Текст книги "Бог огня"

Автор книги: Василий Казаринов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Б. О. сдвинул кепку на затылок и заглянул за бумажные тумбы.

У стены сидел, утопая в огромной горе тополиного пуха, крысак и лакомился куском пиццы, походившей на обкусанный месяц,

– Что, брат, голодный? – спросил Б. О. – Мяса, наверное, хочешь?

Спрыгнув с грузовой площадки, он отступил на несколько шагов и медленно снизу вверх Окинул взглядом складское помещение – от фундамента до залитой битумом крыши.

– Совсем высохла бумажка, – тихо заметил Б. О., ощупывая лохматый торец рулона.

Он повернулся и пошел через пустырь, скрылся из виду и появился опять минут через двадцать.

Это время он потратил на то, чтобы доехать до ближайшего рынка и купить не первой свежести мяса. Вернувшись, бросил за рулоны маленький кусок.

Крысак шарахнулся в узкий лаз между бумажной тумбой и стеной и только спустя значительное время вышел из укрытия: голод заставил забыть об осторожности.

– Ешь, – донесся откуда-то сверху негромкий голос Б. О. – Скоро получишь еще.

* * *

Вернувшись домой, он натянул глухой резиновый фартук и, прихватив пару высоких резиновых перчаток, направился в ванную. Осторожно достав из сумки колбу, он поставил ее на табурет, застеленный клеенкой, долго колдовал над каким-то раствором, потом встряхнул колбу и сказал:

– Бедняга... Тут фосфору столько, что ты наверняка засветишься.

Он вытянул жидкость большим шприцем и занялся тщательной обработкой дурно пахнувшего мяса. В этот момент дверь ванной резко распахнулась и на пороге возникла сжимавшая нос пальцами Бася.

– Господи, откуда эта вонь по всему дому? – Секунду она тупо смотрела на табурет, пытаясь сообразить, что бы могли эти раскисшие куски мяса означать, потом перевела взгляд, на Б. О. – Если ты задумал приготовить из этого аппетитного продукта ужин, то я пас.

Б. О с покаянным видом опустил голову.

– Нет, в самом деле, чем ты тут занят? – сказала она, морщась и помахивая ладонью у лица.

– Изготовлением шедевра. Точнее сказать, не столько самого шедевра, сколько его римейка. Если он мне удастся, я могу себе по секрету признаться, что действительно немного талантлив.

– В своей основной профессии талантлив? – тихо спросила Бася. – Или в какой-то еще?

– В основной, – Б. О. стащил с рук перчатки и положил их на край табурета. – Нет, это в самом деле гениально. На памяти у меня всего один достойный прецедент. Полтора года назад в Англии дотла сгорел один маленький музейчик деревенского быта, размещавшийся в небольшом домике четырнадцатого века.

– Надеюсь, к этому вандализму не ты приложил руку?

– Да нет, что ты... У меня бы рука не поднялась.

– А у кого поднялась?

– Не рука, а лапа.

– Что? – изумленно протянула Бася. – Какая лапа?

– Это долго объяснять... Ну, словом, жила-была там неподалеку крыса.

– Фу-у-у! – скривилась Бася.

– Жила, значит, была, – продолжал Б. О., не обращая вниманий на ее реакцию, – и как-то в один прекрасный день она проголодалась. Пошла на помойку и полакомилась куском мяса. Она, бедняга, не знала, что мясо напичкано ядом против грызунов. Эта отрава изготавливается на основе фосфора... Нажравшись от пуза, крыса забралась на соломенную крышу музея, прилегла отдохнуть, погреться на солнышке и подохла. А дни стояли жаркие – ну, как сейчас в Москве. Животина быстро разлагалась, и наконец фосфор вступил в реакцию с кислородом... Ну вот и все, – с улыбкой развел руки в стороны Б. О.

– Что – все?

– Как это что? – искренне удивился Б. О. – Крыша полыхнула, это же ясно, как дважды два – четыре.

– Ой, нет, я не могу! – махнула рукой Бася, выскакивая из ванной.

– Нет, ну в самом деле! – обиделся Б. О. – Если мне удастся нечто подобное, я, кажется, начну себя уважать. Это будет настоящее произведение искусства.

