на табло:
– Ларисонька, здесь тоже надо платить. Сейчас повсюду надо платить.
Сколько было в этих словах тоски по добрым старым временам с бесплатным образованием, медициной. А я уже не испытывала по ним ностальгии. Просто достала из кармана бумажки и продемонстрировала старушке, когда Человек снова взял рыжую на руки и направился к Айболиту.
Он нас разочаровал. Вместо доброго мудрого старичка навстречу вышел разбитной парень, не обремененный работой. Он явно скучал и обрадовался нашему появлению. Деловито осмотрел собаку.
– Пожалуйста, доктор, поскорее сделайте ей укол, обезболивающий. Только бы она не мучилась, – попросила я.
А Иду Генриховну волновало другое.
– Пожалуйста, доктор, скажите, она выживет?
Парню это очень не понравилось. Он вежливо, но твердо приказал:
– Мадам! И вы, мадам, немедленно выйдите в коридор. Не мешайте мне работать.
Он не внушал мне доверия, но что нам оставалось делать? Только подчиниться. Мы сидели вчетвером на клеенчатом диванчике, а наш спаситель стоял у окна. Тут я впервые разглядела его. Высокий, лет сорока трех – сорока пяти, в спортивной куртке. Волосы густые, волнистые, но совсем седые. Черты лица правильные, благородные, как у древнего викинга.
Я так боялась, что он доставит нас к дверям ветпункта и простится. Мы снова останемся одни, беспомощные и неловкие. Но этот рыцарь нас не покинул и даже как-то органично влился в наш маленький коллектив.
Я заметила, что Генриховна украдкой с восхищением на него поглядывает. Вдруг она шепнула мне:
– Не правда ли, чувствуется порода? Все-таки внутреннее душевное благородство накладывает отпечаток и на внешность.
– Не всегда, – не согласилась я. – Сколько встречала негодяев с внешностью херувимов и ангелов в облике квазимодо.
Тут рыцарь подошел к нам и сказал, что пора представиться, раз перевязка затягивается.
– Родион Петрович, – слегка поклонился он.
Ида Генриховна кокетливо протянула ему свою крохотную сморщенную лапку. Я хотела ограничиться кивком, но почему-то передумала. Его ладонь была большой, мягкой, пожатие оставило чувство надежности и покоя. После смерти папы я полностью утратила эту уверенность – в том, что у меня есть опора и верный человек рядом.
Знакомство наше состоялось двадцать первого ноября в семь часов двадцать минут вечера.
Айболит, несмотря на свою молодость и легкомыслие, оказался хорошим ветеринаром. Еще один пример несовпадения внешности и содержания. Когда мы вошли, собака лежала на клеенчатом столе с перевязанными задними лапами. В ее глазах уже не было страдальческой тоски. Казалось, она спрашивает: а что со мной будет дальше? Действительно, что дальше, если она выживет? Куда ее пристроить? Не выбросить же снова на улицу.
– Ей уже не больно, она не страдает? Вы сделали укол? – сразу же вцепилась я в Айболита.
Он меня успокоил: обезболивание настолько сильное, что пострадавшая будет спокойно спать до утра. Согласился даже оставить собачонку у себя до завтра, а потом пристроить в одну из частных ветеринарных лечебниц или у знакомых старушек, которые, выхаживая чужих собак и кошек, зарабатывают на жизнь. Плата не показалась мне чрезмерной, хотя Генриховна вздрогнула, когда Айболит назвал сумму.
В это время Родион Петрович осматривал собаку и спросил озабоченно:
– А что у нее с лапами? Кости целы?
– С одной лапой ей пришлось проститься, – вдруг легко и просто брякнул Айболит, как будто сообщил нам о такой малости, как стрижка.
Но, увидев наши испуганные физиономии, почему-то обиделся:
– Я сделал все, что мог. А она могла лишиться и обеих лап. Это гораздо хуже, согласитесь. – Вначале он втолковывал нам это как капризным клиентам, требующим невозможного, но завершил даже весело: – Ничего! Собаки отлично прыгают и на трех лапах. Я знаю дюжину таких случаев.
Я с негодованием покачала головой, а Родион улыбнулся. Этот Айболит был неисправимым оптимистом: любую трагедию ухитрялся разбавить юмором и прилепить к ней счастливый финал. Такое смешение жанров нечасто встретишь в наше время. Счастливец! Может быть, так и нужно жить?
