Текст книги "Канатоходец: Воспоминания"
Автор книги: Василий Налимов
Жанры:
Философия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)
Он памятен в русской истории. Сколько смелых, неповинующихся прошли по нему. Настал и мой черед.
На «черных воронах» (так назывались тюремные автобусы) нас отвозили на товарную станцию Ярославского вокзала. Там нас ожидал поезд, составленный полностью из теплушек – товарных вагонов, приспособленных для тюремных перевозок. В них были двухэтажные нары, подобие туалета и одно маленькое окошечко. Заключенных в вагон набивалось столько, что на нарах можно было размещаться только вплотную. Поезд шел до Владивостока целый месяц – по расписанию товарных поездов. На землю мы сходили только один раз – в Красноярске. Там нас строем вели в баню через весь город, под усиленным конвоем с собаками.
По счастливой случайности мне удалось занять место на верхних нарах – у окна, и я имел возможность увидеть Сибирский тракт хотя бы с одной стороны поезда. Под Москвой на станциях и полустанках нас встречали и провожали осиротевшие, плачущие женщины– они знали расписание тюремных поездов. Некоторые из нас бросали им записки-письма, чтобы они переправили их родственникам[133]133
Опытные зеки, несмотря на тщательный шмон, ухитрялись сохранять огрызок карандаша, обрывок бумаги и бритвенное лезвие.
[Закрыть]. Ветер раздувал записочки, и женщины бежали за ними вдогонку. И доходили эти записочки по адресам.
Кормили нас, конечно, плохо. Часто давали соленую селедку – в наши дни это деликатес. Голодные люди съедали ее, понимая, что положенной нормы воды не хватит. И тогда при остановках на станциях и полустанках вдоль поезда летел крик: «Воды, воды…»
И если плохо кормили, то хорошо охраняли. Каждый вечер подушно пересчитывали и деревянными ломиками простукивали пол, а где-то на крыше стоял пулемет.
Да, так вот и шли тюремные этапы по России – одних везли в лагерь, других на новые допросы. Была разработана индустрия тюремного транспорта – свои вагоны[134]134
Для индивидуальных перевозок существовали и другие вагоны: «сталинские» – это обычные зарешеченные купейные вагоны – в их переполненных купе бывало нестерпимо тесно и душно, и «столыпинские» – с салоном на весь вагон, что было вполне комфортабельно; и сейчас, когда я слышу имя Столыпина, то вспоминаю вагоны его имени – гуманным был все же суровый русский властитель.
[Закрыть], свои правила перевозки, кормления, охраны. Тюремные перевозки составляли существенную часть транспортной службы страны.
Наконец Владивосток. Солнечный день, как в южном городе. Нас ведут опять подконвойным строем через весь город.
Идем мы раздельно, повагонно – так требуется. Но я все же пробегаю по всему строю. Узнаю то одного, то другого, расспрашиваю, за что, сколько, с кем вместе.
Зона на берегу залива. Спокойное, приветливое, залитое солнцем слегка голубоватое море. Как не согласуется этот вольный морской пейзаж с колючей проволокой и столь привычными нам будками для часовых. Всматриваюсь в море после вагонной тоски, и кажется, что оно хочет приласкать, извиниться за безумство страны.
Если бы меня спросили, каким должен быть герб нашей страны, я бы предложил сторожевую вышку с часовым– в память о погибших и в назидание потомкам, – чтобы никогда не забывалось и никогда не повторялось такое. Это было бы настоящее раскаяние.
В зоне долго шло оформление – товар строго подотчетный, поэтому счет, пересчет, шмон, перешмон, сличение с документами. Стемнело, дождит, нас наконец направляют по разным отделам зоны. Меня и одного серьезно больного – к особой калитке, где передают местной администрации: они все в темных плащах с поднятыми капюшонами и ручными фонарями– так инквизиторов рисуют на картинках. Мне команда: «Взять под руку больного и идти!» Идем. Вдруг одна фигура поворачивается ко мне, опускает капюшон и поднимает фонарь:
– Что, Вася, не узнаешь?
– Миша!
Да, это оказался Михаил Степанович Черевков – художник, в недалеком прошлом муж сестры Иона Шаревского. Вот где снова пересеклись наши пути с человеком другого, чуждого мне мира – мира изысканной московской богемы в стиле Оскара Уайльда. Удивительно, но и там в предлагерной зоне он отличался от всех остальных своей художественностью – все на нем из тряпья, все износилось, но во всем ощущалась рука художника.
