Текст книги "Письменный стол"

Автор книги: Вениамин Каверин

В Ленинградском университете в начале 20–х годов я занимался древней русской литературой у академика В. и. Перетца, а потом, на четвёртом курсе, в его домашнем семинаре. В романе «Скандалист» эти занятия приписаны одному из главных героев профессору Ложкину. Бывать на семинаре было интересно, главным образом потому, что сам Владимир Николаевич был человеком неординарным. У него были пристрастия, с которыми мы были хорошо знакомы, – он был тенденциозно старомоден. И занятия под его руководством велись, что называется, по старинке. Ко мне он относился со вниманием, хотя в одном случае я заслужил его серьёзное нерасположение. Он не любил, чтобы его ученики до окончания университета жепились или еыходили замуж. А когда я смело нарушил этот запрет, женившись на Л. и. Тыняновой, которая, кстати, ему нравилась, и мы уехали к её родителям в Ярославль, Владимир Николаевич прочёл две лекции о крайнем вреде ранних браков.

Усердно занимаясь древнерусской литературой, в частности «Повестью о Вавилонском царстве», я чувствовал, что вхожу в неведомый мир, населённый неизученными литературными памятниками, не только ничем не связанными, но бесконечно далёкими друг от друга. Всё было смутно, неопределённо. Главными, по мнению Владимира Николаевича, были частности: важно было выяснить, как пишется одно какое–нибудь слово в одном случае и как в другом. По поводу непонятных выражений высказывались догадки: одни учёные понимали его так, а другие – иначе; высказывались предположения о происхождении рукописи, оценивались её затейливые, подчас необычайно выразительные рисунки на полях. Делались заключения по поводу характера переписчика, замечания которого неожиданно выдавали его озорной склад ума. Но все это происходило как бы внутри самого произведения, подчёркивая его самостоятельность, отдельность, особливость. Конечно, я имею в виду студенческие занятия.

Если окинуть литературу XI —XVIII веков (что было не принято в семинаре академика Перетца) одним взглядом, она начинала казаться рассыпанной, бессвязной, и напрасно было бы надеяться, по меньшей мере для студента, перекинуть мост между одним памятником и другим. Особпяком стояло «Слово о полку Игореве», поражавшее своей определённостью, законченностью, исторической достоверностью, поэтической глубиной.

750–й юбилей «Слова о полку Игореве» Тынянов встретил статьёй в «Ленинградской правде» (1938 г.). Она небольшая, и, мне кажется, стоит привести её здесь, чтобы показать, как неопределённо воспринималось «Слово» учёным, каждая мысль которого пронизана историзмом. Не я один удивлялся обилию духовной литературы в сравнении со светской.

СЛОВО О РУССКОЙ ЗЕМЛЕ

Семьсот пятьдесят лет назад гениальный поэт начал русскую поэзию «Словом о полку Игореве». Впрочем, пет, не начал: ему уже предшествовала большая песенная традиция, и уже до него был поэт, которого он называет Бонном. Он даёт отрывки в манере этого поэта, чтобы показать, что сам оп идёт новым путём – поёт «по былинам сего времени, а не по замышлению Бояню». И образы этого предшественника, «соловья старого времени», действительно другие – в них ничем' не ограниченная фантазия, поэтическое старое буйство: он воспел бы брани, скача соловьём по мысленному древу, летая умом под облаками, свивая прошедшее с настоящим. У автора «Слова» всегда не только прошедшее и настоящее, но, главным образом, будущее русской земли. Он ничего не описывает для украшения, у него нет образов, не наполненных будущим, все образы его связаны с судьбой воюющей страны, все у него – знак победы или поражения, признак, примета беды или счастья. Так, он вспоминает о воронах:

 
Тогда не часто пахари покрикивали,
Тогда часто вороны граяли, —
вороны, летящие на мертвечину, – знак княжеской усобицы, розни.
Так «кричат телеги полунощи», как лебеди вспугнутые, – половецкие телеги в ночи.
Так знамёна говорят, а копья поют на Дунае.
 

Все в этом «Слово в движении, и прежде всего в движении главный образ, самый реальный и поэтический, наполненный в этом эпосе историек» и будущим, – русская земля.

Именно не одно какое–нибудь место, не одни город, не одно княжество, а вся земля:

 
Кони ржут за Сулою,
Звенит слава в Киеве,
Трубы трубят в Новгороде,
Стоят стяги в Путивле.
 

