Текст книги "Письменный стол"

Автор книги: Вениамин Каверин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

ЛИТЕРАТУРНЫЕ СВЯЗИ

Я много писал о и. Г. Антокольском и о пашей дружбе, начавшейся ещё в двадцатом году. Моим размышлениям о нём подведён краткий итог в статье «Старый друг», завершающей моё собрание сочинений.

К сожалению, почти все мои многочисленные письма к нему, написанные в разгар его и моей работы в 20–30–х годах, сожгла 16 октября 1941 года его жена Зоя Константиновна Бажанова, когда немцы подступили к Москве и началась торопливая эвакуация.

Мы с Павлом Григорьевичем впоследствии горько жалели об этом, но не упрекали её. Как многие в эти дни, она растерялась. Переписка возобновилась после войны.

П. Антокольскому

Дорогой Павел,

Я только что принялся за это письмо, когда принесли твою книгу. Спасибо, что не забываешь меня. Снова дружиться нам не приходится. Мы и пе переставали. Я часто вспоминаю о тебе, расспрашивал Чуковских и очень был рад, что они так полюбили тебя и Зою. Почти все «Большие расстояния» я знал, читал в журналах и слышал в твоём чтении. Все вместе в одной книге это производит впечатление большого дома, в котором ты теперь полный хозяин. В одной комнате, которая прежде была отведена театру, теперь ты в ней живёшь, спишь на ходу, на старых декорациях, принимаешь друзей и складываешь чемоданы в дорогу. Очень важно, что твои признания (ты и революция и искусство и Запад), которые прежде были главной твоей темой, отодвинуты самой вещественностью всего, о чём ты пишешь. Это уже не мысль об отношениях, а само отношение, которое не нуждается ни в подчёркивании, ни в клятве. Таков, в особенности, Пауль Вильмерсдорф{Персонаж поэмы Антокольского.}. Тебе удалась живопись – исторически верная, а что касается формул, так их ведь часто пишут и прозой.

Последние стихи – Зое – чудные, и все женщины должны тебя за них полюбить. Но это у тебя было и раньше, может быть не так сердечно. Но ведь раньше, т. е. уже давно, не было и Зои.

Прости за туман, который я здесь навожу, но письма писать я разучился, и лучше встретиться и поговорить. Не будешь ли в Ленинграде? Напиши, ведь я давно ничего толком о тебе не знаю. Мои дела такие – роман, читаный и перечитанный, правленый и дополненный, выходит в декабре. Я пришлю тебе. Он мне надоел (искренне), и я написал комедию «Личные счёты». Это бывшая «Дочка», у которой прибавился акт и которая стала серьёзнее и, кажется, лучше. Мне стало обидно, что из–за сволочных театров пропадает комедия, которых у нас нет – ни плохих, ни хороших. В 12–м «Лит. современника» она будет напечатана. Еще я написал повесть, но, кажется, буду ещё её дописывать. Короче говоря, я сейчас ничего не делаю. Читаю, гуляю. Очень страдаю из–за Испании. Просто газет не могу читать. Был на хронике и с трудом досмотрел. На этой истории я очень ясно почувствовал, что все мы – и ты, и я – конечно, будем сражаться, когда будет нужно.

Целую тебя, дорогой. Сердечный привет Зое Константиновне.

8/XI–36 г.Твой В.

Дорогой Павлик,

спасибо за письмо. Читая его – и «Четвертое измерение» – я испытывал странное успокоительное чувство, что мы с тобой жили и пропадали недаром… Еще Герцен писал, что нет ничего страшнее, чем гибнуть даром. Спасибо за отзыв о моих рассказах. Думаю, что ты прав насчёт Толстого{и. Антокольский в своём письме говорил о толстовской традиции в повести «Семь пар пенистых».}, хотя в последнем романе (который я только что кончил) я, кажется, снова ушёл в сторону – сам не знаю куда. Он называется «Двойной портрет».