Итак, я оказался в особой части зоны – там были, с одной стороны, тяжелобольные, с другой – заключенные, выполнявшие работу по учету прибывающих и по подготовке документов к дальнейшему, Магаданскому этапу. Удивительно, но тогда к канцелярской работе еще допускали осужденных по политической статье[135]135
Официально считалось, что политических заключенных в нашей стране нет. Пресловутая 58-я статья считалась обычной статьей Уголовного кодекса. Все осужденные по Уголовному кодексу – уголовники. Но на самом деле звучала эта статья зловеще.
[Закрыть]. Возглавлял всю эту команду бывший врач Большого театра. Он ее и подбирал.
«Курортная» зона за решеткой: богемная интеллигенция[136]136
Позднее я узнал, что особо избранные представители курортной богемы могли каким-то образом долгое время избегать дальнейшего этапа. Там шла своя тайная жизнь. Издавался даже иллюстрированный журнал гомосексуальной направленности. Это удивительно. В любых условиях человек остается самим собой.
[Закрыть] и море совсем близко – кажется, сбежать чуть вниз, и можно было бы окунуться в его воды. Но нет, ведут в баню. Там уже все в руках блатного мира.
У меня тут же украли ботинки, и ходил я по курортной зоне в одних галошах и в них же был доставлен в Магадан (хорошо, что не босиком – в курортной зоне ведь ничего не выдавали, что было, в том и ходили).
Пароход «Журба». Это обычный грузовой пароход, специально приспособленный для перевозки заключенных. В трюмах (где, естественно, нет окон) отстроено четыре этажа нар. Воздух попадает только из верхних проемов, откуда начинаются лестницы. В это транспортное чудовище надо было затолкнуть не менее трех тысяч человек. Посадку проводит небольшая группа заключенных, выделенных в курортной зоне, охрана стоит в стороне и только посмеивается. Я попал в эту посадочную группу: это дало мне возможность почти все десять дней провести на палубе – у моря, а не в этом ужасном трюме. Но за все, что будет происходить в трюме, в ответе мы.
Наша группа поднимается на палубу первая. Мы понимаем – многим в трюме будет плохо и для них надо заранее оставить свободные места в первом ярусе.
Но вот хлынула толпа – и все на первый ярус. Не сдержать! И что же – один из нашей группы, невысокий и даже несколько женственный юноша, бывший курсант Морского училища, скидывает свою беспуговичную[137]137
Все металлическое с нас срезали.
[Закрыть] шинельку и с размаха трах по физиономии первого попавшегося здоровенного мужика. Помогло – никто не взбунтовался, не набросился на нас. Все послушно пошли вниз на самый нижний ярус. Я вздохнул с облегчением.
Вспомнился Н.С. Гумилев:
Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет.
Так, что сыплется золото с кружев
С розоватых брабантских манжет.
Нет, золота не было, не было и пистолета – был только удар с размаха. Непонятно, но иногда вчерашний бунтовщик может становиться рабски покорным.
Да, вот так только в критической ситуации можно управлять народом. Это приходится признать и мне, анархисту по убеждению. Грустно!
Отшвартовался корабль, и я на долгие годы распрощался с материком[138]138
Колымчане рассматривали свою землю как остров – ведь подступиться к ней тогда можно было только с моря.
[Закрыть], со всем тем, что мне было близко и дорого.
Южное море, звездное южное небо, берега японского острова и их черный сторожевой эсминец. А потом сразу холодное, серое штормовое Охотское море. Вода заливает среднюю палубу. Стоя на вахте у адского трюма, вдруг забываешь свое рабское унижение. Ощущаешь силу большую, чем та, что привела тебя на эту палубу.
А вот и трагикомический эпизод: обезумевший от качки бедняга выбегает, качаясь, на палубу с парашным ведром. Подбегает почему-то к носовой части и выплескивает все навстречу ураганному ветру. А как отмываться потом в этих условиях от этакой грязи?
Не то же ли происходит и с нами, когда, изнемогши и обессилевши в ураганах политических битв, мы все опрокидываем на себя?!
Здесь должна будет начаться новая жизнь под командой изуверов. На годы надо стать тружеником – рабом озверевшей системы в климате, непригодном для человеческой жизни.
И кто бы знал, кто поверил тогда, что через полсотни лет я, сталинский зек, снова увижу воды Тихого океана с другой стороны – с берегов приветливой Калифорнии и уютного острова близ Сиэтла, где и сейчас еще есть резервация американских индейцев.
Литература
Свенцицкая И. С., Трофимова М. К. Апокрифы древних христиан. M.: Мысль, 1989, 336 с.
Глава IX
КОЛЫМА ЛАГЕРНАЯ
1. Завод магаданский Магадан. Очередная лагерная пересылка. Здесь мы уже свои – колымские. Нас приодели, надо сказать, вполне добротно.