– Ты нашел в нашем городе домишко под соломенной крышей?

– Нет, крыша там битумная. – Он бросил выразительный взгляд в угол, где лежала горстка тополиного пуха.

Пуха в Москве было столько, что он проникал в раскрытые форточки (и даже, кажется, в закрытые) и скапливался в квартирах, вызывая у их обитателей вспышки аллергии.

– Природа!.. – загадочно улыбнулся Б. О. – Природа нам поможет.

Бася устало пожала плечами и удалилась в комнату.

Покончив со странной работой, он упаковал мясо в полиэтиленовый пакет, скатал клеенку, сунул ее в картонную коробку, куда последовала затем и пустая колба, тщательно протер смоченной в спирту тряпкой фартук и перчатки, переоделся в синий комбинезон, вышел на улицу, бросил коробку в мусорный контейнер, а пакет с мясом аккуратно положил в багажник. Ближе к вечеру Б. О. опять видели у складов. Он стоял, прикрыв глаза, и что-то шепотом бормотал себе под нос.

– Значит, так, – шептал он,– во-первых, этот тополиный пух. Там его столько, что, полыхнув, он тут же зацепит бумагу. Бумага старая, пересохла на солнце, займется за милую душу. Потом перекинется на косые стойки, подпирающие галерею, а там уже и до крыши недалеко. На крыше битум. Он потечет внутрь склада через щели в кровле. Внутри полно картонных коробок... – Он помолчал и шепотом произнес: – Проблем возникнуть не должно!

Их не возникло. Крысак съел мясо, но умер не сразу, а только ночью, окончательно усвоив и впитав яды, которыми был нашприцован кусок. Труп быстро – разлагался под палящими лучами солнца меж бумажных рулонов, и вот в середине дня, в разгар обеденного перерыва, когда у складов никого не было, насквозь пропитанные фосфором останки животного вспыхнули, словно их подожгло солнце, и огонь, соскользнув на клочок бумаги, свисавший из распоротого бока бумажной тумбы, двинулся, куда ему было указано.

* * *

Полыхало на славу... Поэтому никто не обратил внимания на средних лет человека с длинными, забранными в хвост светлыми волосами, прогуливавшегося по краю пустыря. Казалось, он был погружен в свои мысли и потому как-то вяло реагировал на все происходившее: на дым, сочившийся из-под крыши одного из складских помещений; суету неизвестно откуда возникших во множестве людей, вторжение на пустырь красных автомобилей, крики, ругань, шипение тугих пенных струй, подминавших под себя языки пламени, – он просто стоял в сторонке и время от времени сокрушенно покачивал головой. Потом он подошел к огромному старому тополю, коснулся ладонью шершавого, изъеденного глубокими трещинами ствола и спросил, обращаясь неизвестно к кому:

– Что, старик, тебе когда-нибудь случалось видеть такое?

Если б этот старый тополь умел понимать жизнь людей и говорить на их языке, он наверняка покачал бы в знак согласия высокой кроной: конечно!

Потому что когда-то, во времена его юности, он однажды в разгар сочного, похрустывавшего от мороза февральского дня равнодушно наблюдал из глубин анабиотического полузабытья, в какое впадал зимой, за розовыми дымами. Они неподвижно стояли над печными трубами, но вдруг оттенок одного из них изменился. Тот дым был не румян, как все прочие, но черен, имел странную, текучую форму, причем шел не вертикально, а горизонтально. Сочился он из-под крыши двухэтажного дома, в тылах которого за прочным деревянным забором располагались два приземистых лабаза с плоскими крышами. Минут через двадцать уже вовсю полыхала крыша дома, из его окон почему-то вылетали предметы мебели, подушки, перины и даже огромные напольные часы, а на обширном дворе растаскивали длинными баграми полуобгорелые бревна прибывшие на громоздкой повозке люди в горевших на солнце медных касках, но очень скоро их головные уборы покрылись сажей, и потому солнце перестало играть с ними в слепящие игры. Было это в какие-то давние, нешумные и спокойные времена, когда улицы пахли лошадьми, а в ветвях рябины мелькали манишки снегирей. С тех пор старику не приходилось слышать столь плотного запаха дыма и видеть черные хлопья гари, парящие над обширным пустырем.

