Текст книги "Собрание сочинений (Том 1)"
Автор книги: Вера Панова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)
6
Евдоким приезжал с завода, с Кружилихи, поездом. Доехав до станции, он неторопливо шел домой, минуя центр города. С ним был Шестеркин. На углу Сибирской они услышали пронзительный женский визг:
– Держите! Держите вора!
Что-то метнулось в сумерках, пригибаясь. Сейчас же затопали десятки ног. Кто-то кинулся наперерез, – толкнули, схватили, навалились, прижали к земле небольшого мальчишку.
Женщина в котиковом манто, в фетровых ботах до колен, подбегала, неуклюже раскатываясь на льду:
– Украл! Украл! Ах, боже мой!
– Чего украл-то? – спросил чей-то голос. Другие голоса перебили, загалдели:
– Отдавай!
– Где у него?
– Кому передал, говори!
– Жулики проклятые, проходу нет от них!
Женщина в манто верещала:
– Сумочка! Сумочка! Ради бога!
На нее никто не обращал внимания – сбились в кучу, стремясь расправиться с мальчишкой… Евдоким подошел, обеими руками разгреб толпу:
– Ну, кончай базар. Самосуд ладите, что ли?
Рукой в великанской рукавице он вытащил мальчишку из толпы и поставил перед собой:
– Где сумка?
Мальчишка трясущимися детскими руками достал из-под тряпья, откуда-то с живота, сумку и подал. Евдоким показал ее женщине:
– Ваша?
– Слава богу! – всхлипнула женщина.
– У, распустила губы из-за дерьма, – сказал кто-то в той самой толпе, которая собиралась оттаскать мальчишку. – Паразиты чертовы, нэпманы, готовы удавиться за целковый…
– Пойдем-ка со мной, красавец, – сказал Евдоким.
– Дяденька, – заныл мальчишка, – отпусти! – Кровь текла у него по губам и подбородку, и он хлюпал носом, пугаясь алых капель, падающих на снег. – Дяденька…
– Ладно, давай печатай! – сказал Евдоким.
Он привел мальчишку к себе домой и сказал Евдокии:
– Принимай гостя. Дай умыться чертенку да покорми.
– Я холодной водой не могу мыться, – сказал мальчишка, видя, что Евдокия наливает в таз воду из кадушки. – Я малокровный.
– Скажи, какой нежный! – сказала Евдокия, но все же налила ему теплой воды. Мальчишка мылся так, словно боялся испортить свою красоту. Евдокия зашла сзади, одной рукой охватила его, а другой старательно и бесцеремонно вымыла ему лицо.
– Не дерись, зараза! – закричал мальчишка. – Дяденька! Тетка дерется!
Вымытый, он оказался блондином с бледненьким смышленым лицом. Ноздрю, из которой еще сочилась кровь, он зажал пальцем.
– Вшей-то на тебе, поди… – сказала Евдокия. – Всю квартиру зачумишь. – И она дала ему старые рабочие брюки и рубашку своего отца – Евдокимова одежа была бы велика непомерно. Весь чистенький, мальчишка нерешительно присел у края стола. Евдоким протянул ему ломоть хлеба; мальчишка так и впился в хлеб руками и зубами. На щеках у него проступили два круглых, как яблоки, красных пятна.
«Господи, много ли надо, – подумала Евдокия. – Умыли, согрели, глядишь – вовсе другое дитя, на человека похож…» Она отрезала ему кусок студня и спросила:
– Откуда ты?
– С Волги, из Самары, – ответил он, всей пятерней взяв кусок.
– Отец, мать есть?
– В голодовку померли.
– А звать как?
– Андрей.
Она уложила его на печке, чтобы он прогрелся хорошенько. Евдоким сказал, что утром отведет его в приемник.
Утром мальчишки на печке не оказалось, не оказалось и Натальиной шубейки на вешалке. Лохмотья свои, что Евдокия накануне стащила с него, мальчишка забрал тоже.
– Ты больше води уркаганов в дом, – сказала Евдокия, расстроенная пропажей шубейки. – Еще не то будет.