В первый же вечер выкликают – первый этап. И мое имя! Но, Боже, нет транспортных машин. Значит, здесь – в самом Магадане. Наскоро прощаюсь – со многими, как оказалось, навсегда[139]139
Странно: незадолго до вызова мои товарищи пожурили меня: «Зачем ты в анкете написал, что по специальности физик? Кому на Колыме нужны физики?»
Оказалось, что нужны. И потом еще раз я понадобился как физик. И я понял, как важно было, что мне пришлось покинуть «математический» и я стал физиком. Судьбинным было решение.
[Закрыть].
Приводят в зону большого Авторемонтного завода. Поражаюсь – здесь не барак, а общежитие. Не нары, а кровати, заправленные чистым бельем. Уже год, как такого не видал.
Утром прием у директора.
– Что, будешь по-прежнему заниматься контрреволюцией или работать?.. Физик мне нужен для спектрального анализа. Справишься?
– Конечно.
И вот я снова в лаборатории, только в валенках теперь. Знакомая работа. Еще попутно осваиваюсь с металловедением. Режим вольготный: можно выходить в город – в библиотеку или просто на базар. Нам даже платят зарплату, и вполне приличную, – как вольнонаемным. Правда, вычитают около 20 % за охрану. Опять театр абсурда – охранять заключенных за их же деньги.
Вечера свободные. Чтобы отключиться от праздных бесед, я занялся изучением теории дифференциальных уравнений. Так, казалось, все встало на свои места.
И теперь я должен сказать благодарственное слово начальнику Колымских лагерей, старому большевику Берзину, который пытался создать идеальный, социалистический концлагерь. Ненадолго, правда, вскоре его для ясности расстреляли. Своих они легко, не дрогнув, расстреливали или, по милости, наделяли большими сроками. Особенно известных в прошлом. Партия выворачивала себя наизнанку. А наши сроки были только отголоском тайно задуманного, демонического плана. Опять театр абсурда. В театре натянут канат, и на нем канатоходцы, стремящиеся выжить в абсурде.
И вот очередная, трагически обернувшаяся мизансцена.
Обычная ноябрьская демонстрация (1937 год). В первых рядах важные люди города, среди них и директор нашего завода. Они еще не отрезвели от вечернего празднования. К утру, еще не протрезвев, не поднимая головы, захватили из сарая плакатные портреты уже расстрелянных вождей и полувождей недавнего прошлого.
Скандал. Немедленно телеграмма в Москву. Ответ – арестовать.
Так арестовали и директора, спрашивавшего, буду ли я заниматься контрреволюцией. Теперь контрреволюционное выступление оказалось делом его рук, и получил он уже не 5, а 10 лет. Как изменила свое отношение к нам его жена – заведующая лабораторией! Ее скоро, правда, сместили с этой должности, заменив «почетным чекистом» – это было зафиксировано на нагрудной медали.
Обстановка ужесточилась. Вскоре мы узнали, что вышел приказ: очистить магаданские учреждения от заключенных, осужденных по 58-й статье. Очередной пароход привез вольнонаемную замену. Нам было сказано – обучить их срочно. И мы обучили, честно, как могли.
Для нас готовился этап. Но нескольких человек из инженерного состава все же заменить не смогли. Их судьба сложилась еще трагичнее. За работу в привилегированных условиях они получили дополнительный пятилетний срок. (В дальнейшем эта надбавка имела серьезные последствия.) Нас, оказавшихся на приисках, на так называемых «общих работах», эта «награда» не коснулась, видимо, не было смысла тратить на нас усилия – мы и так в своем большинстве были обречены.
2. Золотоносные приискиПоследний этап. В горный район – на один из приисков, что недалеко от Оротукана[140]140
Оротукан – центр Южного управления, примерно в 300 км к северу от Магадана. Впоследствии я в основном был во вновь открывшемся прииске «Экспедиционный».
[Закрыть]. Нас загружают в кузов открытой машины. Садимся спиной к движению: температура в горах – 50 °C, а может быть, местами и еще ниже. В кузове грузовика заключенный наконец обретает свободу воли – хочет замерзает, хочет выживает.
Для меня в горах всегда есть что-то манящее, чарующее. И здесь белизна снегов, непривычно низкая температура, прозрачность застывшего воздуха придают горному ландшафту сказочность. Жизнь, кажется, приостановилась – замерла в покое и чистоте.
Наша машина задержалась в небольшой лощине, закрытой со всех сторон. И… что это такое: на небе вспыхивает сразу множество солнц. Еще мгновение, и все небо в крестах цвета радуги с солнцами в центре[141]141
Подобные явления в геофизике называются гало.