Отвернувшись от тополя, светловолосый человек направился к краю пустыря, где еще сохранился кусок дикой земли, отданный на растерзание анархически всклокоченному кустарнику, свирепой, баскетбольного роста крапиве, упорной и жизнестойкой травке-пырею, вальяжным придурковатым лопухам и невзрачным, но добросердечным подорожникам, – оживая поздней весной, этот рудимент живой земли метался, как узник в клетке, неистовствовал, выл и скалился. Он карабкался мхами на кирпичи, подпаливал их ядовитым крапивным огнем и алчно сглатывал вторсырье жизни – старые автомобильные камеры, обломки ящиков, промасленную ветошь, пивные банки, анемичные презервативы, сигаретные пачки, выжатые, как лимон, мотки проволоки и прочее барахло.

Оглядев дикий клочок пустыря, человек произнес странную фразу:

– Нас жалуют землями... – и покосился вправо, где в вечном карауле стоял гигантский сановный тополь, а чуть подальше находилось странное сооружение: бетонированная прямоугольная яма метров шести в глубину. В яме стояла вода. Он наклонился над краем ямы, принюхиваясь к запаху гнили и вглядываясь в поверхность воды, драпированную тончайшей пленкой радужных цветов – то ли масляной, то ли керосинной, – и опять с оттенком легкого удивления произнес: – М-да, и водами нас жалуют…

После этого он неторопливо направился к краю пустыря, где на бетонном блоке, опустив голову и безвольно уронив руки между коленей, сидел симпатичный молодой человек в кожаной куртке.

– Поговорим, – тихо произнес Б. О.

Молодой человек угрюмо взглянул на собеседника. Его манера держаться, подчеркнутое спокойствие, расслабленность, доброжелательный тон, совершенное отсутствие внешних признаков агрессии – все это настораживало.

– Сколько?

– М-м-м... – поморщился Б. О., словно от внезапного налета зубной боли. – Молодой человек, послушайте меня внимательно. Я не беру ни борзыми щенками, ни бывшими в употреблении купюрами. Все, что я хочу, – это поговорить. Спокойно так, по-приятельски.

– Что? Что вы хотите знать?

– Ничего особенного. Я тут собрался в горы. В Альпы. Ну так расскажите мне, что там к чему. Я, знаете, люблю вечерком посидеть в какой-нибудь горной хижине. Хорошая компания, ужин при свечах, красное сухое вино в бокалах. Какая-нибудь очаровательная женщина напротив тебя, разговор с ней, потом то да се... Расскажите. Все это так романтично.

– Ага, романтично, – огрызнулся симпатяга. – Полный восторг. Особенно если твою тачку по дороге на дачу притирает к обочине бронированный джип. А из него выходят четыре исключительно приятных молодых человека.

– И что за юноши? Воспитанники православной гимназии? Члены общества добрых самаритян? Студенты института культуры? – Б. О. помолчал. – Как выглядели?

Симпатяга описал.

Понятно. Эскорт тонтон-макутов, которыми у нас принято окружать себя, если ты солидный человек... Чего – хотели?

– Ничего особенного, – ответил молодой человек. – Запихнули в роскошную тачку. За рулем сидел интеллигентной наружности молодой человек. "К тебе наведывалась не так давно симпатичная баба с мужем", – сказал молодой человек... "Да, заходили, женщина взяла хорошие лыжи, дорогие, и что с того?" – "Так вот, баба поедет в горы отдыхать. Одна. Ты составишь ей будто бы невзначай компанию. При случае уложишь в постель". – "А если постель не получится?" – "Тогда нам тебя жаль... Уложишь, уложишь, с такой смазливой рожей это нетрудно. Ну вот, а потом, по возвращении, постараешься еще некоторое время поддерживать отношения – все в той же горизонтальной плоскости. Это все".

– М-да... Это, насколько я понимаю, тот случай, когда принято говорить: "Ему было трудно отказать". А что за интеллигентный парень?

– Странный какой-то... Вроде приличный человек, но что-то в нем было такое, отчего кровь начинала стынуть в жилах. – Хозяин склада задумался. – Да, у него глаза необычные. Круглые, желтоватого оттенка. И взгляд рыбий какой-то... Как у акулы. Я сразу понял, что лучше с ним не связываться.