Семьсот пятьдесят лет назад, – и раньше, во времена Мономаха, образ этот неизмеримо далеко оставил за собою «географическое понятие». «Географическим понятием» русская земля была только для половцев, для степных хищников, которые её грабили. Поэт XII века пишет:

 
русская земле – за шеломянем еси, —
 

то есть «русская земля перешла холм», перешла за рубеж в борьбе со степными хищниками.

Земля здесь понятие не географическое: это поэтический образ, полный исторического содержания.

Автор «Слова о полку Игореве» был поэтом высочайшей культуры своего времени: он хорошо знал «Историю иудейской войны» Иосифа Флавия, роман об Александре Македонском. Но он вовсе не был подавлен книжною культурою, – так, он ничего не зпал из томительной церковной литературы своего времени.

II он объединил книжную культуру с широкой изустной народной традицией, с песенной стихией всей русской земли.

Величина всегда пугает младенцев. Самая гениальность «Слова о полку Игореве», его непреходящая поэтическая жизненность, время, отделяющее от него, пугали младенческую критику. Всё было сделано для того, чтобы заподозрить подлинность великого памятника. Пушкин и его время раз навсегда ответили младенцам. Пушкин писал: «Подлинность самой песни доказывается духом древности, под который невозможно подделаться. Кто из наших писателей в XVIII веке мог иметь на то довольпо таланта? Карамзин? Но Карамзин не поэт. Державин? Но Державин не знал и русского языка, не только языка Песни о полку Игореве. Прочие не имели все вместе столько поэзии, сколь находится опой в плане её, в описании битвы и бегства». Это написано в 1834 году. Одновременно, 24 ноября 1834 года, сидя в одиночном каземате Свеаборгской крепости, отъединённый от внешнего мира, друг Пушкина декабрист Кюхельбекер написал в дневнике возражение младенческой критике, совпавшее по только по мыслям, но и по словам с пушкинским: «Трудно поверить, чтоб у нас на Руси лет сорок тому назад кто–нибудь был в состояпип сделать такой подлог: для этого нужны бы были знания и понятия такие, каких у нас в то время ровно никто не. имел; да и по дарованиям этот обманщик превосходил бы чуть ли не всех тогдашних русских поэтов и прозаиков, вкупе взятых».

Замечательные русские поэты XIX века переводили памятник. Переводы Жуковского, Майкова, Мея поясняют памятник читателю; но ритмы, образы гениального поэта, энергия старого языка, разумеется, могут быть переданы только отчасти.

«Плач Ярославны» в особенности привлекал поэтов. Его перевёл поэт Козлов, удивительный переводчик. Прекрасно перевёл его на украинский язык великий украинский поэт Шевченко.

И это не только потому, что «Плач Ярославны» – одно из лучших мест поэмы, а ещё и потому, что это первый женский образ русской поэзии, потому что плач Ярославны – это не обычное женское причитанье о пленном муже, а плач героини.

Ее печалит судьба не только мужа, но и судьба дружины.

И вспоминает она не о своём счастье, а о счастливом походе Святослава Всеволодовича, незадолго – за год – до похода Игоря победившего хана Кобяка. В плаче Ярославны все очень реально: власть ветра, солнца, Днепра во время войны была всем знакома. Попутный ветер помогал, противный ветер мешал; солнце могло истомить жаждою; Днепр взволноваться и потопить ладьи. И она хочет лететь незнаемою кукушкою к своим, чтобы им помочь.

А обращается она к этим силам природы ласково – называет Днепр по имени и отчеству: Днепр Словутич.

«Слово о полку Игореве» не только переводили. Чем дальше, тем сильнее вливалось оно в русскую поэзию и влияло на неё. Таковы лучшие стихи Блока: «Родина». Хлебников писал:

 
И когда земной шар, выгорев,
Спросит меня: кто же я, —
Мы создадим Слово о полку Игореве
Или что–нибудь на него похожее.
 

«Слово о полку Игореве» живо в наши дни. Опять в разных местах мира хищники «кликом поля преградили». Живы слова великого поэта XII века: «Поблюсти, постеречи земли русской» – «стеречь ту землю, которая столько дала миру».