– Прощай, лапонька, до завтра! – Ида Генриховна погладила собачонку.
Та с трудом разлепила веки и посмотрела на нас сонно и почти равнодушно. «А, будь что будет!» – прочитала я в ее светлых, выпуклых глазах, прежде чем они снова закрылись. Такого облегчения, такой радости я давно не испытывала. Как будто мы сделали большое, важное дело – спасли живое существо от боли, ужаса, заброшенности, от самой смерти.
На улице я приготовилась проститься с Родионом, сказать ему на прощание что-нибудь приятное. Мужчины это очень любят – похвалы, самую примитивную лесть, даже сдержанное одобрение. Но для этого человека мне хотелось найти такие настоящие добрые слова, чтобы он всю жизнь помнил.
Ида Генриховна тоже приготовилась благодарить. Она с обожанием смотрела на Родиона. Наверное, тоже не избалована общением с благородными мужчинами. И почему они повывелись – сильные, великодушные, мужественные, кормильцы и защитники?
Но сам Родион Петрович не торопился прощаться с нами. Усадил на заднее сиденье мальчишек, Сашку и Мишку. Вот кто радовался неожиданному приключению! Предложил старушке место на переднем сиденье, но Генриховна отказалась:
– Мы с ребятишками скоро выходим, а Ларисоньке еще три квартала.
Мне хотелось обсудить с ней судьбу нашей Каштанки. Найти бы одинокую женщину, которая согласится ухаживать за животиной, а я буду платить ежемесячное содержание. Но теперь пришлось отложить разговор на завтра. Ида Генриховна села и тут же горячо, сбивчиво затараторила о том, что в наше жестокое время так мало осталось людей с сердцем, что она так тронута его участием… Все правда, думала я, но так старомодно. Что же мне ему сказать?
Не успела Генриховна излить переполнявшее ее чувство благодарности, как мальчишки закричали: «Приехали, вот наш дом!» Опередив меня, Родион открыл дверцу, извлек старушку с заднего сиденья и проводил до подъезда.
– Это я должен вас благодарить, Ида Генриховна. Ведь мог проехать мимо, посочувствовав на ходу. А вы меня остановили. Я сначала удивился, потом понял, что не могу не присоединиться к вам. Мы – не могу найти слова точнее – единомышленники.
– Да, мы, наверное, родственные души, – согласилась Ида Генриховна, обведя глазами меня, мальчишек и Родиона.
Наконец родственные души распрощались, договорившись встретиться завтра, и мы с Родионом Петровичем снова сели в машину, хотя мой дом был уже виден, могла бы и пешком добежать. Тут я вспомнила о палатке, но как-то равнодушно и тупо. Мысли были заняты другим.
Он подвез меня к самому подъезду, заглушил мотор и обернулся ко мне:
– Вот о чем я думаю, Лариса Васильевна. Приятельницы моей мамы, страстные собачницы и сердобольные женщины, пожалуй, согласятся взять нашу Каштанку. Сегодня же поговорю.
Оказывается, мы с ним всю дорогу сидели рядом и размышляли об одном и том же. Я тоже собиралась просить мою Макаровну подыскать рыженькой новую хозяйку, а я буду исправно доставлять корм. Но почему-то такой благополучный исход меня не устраивал. Что-то мешало, что-то меня мучило.
Я – воплощенное суеверие. Шагу не могу ступить без приметы, дурной или доброй. Во всем вижу предзнаменования, тайные знаки судьбы. И сейчас во мне крепла уверенность, что эта несчастная собачонка послана мне не случайно. Чтобы испытать и подарить надежду. Внутренний голос настойчиво нашептывал: «Возьми, возьми ее себе, в ней твое спасение».
Вместо того чтобы сказать ему несколько приятных слов и проститься, я сидела в машине, и слушала его, и сама что-то рассказывала. Предмет нашей беседы ничего не значил. Главное было в том, что он не выказывал желания уехать, а я – вернуться в свое заточение.
Встречаются два человека. И с первых минут осознают, как им тепло, уютно друг с другом, и не могут наговориться. Мне такое чудо выпадало всего два-три раза за тридцать лет. И к чуду далеко не всегда примешивается влечение или зарождающаяся любовь. Я вспомнила Сережку, к которому относилась как к младшему брату. Его безумная мечта вырастить и испечь свой хлеб осуществилась, а дальше-то что?