– Рыбий взгляд... – Б. О. помолчал, наблюдая за тем, как пожарные растаскивают остатки обгоревшего товара. – Добра на этом складе было, насколько я знаю, немного? Не то что на другом вашем складе, ведь так? Хороший склад. Беда только, что он соседствует с хранилищем горюче-смазочных материалов.

– Да, – механически подтвердил молодой человек. – А к чему это вы?

– К тому, – Б. О. ласково погладил собеседника по голове, – что если бы я хотел пустить вас по миру, то давно бы сделал это. Но вы мне почему-то симпатичны. – Он повернулся и медленно направился к выходу с пустыря.

У тополя он задержался и долго смотрел на мощный ствол – медленное движение вверх неудержимой древесной лавы, пробивающей себе путь по извилистым замысловатым руслам и застывающей высоко в небе.

3. Тетрадка старого профессора

Бася лежала на диване, свернувшись таким уютным калачиком, что и в самом деле походила на впавшую в полудрему кошку, закрывшую мордочку лапой и обвившую себя пушистым хвостом.

– Где ты все время пропадаешь? Где ты ходишь? – Она приподняла голову, потянула носом, принюхалась. – От тебя дымом пахнет. Насколько я понимаю, твой шедевр состоялся?

Он молча опустился рядом с ней на кровать.

– Почему ты вечно молчишь? Ну... – Она хотела что-то добавить, но перебила цепь телефонных звонков. Бросив короткий взгляд на будильник – половина двенадцатого ночи, – она со вздохом подняла трубку и, зажав ладонью микрофон, вопросительно посмотрела него.

– Тебе, кажется, кто-то звонит, – напомнил он.

Звонили из дачного кооператива: завтра прибудут грузовики вывозить остатки сгоревшей дачи.

– Придется съездить, – вздохнула она.

– Придется, – кивнул он. – Мне надо на все это посмотреть.

– Зачем?

– Затем, что в этой истории что-то не так.. А теперь давай спать.

– Ну нет... – сладко потягиваясь, промурлыкала она. – Пора мне забираться на чердак, а оттуда– на крышу.

– Что-что? – поперхнулся Б. О.

– Милый, – прошептала она, мягко улыбаясь. -Ты разве не знаешь, что там, на крышах, пролегает у Нас, у кошек, тропа любви?

В его холодных глазах внезапно промелькнуло тепло. Он кивнул и начал расстегивать пуговки сорочки.

* * *

С утра не хотелось ничего – просыпаться, шевелиться, потягиваться, видеть полосу света в проеме неплотно задернутых штор, улавливать запах кофе, плывущий из кухни, – Б. О., по всей видимости, готовил завтрак.

Она лежала с закрытыми глазами, пытаясь вернуть себя в вязкий, мягкой лавой текущий сон, водвориться обратно в его теплую, засасывающую тину, в глубинах которой так хорошо лежать без движения до самого вечера. Его рука ласково извлекла ее из материи сна – он поглаживал плечо, тихонько подтолкнул, потом еще раз и еще.

– Пора. Просыпайся.

Она ответила протяжным томным постаныванием.– не хочу, оставь меня в покое, еще рано.

– Давай, давай, надо выехать пораньше.

– Куда выехать?

Ах да, на дачу – сегодня прибудут грузовики расчищать пожарище.

Вчерашний полуночный звонок из дачного кооператива она восприняла равнодушно, но сегодня его смысл проявился в полной мере: возвращаться на пепелище, к знакомым деревьям, к пышному, распятому на решетчатой подпорке розовому кусту. К старой березе, нависшей над беседкой. К колодцу в дальнем, захваченном кустами лещины углу участка. К можжевеловому дереву, зеленой свечкой возвышавшемуся у крыльца бани, – там, в тугом переплетении тонких густых ветвей на уровне человеческого роста, Митя прошлым летом обнаружил птичье гнездо и, осторожно раздвигая мягкую хвою, показывал: смотри, как уютно устроились!