Вот чем понравилась мне твоя книга: тем, что она несомненно принадлежит к новому периоду нашей литературы, который наступает (или наступил?) медленно и верно. Она (книга) свободна от предвзятости, от идеи «служения». То есть идея есть, но это уже служение самой литературе. Из своей «Открытой книги» я недавно вычеркнул 10 листов этой атмосферы «клятвы в верности», которые никому не нужны. Сильнее ты, но–моему, в тех стихах, где ясно ощутим человек («Физик») и чувствуются на ощупь признаки времени (1904, 1915 и т. д.; «Циркачка»), Таких – много. «Пикассо» – превосходен. В сущности, вся книга – в библейской формуле: «Время проходит, говорите вы по неверному пониманию. Время – стоит, проходите вы». Впрочем, кажется, это – Талмуд.

«Ночной разговор» – необыкновенно грустное и сильное произведение. Я живу, кажется, точно так же, как и ты: пишу. Еще гуляю и думаю, что это почти то же. Конечно, хорошо бы нам встретиться. Это я виноват – так и не соберусь. А ведь даже не был на твоей даче!

Дети у меня уже большие, учёные и даже начинают немного стареть. Внучки – симпатяги. Их уже три.

Лида сердечно кланяется.

Зое – привет и поцелуй.

Твой В.

Не хворай, пожалуйста. Старая Полонская{Елизавета Григорьевна Полонская. Поэт (Ленинград).} каждое своё письмо ко мне кончает так: «Держись!»

17/XII-1964 г.

Дорогой Павлик,

Извини, что отвечаю с опозданием. Надо было сдавать шестой том, очень торопили. Прими моё запоздавшее поздравление от меня и Лиды. Желаю тебе счастья и счастья!

Не стану спорить с тобой насчёт Фадеева, вместо ответа посылаю тебе статью о нём или, точнее, запись нашего последнего разговора. Думаю, что я все–таки прав. Конечно, я не зачёркиваю в памяти его страшную судьбу. Но он не свёл начало с концом, да это, может быть, и не надо.

Ты спрашиваешь, как я живу: очень просто. Всегда работаю, т. е. почти каждый день, но быстро устаю и, чтобы отдохнуть, подолгу гуляю. Сейчас зима, хожу на лыжах. По вечерам читаю Герцена и англичан – главным образом молодых. Много интересного. В городе – два раза в неделю, в среду и субботу.

С кем встречаюсь? Так же, как и ты, с соседями. Здесь живут Степанов, Арбузов, Малюгин, этой зимой – Евтушенко, Маргарита Алигер. <…>

Твой В. 10/I–1965 г.

Дорогой Павличек,

Спасибо тебе, что ты поправился, – это во–первых. За книгу – во–вторых. Я её ещё не дочитал, но одно уже можно сказать: она поражает неистовой любовью к литературе. Это вызывает не только уважение – восхищение. У нас мало знают жанр, которым ты воспользовался, между тем оп при всей своей изысканности – повседневен, входит в жизнь, касается всех. Кроме того, ты черт знает как много знаешь и заставляешь других интересоваться тем, что действительно составляет важнейшую сторону человеческой жизни. Это – туманно, но при встрече я постараюсь изъясниться с большей определённостью.

Целую тебя.

28/Х-1965 г. В.

Б. Пастернак. 2 авг. 1952 г.

Дорогой Вениамин Александрович!

Если, после разговора с Вами и Журавлевым{Д. и. Журавлев, народный артист СССР.}, я предаю своё обещание забвению, Вам покажется это невниманием и, чего доброго, Вас обидит. С другой стороны, меньше всего хотел бы я, чтобы Вы тратили своё писательское время, время мастера, на продукцию человека, который сам ничего не читает, ничем не интересуется и из духовной и умственной лени убивает дни на огороде и этим растительным эгоизмом никогда не поступится.

Большинству друзей эта вещь не нравится. Одним, потому что это не ново и не в той степени оригинально, как, переоценивая мои силы, они бы хотели. Другим, потому что, уклоняясь от решения задач, в наше время общеобязательных, я сбрасываю главную трудность, всеми взятую на плечо, и этим наперёд обесцениваю, что бы я ни сделал. Вы тоже, если будете искренни перед собою, разочаруетесь. Может быть, лучше, действительно, отложить чтение до того времени, когда я окончу роман «Борис Пастернак» и «Москва 1948 г.» – этого в рукописи нет, это любезности машинисток.