Евдоким рассердился:
– Води, води!.. А тебе б догадаться, поснимать с вешалки, попрятать…
Месяца через два Евдокия, придя с рынка, увидела в кухне Андрея. Он сидел на полу – ворохом грязного тряпья – и хлебал щи. Наталья стояла и серьезно смотрела на него.
– Здравствуй! – сказала Евдокия. – Ты как, с ночевкой пришел?
Андрей поднял чумазое лицо и сказал:
– Я, тетка, больше не буду. Я могу тебе дров напилить, если хочешь.
– Он озяб очень, – сказала Наталья. – У него ботинки отняли.
Андрей, в самом деле, был совсем босой. У Евдокии сжалось сердце, когда она увидела его маленькие черные ноги. Она сама пришла с мороза и, хоть была в тулупе, валенках, пуховом платке и толстой шали, озябла так, что губы у нее одеревенели. Все-таки она не утерпела – попрекнула:
– А шубейку где девал? Шубейку небось загнал, а сам голый-босый явился?
– Ну мама! – строго сказала Наталья. – Зачем говорить, когда все ясно.
– Чего тебе ясно? – спросила Евдокия.
– Говори не говори – шубейки все равно нету, – ответила Наталья. – И нельзя голого и босого человека выгнать на мороз.
Евдокия озабоченно помолчала.
– Расселся! – повторила она снова, разматывая свой платок. – На полу собака ест и кошка ест; а человеку за столом сидеть указано… Неси, Наташа, таз, а я теплой воды достану. Вставай мыться, малокровный!
7
Наталью и Андрея отдали в школу. Евдоким сам купил им тетради, сумки, пеналы.
Наталья училась очень хорошо. Учителя ее хвалили:
– Очень способная девочка, надо ей дать хорошее образование.
Про Андрея они говорили:
– Ленив, дерзок, мученье с ним.
По вечерам Наталья в кухне готовила уроки, а Андрей дразнил ее:
– Чего стараешься? Все равно твое дело девчонское: подрастешь, выскочишь замуж, нарожаешь детей и все забудешь.
– Неправда, не забуду, – отвечала Наталья.
– Врешь, забудешь. Только замуж выйдешь, забудешь и арифметику, и географию, и все.
– Я не выйду замуж, – отвечала Наталья.
– Выйдешь. И ни к чему тебе ученье. Одно провожденье времени, чтоб поменьше дома помогать.
– Мама! – кричала Наталья, не вынеся несправедливости. – Зачем он говорит неправду?!
– Не трожь ее! Что ты к ней пристал, на самом деле? – вступалась Евдокия.
– Что делать будем? – хмуро спросил Евдоким, когда Андрей остался в четвертой группе на второй год. Ему уже было четырнадцать лет. Был он живой, вертлявый, острый на язык, охочий до всякой работы – только не до ученья. Он приносил воду, пилил дрова, разводил утюг, починял кастрюли и ведра. Евдокия не могла без него обойтись.
– Возьмите меня на завод, – сказал Андрей Евдокиму. – Скучно мне на парте сидеть с пацанами.
– А на заводе не будешь лодыря гонять?
– Не буду, честное слово.
Через несколько дней Евдоким сказал:
– Берет тебя Шестеркин в индивидуальное обучение. Будешь с ним на прессе работать. Только – смотри! Меня на заводе знают. Мне моя честь дорога. Ты – мой сын. Береги, смотри, сынок, нашу рабочую честь, понятно?
Андрей отвечал, что понятно. Действительно, Шестеркин был им доволен: даже удивлялся, почему такой сообразительный паренек плохо учился в школе. Андрей теперь уходил по утрам вместе с Евдокимом. Он возмужал, стал курить, щеголял своей испачканной рабочей одеждой. Когда он принес Евдокии свою первую получку, у него был такой гордый вид, что Наталья ему позавидовала.
