Текст книги "Собрание сочинений (Том 5)"

Автор книги: Вера Панова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 39 страниц)

Жить, как здесь жили, – совершенно не то что просто ехать по железной дороге, хотя бы очень долго.

Пусть длинное и трудное предстоит вам путешествие, но вы едете по определенному маршруту, в известный день и час прибудете туда-то. Вы планируете дальнейшие ваши поступки и отсчитываете дни, оставшиеся до приезда.

Здесь маршрут может измениться в любое мгновение, и сколько месяцев и лет (о днях вообще нет разговора) продлится ваша поездка – не знает никто, и время ускользает, как почва из-под ног. Очень это выматывает – этак болтаться во времени и пространстве.

После многодневного изнурительно медленного хода, когда у людей тускнеют глаза и самые стойкие готовы "запсиховать", поезд вдруг помчался со скоростью "Красной стрелы". Вы воспряли духом, вы осчастливлены бодрым перестуком колес, чувствуете себя наконец участником действий, событий! Но через час, полтора, четверть часа все так же внезапно кончается: вас останавливают на бегу и задвигают на какой-нибудь двадцать седьмой путь, между калечеными составами, или отводят на заброшенную ветку, где даже калеченых составов нет, только снежок метет в чистом поле, – и стойте там столько суток, сколько положат неведомые диспетчеры.

А одну ночь, помню, мы кружили вокруг Москвы. Колеса тарахтели усердно, и паровоз так кричал, словно мы куда-то спешили, ужасно боясь опоздать. А нас попросту некуда было поставить и нельзя было двинуть дальше, пока дорога не разгрузится. Вот мы и носились по кругу. Мимо нас пролетали синие лампочки, приземистые железнодорожные постройки, самодельные плакаты у входов в кино и клубы, а больше всего – поезда, бесконечные, неосвещенные поезда, либо грохочущие нам навстречу, либо немо стоящие на снежной земле.

Люди, с которыми свела меня судьба, жили так более трех лет.

Человек, с одной стороны, всегда куда-то едущий, с другой – всегда прикованный к месту, не принадлежащий себе, теряющий ощущение времени, такой человек немалые должен делать усилия, чтобы не потерять равновесия.

Выручал его труд.

Мои спутники сами ремонтировали свои вагоны, потому и ходил ВСП-312 красавцем и щеголем.

Они делали из консервных жестянок кружки и сбывали в сельпо и городские торги, а на вырученные деньги разукрасили вагоны для раненых ковровыми дорожками и шезлонгами. Посчитайте, сколько надо сделать кружек, если за штуку торги платили десять – пятнадцать копеек тогдашними деньгами.

Не буду перечислять их занятия, они описаны в "Спутниках", повторяться скучно. Скажу только, что "психовать" людям было некогда, а также – что главная заслуга в этом принадлежала капитану Порохину Ивану Алексеевичу, который был не только парторгом, но и душой поезда.

Речь шла, понятно, о порожних рейсах. Во время груженых, когда поезд вез раненых из прифронтовой полосы в тыловые госпитали, все было по другому. Но эти дни напряжения всех сил пролетали так быстро по сравнению с днями ожидания. Поезд с ранеными не задвигали на запасные пути, он шел и шел... Впрочем, описано и это.

Когда я пришла, поезд начинал свой очередной порожний рейс.

Для меня эта командировка (я провела в поезде четыре рейса: два порожних – когда мы ехали за ранеными в Двинск и Червонный Бор, и два груженых – когда мы отвозили раненых в тыл), это пребывание в удивительном коллективе ВСП-312 имело то значение, что тут я окончательно поняла: я буду писателем, потому что не могу им не быть, не могу не рассказать о жизненном подвиге этих людей. Расскажу так, как вижу и понимаю. Это и будет посильный вклад мой – и в литературу, и в жизнь.

Едучи на пленум, я взяла с собой уже законченную (только что) первую часть "Санитарного поезда" (так первоначально я назвала "Спутников"). Написанное, казалось мне, уже не стыдно показать людям.