Привет Лидии Николаевне.

Ваш Б. Пастернак.

С. П. Злобину

Дорогой Степан Павлович!

Меня очень тронуло Ваше сердечное письмо. Я всегда чувствовал и ценил Вашу прямоту и правдивость в жизни и в литературе. На вечере же Вы говорили вовсе не как «представитель», это у Вас всё равно не получилось бы. Кроме тех черт сходства между нами, о которых Вы пишете, стоит отметить и эту. Но в письме Вы, разумеется, сказали больше. Спасибо!

Я знал, что у Вас интересная жизнь, но вот узнал сегодня (из Вашего письма), что она ещё интереснее и сложнее, чем мне казалось. И Бутырки, и анархизм, и экономика, и в седле с мая по ноябрь. Вот уж кому, должно быть, не однажды приходилось, «проснувшись ночью, увидеть над собою звезды». Вы помните, я сказал, что этого в нашей жизни было прискорбно мало. И сопротивление{С. и. Злобин был участником французского Сопротивления.}, и фронт, и наконец – литература или всегда литература, которая сама по себе и «фронт» и «сопротивление»!

Сожалею и я, что мы редко и случайно видимся. Это, кстати, одна из очень досадных особенностей нашей литературной жизни.

Еще раз спасибо и спасибо. Крепко жму Вашу честную руку и желаю – так же как Вы пожелали мне – всегда оставаться самим собою. В. Ф. Асмус, встретив меня вчера, сказал: «Желаю Вам всегда оставаться таким же молодцом, как Вы были с первого дня своего рождения». Адресую это пожелание Вам и остаюсь любящим и уважающим Вас

В. Каверин.

20. IV. 1962

В. Г. Перфильев. Архангельск

Дорогой Вениамин Александрович, здравствуйте!

Пишет Вам один из многих детей Ваших капитанов. Есть такие дети! Они живут, много работают, не ищут лёгких путей. Девиз «Бороться и искать» стал их Путеводной Звездой.

С детства мечтал летать. Нелегким был путь к Мечте. Но Великую помощь оказали мне «Капитаны». Они всегда были и остаются со мной. В авиации далеко не всегда бывает «струя» и в которую далеко не всегда попадают. И тогда начинается жестокая борьба за своё место, за право летать. Только пилот понимает, как важно выстоять в этой борьбе, ибо летать и жить – одно и то же. И в такие вот тяжкие «моменты» Ваши капитаны приходят и становятся на помощь рядом…

Пусть не покажутся Вам эти слова «громкими», ведь я летаю более двадцати лет, да и путь к Делу своему даёт мне право так говорить.

Два года срочной службы, военное пехотное училище, в 60–м году новое сокращение Вооруженных Сил <…> Казалось, жизнь кончена, к тому же перелом ноги, почти год на костылях. Никогда не забуду горьких–горьких слез, когда, проснувшись, увидел на маленьком экране КВН огромное событие – первого космонавта. А я с переломанной ногой и такой же судьбой… Ликование и Горе и все в таких размерах!

Дальше – как в кино… Долгие месяцы адских тренировок, медицинская комиссия. Медицинская комиссия – сколько и какого в этих двух словах содержания – тоже знает только пилот…

Мне повезло. Повезло, что были рядом и капитан Татаринов, и капитан Григорьев. И вот уже двадцать лётных лет и на родном Севере.

Семь лет из них летал на маленьком вертолёте «МИ-1». Что это такое?

Один над бескрайней тайгой, или тундрой, или студёным

морем. Где–то за много сотен вёрст ждёт тебя борющийся со смертью человек или геолог с последним сухарем… А за бортом снежная круговерть и ничего не видно, кроме заснеженных еловых макушек. И надо найти и надо не сдаться! Семь лет – как один прекрасный вздох. Низкий поклон создателям этой прекрасной машины. Но нашлись плохие люди, посчитавшие, что эта машина устарела, и, как это случается «в нашей буче», волевое решение погубило её. Чего–то подобного создать не смогли, и вот уже второй десяток лет летаю на «ИЛ-14». Тоже чудесная, незаменимая машина и тоже «на ладан дышит». Люблю старую, «дедовскую» авиацию, т. к. воспитан на её традициях, традициях Капитанов. Сейчас во многом не то, сейчас во многом деньги. И тяжело же порой становится, и горько за свою чудо–профессию. И тогда беру я заветную книгу В. Каверина «Два капитана», и возвращаются силы и вера в светлое, хорошее, доброе. И снова рано–рано утром еду на полёты, как на свидание с любимой, и поздно–поздно вечером расстаюсь со штурвалом, как расстаются с жизнью.