Неопределенность этой статьи характерна. Одиночество «Слова» казалось неразрешимой загадкой, и нужен был грандиозный по объёму и всестороннему знанию труд, чтобы найти потерянные связи и выстроить стройное здание тысячелетней русской литературы. Разумеется, многое было подготовлено. Древней литературой занимались гениальные исследователи, такие как А. А. Шахматов. В конечном счёте, подводя предварительные итоги, это сделал Дмитрий Сергеевич Лихачев.

Слово «подвиг» невольно напрашивается, когда думаешь о том, какие глубокие познания, какой тонкий инстинкт учёного, какая острая сметливость нужны были, чтобы свершить его. Я считаю, что подвиг этот ещё не оценен в полной мере. Лихачев не только реконструировал художественный метод древних русских писателей, он с талантом художника нащупал путь, по которому шла литература, обогащаясь такими ценностями, такими основными понятиями, как характер, тип, литературный вымысел. Он наглядно показал, какой сложный путь прошла русская литература, прежде чем обратилась к изображению внутреннего мира и понятию литературного героя, его характера, его особенности, далёких от западноевропейской литературы. Он показал, что понятия доблести, чести, правды представляют собой неотъемлемую ценность русской литературы с XI по XX век.

Было бы напрасной задачей в этой короткой заметке рассказать о том, что сделал Д. С. Лихачев; скажу только, что список его трудов положительно неисчерпаем.

Мы познакомились в Болгарии, где он был награждён орденом Кирилла и Мефодия и где на банкете я произнёс небольшую речь, посвящённую одному общему понятию в филологии, которое предложил Лихачев. Но наша переписка началась раньше. Она касалась одной из старинных псковских церквей, которая до сих пор находится в бедственном состоянии, хотя он и я приложили немало усилий, чтобы включить её в план восстановления.

К этому надо прибавить, что Дмитрий Сергеевич своим характером, складом ума, широтой взглядов и готовностью откликнуться на любое доброе дело не похож ни на кого из встреченных в моей жизни деятелей науки и искусства. Его даже строго специальные книги проникнуты сердечностью. Наука для него – дело прежде всего сердца, а уж потом ума.

Д. С. Лихачеву

Дорогой Дмитрий Сергеевич!

Я с большим интересом вторично прочёл Ваши «Заметки о русском». Они мне очень понравились, и не могли не понравиться. Мы оба любим Россию с её странностями и непостижимым размахом. Мне в особенности нравится Ваша способность видеть её не только в данную минуту, но одновременно в прошлом и настоящем. Это свойство художника, в историке оно бесценно.

Одновременно с Вашей книгой я читал Энтони Троллопа и нашёл у него следующее любопытное место: «Страна не имеет права требовать от человека всего. Есть немало более высокого, прекрасного и великого, чем собственная страна». Таким образом, Троллоп возражает против знаменитого германского лозунга, причинившего человечеству так много горя. Троллоп думал, что человек становится патриотом, потому что он слишком мелок и слаб, чтобы стать гражданином мира. Именно это утверждал и Миклухо–Маклай. Вы приближаетесь к этим мыслям в главе «О национальном идеале». Что касается главки «Патриотизм или национализм», – я совершенно согласен с Вами, что последний действительно является подлейшим из несчастий человеческого рода. Хотя все это длинный, не эпистолярный разговор.

Мы с Лидией Николаевной на днях уезжаем на август в Дубулты. Очень скучаем без Вас, и хотелось бы повидаться, поговорить, а то встречи все какие–то беглые, случайные.

Получаете ли Вы моё собрание? В августе выходит четвёртый том. А в первом номере «Нового мира» за 1982 год я печатаю повесть–сказку «Верлиока», основанную (в глубине) на русском фольклоре.

Лидия Николаевна и я шлем Вам и Зинаиде Александровне самый сердечный привет и самые добрые пожелания.

В. Каверин.

Июль 1983 г.

