Текст книги "Канатоходец: Воспоминания"
Автор книги: Василий Налимов
Жанры:
Философия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)
Так много места я уделил описаниям школьных лет потому, что мне больно слышать, когда бездумно замазывают грязью то время. Да, Россия тех лет была многолика. Одним из ее ликов была часть интеллигенции, вдохновленная чуть приоткрывшейся свободой. Другим ликом были те, кто считал нужным все давить ради светлого будущего, в их понимании. Были и другие, но я их плохо себе представляю и потому молчу.
Творческая интеллигенция, принявшая революцию, пыталась включиться во вновь открывшуюся реальность жизни. Одни оказались на театральных подмостках или в необычных оркестрах (вспомним «персимефранс»), другие в писательской среде, третьи – в обычной среде, школе или даже на рабфаке; открыто стали выступать толстовцы и философски ориентированные анархисты; распалась на две части церковь, а в широкой народной массе возродился дух вольного сектантства.
В среднюю школу пришли не только профессионалы-педагоги, но и просто думающие люди. Они хотели внести туда новую мысль, новые формы преподавания, понимая всю тяжесть правительственного попечительства прежних лет.
Преподаватель, как это видно из изложенного выше, отнюдь не стремился придерживаться официальной программы. Он рассказывал нам то, что сам хорошо знал, любил, над чем думал. И учащиеся умели это оценить. Вот поэтому-то мы любили школу, понимая, что все недосказанное мы сумеем выучить потом. Встречаясь с товарищами из других школ, мы рассказывали друг другу о вновь услышанном, не содержащемся в учебниках.
Нашу теперешнюю школу погубила стандартность преподавания. Школе надо дать свободу. Тогда найдутся и педагоги, а ученики полюбят свое училище.
Нашу цивилизацию можно будет спасти, если дети снова полюбят школу.
Но свободой надо суметь воспользоваться. В двадцатые годы это умели делать. Тогда еще звучала революционная мысль.
Глава V
ПРЕДУНИВЕРСИТЕТСКОЕ ВРЕМЯ И УНИВЕРСИТЕТ
1. Год самообразования Я принял решение поступить на математическое отделение[85]85
Одно время название звучало так: «Отделение прикладной математики». ибо собственно математика для счастливого будущего была как-то ни к чему.
[Закрыть] физико-математического факультета. Отнюдь не потому, что я любил решать математические задачи и доказывать теоремы. Из лекций математика А. А. Солоновича, читавшихся в Кропоткинском музее, я понял, что философское осмысление мироздания возможно только на языке математики. Это решение не было результатом осознанного размышления – для этого у меня не было достаточных знаний. Решение пришло само собой, на интуитивном уровне. Пришло– и все. Особое впечатление на меня произвели лекции Солоновича о философском истолковании Теории множеств. Я понял, что столкнулся с чем-то очень важным в понимании множественного как целого.
Возникли трудности: поскольку мой отец работал на географическом факультете, то и поступать я имел право только на этот факультет, к тому же на экзамене выяснилось, что я не удосужился познакомиться со стереометрией. (Расписание предметов по годам в каждой школе было свое, а школы мы все время меняли, так что знания наши не обладали нужной полнотой.)
В результате у меня остался свободный год. Я было хотел поступить работать куда-нибудь лаборантом-химиком, но отец, только что вернувшийся из очередной экспедиции, сказал: «Зачем работать за гроши, лучше занимайся самообразованием». Так я и сделал. Целые дни проводил в Румянцевской библиотеке (тогда записывали туда с 16 лет). Помню большой зал с длинными столами и абажурами мягко-зеленого цвета и атмосферой особой сосредоточенности, как бы намоленности в зале. Никогда и нигде я больше не встречал такого почтительного отношения к книге, как в то время в этой библиотеке. Правда, наблюдалось и другое – библиотечные стражи на выдаче книг подозрительно косились на заказанные книги. Контроль уже начал работать, но, к счастью, контролерам не хватало ума разгадать, к чему я готовлюсь.