Всего Вам доброго, дорогой Вениамин Александрович, крепкого Вам здоровья и долгих лет жизни. С глубоким уважением к Вам лётчик Перфильев В. Г.

P. S. Примите сердечные поздравления с днём рождения от меня и моей семьи.

Сегодня 19.04.82. Как летит время!

В. Быков

Дорогой Вениамин Александрович!

Спасибо Вам за Ваше умное и дружеское письмо, получить которое мне было очень радостно. Вы нравы: служение правдой – долг литературы, вот только беда в том, что во все времена для людей пе было ничего более нежелательного, чем тревожащая их покой правда, которой они без колебания предпочитали усыпляющий дурман лжи. Реалистическое искусство ни в чём так не нуждается, как в правде, но в то же время ничто так дорого ему не обходилось, как эта самая правда.

Я затрудняюсь оценить достоинство моей повести{«Сотников».} – автору, как известно, гораздо лучше видятся недостатки своего произведения – я просто хотел выразить в ней маленькую толику большой правды войны, т. ск. её частный факт, случай, если угодно. Что из этого вышло – не знаю. Но люди, которых я уважаю и чьё мнение привык ценить, увидели в ней что–то – спасибо им.

Я давно знаю и очень ценю Ваши книги, преклоняюсь пред Вашей принципиальностью в больших вопросах жизни. Теперь ко всему этому прибавляется ещё и моё самое искреннее чувство благодарности за добрые и мудрые слова Вашего участия.

Дай бог Вам здоровья!

28 окт. 1969 г.

С уважением

В. Быков

Геннадий Гор

Дорогой Вениамин Александрович!

Я очень рад, что Вам понравилась моя маленькая книжка о Панкове.

Я всегда очень любил наивное и прекрасное искусство ненецкого художника, и вот только недавно представилась возможность издать о нём книжку.

Как хорошо, что Вы сохранили картину Панкова. Их осталось очень мало. Большинство его работ погибло в Ленинграде во время блокады.

Через Панкова мы прикасаемся к истокам бытия, к детству, которое у всех людей имеет нечто общее.

На меня большое впечатление произвела Ваша книга статей{«Собеседник».} или, вернее, эссе, и особенно эссе о Булгакове.

Не знаю – читали ли Вы мои воспоминания «Замедление времени» («Звезда», № 4 за 1968 г.)?

В этом очерке я писал о конце 20–х годов, о Хармсе, Филонове, Тынянове и о Вас. Написаны воспоминания бегло и конспективно, но я пытался уловить и передать дух времени. Сомневаюсь, что мне это удалось. В Ваших же статьях меня поразило сочетание интеллектуализма с точностью характеристик и верностью истории.

27/X 1968

Комарово.

С глубоким уважением

Геннадий Гор.

Мицуёси Нумано

Дорогой Мицуёси Нумано!

Я получил Ваше письмо и был обрадован известием о том, что Вы переводите мой первый сборник рассказов. Его действительно трудно достать даже в Советском Союзе. Частично эти рассказы будут напечатаны в 1–м томе моего собрания сочинений, который выйдет в декабре этого года. Я действительно всегда интересовался Японией, её историей, её обычаями.

В 1962 году я имел счастье провести в Японии целый месяц, который снова подтвердил мой глубокий интерес к этой стране. Конечно, жаль, что в Японии так мало русистов, потому что наша литература такова, что мы вправе ею гордиться. Выбор авторов, о которых Вы написали свои статьи, говорит о Вашем хорошем вкусе. Кстати, Ваш русский язык, судя по письму и резюме диссертации, совсем не плох.