Наталья ни за что бы не бросила ученье. Она себе поставила трудную цель: стать ученой женщиной. Как Софья Ковалевская и Мария Кюри. Ей шел четырнадцатый год, она стала формироваться, у нее выросли густые короткие косы. Чтобы казаться старше, она заплетала эти косы на висках и укладывала их на темени. Стройная шея и руки ее округлились. Как-то она сфотографировалась с подругами, и Евдокия, разглядывая карточку, нашла, что Наталья становится очень хорошенькой.
8
Из деревни Блины письма приходили редко, и всегда в них были сообщения о важных семейных переменах: или женился кто-нибудь, или умер. О рождении детей писали вскользь, между прочим, потому что у Евдокима было в живых четыре брата и три сестры, и каждый год у них рождались дети, а жена брата Сергея два раза приносила по двойне. Не хватило бы времени докладывать о каждом прибавлении семейства. Мать только дивилась, что Евдоким ничего не пишет о своих детях, и раза два спрашивала: «Отпиши, сынок, кем же похвастаешь передо мной, старухой, внуком аль внучкой, и имя пропиши», – но, не получая ответа на этот вопрос, перестала спрашивать. Один, один бездетный во всем Чернышевском роде был Евдоким, а уж ему ли не хотелось иметь детей?..
Летом пришло письмо, в котором, после многих поклонов до сырой земли, было написано:
«Еще сообщаем вам, что старший ваш брат Петр Николаевич приказал долго жить по причине грызи и оставил после себя семь душ детей, старшей же, Афросинье, 15 лет, и вдовая его супруга Антонида Ильинична, сама будучи хворая, ума не приложит, что ей с этой безотцовщиной делать. Желательно было бы вашего совета, как вы после Петра остались старшим над братьями и живете в городе, то лучше нашего знаете все ходы и выходы, где можно устроить сирот на казенный счет, и ежели будете в силе-возможности приехать хотя на день, то было бы нам большое вспоможение».
Евдоким узнал затейливый и уклончивый слог брата Сергея – хлопотуна и хитреца – и задумался. Он вспомнил Антониду, вечно стонущую, с тряпкой на голове, сорную ее избу, недопеченные шаньги. Где ей воспитать семерых ребят! Хотел вспомнить ребят – и не смог: года четыре назад погостил он неделю в Блинах, видел в каждой избе кучу детей, а которые из них были Петровы?.. Семь душ, шутка сказать…
Родственники уже нацелились перевалить заботу об этой ораве на советскую власть. «На казенный счет». Эх, родственнички, уважаемые! Молодому пролетарскому государству только-только удалось беспризорщину одолеть, бездомных сирот разместить по детдомам. Неужто мы, Чернышевы, так слабосильны, чтобы Петровых детей спихнуть на попечение государства? Не найдется у нас для них угла и куска?
Евдоким обвел взором свое опрятное жилье. Хорошо ли, худо ли, а живут же под его кровом Наталья и Андрей, и ему веселее с ними, и Евдокия, видать, им рада. Все-таки она – ничего баба: вон сидит, латает штаны Андрюшке. Что ей Андрюшка? Другая бы его поедом ела, а она ему ботинки купила шевровые, с шитым рантом. Говорит, мол, из Андреевой получки, – ну, пускай она это Андрею рассказывает. И зачем мальчишке такие ботинки? Чтоб на свадьбе у товарища, видишь ли, был одет не хуже других: председателя цехкома, видишь ли, приемный сын… Недаром Андрей на нее не надышится: мама да мама… Нет, определенно – хорошая баба. Своих детей лишена – к чужим жмется.
А ведь Петровы дети не чужие: племянники, родная кровь. Семь душ, гм… Двоих бы можно взять. Наталья и Андрей уже большие, и не оглянешься, как вырастут. Андрей уже работает, старается себя оправдать. Надо съездить в Блины.
Он взял отпуск и поехал. Хотел было Евдокию повезти с собой, да как подумал, что обсядут ее бабы и начнут допытываться, почему неплодна, как да что, – пожалел и оставил дома.