Программу своих занятий я в значительной степени разработал сам. Прежде всего мне были интересны гуманитарные науки: философия, древняя и классическая; история – от Древнего Египта до средневековой Европы; литературоведение (включая религиозную позицию Л. Толстого и деятельность толстовцев). В подборе книг мне помогали мои духовные наставники – Солонович и люди его ближайшего окружения. В списке книг особое место занимала литература по раннему гностическому христианству, которое сохранялось в подполье развивающейся культуры, изредка появляясь на ее поверхности.
Укажу несколько книг из этого списка: Ю. Николаев (1913) – В поисках за Божеством[86]86
Эта книга теперь, конечно, во многом устарела, так как найдено то, что считалось безнадежно утерянным [Свенцицкая и Трофимова, 1989]. [Robinson, 1981]. Но продолжает сохранять свою силу та эмоциональность, с которой она написана. Гностицизм, действительно, явление уникальное – кажется, единственный раз в истории человечества Божество искалось так творчески, так независимо от установленного категорической проповеди [Jonas, 1958].
[Закрыть]; Э. Шюре (1914) – Великие посвященные[87]87
Это, наверное, лучшая из книг, посвященных скрытой составляющей религий. Эзотеризм лишь слегка приоткрыт – без вульгаризации, с которой так часто приходится встречаться.
[Закрыть]; Н. А. Осокин (1869–1872) – История Альбигойцев и их времени; Мейстер Экхарт (1912) – Проповеди и рассуждения; К. Каутский (1919) – Предшественники новейшего социализма.
Начал также заниматься восточной философской мыслью и работами теософов и антропософов. И конечно, читал все философские работы самого Солоновича (машинописные тексты) и работы его единомышленников. Как видите, то, что потом стало именоваться самиздатом, возникло еще в двадцатые годы – по-видимому, с самого начала существования Советской власти или чуть позже.
В русской истории я выбирал то, что помогло бы мне понять природу русского бунтарства, как народного, так и интеллектуального. В этом вопросе, как оказалось, разобраться было трудно – пришлось ограничиться просто систематизацией доступного мне разрозненного материала.
Занимался, конечно, и иностранными языками: немецким, французским, а позднее – и английским.
Что касается собственно математики, то я быстро освоил ранее пропущенные разделы ее элементарной части и увлекся исчислением бесконечно малых – мне хотелось заранее понять, насколько мне понравится высшая математика сама по себе.
Такой многогранной оказалась моя программа. Я был занят целые дни и вечера. Хотелось, хотя бы поверхностно, охватить культуру единым взглядом. Я чувствовал, что должен готовиться к чему-то важному, а времени было мало, и опасность надвигалась (об этом предупреждали наши духовные учителя, о которых я расскажу позднее).
2. Наконец, университет1929 год. Я – студент Московского университета.
Первый день – становлюсь в очередь у раздевалки. На меня внимательно смотрит гардеробщик и говорит:
– Пожалуйста, вам положено без очереди.
– Почему?
– Как почему – я ведь 20 лет назад раздевал еще вашего батюшку.
Так сохранялась преемственность. Университет не забывал своих воспитанников. И каждый сотрудник чувствовал себя участником единого – общего дела.
Стиль университетского преподавания поражал своей серьезностью. Каждая лекция несла что-то новое, неожиданное, заставляя по-другому думать. Помню лекции И. И. Жегалкина – идея предельного перехода, такая простая и ясная, заставляла исчислять, а значит, и думать по-новому. В этом новом мышлении была своя магия. Так же на лекциях С. С. Бюжгенса я неожиданно понял, что пространство – это то, что понимаемо через число. Как странно было сознавать, что вот рядом есть люди, которые этого всего не знают, да и знать не хотят.
Между тем обстановка в студенческой среде складывалась неблагоприятно. Сразу же произошло «классовое», как тогда было принято говорить, расслоение. Нас, юношей из интеллигентных семей, было всего человек 7–8, остальные были рабфаковские выученики. Им было трудно понимать новое. Они, конечно, не были в этом виноваты, но так было[88]88
Здесь, видимо, опять доминировала идея всеобщего равенства – почему не быть равными по всем возможностям, независимо от возраста?
