Текст книги "Канатоходец: Воспоминания"

Автор книги: Василий Налимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

Глава XI
ПОСТКОЛЫМСКИЕ СКИТАНИЯ
(И снова встреча с органами безопасности)

 
О триумфах, иллюминациях, гекатомбах[159]159
  Гекатомба – большое жертвоприношение, массовое убийство людей.


[Закрыть],
Об овациях всенародному палачу,
О погибших и погибающих в катакомбах
Нержавеющий и незыблемый стих ищу.
Не подскажут мне закатившиеся эпохи
Злу всемирному соответствующий размер,
Не помогут во всеохватывающем вздохе
Ритмом выразить величайшую из химер.
1951
Д. Андреев. Гипер-пеон
[Андреев, 1989, с. 124]
 

1. Москва во мраке

Наконец-то после двухнедельного пути поезд приходит в Москву. Нас встречает Татьяна Владимировна — сестра жены. Сообщает:

– Даниил Андреев арестован. Идут аресты в кругу его знакомых.

Радостное ожидание встречи с Москвой сразу омрачается.

Новые испытания. Переживет ли арест Даня? Переживут ли окружавшие его люди? Будет ли арестована моя жена? Что ждет меня? Мне надо было прожить некоторое время в Москве на нелегальном положении (паспорт с ограничениями), чтобы отыскать работу там, где можно жить и с дефектным документом[160]160
  Вот один из эпизодов. Меня готов был взять на работу академик Г. А. Шайн – директор Симеизской обсерватории в Крыму. Но воспротивился секретарь партийной организации А. Б. Северный (в будущем – академик). Шайн получил от начальника крымского МВД разрешение на прописку (правда, с оговоркой, что за будущее не ручается). Шайн пытался обойти конфликт с Северным, обратился непосредственно к Президенту АН СССР С. И. Вавилову с просьбой принять меня на работу приказом по академии. Вавилов отказался, ссылаясь на недемократичность, на что Шайн ответил, что он и так знает, кого принимает. На этом все кончилось.
  Позднее я как-то оказался в поезде в одном купе с Северным. Разговор с ним не состоялся. Но в его поведении почувствовалась нервная напряженность. Как он оценил свой прежний рабский поступок?


[Закрыть]. Теперь все осложняется – я оказываюсь под двойной угрозой.

На поиск работы ушло два месяца. Это естественно — подходящую для меня интеллектуальную работу легко было найти только в большом городе, а там трудность с пропиской, к тому же список режимных городов засекречен. И еще возможно сопротивление со стороны секретарей партийных организаций.

Мне приходилось ночевать в разных знакомых мне домах, чтобы не примелькаться соседям. Приглашавшие меня люди знали, что идут на риск, но делали это добровольно, желая помочь.

И на московских улицах тоже приходилось быть настороже. Одетым следовало быть по-московски – в потертой, но добротной (в прошлом) одежде, с затасканным, но хорошим (в прошлом) портфелем. На лице должна была сиять радостная улыбка, свидетельствующая о том, что человек всем доволен и ни от кого не скрывается. И все же дважды я попадал в неприятные ситуации.

Однажды поднимаюсь по лестнице метро «Киевская». Передо мной какая-то пара. И вдруг она поворачивается и бьет его по физиономии. И тут, как нарочно, оказывается страж порядка. Он хватает меня за рукав, чтобы тащить в милицию как свидетеля. Только этого мне не хватало. С силой вырываюсь, выкрикивая что-то в оправдание.

Другой раз – стою в очереди у телефона-автомата на Никитской площади. Знакомый голос окликает меня. Узнаю В. А. Ефремовича, проводившего еще в мои университетские годы занятия по аналитической геометрии и топологии. Во всеуслышание он говорит мне:

– Василий Васильевич, а я тоже был в лагере[161]161
  Он рассказал мне, что в лагере «доходил», т. е. оказался в состоянии полного истощения. Врач предложил ему отдохнуть в психиатрическом отделении. Он с радостью согласился. Все шло хорошо, пока не приехала комиссия. Всех, кроме него, признали сумасшедшими и подлежащими освобождению. В Москву послали запрос: как быть с ним? Ответ: раз был в психиатричке, то все равно освободить. Вот он и оказался в Москве. При поддержке профессоров П. С. Александрова и А. Н. Колмогорова стал преподавателем математики в одном из вузов. Вот так – из тюремной психушки прямо на кафедру столичного института.
  Всякое могло быть в стране чудес.


[Закрыть].