В Блинах все было по-старому, только мать сильно подалась и глядела в гроб. Весть о приезде Евдокима собрала всю семью, пришли братья, сестры, невестки, зятья – прямо сельский сход; всем сходом повели его к Антониде. Антонида уже знала и ждала, навертев полдюжины тряпок на голову. При виде Евдокима она разохалась, расстоналась – вот-вот помрет… А хозяйство неплохое – корова, две телки, овец десятка два: все брат Петр на себе тащил, недаром от грыжи помер.
Сидели до петухов, обсуждали, что делать с Петровыми наследниками. Антонида соглашалась оставить при себе троих: двух меньших – один только что начал ходить – и девочку Афроську, которая была уже так велика и разумна, что можно было все взвалить на нее. Двух мальчиков постарше брала к себе сестра Пелагея, председательница сельсовета. Оставались двое: девятилетний Павел и пятилетняя Катя. Евдоким объявил, что забирает их к себе, усыновит и воспитает. Он думал, что братья обрадуются; но они как-то мялись и высказывались туманно. Он долго не мог понять, в чем дело, потом понял и рассердился: Антонида давала за детьми телку; братьям телки было жалко. Евдоким встал и сказал с досадой:
– Мне телка не нужна. А семью своим трудом оправдываю, и, слава богу, при советской власти мы, рабочий класс, обиды не видим. Не имея ни коров, ни овец, живу чище и здоровей против вашего, и братовых сирот прокормлю без телки, пропади она пропадом!
Братьям стало совестно, и они наперебой стали уговаривать Евдокима взять телку. Тем временем подоспели пельмени. Антонида, ахая, послала Афроську в погреб за брагой. Выпили с чувством на помин Петровой души по разу, выпили по другому – и браги целого бочонка как не было.
9
Евдокия вдруг затосковала. Андрей тоже уехал – в дом отдыха. Некого стало ждать по вечерам, не для кого стряпать. Вдвоем с Натальей они ленились топить печь: похлебают окрошки, поставят самовар – вот и сыты, и делать нечего. Во дворе был разведен огород, но для Евдокииных рук там и до обеда не хватало работы. Наталье добро: знай сидит целый день за книгами; а Евдокии куда девать себя?
Она придумывала себе дело: перештопала все чулки, даже такие старые, что не грех бы выбросить; набрала ситцу в мелких розочках – давно ей приглянулся – и пошила наволочки. Шила, позевывала и думала об Ахмете. Куда он исчез? С ним жизнь становилась праздничной. Как он всегда любовался ею, как нежил!.. Повстречать бы его, расцвести на недельку-другую всем телом, всем сердцем; натешиться, налюбиться всласть… А там опять вернуться к своей простой, привычной и по-привычному милой жизни… Но Ахмет как в воду канул.
От Евдокима пришла телеграмма. Никогда еще Евдокия не получала телеграмм, и мысль о том, что эти строчки дошли к ней по проволоке, – так Наталья объяснила, – эта мысль наполняла Евдокию почтением и гордостью. Евдоким сообщал, что везет двух детей и телку и чтобы она все для них приготовила. Ей стало смешно: еще двух детей! Вот так так, да у нее скоро подушек не хватит!
С Натальей они осмотрели дом и решили, что дети будут спать пока на сдвинутых лавках, на сеннике; а потом надо будет купить кровать. Для телки Евдокия очистила дровяник во дворе. Ясно было, что на зиму он не годится, – придется ставить теплую пристройку к сеням.
Евдокия съездила в Курью и приторговала сена. Денег у нее не хватило, пришлось оставить задаток, а рассчитаться она посулила потом.
Некогда стало думать об Ахмете, когда приехал Евдоким с двумя детьми, приехала телка в телячьем вагоне, приехал Андрей из дома отдыха, и столько явилось забот, что за весь день не управишься.
Дети понравились Евдокии. Мальчик был славный, похожий на Евдокима, не баловник, все сидел и рисовал картинки. Он ко всему присматривался и очень скоро спросил:
– Тетенька, а почему Наташа и Андрюша зовут тебя мамой, а мы с Катей зовем тетенькой?
– У Наташи и Андрюши матери нету, – ответила Евдокия, – а у вас мать жива. А я вам тетенька и есть.
– Мама нас не захотела, – сказал Павел. – Она захотела только Афроську, Параню и Витьку.