В областной комиссии взяли мою рукопись и назначили день обсуждения. Вместе со мной должен был обсуждаться В. Овечкин, только что с большим успехом напечатавший в журнале "Знамя" свою повесть "С фронтовым приветом".

Кроме прозы я дала на обсуждение две пьесы – "Старую Москву" и "Метелицу". Меня очень обрадовало, что в числе лиц, долженствовавших участвовать в обсуждении, значилась А. Я. Бруштейн. Я думала: "Она меня защитит", – не догадывалась, что защищать будет не от кого.

Помню, с каким трепетом шла я на это обсуждение. Оно началось с драматургии. К моему удивлению, высказавшиеся бранили мою "Старую Москву" за литературщину, а "Метелицу" хвалили.

Кто-то сказал: "Видимо, у автора не было бумаги, и он на другой стороне листов "Метелицы" начал писать прозу, я прочел, это очень интересно", – так открылось обсуждение "Санитарного поезда".

Мне постепенно становилось все более неловко, когда на меня вдруг буквально хлынул град похвал. Бедная "Семья Пирожковых", хоть тоже была щедро хвалима, совершенно померкла в блеске этих похвал.

Критик Л. М. Суббоцкий, принимавший участие в обсуждении, сказал, что он покажет эту повесть (собственно, первую ее часть) редколлегии "Знамени", потом я узнала, что он был членом этой редколлегии. Он сдержал обещание – через несколько дней эта первая часть была прочитана Всеволодом Вишневским (главным редактором), Н. Тихоновым и А. К. Тарасенковым, заместителем Вишневского.

В областной комиссии мне сказали, чтобы я зашла в редакцию "Знамени" к Тарасенкову. Я пошла, конечно, сейчас же. Редакция представляла тогда ряд крохотных фанерных комнатушек, похожих на птичник, где чирикали разные дамы. Они, как и Тарасенков, встретили меня отменно любезно, называя по имени-отчеству, и передали мне записку от Вишневского. Записка эта представляла собой лестную рекомендацию в Союз писателей.

Тарасенков тоже очень лестно отозвался о моем "Санитарном поезде", но сказал, что дал прочесть рукопись еще одному человеку, вкусу которого он доверяет абсолютно. Он назвал имя Софьи Дмитриевны Разумовской, дал ее телефон и просил нынче же вечером ей позвонить.

Я позвонила и услышала милый щебечущий голос, говоривший самые приятные слова.

На мой вопрос о договоре с журналом Софья Дмитриевна ответила, что считает это дело безусловно решенным и что она будет моим редактором.

Действительно, все пошло на первых порах как по маслу. Со мной подписали договор, я побывала у Н. С. Тихонова и приняла его совет дать повести другое, менее скучное название, только еще не могла придумать какое.

Оставалось возвращаться в Пермь и заканчивать повесть, ее надлежало сдать в октябре уже целиком, до последней точки.

Заканчивала я повесть возле кипящего самовара бабушки Андреевны, на редакционных столах в "Сталинской путевке". Мне и хотелось скорее закончить эту работу, и жутко было – вдруг она окажется плохой и никто ее не напечатает. Хотя сознаюсь по совести: то, что я писала, мне нравилось. А я уже догадывалась, что если писателю нравится написанное им, то понравится оно и читателям. Наоборот, то, что сам автор признает неинтересным, читателю ни за что не понравится; более того, автор не имеет нравственного права предлагать читателям то, что не нравится ему, автору.

Начиная со "Спутников", еще в разгаре работы я сокращала рукопись, без жалости выбрасывая целые куски, если они казались мне неудачными. Выбрасывала из рукописи, после перепечатки, из машинописного текста, потом при правке корректур. Такие сокращения я считаю весьма плодотворными, без них, мне кажется, просто нельзя. То, что остается после этих вымарываний, и есть наилучший вариант.

Писала я "Спутников" в общей сложности около восьми месяцев, одновременно продолжая работать в газетах и на радио. Ни одна моя книга не писалась так счастливо и легко.