Фигура переводчика складывается из книг, в которые он вложил своё искусство. С помощью этой простой мысли едва ли можно оцепить всё, что сделал А. М. Шадрин. И не только потому, что он переводил с французского, английскою, немецкого, испанского, португальского, шведского и итальянского в прозе и стихах, но и потому, что его многолетнюю работу нельзя охватить одним взглядом. Для этого она слишком объемна и разнообразна. В галерею его переводов входишь как в антиквариат, в библиотеку шедевров. Он выбирает только первоклассные произведения, второстепенные его не привлекают. Он переводит Франса, Стендаля, Бальзака, Киплинга, Вальтера Скотта, Рафаэля Альберти, Альберта Швейцера, обогащая и расширяя не только читательский, но и писательский кругозор. Очень многое переведено впервые. Шадрин познакомил нас с «Гептамероном» Маргариты Наваррской, выдающимся памятником французской литературы эпохи Возрождения, книгой, от которой невозможно оторваться. Он перевёл «Мельмота–Скитальца» Мэтьюрина, произведение, которое Пушкин считал гениальным. И в настоящее время этот роман поражает причудливым и острым скрещением реалистической и фантастической прозы. Немногие мастера нашего перевода взялись бы за эту требующую огромной эрудиции работу.

Личность переводчика с такой же отчётливостью и силой отражается в его работе, как личность автора в оригинальном произведении. Каков перевод, таков и переводчик. А. М. Шадрин переводит так, как будто оп дал присягу нашей литературе быть предельно точным и рыцарски правдивым. И важно отметить, что вопреки тому, что он работает уже более сорока пяти лет, – это талант развивающийся: потому, что А. М. Шадрин ставит перед собой всё более трудные задачи. Его бесконечно терпеливый, самоотверженный труд, бесспорно, займёт своё место в истории нашей культуры.

1981

Меня познакомил с Сергеем Колбасьевым Тихонов. Это было весной 1920 года. Он сказал мне, что хочет познакомить меня с нормальным и одновременно немного сумасшедшим военным моряком, который пишет любопытные стихи и пытается писать хорошие рассказы. Колбасьев жил в Доме искусств – прибежище многих хороших и плохих писателей в годы гражданской войны. Когда мы пришли, он был занят серьёзным делом: жарил на керосинке лепёшки, с молниеносной быстротой смазывая сковородку восковой свечой. Лепешки были отвратительные, но мы их съели.

Тогда Колбасьев был поэтом, написал хорошую поэму «Открытое море», лаконичную, как морские сигналы, и рассказал нам столько невероятных историй, сколько у нас хватило пороху их выслушать. Он был красивым человеком. У него была необыкновенная биография. Писателя нельзя называть маринистом, потому что он пишет о море. Колбасьев писал о людях, переживших и не переживших непоправимый душевный перелом. он сам был одним из них, именно поэтому ему удалось написать о первых моряках советского флота. Морской корпус он окончил, когда уже началась гражданская война. Едва ли он сомневался в выборе, он сразу решил стать на сторону красных, – это–то и дало ему профессиональную возможность писать и о людях заблудившихся (как в рассказе «Центромурцы»), и о людях, сразу нашедших (как нашёл он) верную дорогу. Острота многих его рассказов сильна, потому что фактически никакого советского флота не было на Азовском море – его увели белые, оставив ледокол, пролежавший два года в воде, землечерпалки, баржи, сторожевики – словом, «корабли не корабли, а одна смехота, а времени вовсе нет, потому что противник владеет морем и нападает, когда захочет», – как говорит комиссар Дымов. Флотилию надо было построить, а для этого нужны были верные люди. Причем эти глубоко штатские люди должны были стать военными в самое кратчайшее время, несмотря на то что для этого у них не было ни опыта, ни знаний. Все это происходит на глазах мальчишки–партизана Васьки, прозванного «салажонком» – так и называется широко известная повесть. В ней решены по меньшей мере три задачи: 1. Показан быстрый рост сознания подростка, принимающего участие в морских боях;

2. Рассказано, с каким трудом, с каким смертельным риском строилась новая боеспособная флотилия; 3. Занимательно решён сюжет, который заключается в незримой борьбе подростка с тайным предателем. Врожденное нравственное чувство в соединении с зорким, отроческим зрением помогает подростку правильно разгадать поведение предателя, не вызывающего у взрослых, опытных людей никакого сомнения, подозрения.

В рассказах и повестях Сергея Колбасьева участвуют сквозные, проходящие через многие произведения герои. II характеры их складываются от рассказа к рассказу. Нелегко догадаться, в котором из них отражён автор. Любопытно, что он по–своему решает эту задачу, перед которой остановится задумавшийся читатель. Время от времени он сам совершенно неожиданно появляется на страницах повести или рассказа. Обычно это происходит, когда нужно убедить читателя, остановившегося перед новой неожиданностью. Более того: временами автор вмешивается в повествование, предлагая дельный совет герою, попавшему в затруднительное положение. Порой это вмешательство прикрывается формой внутреннего монолога – формой новой для молодой советской литературы. Эти дельные советы доказывают, что автор и впрямь был военным моряком, отлично знавшим своё дело. Так, в рассказе «Командир корабля» автор убедительно доказывает одному из героев, что он сам виноват в неудачной стрельбе по мишени.