Буду очень рад, если Вы пришлёте мне свою статью о Юрии Олеше. Судя по тезисам Вашей диссертации, Вы очень тонко оценили творчество этого первоклассного, пореживше–го глубокую трагедию писателя. С основными положениями Вашей диссертации я совершенно согласен. Что касается причины «легендарного» (кстати, Вы неточно употребляете это прилагательное) молчания Олеши, они указаны Вами очень точно.

Я прекрасно помню профессора Такуя Хара, Таку Эгава, Госука Утимура, Тадао Мидзуно и бережно храню подарок первого из них. Прошу Вас передать им всем мои сердечные приветы. Это прекрасно, что Вы организовали группу молодых исследователей, интересующихся нашей литературой двадцатых годов. К сожалению, я разъехался с девушкой, которая оставила мне Ваше письмо, и не мог, таким образом, расспросить её о Ваших работах. О «Серапионовых братьях», которыми Вы особенно интересуетесь, были написаны не только статьи, но и книги.

Отвечаю на Ваши вопросы.

1. Вы правы, предполагая, что я иначе думаю о своих ранних фантастических произведениях, чем в молодые годы. Что касается рассказа «Одиннадцатая аксиома», который положил начало моему знакомству с Горьким, он никогда не был напечатан, потому что своеобразный приём параллельного развития сюжета, который я в нём использовал, был не равен моему детскому тогда неумению писать. Рукопись его хранится в моём архиве.

2. Мои взгляды по поводу того, «как» писать и «что» писать, не изменились, и мне кажется, что в книге «Вечерний день», которую Вы, кажется, читали, я с полной очевидностью подтвердил это. О том, как я оцениваю роль сюжета в литературе, я много писал в книгах «Освещенные окна», «Собеседник», «Здравствуй, брат, писать очень трудно…». Мастер ли я в этой области, не мне судить.

3. Я думаю, что понятие праздничности, которым Вы пользуетесь, оценивая литературу 20–х годов, отражает только одну её сторону. Кукольный театр, любовь Ю. Олеши к цирку, балаганная сцена, на которой выступали Даниил Хармс и другие «обёрнуты», – все это далеко не исчерпывает всей сложности той борьбы между направлениями, которая в 30–х годах резко изменилась. Эта борьба превратилась в совсем другое явление: борьбу между литературой подлинной и мнимой.

4. Вы правы: группа «обёрнут» – «потерянное» звено советской литературы. Между «Серанионовыми братьями» и «обэриутами» не было никаких отношений, потому нго время, когда они появились, для «Серапионовых братьев» было «началом конца». Проза Хармса почти неопубликована. Я был с ним в очень хороших отношениях, которые, однако, нельзя назвать дружескими.

5. Воспоминания В. Катаева («Алмазный мой венец») совершенно недостоверны и не представляют собою никакой цены для источниковедения. Только один пример: он пишет, что я привёл Лунца к нему в 1923 году и что Лунц читал в его доме рассказ, который заставил Катаева и его друзей смеяться до упаду. Но Лунц читал свой рассказ в Союзе писателей, а не у Катаева, а я познакомился с Катаевым в 1932 году и никогда не приводил к нему Лунца.

6. Встречу Олеши с «Серапионовыми братьями» я бы, конечно, запомнил, если бы она состоялась.

7. Предисловие к «Пятому страннику» в новом собрании сочинений восстановлено.

8. Книга «Легендарная жизнь и достойная смерть Петрушки» существует и находится у меня, но она напечатана на ротапринте. Всё, что известно о Кумминге в нашей литературе, я рассказал в книге «Освещенные окна». Евгений Кумминг покинул родину в 1921 году, и с тех пор я о нём ничего не знаю. «Настоящий ливанский кедр» не имеет никакого особенного смысла. Это не опечатка. Кедр действительно ливанский, то есть привезён из Ливана. Это дерево широко распространено у нас на юге. Я передам М. Кулаковой, что Вы считаете её книгу «Мастерство Ю. Олеши» прекрасной. Совершенно с Вами согласен.

9. Вы ошибаетесь, считая, что в Советском Союзе не существует фантазии как литературного жанра. У нас есть отличные писатели–фантасты, и я думаю, что этому жанру предстоит большое будущее. Я сам в настоящее время пишу фантастическую, но отнюдь не научную повесть{«Верлиока».}.