В начале октября 1945 года я поставила в рукописи последнюю точку и поехала в Москву сдавать повесть "Знамени".

С волнением входила я в знакомые фанерные коробочки, где помещалась редакция. Все мои знакомые были на своих местах и встретили меня еще приветливее, чем прежде, – видимо, то, что работа сделана к сроку, повысило симпатию и доверие к безвестному автору. А. К. Тарасенков так и начал свою внутреннюю рецензию: "Мы не ошиблись, поверив, что повесть будет хорошая". Конечно, у редакции нашлись и замечания, и требования к рукописи. Моим редактором была милая Софья Дмитриевна Разумовская, с которой с тех пор я связана задушевной дружбой. Дружба, правда, родилась не сразу. Сперва мы несколько раз подолгу сидели с Софьей Дмитриевной в ее крошечной уютной квартирке в Дмитровском переулке. Ее работа была очень своеобразна и очень полезна для начинающего автора. Она показывала на какой-нибудь эпитет и говорила: "не так" или: "невкусно", и, как ни странно, я тотчас ее понимала. Иногда кончик ее карандаша указывал на мои языковые промахи, это тоже было очень для меня важно, ведь я говорила (значит, сплошь да рядом и писала) на южном жаргоне, кишевшем неправильностями. Хочу оговориться, что столь дружественной была лишь наша совместная работа над "Спутниками", уже за рукописью "Кружилихи" я стала очень нетерпимой к любому редакторскому вмешательству, для меня стало важней всего мое собственное, авторское отношение, и, словно поощряя меня в этом, судьба с тех пор посылала мне редакторов столь снисходительных, столь готовых во всем со мной согласиться, что я их совершенно не чувствовала, словно их и не было. Исключение представлял один лишь А. Т. Твардовский, но это уж особь статья, для меня это был не редактор, а старший товарищ, взгляду и вкусу которого я верила больше, чем своим собственным.

В "Знамени" я, конечно, бывала ежедневно – уже не могла жить вне этой среды, без этих людей и их интересов.

Однажды, идя из редакции, я встретила на Старой площади моего Данилова – Ивана Алексеевича Порохина, парторга санпоезда, описанного в "Спутниках". Я издали узнала его рослую фигуру в длинной шинели. Мы спросили почти одновременно:

– Вы как тут?

– Я, – сказал он, – сдаю мой поезд. Здесь, на Белорусском вокзале. Уже все почти сдал, четыре вагона осталось. А сейчас иду из ЦК. А вы?

– А я написала повесть о вашем поезде, она будет напечатана в журнале "Знамя".

– Ну да, – сказал Иван Алексеевич, и видно было, что он мне не верит ни на копейку.

– Иван Алексеевич! – сказала я. – Редакция тут, за углом, зайдемте. Они вам рады будут: они о вас прочли, а теперь увидят воочию.

Иван Алексеевич поверил и пошел со мной.

Когда я сказала: "Вот пришел комиссар Данилов", – из всех трех фанерных клетушек, где помещалась редакция, сбежались люди на него поглядеть и пожать ему руку. И жали и глядели они так, что Иван Алексеевич был тронут и всех пригласил на завтра на Белорусский вокзал в штабной вагон ВСП-312 на прощальный обед, где работники поезда в последний раз собирались вместе перед расставаньем.

"Знаменцы" на приглашение откликнулись дружно. И поезд блеснул напоследок! В штабном вагоне были сняты переборки между несколькими купе, поставлен длинный стол и со всей знакомой мне стерильной чистотой и благоприличием был сервирован обед.

Уже мало людей оставалось в поезде: доктор Татьяна Михайловна, да две-три медсестры, да столько же проводников – вот, кажется, и все... Мы поздравили друг друга с тем, что это кончилось, и у всех у нас слезы были на глазах.

Обед был плотный до чрезмерности, но совершенно необычный. Накануне зарезали последнего откормленного кабанчика, а кроме него, у радушных хозяев почти ничего не было. И потому свинина была на первое, и свинина на второе, и на третье, и во всех подаваемых блюдах – а их было много наличествовала свинина, но так как был 1945 год и карточная система, то гости всем блюдам воздали должное и остались очень довольны.