[Закрыть]. Помню одного из студентов-рабфаковцев в возрасте более 45 лет, уже облысевшего и явно старевшего. Как ему хотелось понять все услышанное! Это пренебрежение возрастом и подготовкой для многих обернулось издевательством. Все усугублялось еще тем обстоятельством, что молодежь из интеллигентных семей, естественно, держалась вместе, не находя общего языка с большинством рабфаковцев.
Тут масла в огонь подлил профессор П. С. Александров. Появилось объявление, приглашающее студентов (первого курса!) принять участие в факультативном семинаре по топологии. Первое заседание состоялось в здании университета, второе – в квартире профессора. Такова была традиция сближения учителей и их младших учеников. Топология была преподнесена как теоретико-множественное видение пространственных фигур. Это больше, чем что-либо другое, поразило воображение, хотя подготовка наша была явно недостаточна. На этот семинар, естественно, пришли только студенты из интеллектуальной среды, что в итоге обрело негативную окраску, так как комсомольская организация интерпретировала это как «классовое расслоение». (Я еще вернусь к этому примечательному событию.)
Соединять «топологию» с «классовым расслоением»– безусловный абсурд. Но абсурд стал реальностью нашей жизни, протекающей над пропастями безумных ситуаций и событий, которые приходится преодолевать по шатким канатам, уходящим из-под ног. Я давно чувствую себя канатоходцем, и хорошо, если, взмахивая руками, я еще слышу шум крыльев за спиной… Надо было выживать в этом огромном театре абсурда.
Первый год обучения все же закончился благополучно: со второго захода я даже сумел сдать экзамен по политэкономии. Это было не просто – экзаменатор чувствовал во мне «чужого». Вспоминаю, как читался этот курс. Профессор, войдя на кафедру, начинал постепенно самовозбуждаться. Дойдя до кульминационного состояния, хватал стул и с треском ставил его на стол. Еще одна мизансцена из театра абсурда: стол – на нем стул (на котором никто не сидит), рядом стоит профессор и, подняв руки к небу, проклинает капитализм. Проклинает не наигранно, а от всего сердца. Ну как тут не рассмеяться – а потом на экзамене надо расплачиваться за непочтительное отношение к политическому экстазу.
Летом наш курс отправили на военную подготовку в корпусной полк тяжелой артиллерии. Полигон находился в чудесном сосновом бору, неподалеку от Нижнего Новгорода. Тяжелые 6-дюймовые гаубицы были зачем-то сняты с крепостей, в них впрягли лошадей-битюгов и тащили по немощеным дорогам. Гаубицы часто увязали в песке по ступицу, и тогда мы – студенческие солдатики – помогали лошадям. Стрельба из гаубиц, управление наводкой, обучение верховой езде – все это было даже интересно. Нас, правда, предупреждали, что снаряды уже «отслужили» свой срок (они остались еще от 17-го года) и могут самопроизвольно взрываться в канале ствола пушки. Прячась в окоп, мы расстреливали чудесный бор, около которого были сооружены (для прицела) какие-то бутафорские постройки. Однажды в лесу начался пожар (лето было жаркое), и нас послали за много километров тушить огонь. Потушив кое-как, снова начали пулять из шестидюймовок – и снова пожар. И таких «мизансцен» можно припомнить очень и очень много.
Но вот и одна с тяжелым концом.
Пришел донос, в котором сообщалось, что один из студентов вовсе и не пролетарского происхождения, а настоящий буржуй – его отец был миллионером. Начались собрания, выкрики, требования немедленно изгнать единогласным решением. Я опять на канате исполняю свой танец, отказываясь голосовать за исключение.
– Почему? Измена! Буржуазный перерожденец.
Пытаюсь объяснить свою позицию: эксплуататором был не он, а его отец; дети не отвечают за своих родителей; в 17-м году изгоняемому было только 6 лет. Чем же он провинился – тем, что скрыл прошлое отца? Но столь ли серьезен этот проступок – ведь студентом нужно было стать ему, а не его отцу. Ваше решение– это не проявление новой революционной морали, а не более чем родовая месть. Разве родовая месть является составной частью революционной этики?