Очень уютно, очень: птенцам, надежно укутанным плотным хвойным коконом, было, наверное, тепло, сухо, безопасно. Увидев этот миниатюрный, так умно и рационально устроенный птичий дом, она поймала себя на мысли, что ей хочется сжаться в крохотный пушистый комок, вкатиться в свитую из тонких прутьев чашу гнезда и сидеть там, вдыхая запах теплого материнского пуха.

Когда Б. О. деликатно дотронулся до плеча и позвал – пора ехать! – она почему-то сразу увидела именно гнездо, точнее, в ней пробудилось ощущение тепла и уюта, возникшее тогда при первом взгляде в глубины можжевелового дерева, а уже из него проросло все то, что будто бы схлынуло, ушло в мыльную пену вместе с парами бензина – тогда, в день знакомства с Б. О.

Поэтому она физически чувствовала теперь свинцовую тяжесть прошлых дней и не понимала, как это ему, энергично работавшему мягкой губкой, удалось смыть эту тяжесть, содрать с нее вместе со старой кожей тогда, в день их знакомства.

– А? – вздрогнула она. – Что?

Он стоял у кровати с подносом: кофейные чашки курятся легким дымком, как пробуждающиеся вулканы, загорелые тосты в пятнах аппетитного румянца источают сладковатый запах, малиновый джем в блюдце – аппетитно лоснящаяся горка.

– Завтрак туриста, – пояснил он. Поставил поднос на кровать, отошел к окну, отдернул штору – в комнату хлынул белый утренний свет. Присел на подоконник, скрестил руки на груди – ждал.

– Как тебе это удалось? – спросила она.

– Ну как... Кофе в кофемолке, вода под краном. Хлеб в шкафу. Джем в банке. Все так просто.

– Не все... Ты же знаешь, о чем я. Ведь немыслимо в самом деле – после всего, что со мной было... – Она отхлебнула кофе, поставила чашку на поднос, закурила. – Знаешь, накануне я чуть было не кинулась с Крымского моста.

– Знаю. Я видел. Ты разговаривала с каким-то стариком. Потом вцепилась в него и начала трясти.

– Так ты ходил за мной... Да, я чувствовала. Ты все это время ходил...

– Да.

– Зачем?

Он пожал плечами: неужели так трудно сообразить?

– Тогда почему ты не сделал работу? Я в самом деле заплатила за нее уйму денег.

– Я ведь тебе объяснял.

– Я забыла.

Его глаза похолодели, она поняла, что эту тему, наверное, лишний раз не стоит трогать.

– Не хочешь – не говори.

– Ну отчего же... – Он повернулся к ней спиной, упер ладони в подоконник, долго смотрел во двор. – Я в самом деле мог бы. Много раз. – Он сделал паузу, и ей бросился в глаза его мерно пульсирующий под кожей желвак...– Но дело в том, что я не собирался выполнять этот заказ.

– Вот как?

– Это не моя профессия. Для таких дел в нашей степи существует целая армия специалистов.

Она поперхнулась дымом, закашлялась, кофе из чашек выплеснулся на поднос.

– В степи? При чем тут степь?

Он не заметил ее вопроса.

– Зачем ты тогда согласился?

– Не было выбора. Пришлось... – Он встряхнулся. – Оставим это. Допивай кофе. Нам пора.

– Подожди. Но все эти три недели ты ведь ходил за мной, я чувствовала, да, нутром, инстинктом: ты где-то рядом, за моей спиной. И звонил, молчал в трубку.

– Ходил. Так, на всякий случай. Чтобы ты не наделала глупостей. И потом... – Он подумал. – Мне надо было понять.

– Я хочу видеть твои глаза.

Он подошел, сел на краешек кровати.

– Ну?

– Так ты сразу догадался, от кого исходит заказ?

– Не сразу. Но догадался.

– И что теперь?

Вместо ответа он взял с тарелки тост, намазал его джемом, откусил. Глотнул кофе.

– Что-то во всей этой истории не так. С самого начала не так. Не на месте стоит. Тут какие-то игры. Хорошо бы узнать...

– Что?

– Кто сдает эту колоду. Какие ставки. И вообще, что это – покер? канаста? пьяница? – Зажмурился, помассировал глаза, несколько раз беспомощно моргнул. – Пора ехать.

Она упала навзничь, прикрыла глаза.

– Я не могу. Правда.