[Закрыть]. И воздух, сам воздух начинает блестеть ледяными кристалликами. Кажется, что сама природа, стосковавшаяся за тысячелетия безлюдья, приветствует нас своей красотой. Приветствует сквозь кресты – символ страдания, привносимого насилием.
Ранним утром, еще затемно, подъезжаем к воротам приисковой зоны. Что-то странное: запряженные розвальни, на снегу вроде бы лежат люди, около них суетится охрана. Оказалось – отбирают еще живых среди замерзших. Живым оттирают обмороженные лица.
В бараке первый день обживаемся. Приходит помощник начальника лагеря. Одет в настоящую (меховую) полярную одежду. Рассказывает нам нервно и напряженно об ужасах контрреволюции, всматриваясь в наши лица с недоумением – где же здесь эти злостные «враги народа»? Сказка что-то не сходится с былью. Тогда тема меняется и начинается разъяснение режима. На этом заканчивается воспитательная работа в исправительно-трудовом лагере.
Да, мы поняли, что режим резко ужесточается, что нам придется существовать в полной изоляции от мира. Но вот что удивительно: сквозь эту изоляцию каким-то таинственным способом просачивались отдельные сведения. Они были столь зловещи, что проникали сквозь любые преграды. Они и назывались примечательно – «радиопарашей». Мы узнали, что Особое Совещание теперь уже дает не 5, а 10 лет, что на допросах стали избивать, что расстрелы множатся. Было ясно, что происходящее носит отнюдь не эпизодический характер. Над страной распростерла свои крылья демоническая власть, рассчитанная на долгие годы. Так начинался 1938 год.
На другой день после приезда мы были уже на лесоповале. Эта работа считалась легкой – для начинающих. И все же мне, молодому и физически достаточно крепкому, она поначалу показалась непосильной[142]142
И это несмотря на то, что магаданская интермедия помогла мне окрепнуть после тюремной расслабленности. А каково было тем, кто был много старше меня по возрасту и кто попал сюда сразу после тюремного многомесячного бездействия!
[Закрыть]. Двенадцать часов непрестанной физической нагрузки без должной сноровки, на крепком колымском морозе и при скудном питании. Норму не выполняю. А в следующем месяце надо будет работать уже в забое, со штрафным пайком – 400 граммов хлеба в сутки и почти никакого приварка.
Забой. В зимнее время это вскрытие «торфов» – пустой наносной породы, под которой находится золотоносный слой[143]143
Золотоносный слой также наносного происхождения – продукт разрушения гор с золотоносными жилами.
[Закрыть], разрабатываемый уже летом.
Техника уборки торфов проста. Вручную – ломами пробивают шурфы; в них закладывается взрывчатка, разрушающая при взрыве плотные слои породы.
Взрывные работы выглядят сказочно. Ранним, еще темным утром нас ведут к забою. Там, вдалеке от нас, как гномы, суетятся взрывальщики с красными фонарями. Сигнал – все разбегаются. И тучи земной пыли и глыб в огненном смерче поднимаются в воздух.
Теперь породу нужно вручную погрузить в большие короба, поставленные на полозья, и оттащить к подъемнику, убирающему породу из забоя.
Работа тяжелая, требующая сноровки и, конечно, хорошего питания. А у меня штрафной паек. Опять не выполняю нормы. В наказание за это я должен отрабатывать лишние часы сверх 12-часовой нормы. Это истощает последние силы. На следующий месяц опять обеспечен штрафной паек. И так не только у меня, но и у большинства из вновь прибывших – ни у кого из них ведь нет еще нужной сноровки. Вокруг умирают: цинга, кишечные расстройства на почве авитаминоза, воспаление легких…
Начинаю понимать, что и моя очередь приближается. Что-то надо делать. Что-то решительное. Но что?!
Иду напролом – отказываюсь выходить на работу. Направляют в карцер. Это маленькая избушка с небольшими нарами. Многие спят прямо на обледенелом полу. Я получаю право быть на нарах, потому что блатарям рассказываю «романы». Да, вспоминаю все, что могу, из классики. Усиливаю приключенческие моменты и сентиментальность.
Выходить на работу продолжаю отказываться. За это полагается избиение, но явно видно, что самим конвойным не по себе. А блатари предупреждают – сказал «НЕТ», значит, держись до конца, иначе убьем[144]144
Держать свое слово до конца – это основное требование воровского мира. И конвойные понимают, что применять здесь силу бесполезно – костьми ляжет, но не откажется от сказанного. А карцер – это уже мир блатных. Там надо жить по их законам.
[Закрыть].