Тут весь шквал обвинений обрушился на меня. Врагом революции теперь оказался я, а не исключаемый студент, смирившийся со своей участью.
Трудно было доживать в военном лагере положенный срок, оказавшись одним против всех (остальные «классово-близкие» студенты из интеллигентной среды избежали военной подготовки – все они оказались чем-то больны).
3. Первый серьезный политический конфликтВернувшись в Москву, мы не узнали Университета. Все лекционные аудитории оказались разгороженными на маленькие клетушки. Это означало, что мы перешли на чисто семинарскую систему занятий (лекции только вводные – к большим разделам). К каждому из тех, кто что-то понимал, были прикреплены непонимающие– для занятий сверх расписания. Как сейчас помню моего подопечного. Он, доказывая теоремы, пользовался таким языком:
– Здесь я ложу, тут подразумеваю…
В Университете стало скучно. Что-то понимающие сбегали с нудных семинаров, пытаясь попасть на лекции старших курсов, где еще сохранялся другой состав студентов.
Наступил момент, когда собрался весь факультет, и общественная жизнь забила ключом – общие собрания дважды в неделю, длительностью по 3–4 часа.
Единственная тема – обсуждение моего непролетарского поведения. От меня требовалось, в сущности, совсем немногое – извиниться перед коллективом. Я категорически отказался. Сначала меня поддержала близкая мне (хотя и немногочисленная) часть студенчества, из интеллигентных семей, но потом все они, кроме одного – С.В. Смирнова[89]89
Впоследствии профессор математики в Ивановском университете.
[Закрыть], отреклись от меня, следуя совету своих родителей. Итак, борьба – двое против всего факультетского студенчества. На каждом заседании нам доставалось. Я тщетно пытался разъяснить свою позицию, но это вызывало только раздражение у присутствующих, они приходили в возбужденное состояние, и начиналась настоящая баталия. Опять театр абсурда, только я на канате, а они – на подмостках. Любопытно, что у меня испортились отношения с отрекшимися от меня, ранее близкими мне сокурсниками[90]90
Да, здесь, конечно, была примитивная измена. Абсурд крепчал – они надели маски, хотя оценивали (судя по предыдущим разговорам) события так же, как и я. Но ничто не проходит бесследно, и часто расплата приходит тут же. Помню, как через несколько месяцев после случившегося ко мне заходит неожиданно один из них – ранее близких, с которым я перестал разговаривать.
– Пойдем пройдемся.
– Ну, что же, пойдем.
– Денег можешь мне дать немного?
– Могу, но что случилось?
– В пивную надо.
– Но ты же не пил?
– С тех пор все изменилось – я ушел в другой мир.
– Не понимаю.
– А чего тут понимать – погорел на номере 31, а теперь надо ложиться в больницу. Вот и хочу перед тем посидеть в кабачке. (Тогда в Москве еще было много каких-то злачных ночных заведений – остатков нэпа.)
Да, вот так обернулся родительский совет (кстати, отец его был высокообразованный ученый-гуманитарий).
А сам он позже жертвенно погиб – пошел добровольцем в ополчение, несмотря на страшнейший туберкулез. В нем было что-то странное, мятущееся, может быть, даже героическое, что он не мог реализовать. Мир его страждущей душе.
[Закрыть] и более или менее наладились отношения с пролетарской частью студентов, которые, будучи искренними, начали уважать меня.
Желая охарактеризовать уровень интеллектуального и морально-политического состояния Университета тех лет, приведу здесь некоторые тексты из газеты Первый университет от 9/IX-1930 г. Этот номер в значительной степени посвящен конфликту на математическом отделении:
В Болоте Академизма и Аполитичности Погрязло Математическое Отделение
Чуждые и приверженцы чистой математики сорвали соцсоревнование
Господа с «широкой натурой» атакуют комсомольскую ячейку
Дать генеральный бой академистам из классовых врагов
Пусть смеются Смирновы за стенами советского вуза
КО ВСЕМ СТУДЕНТАМ, ПРОФЕССОРАМ И ПРЕПОДАВАТЕЛЯМ ФИЗМАТА!