Евдокия не придумала, что ответить ему на это, и сказала:
– Ну, молод ты еще мать судить.
Павел промолчал, а через несколько дней сказал:
– Тетенька, давай все-таки мы тебя будем мамой звать. – И сказал Кате:
– Катька, ты тетеньку Дуню зови мамой, слышь?
– Почему? – спросила Катя.
– Потому что наша мама нас не захотела.
– Она плохая? – спросила Катя.
– Плохая, – сказал Павел. – Только ты ее не суди, Катька, ты еще молода.
– Ладно, – сказала Катя.
Эта Катя, румяная, тугая, как новенький мячик, огорчала Евдокию. Евдокии хотелось кормить ее с ложечки, – Катя вырывала ложку и кричала:
– Я сама, сама!
Евдокия хотела водить ее в передничках и бантиках, но банты Катя теряла, передники рвала и отовсюду падала. Только ее приоденешь, а она уже бегает грязная, в ссадинах и шишках. Евдокия терпеливо мыла ее, приговаривая:
– Вот послал бог счастье.
– Я сама! – кричала Катя, отнимая у нее мочалку.
Наталья смотрела на малышей свысока. Павел робел перед ней.
– Можно взять вашу книжку «Сочинения Пушкина»? – спрашивал он.
Наталья отвечала небрежно:
– Можешь, только ты там еще ничего не поймешь.
– Можно взять ваш красно-синий карандаш?
– Можешь, только не поломай.
Но однажды она застала его за рисованьем. Красным и синим карандашом была нарисована картина: Людмила в саду Черномора. Сад был голубой, светло-тенистый, и только Людмила была нарисована красным, как язычок пламени в волшебной синеве… Наклонив лоб, прикусив губу, Павел осторожно растушевывал голубую кисею листвы и не заметил, как Наталья заглянула через его плечо.
– Это ты нарисовал? – спросила она недоверчиво. Он мельком оглянулся на нее, заерзал на стуле и покраснел.
– А разве нехорошо? – спросил он немного погодя, поглядев на рисунок, и уже смело повернулся к ней и взглянул ей в глаза.
– Нет, очень хорошо, – сказала она серьезно. Он взял рисунок и протянул ей:
– На.
– А тебе не жалко?
– Нет. Я таких сколько хочешь могу нарисовать, – сказал он. – Только мне нечем.
Она посмотрела на рисунок и сказала:
– Ты бери мои краски. А этот карандаш пусть будет у тебя. Насовсем.
К годовщине Октября Андрей провел в доме электричество. Теперь в кухне и в спальне висели лампочки, дававшие чистый и яркий свет: в спальне – под стеклянным тюльпанчиком лампочка, в кухне – под зеленым жестяным колпаком. И в новой пристройке, где помещалась телка, тоже было электрическое освещение, и Евдоким рассказывал на заводе:
– Малый-то мой свет провел – сам, без мастера.
– Я тебе его еще не так выучу! – кричал Шестеркин. – Ты мне за него знаешь какой магарыч должен поставить? Знаешь?!
– Ну, какой? – спросил Евдоким.
Но Шестеркин сам не знал, какой магарыч ему полагается за обучение Андрея. Андрей уже работал самостоятельно, а Шестеркин по нескольку раз в день подходил к нему и учил его всему, что сам умел, – ему жалко было расстаться с таким понятливым учеником.
На демонстрацию 7 ноября ходила вся семья Чернышевых. Наталья шла со своей школой, Андрей – с заводской молодежью, Евдокия и младшие дети – с Евдокимом. Катю Евдоким нес на плече.
10
В цехе поставили новые машины, привезли пресс небывалой мощности. Шестеркин думал, что его уволят, потому что его уменье при новых машинах станет ненужным, и запил от огорчения. Но его не уволили, а поставили обучать подростков и даже прибавили ему зарплаты.
– Выгнать бы тебя за твою дурость, – сказал ему Евдоким, – да жаль: голова у тебя – когда трезва – хороша.