Зато неважно было с выпивкой. Иван Алексеевич всегда относился к ней неодобрительно. И тут на столе фигурировала всего лишь одна бутылка, и та неполная, какой-то непонятной коричневой настойки, которую он сам всем наливал понемножку (чтоб не перепились) в стеклянные медицинские банки. Пахла настойка чем-то вроде нашатырно-анисовых капель. Но мы все равно с удовольствием чокались и пели хором.

Больше двадцати пяти лет прошло с тех пор. Но я благодарна судьбе за то, что она тогда взяла меня и бросила в тот поезд, к тем людям.

"Спутники" были напечатаны в 1946 году. С ними пришел ко мне большой литературный успех и начался новый период моей жизни, связанный с непрестанной, не прекращающейся ни на один день, напряженной литературной работой в различных жанрах.

42 КАК СКЛАДЫВАЮТ ИЗ КУБИКОВ

Весной 1947 года в Комарове под Ленинградом я вплотную принялась за «Кружилиху», начатую еще в Перми, до поездки в санпоезде.

Рано утром я выносила столик в сад и писала, пока не немела рука. Там, в саду, была написана большая часть романа, правда, беспорядочно, это была просто стопка отдельных эпизодов. Пермь уже стала затушевываться в воспоминании, мне захотелось еще повидать ее заводы, людей, улицы, я решила поехать туда. Мама чувствовала себя получше, надо было и ее забирать в Ленинград.

И вот я опять была в Перми, в милых местах, столько мне давших. На этот раз я одна жила в гостинице "семиэтажке", в приличном номере, где был даже телефон. Сев на пол, я взяла рукопись "Кружилихи" и стала раскладывать ее, как пасьянс. Из кусочков складывала главы, тут же заполняла пробелы. Заметила, что часто при ином расположении кусочков, при иных стыках между ними возникают новые неожиданные интонации, усиливается впечатление.

Узнав о моей новой работе, мои друзья журналисты и литераторы выразили желание послушать ее. Я прочла им несколько глав, и они одобрили их.

С заводов приходили ко мне люди, рассказывали много интересного, что пригодилось при описании Кружилихи. Я с утра до вечера ходила по городу, впитывая его пейзажи, заходя в разные места, которых раньше не знала.

В Перми, в "семиэтажке", застало меня сообщение о присуждении мне Государственной премии первой степени за "Спутников". Вечером позвонила мне Л. С. Римская и сказала, что постановление будет передано по радио завтра утром. Утром, встав, я села у репродуктора. Не успел он произнести мою фамилию, как раздался телефонный звонок. Это Л. Л. Арбенева хотела первою меня поздравить. Затем в течение всего дня без перерыва шли звонки и телеграммы. Лучшая телеграмма была от Бори и Юры: "Грузите велосипеды бочками, братья Карамазовы". Дело в том, что я обещала мальчикам, в случае если получу премию, купить им по велосипеду, и они мне об этом напомнили, пародируя телеграмму Остапа Бендера к миллионеру Корейко.

Вечером того дня мы с Л. С. Римской и С. М. Гинцем скромно поужинали втроем в ресторане, чтобы отметить событие. Следующие дни до отъезда прошли в доработке "Кружилихи".

В Ленинград я вернулась в августе вместе с мамой. Она сначала жила на даче в Разливе, потом переехала в Дом творчества в Комарово. К несчастью, дни ее были уже сочтены...

По пути, в Москве, было приятное происшествие. Я зашла в Союз писателей, и там мне без всяких с моей стороны просьб вдруг дали книжку на промтовары. Я пошла в универмаг и по талону купила маме отличную шубку.

В Ленинграде же, получив премию, первым долгом купила ребятам велосипеды. А кроме них обувь, штаны и все, в чем они столько лет так нуждались. Какое было удовольствие покупать все это!

Но вернусь к "Кружилихе".

В свое время, после первого успеха "Спутников", журнал "Знамя" предложил мне договор на новое мое произведение. Я договор подписала. Теперь, закончив роман, надо было везти его в "Знамя".