Товарищи! Такое положение дальше нетерпимо. Необходимо мобилизовать все общественное мнение, дать отпор враждебным силам и при помощи всего факультета помочь математическому отделению выбраться из болота аполитичности, перерастающего при современных темпах соцстроительства, при том огромном напряжении страны, которое наш Союз испытывает, в резерв врагов рабочего класса.
Вот еще несколько оглавлений из того же номера газеты:
Черный список
Красный список
Чужие
День ударника совправа
Профкомы боятся самокритики
Оппортунистическая тупость
Хвостистское руководство
Каждый звук рождает свое эхо. Мы видим, каким откликом прозвучали в 30-м году романтические чаяния первых месяцев революции. Год 37-й был предначертан. Умеющие слышать – слышали. Но что было делать?
Между тем обстановка в стране накалялась. В начале сентября 1930 г. был арестован мой учитель, А. А. Солонович, и вместе с ним 33 человека[91]91
Подробнее см. статьи А. Л. Никитина, указанные в Литературе к данной главе.
[Закрыть]. Это был первый крупный арест анархистов-мистиков. Среди арестованных были: Н.И. Проферансов[92]92
Ранее сидевший около года еще в царской тюрьме по делу анархистов-синдикалистов.
[Закрыть] – отец моего товарища Ю.Н. Проферансова, Г.И. Аносов, театральный художник Л.А. Никитин и его жена В.Р. Никитина, известный режиссер Ю.А. Завадский и др. Все они были непосредственными учениками А.А. Карелина. Наиболее активные представители этого движения были тогда осуждены Особым Совещанием Коллегии ОГПУ на 5 лет пребывания в политизоляторе. Три года спустя политизолятор был заменен на ссылку (кроме Г. И. Аносова).
Отметим, что, по данным A.Л. Никитина (статья 1991 г.), из 33 привлеченных к следствию были признаны виновными только 26. Такая «мягкость» была не свойственна этим органам в те времена. Как это объяснить?
Вместе с А. А. Солоновичем была арестована и его секретарь О.С. Пахомова. Ее уже тогда спрашивали и о нас – учениках Солоновича. Несколько позднее по особому и не очень понятному делу был арестован мой друг Ион Шаревский и отправлен в ссылку в Норильский край. Бдительный глаз не дремал.
А в Университете репрессии шли своим чередом. Выше я уже рассказал об аресте профессора Д. Ф. Егорова– почетного члена АН СССР. Мы, студенты, были потрясены.
И еще одно событие: мой друг С. В. Смирнов, поддерживавший меня в оппозиции факультету, исключается из Университета. Складывается странная ситуация: я начал эту борьбу за справедливость (может быть, немного донкихотскую – но это только с позиций обывателя, лишенного чувства собственного достоинства), а исключают не меня, а того, кто меня поддержал. (Меня было трудно исключить, так как мой отец пользовался некоторой известностью в высших сферах, а вот на Смирнове можно было отыграться, поставив меня в неловкое положение.)
Советуюсь с отцом. Он говорит:
– Уходи из этого бедлама сам. Учиться тебе не дадут– измучают. А если есть голова на плечах, сам научишься всему. Первый заряд тобой уже получен.
И я ушел, подав резкое заявление ректору, протестуя против коллективной травли.
Конечно, жалко было расставаться с Университетом – ведь, притаившись, там еще существовала настоящая наука. Только через 30 лет я вернулся туда, но уже ученым, и вскоре получил там звание профессора.
И вот что существенно – если бы я окончил Университет как математик, то, конечно, погиб бы в лагере. Кому и зачем там нужны были математики?! Но после ухода из Университета я получил специальность физика, и именно эта специальность пригодилась на Колыме, когда началась война.
Странно – иногда бываешь готов поверить в Судьбу, которая, избрав кого-то, начинает поддерживать своего избранника на мрачных поворотах непредсказуемого пути[93]93
О судьбинности см. гл. III.
[Закрыть].