– Молчи, молчи! – кричал Шестеркин. – Думаешь, машина меня заменит государству? Машину государство купит и продаст, а голову мою никто не купит, ни за какие деньги!
Евдоким пошел учиться на курсы повышения квалификации: без этого не удержаться бы ему в рядах лучших рабочих при новой технике и новых нормах. Свободного времени стало у него еще меньше; но при всех своих заботах он успевал думать о семье, об ее нуждах. Он решил, что нельзя дальше жить в такой тесноте, – повернуться в доме негде.
– Корове у нас просторней, чем нам с тобой, – жаловался он Евдокии. – Андрей! Светелку пристроим?
– Безусловно пристроим, – отвечал Андрей.
– Вдвоем справимся?
– Определенно справимся.
– Составь-ка расчет! – приказал Евдоким. – Аккуратно составляй, без роскоши.
В те годы многие рабочие строили себе дома, нетрудно было достать материал в рассрочку, и за одно лето, при помощи Шестеркина, светелка была поставлена. Там стали спать Андрей и Павел. Туда приходили к Андрею товарищи. Они играли на гитаре и хорошо пели, а случалось – спорили о чем-то напечатанном в газете и кричали так, что казалось – вот-вот быть драке. Евдокия подавала им чай и закуску, ей было приятно, что Андрюша подрос и стал развитой и с лица симпатичный, свои у него знакомые, своя какая-то интересная жизнь. Павел, смирно сидя в уголку, слушал песни и споры и рисовал смешные портреты.
И вдруг опять появился Ахмет!
Словно что толкнуло и подняло Евдокию, когда она подошла невзначай к окну и увидела его. Он стоял на краю тротуара и глядел на ее окна. Должно быть, он давно уже тут стоял: его пальто и барашковая шапка промокли от дождя. Евдокия, сама не помня как, враз очутилась на крыльце. С мокрым лицом, сияя белыми зубами, Ахмет взял ее за руки выше локтей и крепко сжал.
– Ох, что ты… увидят… иди… – бормотала она как в тумане. А сама не уходила и не замечала, что потоки дождя с карниза льются ей на голову и на плечи.
Ахмет сказал быстро:
– Как стемнеет, приходи на Разгуляй, к булочной, буду тебя ждать.
И ушел, озираясь. Она смотрела вслед, пока он не свернул за угол. Потом вошла в дом медленно, ноги у нее стали будто из ваты.
Когда стемнело, она пошла на Разгуляй.
11
Возвращались поздно – не понять было в черной осенней мокряди, который час.
Ахмет сказал, что его часы остановились. Он провожал ее, они долго шептались и целовались под чужими воротами, прежде чем расстаться.
Дома во всех окнах было темно. Она постояла, потом постучала негромко в темное окошко. Она думала, что придется стучать долго, – и Евдоким, и дети горазды были спать, – но сейчас же в сенях по лесенке застучали босые пятки, громыхнул болт. Отворил Павел. Он был в одной рубашке и испуганно дышал.
– Ступай, я сама затворю, – сказала она шепотом. – Ты что не спишь? Ступай, ступай, простынешь.
Он не послушался, стоял рядом, пока она накидывала болт, и по его дыханию было слышно, что он дрожит. Она взяла его за плечи и повела с собой:
– Ложись, ложись, спать пора.
– Я не хочу спать, – сказал он громко.
На печке заворочалась Наталья. Евдокия зашептала:
– Тише! Перебудишь всех.
– Никто не спит, одна Катя, – сказал Павел. – Папа с Андрюшей пошли тебя искать. Где ты была, мама?
– Ложись, ну! – сказала она. – Экой неслух!
Она закутала его и сама быстро разделась и легла, не зажигая света. Лежала, не спала, глядя в темноту и прислушиваясь, не возвращаются ли Евдоким и Андрей. Дождь припустил, шумел по крыше… Было совестно, что они, проработав весь день, ходят под дождем и ищут ее и что дети не спали, дожидаясь ее. Она хотела убедить себя, что это – ее дело, что она никому не делает зла, что не может быть такого правила, чтобы человек отказывался от своей радости ради других. «Никто не велит ему за мной бегать, лежал бы да спал», – думала она. Но что-то шептало ей, что она себя замарала, что она одна замаранная среди них, чистых. «Ах, господи, зачем он приехал!» – подумала она об Ахмете. И в то же время знала, что завтра опять пойдет на Разгуляй и потом опять будет красться по дому и замирать от стыда перед детьми.