Я застала там перемены: вместо Тарасенкова заместителем редактора был С. И. Вашенцев, не было завредакцией Любови Иосифовны, но все же это была знакомая, безгранично доброжелательная редакция, я вошла в нее уверенно и радостно.

Вашенцев принял от меня рукопись и сказал, что о дальнейшем мне сообщат. Он позвонил в тот же день и сообщил, что Тарасенков уже прочел мой роман, а теперь читает Вишневский.

Я жила в тот раз в какой-то комнатке, куда устроил меня Союз, быстро устала от Москвы и мечтала, чтобы скорее определилась судьба романа.

И довольно скоро меня позвали в редакцию к Вишневскому. Он сидел за своим столом у большого окна, встретил меня приветливо, пригласил сесть, но далее разговор принял пренеожиданный и пренеприятный оборот – он накинулся на меня с упреками.

– Как! – воскликнул он экспансивно. – Это советский директор?! Что он у вас говорит, не хочется повторять! – Имелся в виду, конечно, Листопад. Какие он у вас совершает поступки! Впрочем, я прочту еще раз. Там есть кое-что – эта милая старушка, жена главного конструктора, эта интеллигентка Нонна, эта мать Листопада. Вы одаренный человек, но, к сожалению, не обо всем мыслите правильно. В общем, подождите, пока я прочту еще раз. Я дам вам ответ в пятницу, приходите утром. Впрочем, приходите лучше в четверг, пятницу моряки считают тяжелым днем, – завершил он кокетливо.

И вернулся к упрекам, обвиняя на этот раз в том, что я описала Листопада и Уздечкина как антагонистов, тогда как коммунисты должны уметь находить общий язык. Он явно не понимал моего замысла и пытался навязать мне нечто свое. Я уже восставала против этого всем сердцем, как вдруг увидела, что он... плачет! Да, он отошел к окну и краем занавески утирает подлинные слезы – я поняла, что он, во всяком случае, бесконечно искренен, доверие мое к нему восстановилось мгновенно, ни до, ни после этого я не видела плачущего редактора.

Во время этого разговора попеременно открывались две двери кабинета, встревоженные лица сотрудников заглядывали и исчезали, когда Вишневский махал на них рукой.

В четверг я опять пришла и опять сидела перед моим судьей, а он говорил:

– Первого сентября мы должны по графику сдавать номер в набор. Мы можем задержать сдачу до второго сентября, в самом крайнем случае до пятого. Если вы к этому дню успеете внести поправки...

Я собиралась ответить, но звякнул английский замок в двери, и быстро вошел Вашенцев.

– Да, да, – заговорил он. – Самое позднее мы сдаем номер в типографию пятого, по графику должны сдавать первого, после пятого ни одного дня не можем тянуть.

– Сергей Иванович, – сказала я. – Вы же слышали предыдущий разговор какое тут может быть пятое, а тем более первое, ведь в романе не остается камня на камне, его надо писать заново, с самого начала.

Я говорила, а Вашенцев как-то странно махал мне рукой. Потом он сказал:

– Все зависит от вас. Если вы управитесь до пятого...

– Да! – сказал Вишневский. – Надо непременно управиться до пятого.

– Зайдите ко мне, Вера Федоровна, – сказал Вашенцев.

И в его крохотном кабинетике мы договорились мгновенно: я напишу сцену дружественной беседы между Листопадом и Уздечкиным (эта беседа написана и находится в главе "Ночью") да еще переделаю название романа. Он был назван первоначально "Люди добрые", Вашенцев посоветовал название "Кружилиха".

– Может быть, "Люди Кружилихи", – усомнилась я.

– Нет, – сказал он. – "Кружилиха" – это будет хорошо.

Мне тоже вдруг показалось, что это будет хорошо, что помимо названия завода это слово передает взвихренность, стремительность нашего переходного бытия. Я согласилась.

– Но Вишневскому не нравится, – сказала я.

– Что вы, – сказал Сергей Иванович. – Если бы не нравилось, разве он так бы говорил с вами?