Очередь мгновенно рассеялась. Нас испугались, как зачумленных. С ночлегом я также как-то раз попал впросак. Остался у жены. И вдруг в начале ночи звонок в дверь. Входят двое в форме и еще один. Понимаю: пришли арестовывать Татьяну Владимировну – сестру жены. Она была на даче, но обыск все равно провели. На мой дефектный паспорт не обратили внимания – это дело не их епархии, а милиции – рангом ниже. Обыск был проведен вежливо. Когда младший из них нашел серебряные ложки, оставшиеся еще от помещичьей усадьбы, то старший сказал – «оставить».

Позднее Татьяна Владимировна получила десять лет лагерей за знакомство с Даниилом Андреевым. Для нее это был двойной удар. Она еще после окончания войны[162]162
  Д. Андреев был мобилизован в армию. Участвовал в обороне Ленинграда.


[Закрыть]^] ждала Даню как будущего мужа. И вдруг все рухнуло в один день. Другая женщина неожиданно оказалась избранницей. Несостоявшийся долгожданный брак, а потом еще и арест из-за бросившего ее человека. Сражена была и ее мать – она мечтала увидеть свою любимую дочь замужем за поэтом. Настоящим поэтом. Поэтом милостью Божьей. Она не намного пережила случившееся.

Вскоре после этого события последовал странный телефонный звонок. Незнакомый строгий и властный голос настойчиво требовал Ирину Владимировну (мою жену). Я понял – вызов на допрос, после которого возможен и арест. Сказал, что она куда-то уехала. И действительно, она вскоре уехала в санаторий по путевке, полученной еще из Дальстроя – московского филиала колымской вотчины.

Конечно, Ирину Владимировну в некотором смысле защищало то, что она последние годы не была близка к Даниилу. Но была и страшная улика. Центральным моментом в деле Дани был его неопубликованный роман Странники ночи. Речь в нем шла о мистической организации наших дней. Первая часть романа была посвящена Ирине Владимировне. Криминальной, с позиций органов безопасности, оказалась вторая часть, где в деталях в стиле Достоевского описывалось покушение на Сталина. Получив этот материал, органы ахнули – в их интерпретации это было не художественное произведение, а инструкция к действию.

Такого еще не бывало… И 25 лет политизолятора получает Даня в 1947 году. Из них 10 лет он просидел во Владимирской тюрьме. Вышел оттуда тяжело больным только в 1957 году и через два года умер, сумев за это время восстановить свои стихи[163]163
  Здесь примечателен один эпизод. Когда его жена пришла к начальнику тюрьмы для оформления документов при освобождении, он ей сказал:
  – Возьмите вон там мешок.
  – Какой мешок? Зачем?
  – Берите и убирайтесь.
  Так представитель суровой власти спасал достояние нашей культуры. В мешке были записи на обрывках бумаги – в тюрьме Даня восстановил, казалось, напрочь изничтоженное.


[Закрыть] и закончить два своих фундаментальных произведения: Роза мира (Метафилософия истории) и Железная мистерия (поэма). Разные сроки получили его друзья за то, что слушали, как он читал свои произведения. По одним источникам (от пострадавших друзей), их было около 100, по другим – много больше. Дело Даниила Андреева до сих пор не подвергнуто критическому анализу, хотя возможности для этого есть. Почему? Что там скрывается?

Но теперь возвратимся к моим делам.

Несмотря на все волнения и напряженность, я пытался понять, что же стало с Москвой. Я бродил по улицам, переулкам, площадям. Все знакомо, все как было прежде, как я помню. Но опустел дорогой моему сердцу город. Нет знакомых, дорогих мне людей ни в квартирах, ни в научных учреждениях, ни в театрах. А если кто и есть, то они теперь уже не те.

Над всем городом распростерлась тоска, уныние.

Если действительно это осознали посвященные в великую тайну будущего, то уместно прозвучат здесь слова Даниила Андреева [Андреев, 1990], написанные в камере Владимирской тюрьмы в первой половине 50-х.

ПОСВЯЩАЮЩИЙ К ПОСВЯЩАЕМОМУ

 
Но знай: радушьем этот век
Нас не встречает у порога:
К кострам сирот, бродяг, калек
Сперва скользнет твоя дорога.
Казнен изгнаньем, как Адам,
Клеймен судом, как лютый Каин,
Пойдешь по мертвым городам
Скорбеть у выжженных окраин.
Сольются искры душ кругом
В безбрежном зареве страданий;
Им будет чужд и дик псалом
Твоих безумных упований.
Ты, как юродивый, молясь,
Бросаться станешь в пыль дороги,
Чтоб хоть земля отозвалась
На миф о демонах и Боге!
 