– Сможешь. – Он потянул на себя одеяло. – Соберись. Напрягись. Труба играет подъем.

– Как ты не понимаешь!..

Как он не понимает, что просто нет сил возвращаться туда.

Ведь не просто дом сгорел – здоровенный кусок жизни лежит под черными бревнами, которые, наверное, уже оплетает свежая трава.

– Я понимаю, – глухо отозвался он. – Понимаю. – Наклонился, поцеловал в висок. Его левая рука скользнула под спину, правая проникла под одеяло, прошлась по животу, задержалась на мгновение над мягкими шелковистыми волосами, спустилась к бедру, проползла под согнутые колени. Б. О. шепнул: – Давай. Я отнесу тебя на руках. Мы залижем эти раны.

* * *

За поворотом, там, где от трассы ответвляется узкая лента покоробившегося асфальта, с натугой взбираясь на крутой пригорок, чтобы потом с разгона вкатиться под темный свод далекого леса, она закрыла глаза. Сидела, вжавшись в кресло, как пилот, испытывающий в каждой клетке тела тяжесть перегрузок. Давило, вминало в кресло все прежнее, до боли знакомое. Все то, на что не было сил смотреть, но что просачивалось под сомкнутые веки: легкий толчок – да, при въезде на пригорок небольшая пологая ямка, тут машину всегда подбрасывало. Значит, слева по ходу сейчас откроется поле, заставленное кургузыми, наскоро сколоченными из старых досок времянками, и за сетчатыми изгородями можно будет различить согнутых в три погибели огородников.

Б. О. начал сбавлять скорость, притормозил. Она стряхнула с себя полудрему, бросила взгляд в окно. Поле, оправленное у горизонта в темную раму леса, лежало слева по ходу тряской бетонки и походило на взбаламученное, расшевеленное какой-то острой внутренней болью болото, выдыхавшее голубоватую дымку испарений. Над ним волнами стелилась стая черных птиц, рассыпавшаяся то тут, то там бурными, гортанно оравшими брызгами, – эти вспышки подвижной жизни разнообразили унылый пейзаж. Впрочем, не только они. В километре от бетонки, точно выдерживая линию строя, шли три трактора, монотонно месили широкими гусеницами почву, а вокруг них беспорядочно, по-комариному роились микроскопические темные фигуры, в которых, если напрячь зрение, можно было узнать людей.

– Пашут? – недоуменно произнес Б. О., вглядываясь в даль.

– Да нет, – вяло отозвалась она. – Там свалка. Свозят из города вторсырье жизни... А бульдозеры его растаскивают. Окно закрой, а то запашок оттуда тот еще долетает... Эй, что с тобой?

Б. О. будто бы не слышал ее – с минуту он сидел, невидяще уставившись перед собой и приоткрыв рот, и со стороны казалось, что он впал в сомнамбулический транс. Потом медленно повернул голову. В его глазах стояло то странное, неотчетливое выражение, которое ей уже как-то приходилось видеть, – только где и когда? Наконец его взгляд начал проясняться, и в нем появились то ли догадка, то ли озарение.

– Все как по писаному, – произнес он странным тоном. – Нас жалуют пашнями, как мы того желали...

Он быстро посмотрел в сторону огромной помойки и стукнул кулаком по рулевому колесу:

– Эх, степь да степь кругом, путь далек лежит!

– Да ну тебя, – вздохнула она и опять прикрыла глаза.

Б. О. вел машину уверенно, на приличной скорости, профессионально мягко, без шараханий в стороны, подергиваний; краем глаза он видел ее, вжавшуюся в кресло, и потому старался, чтобы рельефы знакомой дороги, ее изгибы, повороты, впадины не отзывались бы избытком перегрузок, – она это чувствовала и про себя благодарила его.

– Сбавь скорость. Сейчас будет развилка, – подсказала она, не открывая глаз. – Нам налево, вторые ворота справа по ходу.

Машина плавно остановилась. Хлопнула дверца. Она продолжала сидеть на своем месте.

В прошлой жизни все было наоборот. Митя оставался за рулем, она выбегала растаскивать тяжелые, скребущие землю створки ворот, потом стояла, придерживая левую: та по инерции закрывалась.

Машина тронулась, она разомкнула глаза.