Что же дальше делать? Паек штрафной, место на нарах оплачено рассказами… Чувствую, что сил для жизни остается еще на два-три дня. Надо что-то делать. Но что? Что?!
Утром объявляю голодовку. Это вызов всей системе. За это полагался расстрел. Ну что же – пусть рассудит нас брошенный вызов.
В карцере все замолкают. Ждут – что же будет?
Мне приносят лист бумаги и карандаш – пиши мотивы голодовки.
Я взял и написал все, что знал о лагере, о бессмысленности массовых смертей. Через полчаса вызывают:
– Бери свои рукавицы и хлеб и убирайся отсюда
к…
– Я работать не буду.
– Убирайся, тебе говорят, пока цел, к…
Я убрался, взял штрафную пайку хлеба и пошел к лагерному старосте. Он посмотрел на меня смущенно, выписал еще пайку хлеба, теперь уже не штрафную, и карточку пропитания высокой категории. Я ему про отказ от работы, а он на меня:
– Какого тут черта работа… иди в барак.
Прихожу. В бараке тепло, чисто, заправлены кровати. Кроме дневального, никого нет. Спрашиваю его, что все это значит.
– Не знаю. Больных, наверное, ждем.
И действительно, через несколько дней приводят, а частично и приносят всех «доходяг», не успевших помереть.
Медицинская комиссия. Когда я разделся, врач даже не стал осматривать меня: «Одевайся, иди».
Я испугался, когда увидел себя: не тело – скелет.
Для нас устроили двухмесячный больничный режим с существенно улучшенным антицинготным питанием. Представьте себе: отдых в концлагере!
Произошло же вот что: утром в день объявления моей голодовки в лагерь приехал следователь с целью выяснить, куда подевались заключенные. Весна – нужно готовить к промывке золото, а лагерь обезлюдел.
Начальник лагеря докладывает следователю: «Контрреволюционная сволочь. Не хотят работать…»
И показывает мое заявление о голодовке. Следователь сверху пишет резолюцию: «Арестовать начальника лагеря по представленным материалам». Его, как мне говорили, расстреляли. Через некоторое время был расстрелян и Гаранин – один из высших общелагерных начальников Колымы. Расстрелян как японский шпион – это нелепая формулировка, чтобы концы в воду.
Да, лагеря имели двойную цель: с одной стороны, производить то, что крайне нужно было для страны, с другой – уничтожать и истреблять[145]145
Вот один из трагических эпизодов. Как-то зимой приходит новый, особый этап. Все они пожилые люди. Все хорошо одеты в теплую зимнюю гражданскую одежду (бобровые шапки, каракулевые воротники, вместо валенок – боты). Для них особый, закрытый барак (наши бараки не запирались). Вокруг них особое кольцо охраны– ни подойти, ни поговорить, ни помочь. Они оказались совершенно не подготовленными к колымской обстановке. Было что-то жалкое, трагически нелепое в их фигурах, согнувшихся над неподвижными лопатами, воткнутыми в снег. Они умерли быстро – все, один за другим.
«Радиопараша» сообщила, что это были важные (в прошлом) люди: теоретики марксизма. Невольно вспоминаешь, как яростно они защищали свои позиции еще в 20-е годы. Их предупреждали, с ними спорили представители других течений революционной мысли. И вот жалкая расправа над ними их же учеников. И до сих пор мне непонятно, зачем нужно было выбрать такой долгий и мучительный путь к смертной казни. Чтобы благовидно отчитаться перед потомками: не были расстреляны, а умерли своей смертью? Так должен будет воспринять это историк в будущем?
[Закрыть] тех, кто это производит. Это балансирование, видимо, и рассматривалось как внедрение гегелевской диалектики в жизнь.
Но вот лечебное время завершилось. Силы вернулись. Я снова в забое. Но теперь уже летний сезон. Ходим по золотоносной земле. Ее надо разбивать кайлом, грузить в тачки и отвозить их к подъемнику. Там, наверху, бутара – длинное, большое корыто. В бутару подается мощный поток воды. В нее ссыпается золотоносный грунт. Бутарщики специальными гребками разрыхляют грунт, и тогда освободившиеся от земли золотые частицы (в силу высокого удельного веса) опускаются под грохота – стальные плиты с просверленными дырами. Золото падает под грохота на постеленные внизу грубые суконные подстилки.
Чудесные солнечные дни. Жара. Напряженная тяжелая работа. Везти нагруженную расшатанную тачку по узенькому дощатому настилу непросто. Остановиться нельзя, потому что сзади другие. Иные с разгона – бегом. Нормы высокие. И опять стопроцентное выполнение не дает пайка, достаточного для восстановления сил.