НЕИЗВЕСТНЫЙ, ТЕПЕРЬ – ЭККЛЕЗИАСТ[164]164
  Экклезиаст (греч.) – проповедник.


[Закрыть]

 
Ведь наград не ищу я
По излучинам ночи:
Знаю, действую, чаю –
И не властен иначе.
(с. 198)
 

И если это так, то понятным становится услышанный мною однажды грубоватый «философский» диалог:

– Осволочилась жизнь.

– Ну и что?

– Кому что, а мне ничто.

– Говоришь, осволочилась. А дальше что?

– Ничто.

– А что в ничто?

– В ничто – ничто: ни очередей, ни сволочей.

Это – без поэзии. Но с поэзией, по-моему, «грустней и зорче» (как у М. Волошина), превращение «звука в луч» (как у Н. Гумилева).

А что же я увидел в науке? Позднее при встрече с учеными (и прежде всего с академиком А. Н. Колмогоровым – представителем вероятностного мышления) увиденное сформулировалось так:

Молью сильно поеден вероятностный кафтан. Но как прекрасен он на том, кому под стать.

Да, мы знаем, что мир оказался сложнее, чем думалось когда-то. Шипы сложности сильно потрепали кафтан. Но с каким уважением мы относимся к екатерининским вельможам от науки? И как уместен на их кафтане аксиоматический аксельбант.

А что же делать мне? Может, выйти в балагане на канат? Выйти так – сбросив обветшалый кафтан, с узором, нарисованным краской прямо по голому месту.

Смотрите, я исполняю свой танец на канате. И злобно кружится моль – негде дырки проесть.

И все же все оно есть, как есть, и никак иначе. Сгорбленный, грустно выйдет из балагана вельможа в обветшалом, изъеденном молью зипуне.

2. Странствия по стране

Возвращаюсь к текущему ходу событий. После двухмесячного поиска работы я наконец нашел себе место. Становлюсь начальником геофизического отряда Средневолжского геофизического треста. Работа в Самарской дуге, на берегу Волги, недалеко от Самары. Чудесное место: всхолмленный берег реки, южные липовые леса; правда, все слегка подпорчено добычей нефти. Моя задача – геофизические замеры, каротаж во вновь разведуемых нефтяных скважинах. Работа однотипная – несподручная.

Меня, правда, почему-то сразу восприняли как теоретика в этой незнакомой мне области и поручили еще и занятия с юными техниками.

Русская природа и щедрая приволжская осень как-то взбодрили после мрачной Москвы, несмотря на бездорожье здешних мест и ужасные черноземные грязи.

Тут я познакомился с особенностями послевоенного стиля работы. Как-то принимаю инвентарь отряда. Спрашиваю:

– А зачем мне трактора?

– Как же – на чем же за зарплатой будешь ездить?

– Но зачем же два?

– А где запчасти будешь брать?

Аргументация убедительная. А тут еще в районе происходит сдача урожая и у меня отбирают грузовик. Спрашиваю:

– На чем же я буду ездить с аппаратурой на скважину, в случае срочного вызова?

– На пожарной машине. Все договорено.

– А если пожар?

– Черт с ним, пусть горит. Нам приказано помогать уборке.

Опять все убедительно.

В лесах встретился с работниками заготовительной конторы. Заготавливают семена диких яблонь для посадки. Оказывается, что заготавливаются они в вареном состоянии. Их берут у тех, кто готовит повидло из диких яблок.

Говорят, так сподручнее. Если на все смотреть с позиций театра абсурда, то опять же все убедительно.

Прошло чуть больше полугода, и вдруг узнаю: секретный приказ – очистить область от ненадежных элементов. Ибо в случае новой войны самому Генералиссимусу уготовано безопасное место именно в Самаре. Опять логика абсурда.

Эта логика сработала и против меня. Мне приказано в 48 часов покинуть область. Дорога до Самары только по замерзшей Волге. Лед уже местами потрескался — весна. Колеса машины проваливались в ледовые выбоины. На другой день все же попадаем в Самару. Прощаюсь грустно с коллегами по тресту и уезжаю в Москву, опять искать себе новое место работы.

Снова надо ходить по различным учреждениям и предлагать свои услуги. Опять тайно ночевать в чужих квартирах. У меня уже кончились мои «большие» колымские деньги, приходится продавать через комиссионный свои вещи[165]165
  Предвидя инфляционный удар – обязательный обмен денег на новые купюры в соотношении 10:1,– я, приехав с Колымы, купил хорошую, но не очень нужную одежду и теперь распродавал ее.


[Закрыть].