Левую створку Б. О. подпер кирпичом. Машину он поставил со знанием дела, неподалеку от бани, у забора, между стеной и грудой угля, – Митя ставил туда же. Давно думал построить гараж, но все времени не хватало.

– А тут вполне можно жить, – донесся голос Б. О.

Скорее всего, это он к тому, что баня – сложенное из прочного бруса строение под асимметричной крышей – скромными размерами не отличалась и больше походила на жилой дом. Левое крыло крыши более полого, оно накрывает просторную галерею с высокими резными перилами и длинной, во всю стену, лавкой. Хорошо же было сидеть здесь в облаке пара после того, как окатишь себя, распаренную, разомлевшую из ведра жидким колодезным льдом.

Дверь в тесную, с тремя ярусами полатей парную выходила на галерею. Рядом еще дверь, за ней коридор, чулан, крохотная комнатка, куда едва помещалась кровать. Коридор выводил в просторную комнату с широким, во всю стену, окном – каминную.

– Да, можно жить.

– Побудь там, – сказал он. – Пока я...

– Да, посижу в бане. В каминной.

Она стояла у широкого окна и наблюдала, как Б. О. не спеша направился к бесформенной груде обломков, громоздившихся в центре участка. На ходу обернулся, вопросительно посмотрел на нее: может, и ты? Она покачала головой: нет.

Нет, это когда-то был дом, живой, теплый, хранивший в себе стойкие дачные запахи, отдававшие чем-то ветхим, чуланным, чем-то таким, что истекало из старых кроватных покрывал, пожелтевших газет, забытой на подоконнике высохшей морковки, пыльных занавесок, мышиного помета в духовке, чавкавших домашних тапочек, истекало, и впитывалось в дерево стен, и входило в комнаты вместе с его, дерева, спокойным дыханием – вот это, запахи, она помнила особенно хорошо и потому не могла приблизиться к черным, словно застигнутым в момент игры "куча мала", бревнам, остаткам кирпичной кладки, осколкам волнистого шифера.

Он понимающе кивнул.

Не спеша ходил он по пожарищу, постепенно сужая круги, и наконец оказался в самой его сердцевине, трогал бревна, ощупывал куски проводки, разгребал угли, перетирал их в ладонях, подносил к лицу – все это продолжалось невыносимо долго, и она чувствовала, что в его странной и бессмысленной работе, в самой пластике его движений отчетливо проступает что-то древнее, темное, шаманское, словно он вызывает из прошлого времени давно скомканный, поруганный брандспойтными струями огонь, восстанавливает его и пробует понять.

Она уселась в кресло возле камина, водрузила ноги на стальную решетку и задремала. Пробудило ее сдержанное урчание двигателей во дворе. Приехали грузовики. Б. О., переговорив с шоферами, направился к бане.

Он постоял в дверях, обводя взглядом помещение – книжные стеллажи, диван, низкий столик со столешницей, украшенной керамической плиткой, кресла, – заинтересованно приподнял бровь, увидев камин, по верху которого, на широком бортике, были выставлены экзотических форм бутылки в причудливо застывшей лаве свечного воска – они использовались как подсвечники. Внимательно осмотрел провал каминного ложа, решетку, пощупал кирпичи – он явно тянул время, собираясь с мыслями.

– Как говорил тот пожарный? Лег в постель, закурил, заснул с зажженной сигаретой?

Она попыталась вспомнить лицо пожарного – нет, лицо в памяти не задержалось, но голос его звучал отчетливо.

– Да, так он и сказал. А что?

– Где была ваша спальня?

– На втором этаже.

Б. О. осмотрелся, заметил в углу стопку старых газет, предназначенных для растопки, взял верхнюю, присел на корточки у жестяного настила, предохранявшего пол от раскаленных плевков каминного огня.

– Мы собираемся топить? – спросила она.

– Нет.

– Пойду пройдусь. Подышу воздухом.

– Хорошая мысль.

Когда она вышла, Б. О. осмотрелся, заметил сбоку от дивана пустую картонную коробку из-под обуви. Взял ее, слегка надорвал картон в четырех углах, положил на жесть. Сверху установил согнутую в форме ломаной крыши газету.