И опять с забойной работой не справляюсь – не могу высоко превзойти норму. Снова угроза штрафного пайка и превращения в доходягу.
Но мне повезло – я нашел себе место на бутаре. Это тоже тяжелая работа, тоже нужна сноровка, а главное– чувство ответственности. Большой сброс золота в отвал может повести к расстрелу и большой неприятности для начальства.
Итак, я первый бутарщик – на мне вся ответственность. При пересменке (опять двенадцатичасовой рабочий день) собираю со дна бутары многие килограммы золота. Работа двухсменная – день и ночь.
Охрана кричит:
– Ты, осторожнее – золото к ногам пристало!
– А черт с ним – обсохнет, отстанет.
Я оказываюсь в передовой бригаде, где норма выполняется на 160 % и больше. За это – отличное питание[146]146
В лагере, как везде, было соревнование. Должны были быть передовые бригады. Их поддерживало начальство: давало хорошие забои (от этого во многом зависела производительность), может быть, в трудные дни и приписывало – ведь доходягам все равно доходить. Сделал немного больше или меньше – это уже не в счет: важно, что норма не выполнена.
[Закрыть] и даже спирт, который мы обменивали вольнонаемным на продукты. Хороший барак.
Все-таки хорошо работать в сильной бригаде. Чувствуешь накал – напряженность труда, четкий ритм. Это ободряет, забываешь, что труд рабский, что рядом доходяги доходят… А кругом – красота!
Но за здоровьем надо было следить. Малейшая осечка– и вылетишь из передовой бригады. Помню, у меня как-то началось желудочно-кишечное заболевание. Надо было, продолжая работать, ничего не есть и точно рассчитать день, когда снова можно будет начинать питаться, – иначе не выдержишь ритма (темпа) работы.
Любопытно, что новое лагерное начальство стало относиться к нам беззлобно. Как-то, еще в весенний день, я и мой напарник рыли глубокую канаву. Рыли – это значит воткнули лопаты в боковые стенки и, сидя на них, обсуждали философские вопросы. Вдруг сверху раздается голос начальника лагеря, видимо, давно слушавшего нас:
– Опять студент (меня почему-то часто так звали) и еврей не хотят работать. А помнишь ли ты, как пишется остаточный член в ряду Маклорена?
– А что же, помню.
– А что работать надо – забыл?
На этом эпизод закончился – карцер не последовал. В конце концов начальники были только «винтиками» исполнительной системы и кое-что, может быть, уже начинали понимать.
В лагере мы жили все время под двойной властью: официальной – охраняющей и понукающей, и властью воровского мира. Блатные, в отличие от нас, считались «социально близкими», и обычно внутреннее управление лагерей и пересыльных тюрем осуществлялось через них. Им даны были особые права, в том числе и право воровать безнаказанно.
В первый же весенний сезон я получил из дома посылку. Это был праздник, но не надолго. У меня почти тут же ее украли. Украли и деньги. Это было очень обидно. Обидно до слез. И украли-то ведь блатари из нашей же бригады. Но это был для меня первый и последний случай. Я разгадал тайны воровства и научился хранить все то немногое, что было. Больше украсть у меня никто ничего не мог.
Любопытна социально-психологическая сторона взаимоотношений с упорядоченным воровским миром[147]147
Настоящий воровской мир был упорядочен определенной идеологией, фольклором и суровыми правилами поведения, включавшими в себя и судебную процедуру. Своеобразный железный демонический орден. В одной из их песен звучала такая строка:
Он умер честно, как вор.
Как-то раз я получил в посылке теплый жилет. Они упрашивали меня продать его. Оказывается, жилет – это особая форма – «правилка». Без нее судья не может править суд. Приговоры были ужасными, например сломать позвоночник. К мелким воришкам (ворам «вне закона») они относились с презрением, называя их «шакалами».
[Закрыть]. Они крали, но не отнимали ничего насильственно. Был как бы неписаный договор, неизвестно кем и когда заключенный.
Можно ли было объявить им войну? Конечно, можно. Но для этого надо было пойти на убийство. Никто из нас не был готов к этому. Позднее – в конце войны и после ее окончания – лагеря стали пополняться нашими бывшими солдатами. Они были обучены убивать, и лагерная междуусобица началась. Но я уже не был свидетелем этого ужаса.
С начала зимы 1938/39 года я оказался на лесоповале. Это лагерный врач (из заключенных) признал меня непригодным (из-за сердца) для зимнего забоя. И до сих пор я испытываю к нему глубокое чувство благодарности: он сделал колымские зимы выносимыми для меня. Работа на лесоповале легче, режим мягче, ближе природа– чудесная колымская природа, которую мы должны были разрушать во имя золота, нужного государству. Не знаю, и сейчас, наверное, еще не восстановился лиственничный лес[148]148
Другие деревья там не росли.