Буду рад и в дальнейшем переписываться с Вами и постараюсь быть полезным в Вашей работе, имеющей значение для изучения русской литературы в Вашей стране.

С уважением

Ноябрь 1980,В. Каверин

Мицуёси Нумано

Дорогой Мицуёси Нумано!

Благодарю Вас за перевод моей книги{«Конец хазы».}. Я получил Вашу книгу даже в двух экземплярах, чему я очень рад, потому что один из них может поступить в библиотеку Союза писателей. К сожалению, я не могу оценить достоинства Вашей работы, и остаётся пожалеть, что в юности я принялся изучать арабский язык, а не японский, как советовал мне наш гениальный лингвист Е. Д. Поливанов. Впрочем, я не сомневаюсь, что перевод превосходен. Очень хорошо, что Вы приложили к переводу длинную статью, название которой: «Спящему человеку снится сон, а спящему сну снится человек», – мне очень нравится. И я Вам очень благодарен за то, что Вы познакомили японского читателя со статьёй моего друга Льва Лунца «Почему мы Серапионовы братья». Вы правы, это кредо и до сих пор далеко не потеряло своего значения.

Что касается первого тома, который я Вам прислал, должен заметить, что он печатался по первоисточникам. Лишь два или три рассказа подверглись небольшим изменениям. Рецензий до сих пор нет ни одобрительных, ни отрицательных. Впрочем, два очень талантливых литературоведа пишут обо мне книгу и начинают её с очень тонкого разбора моего первого тома.

Я получил изданный Вами сборник статей о русской литературе 20–х годов и вновь прочёл Вашу работу, посвящённую Ю. Олеше, мнение о которой я сообщил Вам в прежнем письме.

С нетерпением жду второй выпуск Вашего сборника и счастлив, что традиции моей юности ещё живут в деятельности «токийских Серапионов».

Желаю Вам счастливой поездки в США. Ваши занятия компаративистикой кажутся мне весьма перспективными. Но, конечно, хорошо было бы встретиться с Вами в России.

Крепко жму руку

В. Каверин

1981

Л. И. Миниваровой

Уважаемая Людмила Ивановна!

Ваше письмо я прочёл с чувством благодарности. Вы заметили в моей повести «Верлиока» то, что критика не только не замечает, но уже давно разучилась замечать. О стиле у нас почти не пишут. Между тем значение его неоценимо. Почти никто не думает, как Вы, что «язык – это ещё полдела». Это признак, по которому я с первой страницы любой книги угадываю, стоит ли её читать или нет. Вы верно поняли, что зло характерно для всех времён и народов и что бороться с ним вернее всего с помощью искусства. В особенности удовлетворило меня Ваше чувство защищённости. Об этом любой писатель может только мечтать. И Ваше понимание жизненной необходимости открывать зло и называть его по имени, как бы это ни было трудно, необходимо. Прежде всего для тех, кто держит в руке перо. И Вы ошибаетесь, думая, что меня может не заинтересовать Ваше письмо. Это одно из редких читательских писем, которое стоит серьёзной критической статьи.

Благодарю Вас

14.4.82  г.В. Каверин

Олег Рисс. Ленинград, 24 октября 1982 годя

Дорогой Вениамин Александрович!

Перед моими глазами – Ваша книга «Вечерний день». Осталось мне дочитать несколько десятков страниц, но тем не менее решил не откладывать на завтра то, чем в связи с ней хочется поделиться с автором.

Не взыщите за скверную привычку не столько отмечать пробелы и ехидно вылавливать опечатки, сколько желание передать в надёжные руки далёкого собеседника подчас важные и неизвестные ему сведения, факты, документальные доказательства, могущие пригодиться если не самому автору, то хотя бы тем, кто пойдёт по его стопам в увлекательную страну воспоминаний. <…>

Курсам при ИИИ{Институт истории искусств.} Вы в книге «Вечерний день» отвели достаточно места, но вот то, что я нашёл на стр. 344 о Курсах техники речи, меня, по совести говоря, не удовлетворило.