Наконец получаю назначение в Алма-Ату в Среднеазиатский географический трест.

Приезжаю. Прихожу на место назначения. Там на меня смотрят удивленными глазами:

– Как, вы ничего не знаете?

– Нет, не знаю.

– И о Роберте не знаете?

– Первый раз слышу.

И вот мне рассказывают о трагическом эпизоде, разыгравшемся на местной сцене театра абсурда.

Роберт был студентом, примечательным лишь тем, что его мать, врач, была известным венерологом города. Ему, естественно, все было дозволено. Ради развлечения он занимался грабежом. Вечером накануне моего приезда «засыпался», пытаясь в центре города отнять часы у какого-то важного лица. Из соответствующего отдела был звонок в МВД:

– Вы что там, спите и не знаете, что делается в городе?

И вот теперь звонок в дверь квартиры. Роберт уже спит. Мать открывает дверь. Входит целая группа сотрудников казахстанского Министерства внутренних дел вместе с заместителем министра. Мать успела крикнуть сыну:

– Пришли. Обороняйся!

Он выхватывает из-под подушки два револьвера и начинает отстреливаться. Всех убивает. Сам тяжело ранен. Убивает и свою раненую мать со словами:

– Тебя все равно убьют, только с мучениями.

В больнице Роберт порвал на себе швы и умер.

Выслушав этот трагический рассказ, я наивно спрашиваю:

– А какое же отношение это имеет ко мне?

– А как же! У вас нет политического чутья.

Итак, моя работа в Алма-Ате не состоялась. Я был

направлен в Усть-Каменогорский филиал Геофизического треста. Там мне предстояло наладить спектральный анализ горных пород. Этот вид работы вполне устраивал меня. Здесь можно было «проявлять творческую инициативу».

Понравился мне и город. Тогда Усть-Каменогорск выглядел скорее как большое сибирское село. Немощеные, пыльные улицы. Добротные одноэтажные деревянные дома со ставнями на окнах. По вечерам носятся стаи собак, готовые сбить с ног. Народ замкнутый, нелюдимый. Непросто было снять комнату – все относились с подозрением к пришельцу. Но зато как привлекательны просторные воды Иртыша. Теплые заводи у берегов как будто специально устроены для купания. Щедрый южносибирский базар. Горы и горы арбузов – от этого колымчанин мог обезуметь.

Но вот в начале 1949 года вызывают меня в Алма-Ату для отчета. Это насторожило – какой смысл отчитываться за полугодовую работу?

Делаю отчетный доклад. В деталях описываю все, что сделал. Командировка почему-то задерживается. Наконец вызывает директор треста. Там двое ждут меня. Все ясно.

– Вы арестованы. Ваше оружие, ваши часы.

Часы у меня оказались. Открывают заднюю крышку и смотрят, нет ли там записки с тайными адресами.

И вот я поначалу в одиночной камере главной Алма-Атинской тюрьмы. Прекрасная современная тюрьма. Все-таки есть забота о людях, хотя и странная. Но мы, не привыкшие к заботе, рады и такому ее проявлению.

«Радиопараша» приносит сообщение о том, что арестовывают повторно всех, у кого была статья 58–10–11 или пострашнее. В благоприятном случае будет вечная ссылка, в неблагоприятном – снова лагерь.

Допрашивает следователь-казах, достаточно образованный и хорошо владеющий русским языком. На допросах повторяются прежние обвинения в компактной форме. Теперь уже бессмысленна борьба. Ее просто нет – нет свидетелей, нет очных ставок. Им зачем-то нужно выполнять эту формальность, мне важно не попасть в разряд «неисправившихся», иначе снова лагерь.

Неожиданно следователь просит подписать бумагу об окончании следствия.

Перелистываю свое новое дело: куча каких-то ничего не значащих бумаг общего характера. И вдруг одна существенная, свидетельствующая о том, что новых показаний против меня нет. Спрашиваю:

– Каков же смысл нового дела, если нет новых, дискредитирующих материалов?

– А я, – отвечает он, – думал, что Вы умный человек.

– В чем же моя неумность?

– Судьба это. Понимаете? Сегодня я вас допрашиваю, завтра вы будете допрашивать меня.

И, смотрите, он не сильно ошибся в прогнозе. Если и не я, то кто-нибудь да допрашивал его. Все-таки не зря многие называют нашу страну евразийской. В ней больше, чем где-нибудь еще, действует не трезвый смысл, а судьбинное безумие, порождаемое восточной деспотией.