[Закрыть] – ведь он стоял там, где должна была быть вечная мерзлота.
Представьте себе поляну в тайге. Барак для заключенных и несколько небольших вспомогательных помещений. Нет ограды из колючей проволоки, нет вышек с часовыми.
Рано утром строят бригаду с ручными пилами, наточенными еще ночью. До рабочего участка надо идти по снежной тропинке километров пять, а иногда и много больше. Нас ждут там обреченные лиственницы.
Передовые заготовители леса, выполняющие норму, выбирают участок, точно обозначая, каким деревом он будет начинаться, каким – кончаться. Надо засветло поставить восемь кубометров двухметровой древесины. Это высшая норма на двоих. Те, кто регулярно ее выполняет, имеют право уходить в барак без сдачи работы бригадиру, без конвоя. Поэтому надо иметь наметанный глаз. Свыше нормы – работа излишняя, но на выработанном участке нельзя оставлять неспиленного дерева, в то же время нехватка одного дерева – большая неприятность, тащить его придется издалека, по глубокому снегу. Работа тяжелая – деревья сбежистые[149]149
Невысокие, но толстые внизу.
[Закрыть], снег глубокий (пилить надо под корень), и еще надо собрать сучья и сжечь их. Одежда малоподходящая – ватники, они быстро рвутся о сучки.
Зато в 15–16 часов – уже в бараке. Тепло, чисто, хорошее питание, право на получение денег – это по лишнему килограмму хлеба в день. Далеко не все были способны выполнять такую норму и быстро становились доходягами. На лесоповале они больше сидели у костра и дремали, чем работали. Для них – штрафное рабочее время, в которое они также кантуются[150]150
Кантоваться – лагерный термин, означающий, что заключенный только делает вид, что работает.
[Закрыть]. Бригадир, десятник и охрана могут заставить их отбывать лишнее время в лесу, но не могут вынуждать их работать. Паек у них и без того уже штрафной – что с них взять? Часть ночи они не спят – чинят нам одежду, уже за наши деньги. Вот такой симбиоз: одни напряженно работают, другие дремлют на лесоповале, а ночью обслуживают нас – пильщиков, и все как-то сосуществуют. Самоорганизация – она возникает в любой обстановке.
Лес на склонах колымских сопок чарует своей первозданностью. Здесь не ступала нога человеческая. Все заснежено. Снег удивительной чистоты. Глубокий – метр, полтора и больше. Раз как-то я провалился с головой в засыпанную снегом расщелину скал. Тайга живет своей жизнью: следы зайцев на снегу, бурундуки на стволах деревьев (многие погибают в расщелинах коры), белки, летяги, иногда – горностаи. Лесной пейзаж меняется за уступами скалистых отрогов. Вот вдруг и кладбище лесное – засохшие высокие лиственницы серебристо-серой окраски с сучьями, как с распростертыми руками. Они не падают, не гниют – так и стоят, как мертвые стражи здешних мест. А если пурга, то на несколько дней. Заметает все дороги, сбивает с ног идущих, вот где «на ногах не стоит человек». Сила удивительная – мощь океанского шторма. Соседнее Охотское море – море, открытое всем ветрам океана, почему-то названного Великим, или Тихим. Где же его тишина?
А ранней весной снег блестит отраженным солнечным светом с ослепительной яркостью. Без защитных очков достаточно одного дня, чтобы ослепнуть навсегда. Днем можно загорать без рубашки, а чуть стемнеет – температура падает до -30 °C и ниже.
Я любил ходить зимой лесными тропами. Отдаешься целиком природе. Сначала сквозь созерцание ее вспоминаешь прошлое – радостное, навсегда ушедшее; потом вспыхивают мечты о будущем, а затем переходишь в состояние радостного безразличия – слияния со свободной природой. Забывается прошлое, теряется будущее, остается замедленное дыхание природы, смена ее красок. Ты погружен в нее. И только.
Человек перерождается в этих снеговых просторах. Исчезла на годы привычная мне интеллектуальная жизнь. Исчез секс – так, как будто это было когда-то давно – как наваждение. Невольно я вспоминал «Метаморфозы» Апулея. Вот и со мной произошла метаморфоза, правда, несколько иная, чем там. Жизнь вне культуры, вне ее забот – это странно для человека моего стиля жизни. Осталась одна Забота – выжить среди обреченных, пройти сквозь горе насильственной смерти, поддержать их словом утешения и услышать их последнее слово. Помню, как сейчас, умирание подружившегося со мной астронома из Алма-Аты. Вот он еще недавно говорил мне: «А как же теперь? Ведь пальцы на ногах отморожены, а я был такой танцор…» А потом: «Вася, прощай. Я ухожу далеко-далеко, к звездам».