Университетский политический конфликт был первым серьезным уроком. Мое поведение в нем было откликом, а точнее – «делом», в котором проявилось мое «ученичество» в духовной мастерской анархомистиков.
Литература
Кауцкий К. Предшественники новейшего социализма. M.: Госкомиздат, 1919.
Мейстер Экхарт. Проповеди и рассуждения. M.: Мусагет, 1912а, 185с.
Мейстер Экхарт. Избранные проиоведи. M.: Духовное знание, 19126, 58с.
Никитин А. Л. Рыцари Ордена Света. ГПУ против анархистов. Родина, 1991, № 11/12, с. 118–122.
Никитин A.Л. Тамплиеры в Москве. Наука и религия, 1992, № 4/5– 12. (См. также на с. 334 последующие публикации.)
Николаев Ю. В поисках за Божеством. Очерки из истории гностицизма. СПб.: Новое время, 1913, 526 с.
Осокин Н.А. История Альбигойцев и их времен. Т. 1–2. Казань, 1869–1872.
Свенцицкая И. С., Трофимова M. К. Апокрифы древних христиан. Исследование, тексты, комментарии. M.: Мысль, 1989, 336с.
Шюре Э. Великие посвященные. Очерки эзотеризма религий. 1-е изд.: Калуга, Типография губернской земской управы, 1914; 2-е испр. изд. М.: Принтшоп, 1990, 419 с.
Jonas Н. The Gnostic Religion. The Message of the Alien God and the Beginnings of Christianity. Boston, Beacon Press, 1958, 302p.
Robinson J. M. (ed.). The Nag Hammadi, Library in English. San Francisco: Harper and Row, 1981, 493p.
Глава VI
ПРОДОЛЖЕНИЕ ОБРАЗОВАНИЯ. ВСТРЕЧА С ФИЗИЧЕСКИМ ЭКСПЕРИМЕНТОМ
После ухода из Университета я довольно скоро нашел место для увлекшей меня деятельности. Там можно было и учиться, и одновременно творчески работать.
Это был Всесоюзный электротехнический институт (ВЭИ) – детище революции. Кажется, самое крупное научно-исследовательское учреждение в тогдашней Москве (в те годы от электрификации страны ожидали очень многого).
Где-то за Рогожской заставой четыре крупных корпуса. Один из них – физический. На первом этаже помещался электровакуумный отдел[94]94
Этажом выше находился отдел полупроводниковых материалов, которым руководил отец П. Флоренский. Его авторитет как ученого находился на весьма высоком уровне. На его доклады всегда собиралось много слушателей. У него в отделе на должностях лаборантов и препараторов работало много людей из среды бывшего духовенства. Один из них почему-то попал и ко мне – он был отличный рукодельный мастер, но ужасно пил. Насильственная смена деятельности не всем давалась легко.
[Закрыть]. Вот туда я и попал, поступив в фотоэлектронную лабораторию в должности лаборанта, а потом быстро был переведен в должность инженера-лаборанта; руководил лабораторией П. В Тимофеев (в будущем профессор и член-корреспондент АН СССР).
Придя в лабораторию, я увидел незнакомые мне установки для получения высокого вакуума. Кругом стекло и ртуть в стеклянных сосудах. Фотоэлектронный эффект – это эмиссия электронов под действием квантов света. Здесь приходилось обращаться и к оптике, поскольку существенным было распределение эмитируемых электронов по длинноволновой шкале света.
С этим новым для меня миром я освоился быстро. Понял, что задача здесь имеет опять-таки алхимическое звучание: физик-экспериментатор выступает в роли Демиурга, достраивающего то, что потенциально заложено, но не проявлено в обычных естественных условиях существования мира. Это была игра, так как не все задуманное и теоретически обоснованное оказывалось правильно угаданным.
Мне удалось показать, почему не может быть реализована идея, казалось бы, вытекающая из работы одного известного физика-теоретика. Статья о моих экспериментальных работах (совместно с Тимофеевым) была опубликована как в русском, так и в немецком журналах. После этого я получил полную свободу действий в своей работе.