Проза Колбасьева поражает тех, кто но опыту знает бытовую сторону гражданской войны. «Многие авторы наделяют судовых механиков сентиментальностью. Я но смею утверждать того же, однако механики действительно болео строевого состава склонны украшать свои каюты застеклёнными карточками, изображающими английских девушек». Или: «Этот ржавый жестяной чай был героическим вином гражданской войны. В нём было кипение молодой крови и высокая трезвость Октября. Ему я сложил бы оду, если бы посмел».

Проза Колбасьева лаконична. Характеры чем–то напоминают Джозефа Конрада, складываются не из размышлений, не из психологического подхода к героям, но прямым, конкретным рассказом об их действиях и их отношениях друг к другу. Фон, на котором мы видим их, воспроизведён с буквальной исторической точностью, причём эта точность относится не только к сюжетной стороне, нет. Она как бы заставляет читателя становиться зрителем перед продуманной до мелочей сценой. «От страниц повести («Салажонок») идёт шум моря, ветра, запах знойных морских ночей, приносящих благоухание прибрежных садов. Повесть пахнет порохом, солью, арбузами», – справедливо пишет Тихонов в предисловии к книге «Поворот все вдруг». Пожалуй, можно сказать, что уже в 24 года Колбасьев, как будущий писатель, был завален материалом воспоминаний, которые вопреки воле автора врывались в его прозу. Он начинал как поэт, и эта точность, характерная для командира миноносца (последняя должность Колбасьева на флоте), окрашивает немногие страницы его поэзии.

 
Светят прожекторами,
И кажется, крейсера.
От них пе уйдёшь, пожалуй,
А уходить пора.
Что же, держим на север,
Если нет другого пути.
Минные заграждения?
Попробуем пройти.
(«Открытое море»)
 

По когда решался вопрос, кем быть – поэтом или прозаиком, Сергей Адамович правильно выбрал прозу. По нужен был ещё и другой выбор. Он свободно говорил на пяти языках: английском, французском, немецком, шведском и фарси. После гражданской войны он едет переводчиком в Афганистан, потом назначается в торгпредство в Хельсинки. Шли годы, стал глубже жизненный опыт, обогатились и умножились впечатления. Но ничто не могло заслонить того факта, что он «военный моряк и свидетель необыкновенных событий». Он стал писать о них, не подозревая, что его проза станет первоосновой множества произведений, посвящённых участию флота в гражданской войне. Он ничего не написал ни о Финляндии, ни об Афганистане. К тому, что он знал, к тому, что пережил подростком в Морском корпусе, а потом командуя необычными кораблями, не опускавшими флага перед втрое превосходящим и хорошо вооружённым врагом, трудно было что–либо добавить.

Не ищите в книгах Колбасьева вымысла, дешёвой занимательности, искусно выдуманного сюжета. Оп так много видел и испытал,' что воображению в его целеустремлённой жизни просто не было места. Оборотной, бытовой, обыкновенной стороны боевого плавания было достаточно для него. В ней–то и решались нравственно–политические вопросы, неизбывные для тех, кто решил поставить на карту неведомое будущее, поставить на «жизнь впереди», которую предсказать было невозможно. Обманутое, даже в мелочах, доверие наказывалось сурово.

Сергей Колбасьев написал немного. Те, кто хорошо знал его, понимают, что не только для его героев, но и для него самого «всё было ещё впереди». Он написал бы ещё много увлекательных книг – для подростков и для взрослых читателей. Он сумел бы обойтись без «скупости», которая подчас сжимает в один абзац сложные психологические отношения. Он очень любий музыку, а ведь как раз музыкальности не слышится в его прозе. Может быть, он отказался бы в конце концов от воспоминаний гражданской войны и обратился бы к современности и в особенности к молодёжи, потому что всё, что он успел написать, «поучительно» в глубоком смысле этого слова, все построено на нравственной правоте, на мужестве, находчивости и чести.

Но судьба решила иначе…

1983