К Родиону я долго относилась только как к другу. Хотя с первой же встречи он мне очень понравился. Так же как зять Володя, с примесью нежности и восхищения. Поэтому без всякой задней мысли я предложила моему новому знакомому подняться ненадолго, вымыть руки, ведь он носил собаку, завернутую в грязные гуманитарные лохмотья. Если пожелает, выпить чаю. Он охотно согласился.
Я дала ему чистое полотенце, поставила чайник и придирчиво оглядела кухню. Здесь безусловно живет очень достойная дама: везде порядок, на плите стоит свежий куриный бульон, на столе – яркая баночка с дорогим жасминовым чаем и никаких следов спиртного! Если бы не Володька, я бы давно опустилась на самое дно и не вынырнула. Хорохорясь перед близкими, в душе я понимала, что слаба. И больше всего на свете боюсь своей беспросветной тоски. Одна я с ней справиться не в силах.
Быстро спрятала халат, пригладила волосы перед зеркалом. Почему-то перед Родионом мне стыдно было предстать растрепой и неряхой. Я сделала красивые бутерброды, как учила меня Люся, украсив каждый долькой лимона и каплей соуса. Заварила свежий чай.
– Три часа назад я вышла из дому на несколько минут, в гастроном и обратно, – смеялась я. – Вот какие зигзаги и пируэты выписывает жизнь.
– И очень хорошо, что выписывает! – одобрил Родион, глядя на дымящуюся чашку. – В последнее время дни тянулись так однообразно тоскливо, беспросветно, что я подумывал – еще немного, и взвою, не выдержу. И вдруг вы меня встряхнули. Ида Генриховна – просто чудо. Таких женщин я видел только в кино.
– Действительно, нам с вами повезло. Давно мечтала встретиться и подружиться с такой старушкой из прошлого века.
Чай давно был выпит, о спиртном я себе категорически запретила думать. О себе мы рассказывали друг другу осторожно, только краешком задевая свое житье-бытье. Чувствовали, что еще не время. Конечно, мне хотелось узнать что-нибудь о своем новом знакомом, но по себе знала, как неприятно пытливое, настырное любопытство.
Родион спохватился около девяти. Извинился за то, что слишком засиделся для первого визита. На прощание, пожав мне руку, смущенно сказал:
– Никак не могу вспомнить, Лариса, где я мог вас видеть? Мы встречались раньше? Конечно нет. Внешность у вас неординарная. Я бы запомнил, увидев вас даже мельком.
Какое-то недоразумение, решила я. Может быть, приснилась ему во сне. Такое бывает, снится тебе незнакомый человек, а через какое-то время ты его встречаешь. Его удивило такое объяснение. С тех пор как он увидел меня на дороге, он не переставал удивляться. Я казалась ему загадочным существом.
– А хотите, я угадаю, кто вы? – нахально спросила я. – По тому, как с вами спокойно и легко, мне кажется, что вы – доктор, только, конечно, не айболит, а человеческий.
Он растерянно кивнул.
– Вот видите, вы мне точно снились! Вы психиатр, нет? Только не стоматолог. Ненавижу стоматологов.
Итак, мое любопытство было удовлетворено. Он эскулап. Просил позволения позвонить завтра, узнать, как собака. Наконец мы простились. Я вернулась на кухню, налила себе холодного чая. И вдруг накатило. Так захотелось выпить, что готова была грызть край стола. Но теперь я знала, что справлюсь, обязательно справлюсь.
Это была первая ночь за пять месяцев, когда я легко провалилась в сон. А утром проснулась с приятным ощущением, что у меня появились дела и заботы. Дел по горло! Пристроить собаку в частную собачью клинику. Кстати, как назвать псину? Ведь я еще не отказалась от мысли оставить ее себе. Ида Генриховна называет ее лапой, лапонькой, лапушкой. Прекрасное имя – Лапа. Так и решила. Одно дело сделано.
Пристрою Лапу в лечебницу, потом зайду в церковь, закажу панихиду по папе. А вечером помяну его дома. Нашествия мамы и сестры я уже не боялась. Посидим вместе. Поминки – чистая условность, если не забываешь ушедшего и не веришь в то, что он умер навсегда.