И я почувствовала, что он прав. И, бодро вернувшись домой, стала сочинять разговор Листопада с Уздечкиным.

В тот же день случилось еще одно приятное. Позвонил А. К. Тарасенков, сказал, что романом заинтересовался "Новый мир" и редактор его К. М. Симонов, которому Тарасенков дал прочитать мою рукопись, хочет со мной повидаться.

Вечером позвонил сам Симонов и прислал за мною машину, и я поехала в "Новый мир".

Первый раз я тогда увидела Симонова, и очень он мне понравился. Понравилось не только то, что он похвалил "Кружилиху" и предложил передать ее "Новому миру". Понравилась и общая его приветливость к людям. И непринужденность в обращении – он сидел в редакции в рубашке с засученными рукавами, без пиджака и без галстука.

Рукопись я, однако, отказалась забрать от "Знамени" – у меня ведь для этого не было никаких оснований.

Через два-три дня я душевно простилась со "Знаменем", причем Вишневский назвал меня "большим и светлым талантом", и поехала в Ленинград.

С нетерпением ждала я одиннадцатого номера "Знамени", где должна была появиться "Кружилиха". Что ж, пришел и этот день.

Пришел и другой, когда "Литературная газета" открыла на своих страницах дискуссию о моем романе.

Сразу ясно было, что задача дискуссии – разгромить "Кружилиху". Большинство участников дискуссии обвиняло меня во всевозможных грехах и промахах. Повторялись все обвинения Вишневского. Много писалось дельного, но были и глупости вроде того, зачем-де Листопад не ходил с женой в театр.

А за этим потянулись разные библиотечные кружки – они готовили читательские конференции, посвященные разгрому "Кружилихи", со всех сторон меня стали звать на эти конференции. Я не шла, полагая, что через какое-то время устроители конференций скажут мне спасибо за то, что я не пошла. Помню, как усердно звала меня заведующая библиотекой завода "Электросила", заманивая тем, что они подготовили очень полезные для меня читательские выступления. Я уже кое-что понимала в этих делах.

В те же дни я получила несколько анонимных писем. Неизвестные доброхоты посылали мне вырезку из "Крокодила" – пародию А. Раскина на "Кружилиху".

Все это закончилось, когда в газете "Культура и жизнь" появилась статья в защиту "Кружилихи". Мой роман не дали уничтожить. Он вышел отдельным изданием в издательстве "Советский писатель". Далее он переиздавался почти так же много, как "Спутники", потом стал выходить в разных странах.

Но за то время, что он находился в центре внимания дискуссии, на нашу семью обрушилось горе.

Моя бедная мамочка после долгой тяжелой болезни скончалась в Комарове 2 января 1948 года. 4 января мы ее похоронили на Шуваловском кладбище, а 6 января Союз обязал меня быть в Москве на обсуждении "Кружилихи".

Обсуждение происходило в том же зале с красивой деревянной резьбой, где я когда-то была на пленуме. Обсуждение заключалось главным образом в том, что выходили участники дискуссии и на словах повторяли то, что они писали в обвинение роману. Лишь два-три человека решились произнести несколько слов в защиту "Кружилихи". Я видела, как бледный В. А. Каверин под аккомпанемент этих грозных речей вышел из зала. Видела сидевшего у стены Вишневского и ждала, не выступит ли он в защиту романа. Но он не выступил. Когда заседание кончилось, я подошла к нему и глупо сказала:

– Что же вы, Всеволод Витальевич, меня не поддержали?

Он ответил очень резонно:

– Я напечатал ваш роман, что больше я мог для него сделать?

Поддержали другие. Борис Горбатов подошел ко мне и сказал:

– Все равно вы написали роман, который будет жить.

А милая моя Туся Разумовская шепнула мне:

– Вера, я тебе предсказываю премию за "Кружилиху", запомни мое предсказание.

Я ей не поверила, но она оказалась права: Совет Министров присудил мне премию.

После московского обсуждения совершенным сюрпризом было обсуждение в Ленинграде.