Условия для работы молодых сотрудников были тогда весьма благоприятные. Мы имели возможность в рабочее время ездить в Университет слушать курс лекций по теоретической физике Л. И. Мандельштама— крупнейшего в то время ученого. В физическом практикуме «ставили»[95]95
«Поставить» задачу означало: сформулировать проблему, подобрать и установить нужную аппаратуру, написать объясняющий текст.
[Закрыть] задачи для студентов. В нашем Институте была отличная библиотека с зарубежными журналами и книгами. Я уже тогда мог более или менее легко читать научную литературу на трех иностранных языках. Перевел с немецкого языка книгу по фотоэлектронному эффекту. Одной из особенностей того времени было то, что молодые люди легко находили контакты с профессурой.
В нашу лабораторию часто приходили зарубежные ученые. Заведующий П. В. Тимофеев обычно не бывал на месте, и мне приходилось вместо него рассказывать о нашей работе и выступать в дискуссиях по теоретическим вопросам. У меня все получалось хорошо, но одно обстоятельство вызывало недоумение – я выглядел слишком молодым. Мне потом передавали, что иностранцы, выйдя из лаборатории, спрашивали: «А что это за мальчик такой дает все разъяснения?»
Но вот меня угораздило ненадолго угодить в армию (из-за несвоевременного оформления документов на броню). Попал я в специальное подразделение, созданное при Научно-исследовательском институте Военно-Воздушных Сил. Нас, солдат с научно-технической подготовкой, должны были, с одной стороны, обучить (на случай войны) какой-то аэродромной деятельности, а с другой – мы должны были принять участие в существенно новых технических разработках.
Нас одели в солдатскую форму: на воротнике голубые петлицы с летными значками, на голове – знаменитая островерхая буденовка. Приходили мы в таком наряде к высокопоставленным начальникам (в основном из бывших латышских стрелков), молча выслушивали какие-то немыслимые прожекты, говорили «Есть» и уезжали в библиотеки заниматься своими делами.
Однажды нас послали на испытательный полигон, где мы должны были пройти строевую службу и в то же время участвовать в наблюдении за попаданием бомб, сбрасываемых с самолетов. И вот тут – одно грустное воспоминание. Тогда в стране была серьезная нехватка мяса, и Отец всех народов нашел решение – разводить везде и всем кроликов. Кролики, в соответствии с повелением, развелись и на нашем полигоне. Взрывами бомб их тушки выбрасывало вверх – зрелище ужасное. Это было и предзнаменование. Многие из нас понимали: еще одно гениальное решение – и наши тела так же погибнут, как тельца кроликов.
В армии тогда еще сохранялась некоторая постреволюционная свобода. Когда наша часть стояла в Москве, то мы жили в основном дома. В казарме надо было бывать только изредка – для показа. Дежурили там наши же солдаты, и им в голову не приходило проверять, были ли у нас отпускные.
Тут произошло одно событие, хорошо характеризующее те времена. Раз как-то вызывает меня Начальник штаба и говорит, что вечером мне надо конвоировать одного провинившегося, для чего мне и выдается маузер. Уж очень это конвоирование мне было не к месту. На вечер у меня была намечена другая важная для меня программа, да как-то и непристойно анархисту выступать в роли конвоира. Иду в казарму. Провинившийся говорит: «Ну, ничего, мы сначала зайдем в ресторан – я предупредил уже своих друзей. Дернем там, а утром пойдем на вахту». Тут нашелся доброволец, согласившийся подменить меня. Ему я отдал маузер. Утром меня вызывает опять Начальник штаба:
– Где маузер?
– Не знаю.
– Да тебя ж под суд… Я выбрал тебя как надежного…
Вдруг – звонок с гауптвахты.
– Ну вот наконец пришли двое. Оба пьяные вдрызг. И не знаю, кто из них конвоир, кто арестант. Кажется, маузер у арестанта… Пришлите кого-нибудь, чтобы разобраться.
Тут и поздравил меня Начальник штаба с благополучным окончанием противозаконного действия.
Были и еще странные события, под стать бравому солдату Швейку.