Евдоким и Андрей пришли не скоро, мокрые, злые. Где они не побывали – и в милиции, и в морге… Евдокия сама отворила им и тоже прикинулась злой, обиженной.
– Ты где была? – спросил Евдоким. Она ответила, отвернувшись к стенке:
– Где была, где была! Товарку в родильный провожала, а тебе только бегать да срамить меня!
Товарку свою Машу Овчинникову Евдокия не видела уже полгода и только накануне узнала случайно, что Маша отправляется в родильный дом.
– Какую товарку?
– Овчинникову Машку. Проверить хочешь? Проверяй ступай. Андрюшку с собой возьми…
– Ты хоть объявляй, куда уходишь-то, – сказал он устало. Евдокия села на кровати, слезы стыда и упрямства подступили к горлу:
– Вот я тебе объявляю, что завтрашний вечер опять в больницу к Машке пойду, слышал?
– Не кричи! – сказал он сурово. – Дай детям покой.
Она затихла и до утра лежала без сна. Гнев на кого-то – не на себя ли? – и тоска, и другие чувства, которым она не могла бы подыскать названия, давили ей грудь…
На другой день Ахмета на Разгуляе не было. Евдокия ждала его, ждала возле булочной и пришла домой разочарованная и усталая.
Хорошо, что она пришла рано! Евдоким, против обыкновения, был уже дома – сидел в кухне и починял валенки. Катя и Павел крутились около него, он им что-то рассказывал – видно, смешное, потому что дети смеялись.
– Гляди, жена, – сказал он, – как я тебе ладно валенок зашил. – Он посмотрел на нее внимательно и спросил: – Ну, как там Маша, разрешилась?
– Не знаю, – ответила она упавшим голосом. – Я не была.
У нее не хватало сейчас силы лгать, ей было все равно. Или нехороша она показалась вчера Ахмету, что он так поступил с ней? Она пошла в коровник и поплакала.
Евдоким словно не замечал ничего, шутил с детьми и только после ужина, когда они остались вдвоем, сказал:
– Послушай. Сядь-ка, да обсудим, что же это у нас с тобой получается. Неважно получается. Что было раньше, то… Ладно уж. Но больше не хочу обмана. Хочу честной жизни! – сказал он и ударил по столу своей широкой твердой ладонью. – Хочешь Ахмета – будь с Ахметом. Но потихоньку к нему не бегай, слышишь? Я его сегодня чуть-чуть потрепал, а ведь если трахну серьезно, то ему живому не быть. И пойду я через тебя, дура ты баба, под строгую изоляцию, а детей куда денешь? По белому свету размечешь? Ты об этом подумала? Или у тебя ни души, ни рассудка нет, а только жадность бабья? Врешь – и рассудок есть, и душа, можешь себя придержать.
– Что ты с ним сделал? – шепотом спросила Евдокия.
Евдоким задумчиво разгладил усы:
– Ну… нашел его и говорю: забирай ее по-хорошему либо свертывай с дороги, чтобы тебя и близко не было! А он пьян, что ли, был, полез драться. Тоже!.. Отделал я его маленько: не лезь! Может, еще в суд подаст от большого ума-то.
Она закрыла лицо руками. Он продолжал:
– Погоди реветь, послушай, что я предлагаю. Я же не старорежимный насильник какой-нибудь, чтоб неволей тебя держать. Если так уж полюбила, что жить без него нет возможности, – люби, что ж тут поделаешь. Но – меня при этом не будет!.. Может, боишься, что бездомной останешься? Не на улицу гоню, не бойся. Ты в этом доме как была, так и будешь, – он твой, дом этот.
Пораженная, она взглянула ему в глаза:
– А ты?..