Я не хотела его, мне надоело слушать обвинения, порою смехотворные, порою несправедливые, к тому же в Ленинграде все писатели были уже как бы своими, а перед своими быть заушаемой особенно горько; но избежать обсуждения в своем коллективе было нельзя, в назначенный вечер я была в Доме писателя на улице Воинова. В зале и гостиных было много народу, своего и постороннего.

Я сидела у круглого стола, а против меня сидел докладчик – критик Павел Петрович Громов, перед ним лежали листки с тезисами, я смотрела на него и думала: "Что-то ты обо мне сейчас скажешь, Павел Петрович?"

Я тогда была еще заражена предрассудком, утверждавшим, будто Москва всем городам задает тон и если она чему-нибудь сказала "нет", то по всей стране скажут то же. Другой предрассудок говорил, что один в поле не воин; и то и другое, как я потом познала на опыте, – совершенная неправда: и мнения у людей свои собственные, и высказывают их люди откровенно, и один в поле очень даже воин, если выходит убежденно и бесстрашно.

Тогда же, ослепленная предрассудками, я даже не очень слушала П. П. Громова, когда он заговорил: так я была уверена, что он дудит в ту же дуду, что московские критики, нападавшие на "Кружилиху". И вдруг, вслушавшись, выяснила, что он говорил вовсе даже и не о "Кружилихе", а о "Василии Теркине" Твардовского.

"Что это значит? – подумала я. – Неужели разговор о "Кружилихе" отменен, а меня об этом даже не известили?"

А Громов внезапно для меня стал сопоставлять Теркина с моим романом и наговорил в адрес романа множество хороших слов, таких хороших, что мне стало ясно – в Ленинграде обсуждение пойдет доброжелательно.

Он понял, что я хотела сказать в "Кружилихе", умница Громов. Он цитировал из романа те самые места, которые процитировала бы я, если бы вздумала защищаться от нападок. Цитировал много, не жалея времени.

Кроме профессора Плоткина, все выступали с похвалами "Кружилихе", в том числе А. Б. Никритина и милый мой М. Э. Козаков. А если нет-нет раздавались отголоски той "дискуссии", то Громов, Л. Левин и Б. Костелянец, усевшись в ряд, с места давали выступавшему дружный и остроумный отпор. Так что обсуждение в Ленинграде не расшатало, а укрепило мои писательские позиции.

Спустя несколько лет, после нападения критиков на мой роман "Времена года", Ю. Герман сказал:

– Панова каждым новым своим произведением делает ставку ва-банк, отсюда ее популярность.

Должна сказать, что ни разу я не делала этой ставки, я просто писала, что мне хотелось и как хотелось, а потом приходили критики и мне же "объясняли", что я хотела этим сказать, как будто они могли заглянуть в мои мысли. Думаю, что и всегда в литературе было так и что отсюда такое нагромождение ложных оценок и дутых репутаций. Думаю, что до сих пор в этой области не сказано ничего более разумного, чем пушкинские слова: "Ты сам свой высший суд". Наиболее справедливо было бы довериться совести самого писателя. Многих литераторов я перевидала – богато одаренных и малоодаренных, неуверенных в себе и безмерно самовлюбленных, но почти не встречала таких, которые отстаивали бы свои неудачные произведения. Тут есть какая-то точка, за которую ни за что не перейдет уважающий себя человек. Бывали, конечно, исключения, но их мало. Писатель всегда знает, хорошо или худо он написал. И очень редко во имя выгоды он отступит от своих художнических взглядов и назовет черное белым. Те, кто о писателе думает иначе, либо заблуждаются, либо клевещут сознательно.

В романе "Кружилиха" среди многих действующих лиц есть целая группа мальчиков, работающих на производстве.

Впервые я увидела этих мальчиков в железнодорожных мастерских, куда редакция газеты "Сталинская путевка" направила меня за материалом для очерка. Я знала, что ушедших на фронт бойцов заменили на производстве женщины и дети нашей подлинно богатырской Родины, знала, что даже на минном заводе есть юные рабочие, что они не только бесстрашно делают мины, но и возят их по претрудной дороге, пренебрегая опасностью для жизни, так же мужественно, как пренебрегали ею советские воины на фронтах, лицом к лицу с фашистскими танками, под ливнем осколков и пуль.