Не успела я допить кофе, как позвонили в дверь. На пороге – Ида Генриховна. Вчера я продиктовала ей свой телефон и адрес. Она достала из лакового ридикюля книжечку и аккуратно все записала. А сейчас, изящно оттопырив мизинчик, пила кофе из крохотной чашки и извинялась за ранний визит. Спит она три-четыре часа в сутки, в пять уже на ногах, гуляет с собаками, и в десятом часу утра день для нее в разгаре. Но я Генриховну успокоила: она меня не разбудила, я уже собиралась уходить.
– Я, Ларочка, не спала всю ночь и приняла решение, – торжественно сообщила она мне. – У меня две собаки, ну станет на одну больше. Соседи помогают, отдают косточки, кусочки…
– Не волнуйтесь за нее, Ида Генриховна. Сначала мы ее вылечим, а потом решим, куда пристроить. Может быть, я оставлю ее у себя.
Мне захотелось обнять старушку, так я растрогалась и умилилась. Нет, не переводились и никогда не переведутся у нас добрые души. У Иды две собаки, да еще гуляет с соседскими, да еще кормит кошек в подвале. Бесплатно ведет в Доме культуры кружок немецкого языка для детей. Пока не решилась спросить, есть ли у нее родственники, близкие. Еще успею.
Я подхватила Генриховну под руку, и мы заторопились из дому, дел предстояло много. На лестнице встретились с Машей. Она просто обалдела, увидев меня с такой экзотической спутницей. Раскланялись и прошли мимо. Какое счастье, что я ей вчера не дозвонилась. Неизвестно, как сложилась бы моя жизнь.
Несмотря на ее мольбы, я отговорила Генриховну ехать: одна я быстрей обернусь. Довела ее до подъезда. Всю дорогу она рассказывала не о себе, а о Лапе. Оказывается, собака была домашней, избалованной, но судьба переменчива…
– Вот в том доме жила ее хозяйка, интеллигентная женщина, учительница, – показала мне Ида Генриховна на одну из башен. – И собака хорошей породы, не помню, как называется. Два года я видела их чуть ли не каждый день, гуляли на берегу и во дворе.
Но летом Лапина хозяйка умерла, и собака очутилась на улице. Правда, добрые люди подкармливали, но это совсем не то.
– Такие животные быстро гибнут. Они не умеют жить в подвалах, бегать по улицам. Вдобавок эта собачка нежная, деликатная, – сокрушалась Ида.
Но вот пришли к ее подъезду. И тут на прощание она мне выдала самое сокровенное.
– Какой мужчина! – мечтательно и восторженно произнесла Ида Генриховна, томно прикрыв глаза.
Я улыбнулась лукаво:
– Любви все возрасты покорны, да, Ида Генриховна?
– Влюбилась, влюбилась без памяти! – чистосердечно призналась она, положив ладошку на грудь. – Всю ночь не спала. В Родиона Петровича и в вас, Ларочка.
– Вы счастливый человек, дорогая Ида Генриховна! – воскликнула я с завистью. – Я не влюблялась целую вечность и, думаю, уже утратила эту способность. На душе словно груда остывшего пепла, и ни одного уголька.
Ида взглянула на меня с изумлением:
– Ах, мне бы ваши годы и вашу внешность, дорогая. Вокруг меня была бы пустыня из разбитых сердец. Но бодливой корове бог рогов не дал. Всю жизнь я выглядывала любовь, но она мне не давалась.
– И мне тоже, – угрюмо завершила я.
Итак, у меня появилась новая подруга. Завтра она придет ко мне на чашечку чаю. Чувствуется, питает ко мне жгучий интерес. Она мне тоже любопытна. Мы с ней женщины двух таких несхожих поколений. Из нее до сих пор фонтаном бьет энергия, созидательная, а не разрушительная.
Я шла по улице и улыбалась, вспоминая Иду. Надо же – семьдесят три года, и такая романтическая нежность в душе, и мысли о любви. Рядом с ней я чувствовала себя совершенной развалиной.
Пренебрегши трамваем, поймала частника. Карась приучил меня к роскоши и замашкам богатой женщины. Нужно отвыкать, сказала я самой себе сурово. Отвыкнуть будет нетрудно. Ведь я с детства привыкла к бедности и строгой экономии.