Чиркнул зажигалкой, поднес огонек к картону. Чиркнул еще раз. И еще. И еще.

Огонь полз с четырех сторон, медленно взбираясь по картону, потом перекинулся на бумажную крышу, проникая в столбцы текста, пожирая заголовки; он тек плавно и быстро, пуская впереди себя затемнявший бумагу жар, и на месте этого ожога в следующую секунду вырастало желтоватое, в синем оперении пламя.

За спиной скрипнула дверь. Бася стояла на пороге, смотрела, как горит бумажный домик, и вдруг почувствовала холодок в груди.

– Что ты хотел этим сказать?

Он поднял на нее отсутствующий, гипнотический взгляд – такой она уже видела пару раз, когда Б. О. ни с того ни с сего погружался в задумчивость.

– Ничего... – Губы едва двинулись, он обращался не столько к ней, сколько к себе.

Она опустилась в кресло: холодок под сердцем разрастался, набирал объем, устремлялся вниз, затекал в коленные чашечки.

– Что-то зябко, – поежилась она.

* * *

Часам к трем участок расчистили, только из сердцевины обширного гаревого пятна сиротливо торчала похожая на разоренную сванскую башню печная труба, на макушке которой сидела ворона. Б. О., прислонившись к шершавой стене бани, задумчиво разглядывал птицу. Что-то в его позе, в неотчетливом, плывущем взгляде было знакомое – ах да, вот так же он посматривал на притаившуюся на подоконнике герань.

– Хочешь узнать, что она думает? – Бася осторожно дотронулась до его локтя.

Б. О. покосился на Басю и задумчиво протянул:

– Ну-у-у... Это было бы занятно.

– Чу! – насторожилась она, нахохлилась. – Слышишь? Да, тонкий, похожий на протяжное блеянье испуганного барашка звук встревожил меня. Доносился он со стороны соседнего безалаберного, заросшего сорным кустарником участка. Там, в глубине леса, стоит старый дом с такой густо замшелой крышей, что издали казалось, будто крыша эта укрыта лоскутьями грязного серого велюра. Смотри: на втором этаже медленно открылось тонко блеющее окно. И оттуда, полыхнув солнечным зайчиком, – видишь? – выскользнула и начала падать, как рыба, сорвавшаяся с крючка, бутылка. И с тупым ватным звуком нырнула в траву.

– Да-да, – кивнул Б. О., пристально глядя в сторону соседнего участка.

– Видишь, – шептала Бася, – я беспокойно завертела головой. Странно, что обитатель дома еще жив, рассудила я, следя за нырком пустой посуды. Этот человек питается одним ядом, заключенным в высоких стеклянных емкостях, и почти не ест съедобного. И кроме того, он почти не спит. Ночи напролет он сидит за столом напротив окна в свете лампы под зеленым стеклянным абажуром, сидит и сидит... В том, что человек питается ядом и черпает в нем силы для продолжения жизни, я убедилась еще в тот день, когда он тут возник. Знаешь, Бог Огня, из природного любопытства я подлетела к дому и уселась на обломок сосновой ветви как раз напротив окна.

– Да что ты?– слабо улыбнулся Б. О.

– Да-да, уселась. И могла видеть, как человек медленно кружил по комнате. Потом достал из большой дорожной сумки на молнии бутылку, схватил ее горлышко, сделал резкое, скручивающее пробку движение и налил прозрачную жидкость в стакан. Когда первая емкость вылетела из окна, я опять-таки из любопытства опустилась в траву, подтолкнула клювом сосуд и тут же отскочила на безопасное расстояние. Потому что инстинкт подсказал мне – пить жидкость нельзя, она ядовита. Но человек упорно питался ею третий день кряду и не погибал, вот разве что под утро он валился на разложенное кресло-кровать и застывал в неловкой разметанной позе – голова мертво привалена к плечу, рот приоткрыт, левая рука с развернутой вверх ладонью свешивается на пол. В зеленоватом свете настольной лампы он походил на погибшую тропическую птицу.

Б. О. с интересом следил за тем, как Бася, выговорившись, вдруг ссутулилась, опустилась на корточки и так сидела, словно нахохлившаяся птица, а потом подняла лицо и посмотрела на него снизу вверх.