– Обо мне разговора сейчас нет. Мы с детьми другой дом построим, – ответил он. – Дети со мной уйдут: Ахметке детей не оставлю. И тебя-то оставлю скрепя сердце: только если сама захочешь. Не верю этому прохвосту, на полкопейки не верю, безответственный человек… Ну, дело твое.
Евдоким встал. Увидел ее растерянное лицо, усмехнулся невесело:
– Вот, значит, Дуня. Такое мое предложение. И ты решай скорей. Ни мне, ни тебе так жить неинтересно, как Ахмет нам определил. Из меня, скажу откровенно, за прошлую ночь десять лет жизни ушло. Решай. А на свиданья бегать – не допущу. Я не покойный папаша твой, со мной этой легкости не будет, не жди. Я за тебя ответчик, понятно тебе?
Евдокия сидела не двигаясь. Он вышел. Не в спальню – к мальчикам в светелку пошел и затворился.
И затих дом, и она сидела одна в тишине, словно привыкая к будущему своему одиночеству.
Так вот будет она сидеть по вечерам и ждать Ахмета, – дождь будет шуметь по крыше, – а Ахмет придет ли, нет ли, – ненадежный человек, обманщик, хоть красивый, ах, красивый…
Бесконечно будет шуметь дождь, и дом будет тихий, мертвый.
А те, что вносили в него жизнь, – уйдут, и не понадобится им больше ее забота, и не будет она каждый день узнавать от них разные новости и обсуждать с ними их дела, и если, встретясь с ней, кто-нибудь по привычке назовет ее «мама», – это уже ровно ничего не будет значить.
Евдокия горько заплакала.
Ей стало обидно за них и ужасно, что они уйдут отсюда из-за Ахмета. Уйдут для того, чтобы она в этих комнатах миловалась с Ахметом.
А ужасней всего, что уйдет Евдоким, добрый, разумный, работящий Евдоким, без которого не было бы ни дома, ни семьи, – ничего бы не было.
Невозможно было перенести такую несправедливость, чтоб из-за Ахмета ушел Евдоким. Евдокия зарыдала в голос.
Наверно, Евдоким слышал рыдания. Но не вышел ее утешать. Она рыдала, рыдала, потом подумала: «Чего это я плачу, глупая; ведь Евдоким сказал – решай. Решай, сказал. Как захочу, значит, так и решу – кому тут быть, а кому не быть».
И, успокоенная этой мыслью, чувствуя, что гора свалилась с плеч, – умыла лицо, помолилась, улыбаясь счастливо и виновато, о здравии Евдокима, детей и своем собственном и легла спать. А утром, когда Евдоким и Андрей поднялись, чтоб идти на работу, уже топилась, как всегда, печь, был готов завтрак, и Евдокия степенно хозяйничала у стола.
Они никому не рассказывали об этой истории. Но неведомо откуда пошла по заводу молва – может быть, от всезнающей Марьюшки, она же и подшепнула Евдокиму, что Ахмет вернулся… Молва пошла, и однажды инструментальщик Мокеев, склочник и сквернослов, обозлясь за что-то на Андрея, назвал его: «шлюхин выкормыш». Андрей ринулся драться – не успели его удержать; откинутый тяжелым кулаком Мокеева, он бросался снова и снова. Сильный Мокеев испугался исступления мальчишки, попятился, крича:
– Ну чего ты, чего, чего?! Она с татарином гуляет, дурак!
Несколько человек схватили Андрея за руки, увели, усадили. Андрей выплюнул кровь, – Мокеев разбил ему зубы, – и сказал:
– Все равно изувечу подлеца.
Его вызвали в ячейку, уговаривали и ласково и строго, – он стоял на своем:
– Не могу его видеть. Она с меня вшей снимала…
И только когда Андрею пригрозили, что выгонят из комсомола, – он расплакался, кусая кулаки, и дал обещание не трогать Мокеева.
Евдоким не сказал жене, из-за чего Андрей подрался с Мокеевым. Больше у них не было разговора об Ахмете. И Ахмета не было: явился на миг, белозубый сатана, отуманил, ожег, набаламутил, – и нет его опять.