Дорогой Вениамин Александрович! Не запамятовали ли Вы, что с них и начиналась Ваша преподавательская деятельность? И на Курсах техники речи Вы не только вели семинар прозы (в моём матрикуле 1925 года, который я недавно вместе с частью своего архива подарил ЦГАЛИ, Вашей рукой так и записано: семинар прозы), но и заведовали литературно–журнальным отделением.

Несправедливы Вы к себе, когда пишете, что ничему не могли нас научить, кроме как любить литературу. Уже и этого много! <…>

Занятия Ваши не сводились к одним лекциям, вернее – беседам о новой советской литературе. На Вашем семинаре мы не только делали доклады (в частности, я докладывал о творчестве Вс. Иванова, «зарядившись» предварительно книгами профессора Фатова, за что мне крепко тогда всыпали), но и читали свои несовершенные произведения. Хорошо запомнилось, как я читал отрывок из своей повести «Зигзаги» и Вы спросили, а что будет дальше с героиней моего произведения, а я растерялся, так как никакого плана у меня не было и я писал, как бог на душу положит. Критиковали в то время без скидок на юность и неопытность, и мне здорово досталось. Твердо помню, что Вы взяли меня под защиту. <…> Помнится,'Вы похвалили меня за острый сарказм и как бы предугадали тот сатирический запал, который наиболее проявился в «Прямой наводке», выходившей в первую блокадную зиму, и в моих антигитлеровских фельетонах, которые каждую неделю передавались по ленинградскому радио, наконец, в тех рассказах, что в годы войны охотно печатали журналы «Красноармеец», «Крокодил», «Огонек» и другие.

Спасибо Вам запоздалое, что Вы не «утопили» меня в самом начале, когда я только ещё барахтался в литературной лохани!

Что касается Государственных курсов техники речи, то они заслуживают большего внимания уже потому, что во главе их стоял такой замечательный человек и учёный, как Лев Петрович Якубинский. О нём, кстати говоря, ярко пишет В. Б. Шкловский в «Тетиве». А лекции А. Ф. Кони, на которые в самую вместительную аудиторию сходились слушатели всех трёх отделений! В недавно вышедшей книжке об Анатолии Федоровиче упоминается, что именно на наших курсах он читал свои самые последние лекции.

То ли из скромности, то ли по забывчивости Вы умолчали в книге, что, видимо, по Вашей инициативе вошло в традицию заключительные часы субботних вечеров посвящать встрече с писателями. У нас, например, Борис Лавренев впервые читал большие куски из сатирической повести «Крушение республики Итль». С чем–то выступал Николай Никитин. Но особенно сильное впечатление осталось от чтения отрывка из Вашего романа «Девять десятых судьбы», где ярко обрисована необычайная фигура – Овсеенко. Случилось так, что я сидел поблизости от Льва Петровича Якубинскою и услышал, как он кому–то сказал: «Да ведь это совсем новый Каверин!» Очевидно, всех привлекли тот реализм и простота, которые были необыкновенны для автора «Мастеров и подмастерьев» и «Конца хазы».

Попутно позволю задать Вам один вопрос. Помните ли Вы фильм ФЭКСов «Чертово колесо», который вначале назывался «Моряк с «Авроры»? Смутно сохранилось в памяти его содержание, но почему–то Козинцев и Трауберг говорили, что этот быстро промелькнувший фильм как–то связан с Вашим первым романом. Или это не так?

Кажется мне, что у Вас были и другие связи с кино. В сентябре 1927 года я по должности корреспондента газеты «Кино» присутствовал на заключительных съёмках фильма «Октябрь» <…>

В те же вечерние часы в соседнем павильоне шли съёмки фильма «Чужой пиджак». Не помню, кто был режиссёром, но музыкальное сопровождение (в то время сцены в немом кино снимались под музыку) принадлежало поныне здравствующему 3. А. Майману. Говорили, что эта картина, не выпущенная на экран, снималась но Вашему сценарию. Впрочем, возможно, я ошибаюсь. Но вот то, что «Девять десятых судьбы» были экранизированы и шли под названием «Законы шторма», подтверждает украинский журнал «Кино», который поныне лежит в одном из ящиков моего письменного стола.