Айболит встретил меня как старую знакомую. На этот раз у него были пациенты: щенок белого дога, ласковый и приставучий, а еще злобный, угрюмый ротвейлер, который тут же облаял меня. Хозяин оттащил своего волкодава и посмотрел на меня враждебно и раздраженно.
Мне пришлось подождать в приемной, пока владелец дога, добродушный толстяк, закутал своего белого «сыночка» в одеяльце, прижал к груди и, кивнув мне, исчез за дверью.
– Правду говорят, что собака – это характер ее хозяина, – сказала я Айболиту.
– Точно! – подтвердил он.
Из его приемной вела дверь в отдельную палату, где «лежали» наша Лапа и одна послеоперационная кошка. Здесь было тепло, уютно, и хотя звери помещались в клетках, не было ощущения насильственного заточения.
Когда я вошла, Лапа тревожно вскинула голову. Может быть, узнала? В ответ на мой вопрос: не больно ли собаке и сделан ли ей укол, Айболит разразился довольно туманным отчетом, общий смысл которого можно было выразить так: если выживет, значит, будет жить, на все воля божья. И за то спасибо.
За клинику Айболит ручался. Содержание животин, уход за ними такой, что могут позавидовать элитные московские больницы для людей. Я поверила. Вспомнила больницу, где умер папа, и загрустила. Айболит подал мне счет и вызвал машину.
В этой фирме все было отлично организовано. Машина с санитаром выезжала на вызовы. Стоило это немного дороже, чем приемы на пункте. Имелась клиника (может, точнее назвать ее санаторием), где животных выхаживали и делали им сложнейшие операции. Обо всем этом мне весело поведал Айболит:
– Усыпить и дурак может. Нет, у нас работают такие виртуозы…
И он стал рассказывать, какие чудеса творят его коллеги. Я слушала с ужасом, Лапа – с интересом. И почему он такой жизнерадостный? Наверное, оттого, что полдня проводит с животными, пускай и больными.
Пришел санитар, здоровенный парень, и прервал болтовню Айболита. Осторожно взял клетку с Лапой и отнес в машину. Машина оказалась обыкновенным микроавтобусом, без крестов на боках. Я поехала вместе с ними, чтобы убедиться, что этот «санаторий» – не живодерня.
В автобусе я открыла дверцу и погладила Лапу.
– Не бойся, я тебя не брошу, – говорила я тихо, хотя шофер с санитаром не могли услышать за перегородкой. – Я не умею ухаживать за больными, а в этом санатории тебя подлечат. Только поэтому и отдаю тебя. А через пару недель я тебя заберу, и мы будем жить вместе. Правда, я не самая лучшая и заботливая хозяйка, но все-таки лучше со мной, чем на улице…
Лапа слушала, подняв острые ушки, и, казалось, верила с трудом.
– Мы с тобой похожи, Лапа. Ты инвалид, а я еще хуже – калека…
Начало декабря. Зима уже окончательно утвердилась в Москве. Легкий мороз, снегопады. Даже на ветках деревьев повисли целые сугробы. Только Москва-река не желает замерзать, с ней и лютые морозы не справятся. Потому что течет в ней не вода, а техническая жидкость, смесь мазута с отходами производства.
Но в экологическую катастрофу как-то не верится здесь, на берегу, где совсем рядом с бетонными коробками утопают в заснеженных садах старые дачи, сияют на солнце золотистые стволы сосен. Мы с Родионом гуляем здесь больше часа. У меня голова кругом идет от тишины и вкусного морозного духа.
Я бреду по утоптанной в снегу тропинке и слышу, как за спиной четко и размеренно хрустят его шаги.
– Мне в Москве с первых дней везет, – говорю я. – Сначала Воробьевы горы, потом Измайлово, теперь этот дивный островок, чудом вторгшийся в огромный город. Мне нужны деревья. Не три сосны, конечно, а хотя бы парк. А о реке я и не мечтала.
Говорю больше я. Родион молчит. Он вообще молчун, сосредоточенный, серьезный, но не угрюмый. Странно, но мне это нравится. Я слишком долго жила среди разговорчивых филологов и журналистов. Наверное, устала от них. Зато каждое слово Родиона Петровича весомое, запоминающееся.