Но вернемся к весенней Колыме. С первых же дней яркого солнца в организме срабатывает какой-то механизм, требующий остановиться. И мы – лучшие пильщики– ложимся на кучу хвороста и спим. И никто поднять нас не может, и даже угроза перевести на штрафной паек не действует. Да, прошла зима, когда организм, чтобы выжить, брал взаймы у самого себя. Теперь надо долг отдавать. Вот и все объяснение.
А вечерами, когда холодало, разводили костры. Собирались вокруг них пильщики леса, и начинались рассказы. Рассказы о прожитой жизни, о сделанных ошибках. Сколько судеб прошло перед моими глазами!
И «домой» идти было тяжко. Сразу же опять одолевал сон. Я научился спать даже на ходу, идя в ногу с впереди идущим[151]151
Любопытно – спать стоя нельзя, упадешь, а на ходу можно, если идешь в строю, особенно когда по хорошей дороге.
[Закрыть].
Здесь хочется отметить, что в лагерях выживали только те, кто мог спать где угодно и когда угодно. Многие теряли эту способность. По ночам у них возникали галлюцинации: им казалось, что вот где-то лежит хлеб, его надо только найти, и они тщетно его искали или ожидали. Иные шли ночью добровольно на дополнительную ночную работу в кухню. За это отлично кормили. Но потом неизбежно их настигала смерть.
Сновидения играли особую роль. К ним я готовился, в них всматривался, их пытался понять. Они были неразрывно связаны с текущей жизнью. Многие сны предсказывали. Так, скажем, в лесу надо было, не опаздывая, прийти «домой» в день приезда кассира, иначе останешься без очередной получки. Другие сны извещали об удаленных событиях. Так я узнал сразу же о смерти отца, о гибели на фронте моего друга. В предсновидческом состоянии я пытался внушить самому себе возможность увидеть положительно значимые образы: идущие часы или васильки – цветы цвета моих глаз. Но долго-долго такие сны упорно не приходили.
И все же я понял, что дневное сознание может задавать вопросы, на которые ответы могут приходить в сновидениях или в минуты пробуждения. Отсюда и пословица: «Утро вечера мудренее». Смысл этой пословицы особенно отчетливо проясняется в критических жизненных ситуациях.
С медитацией я познакомился раньше – еще в годы своего духовного ученичества. Теперь я увидел, как близко медитационное состояние к заранее направляемому сновидческому состоянию. Зимами, возвращаясь «домой» лесной дорогой, я погружался в себя и постепенно сливался с вольной природой: она оздоровляла меня, давала мне силы. Так мог я внутренне выходить из состояния рабства, оставляя его где-то внизу, вне меня. Так же было летом на бутаре в ночные смены. Я входил в медитационное состояние перед восходом солнца. Вот оно засветилось первым лучом там за сопками, еще невидимое. Я жду напряженно, механически выполняя свою работу. Еще мгновение – и блеснул его край над темной скалой, и во мне что-то засветилось – я не чувствую себя больше рабом. А ночные смены осенью: медитация под звездным небом[152]152
Работая в дневных сменах, мы видели звездное небо, ложась спать. Брезентовые крыши наших бараков прогорали дырами от печных искр. И мы, засыпая, ощущали безбрежное звездное небо.
[Закрыть]. Никогда раньше я не ощущал себя так близко к Вселенной, как в эти длинные ночи.
И я уже потом понял, что выжить в лагере может только тот, кто не смирился с мыслью о том, что он стал, как это ему внушали, сталинским рабом.
Но вот кончилась ранняя весна. Прошла безудержная усталость. За это время леса превратились в болота – везде вода, вода… и нескончаемое количество комаров. Накомарники плохо помогали, да и работать в них тяжело. А на открытом воздухе нельзя даже спокойно пообедать. Горячая миска с супом мгновенно наполняется тучей падающих в нее комаров, обжегшихся суповым паром.
Лето. Меня опять переводят в забой – на бутару.
Так тянутся однообразные годы, начиная с весны 1938 до осени 1941 года.
Узнаем о войне. Потрясение, по-разному истолковываемое. Для одних – совершенно неожиданное событие. Для других, понимающих, – естественное следствие. У тех, кто за колючей проволокой, патриотизм хотя и вспыхивал, но редко. Люди в лагерях все же лучше понимали ход событий и осознавали ответственность тех, кто так нелепо и преступно затягивал страну в омут трагических злоключений.