Не знаю, имеют ли для Вас значение все эти подробности, сохранённые моей памятью, как я сохранил пачку своих первых «печатных произведений», на самом первом из которых Вашей рукой написано «От испытаний освободить». Дело в том, что для зачисления на Курсы техники речи требовалось представить, так сказать, образцы своей печатной продукции <…>

Вот почему многие страницы «Вечернего дня» я читал с примечаниями из своей собственной биографии, в которой и Вы сыграли неведомо для себя заметную роль. Первых «настоящих» журналистов я видел и раньше, но Вы были первым «настоящим» писателем, которого я мог не только слушать, но и потрогать исподволь рукой. Пожалуй, уже одно это прикосновение электрическим током пробежало через память и связало Вашу недавнюю книгу с моим давним прошлым.

Желаю Вам доброго здоровья и прошу не сердиться за старческое многословие.

Искренне Ваш

Олег Рисс

В. А. Мануйлову

17 января 1981

Москва

Дорогой Виктор Андроникович!

Спасибо Вам за письмо, которое многое добавляет к истории архива Тынянова. Мы с Лидией Николаевной никак не могли вспомнить фамилию антиквара, приносившего к Ю. и.{Юрий Николаевич Тынянов.} материалы, связанные с Кюхельбекером. Это был, несомненно,

В. Камелышцкий. Вы ошибаетесь, предполагая, что Ю. Н. не знал его.

Он не раз приносил Ю. Н. документы из архива Кюхельбекера, в том числе и письмо Кюхельбекера к Туманскому с припиской Пушкина, о котором я упоминаю в своей статье.

К сожалению, Юрий Николаевич действительно передал свой архив Б. В. Казанскому. Борис Васильевич в 44 году уже в Москве вернул небольшую часть архива Елене Александровне, сказав, что все остальное погибло. После смерти Елены Александровны Тыняновой её дочь Инна передала эти бумаги в ЦГАЛИ.

Таким образом, всё сложилось весьма печально. И мне остаётся поблагодарить Вас за ту помощь, которую, как Вы пишете, Вы оказали Б. В. Кстати, я надеюсь, что ещё в этом году выйдет новый сборник воспоминаний о Тынянове{«Воспоминания о 10. Тынянове. Портреты и встречи». М., «Советский писатель», 1983.}. Тогда в примечаниях к моей статье я расскажу о судьбе дневников Кюхельбекера.

Что касается вопроса о прототипах героев «Исполнения желаний», то Вы верно указали и. Е. Щеголева. Среди прототипов нет Ю. Г. Оксмана. А главного героя Трубачевского я писал, имея в виду отчасти себя, отчасти других студентов, в числе которых Вас, кажется, не было. Впрочем, это было так давно, что я не могу с уверенностью ответить на Ваш вопрос.

Спасибо за письмо, за память о Ю. и. Лидия Николаевна шлёт Вам сердечный привет.

Ваш В. Каверин

А. И. Пантелееву

Дорогой Алексей Иванович!

Я послал Вам первый том моего собрания. Что касается абонемента, то, мне кажется, надо отдать его Нине Катерли, когда она будет в Москве. Та её подруга или родственница, которая будет получать последующие тома, может получать их и для Вас. Так как Нина Вас очень любит, думаю, что она не откажет Вам в этой услуге.

Книгу Вашу я прочёл с наслаждением. Она очень близка мне решительно во всех отношениях. Как и для Вас, прошлое для меня занимает значительную, может быть большую, часть настоящего или даже ежедневного. Думаю, что для тех, кто способен хотя бы изредка подумать о назначении (в духовном смысле этого слова), это вообще естественно и даже характерно. Уж не говорю о том, как Вы пишете – одновременно и скупо и просторно. Не знаю, читали ли Вы мой «Вечерний день»? Он, мне кажется, написан с большой сдержанностью и, к сожалению, с меньшей для читателя свободой. Думаю, что мне мешало то обстоятельство, что я некогда был историком литературы. Вы им не были, и это, как ни странно, не помешало, а помогло Вам. Несмотря на подчёркнутую краткость многих Ваших заметок, в каждую из них входишь как в маленький уютный дом. Это уже соединение профессионального искусства с доброй душой.