Иду я как-то по Тверской. Останавливаюсь у букинистического книжного развала. Вижу – продается компактное издание Бхагавадгиты. Покупаю и засовываю за обшлаг шинели. А около меня стоит типичный московский интеллигент – чуть сгорбленный, в пенсне. Поворачивается ко мне с удивлением: «Вот ведь армия-то пошла какая…» – написано на его лице.
И еще одно, теперь уже грустное событие. Захожу я как-то в военной форме в приемную на Лубянке и становлюсь в очередь у окошечка, чтобы узнать что-то об отце (он был тогда арестован). Пожилые женщины (будущие вдовы) отшатнулись от меня в испуге, потом пришли в себя, и я услышал шепот: «…И в армии, значит, тоже началось…» Да, начиналось!
Вскоре меня демобилизовали по причине сердечной недостаточности. Но на самом деле причиной был арест отца – не мог же солдат с таким пятном находиться в Научно-техническом центре Военно-Воздушных Сил!
Вернулся на работу в ВЭИ. Получил (ненадолго) свой первый паспорт. Ранее паспорта считались орудием порабощения народных масс, теперь они стали, как нам было сказано, символом гордости советского человека. История делала свое дело, исправляя революционный перехлест.
Вскоре я перешел на работу в Институт контрольно-измерительных приборов, где нам удалось создать прекрасную фотоэлектронную лабораторию, получив значительные валютные средства на приобретение уникальных оптических приборов. Здесь я прошел первую аттестационную комиссию, которая дала мне право на защиту кандидатской диссертации без окончания высшего учебного заведения.
Но это все внешняя, служебная жизнь. Была и другая, напряженная личная жизнь. Я продолжал заниматься философией и математикой. Ходил по вечерам на занятия иностранными языками. После ареста А. А. Солоновича (1930 г.) моим духовным развитием стала руководить его жена – Агния Онисимовна Солонович. За это я буду вечно ей благодарен.
Вспоминаю моих друзей тех лет. Вот Петя Лапшин– удивительный человек: веселый, мягкий, дружелюбный, готовый всем помогать. Вокруг него всегда собиралась компания молодых людей. Мы постоянно встречались, ездили за город, отмечали праздники. Он готовился к тому, чтобы примкнуть к нашей закрытой деятельности, но не успел… Отказавшись от брони, ушел добровольцем на фронт и погиб. Как мечтал он, что мы все когда-нибудь встретимся у камина!
Совсем недолго длилась моя дружба с Игорем Тарле – самым молодым из нашего кружка анархистов. Много дней и вечеров мы провели, обсуждая вечные вопросы бытия. С каким интересом ловил он каждую новую мысль. Но он скоро умер от ужасной болезни – наследственного диабета. Странным образом могила его на Новодевичьем кладбище оказалась совсем близко от могилы Аполлона Андреевича Карелина – главы русского анархо-мистицизма. Рядом и могила Петра Алексеевича Кропоткина.
И наконец, я не могу не вспомнить о своем младшем брате – Всеволоде. Он умер от несчастного случая, когда ему было только 16 лет. Умер неожиданно, странно – словно ангел смерти почему-то был послан за ним безотлагательно. Словно где-то понадобилось иное его воплощение. Я часто вспоминаю о нем, желая представить, как бы он реагировал в той или иной сложной ситуации. Ведь мы с ним были очень близки, несмотря на разницу в годах (4 года), которая сильно ощущается в ранней молодости.
В те годы (первая половина 30-х) Москва была как осажденная крепость. В ней жилось еще сравнительно спокойно, хотя и нарастали аресты и ухудшилось питание. Но вокруг Москвы, так же, как и вокруг других городов, бушевали волны насильственной коллективизации. Мы понимали, что это неизбежное похмелье после революционного загула, когда разбушевавшаяся голытьба грабила и жгла помещичьи усадьбы – маяки русской культуры. Теперь пришел ее черед быть ограбленной и высланной. Россия продолжала гибнуть изнутри. Духовные силы ее народа слишком долго были скованы безволием и тем самым надломлены.