Все это мы, люди тыла, знали, но тут, в железнодорожных мастерских, я впервые воочию увидела эти худенькие лица, эту мужскую деловую сосредоточенность за работой, эти детские руки в копоти и масле, держащие инструменты. А тут еще мастер, водивший меня от станка к станку, рассказал мне о том, как этим ребятам, его ученикам, попалась откуда-то однажды книга А. Дюма "Граф Монте-Кристо", как они ее читали по очереди, устанавливая очередь жеребьевкой, и до того увлеклись и отвлеклись, что стала страдать трудовая дисциплина и он, мастер Корольков, отобрал у них книгу. И как-то сразу я приняла решение: обязательно ввести в роман "Кружилиха" таких вот юных патриотов и этот эпизод с книгой, и даже родились слова "дети завода", ставшие затем названием одной из глав "Кружилихи". А впоследствии этот мотив юношеского героизма прозвучал и в рассказе моем "Володя", написанном в 1959 году, и в рассказе "Валя", где героиня занимает рабочее место матери, погибшей в первый год Великой Отечественной войны при бомбежке, и в фильме "Вступление", сделанном режиссером Игорем Таланкиным по этим рассказам.

В процессе доработки романа в круг "детей завода" вошли Костя Бережков и передовая юная работница Лидочка. Первого, талантливого рационализатора, я нашла на металлозаводе. Вторая работала на конвейере и давала высочайшие производственные показатели, за которые была награждена кроме всеобщих восторженных похвал орденом "Знак Почета". Именно по ордену я отличила эту белокурую девочку с длинными локонами, в нарядном светлом платьице. Отличив, стала о ней расспрашивать. К моему удивлению, отзывы о ней были на редкость противоречивы. Одни ей удивлялись, расхваливали, превознося чуть не до небес, другие же, оставляя без внимания и грамоты, и орден, говорили о ее эгоизме, черствости, пренебрежении к людям, работающим хуже, чем она. Из всех этих пылких устных характеристик я и складывала характер Лидочки, за который меня так сурово осудили критики по выходе романа в свет (он был напечатан в журнале "Знамя" в 1947 году).

Критики утверждали, что передовой рабочий не может быть черствым эгоистом и, наоборот, эгоист не может быть передовым рабочим. В Лидочкином случае это еще сложнее, так как черты черствости и даже жестокости она вносит и в свои отношения с обожающим ее хорошим молодым человеком Сашей. Тут мне нечего ответить товарищам критикам, кроме того, что я думаю о моральном существе человека иначе, менее односложно, о чем впоследствии высказалась совершенно откровенно в моей исторической повести "Кто умирает?". И что именно такую Лидочку обрисовали мне в свое время люди из ее коллектива в том живом горячем разговоре, который состоялся тогда у конвейера.

Так как критики подмечают все – такая уж их специальность, – то не обошли они своим вниманием и Костю Бережкова, заработавшего своими рацпредложениями девятнадцать тысяч рублей за один месяц. Критикам почудилось, будто я таким образом во главе рационализаторского дела ставлю личный заработок рационализатора, а я только описала факт, о котором мне рассказали на металлозаводе. И видела этого парня, небольшого ростом физкультурного юношу, с обыкновенными чертами лица и обыкновенной русой прядью, спускавшейся на высокий славный лоб.

Рассказываю об этом так подробно для того, чтобы показать, как складывался этот мой роман – факт к факту, лицо к лицу, так дети складывают картинки из кубиков. Позднее, когда я впервые ознакомилась с произведениями прекрасного немецкого писателя Томаса Манна, я заметила, что таким же способом созданы почти все его романы. Этот способ мне понравился, он дает возможность описывать жизнь во всех ее проявлениях, и с тех пор я все свои вещи, даже совсем маленькие, стала складывать именно так.