В общей сложности я просидел в следственной тюрьме 4 месяца. В это время Ирина Владимировна перебралась в Алма-Ату и регулярно приносила мне передачи – чудесные местные яблоки. В камерах был уже иной набор клиентуры. Главным образом это были бывшие военнопленные последней войны и те, кто сотрудничал с немецкой властью во время оккупации. Эти люди вели себя хорошо, доброжелательно, но у них не было той интеллигентности, которая характеризовала Бутырку 1936–1937 годов. Да, и здесь перемены – извели интеллигенцию. Не зря старались!

3. Второй приговор. Вечная ссылка

Объявляют приговор. Вечная ссылка в город Темиртау Карагандинской области.

Опять этап. Мучительный, так как этапировали совместно с местным ворьем. Особенно мерзко было в Петропавловской пересыльной. Тюрьма еще давнишней, дореволюционной постройки. Вся власть в руках блатарей. Вызывают с вещами и запирают в пустую камеру, где позднее появляются трое грабителей. А в общей камере под нарами насилуют подростков. Эта деятельность именовалась исправительно-трудовой.

Темиртау. Я уже без конвоя, но и без жилья, без денег, без документов – вполне свободный от всего человек. Только раз в десять дней должен отмечаться в МВД.

Иду к главному инженеру Казахского металлургического завода. Все мгновенно устраивается. Я назначаюсь на должность инженера-исследователя Центральной лаборатории. Вскоре приезжает и Ирина Владимировна. Начинается новый этап жизни.

Большая лаборатория рядом с мартеновским цехом. В лаборатории уже есть двое ссыльных – инженеров, хорошо знакомых мне по Колыме. Они успели заказать современную аппаратуру для спектрального анализа. Все как будто для меня. Здесь мне удалось развернуть широкую деятельность по освоению спектральных методов анализа в металлургии. У меня было много лаборантов[166]166
  Лаборантов всегда приходилось иметь с некоторым избытком, так как каждое лето многие из них приносили фиктивные справки о смерти родителей и получали отпуск. Оставшиеся поддерживали технологический процесс. Осенью все возвращались. Данных химического анализа, подлежащих обработке, было так много, что работы хватало всем. Так мы и делали науку в докомпьютерное время.


[Закрыть], и это позволило подвергнуть нетривиальной статистической обработке колоссальный материал по различным методам анализа вещества. Результаты своих работ я публиковал в престижном тогда московском журнале Заводская лаборатория. Правда, и здесь возникла одна характерная для тех лет заминка. Главный инженер завода неожиданно сообщает мне, что пришло официальное письмо из редакции журнала с требованием перестать направлять им статьи ссыльного автора. Его реакция:

– Статьи нужно публиковать, но пусть их кто-либо другой подписывает вместо тебя.

– Кто будет подписывать, тот пусть и пишет.

– Работы должны публиковаться. Ты сам и уладь это дело. Я не хочу иметь из-за тебя неприятности.

Случилось так, что начальник технического отдела поехал в Москву. Там он зашел в редакцию журнала, где возник серьезный разговор о моих публикациях. Вдруг заведующая редакцией говорит, что ей надо ненадолго уйти. Возвращается:

– О чем у нас был разговор?

– О том, что вы не хотите печатать статьи Налимова.

– Почему не хотим? Мы его печатали и будем печатать.

– Ну и б… же ты!

И действительно, на мой запрос пришла справка из Министерства юстиции СССР о том, что ссыльные имеют право печатать статьи неполитического характера. А дама, о которой шла речь выше, потом стала моей очень хорошей знакомой. Она слезно извинялась и говорила в оправдание, что все ее родственники были «там». Этот грустный случай показывает, насколько были запуганы люди – в своем страхе они готовы были действовать даже более сурово, чем это предписывают власти.

Работа на заводе была не очень напряженной, и мне удавалось по вечерам заниматься философскими и культурологическими темами. Точно граница моей оседлости не была установлена, и летом по воскресеньям я уезжал на велосипеде в полупустынную степь в окрестностях города. Город стоял на берегу большущего водохранилища. В узком месте можно было переезжать на другую сторону, где буйно цвел шиповник. Там я и занимался то медитацией[167]167
  Это была регулярная практика в группах А. А. Солоновича.


[Закрыть], то купанием, то просто чтением всего, что меня интересовало. А зимой меня выручал каток, если не было степной пурги и снежных заносов. Ветры там гуляли безудержные в степном раздолье, летом поднимая непереносимую пыль, а зимой усиливая действие мороза до изнеможения.

Работая в промышленности, я отчетливо увидел, что вся послевоенная деятельность нашей страны была направлена не на технические или экономические усовершенствования, а на выполнение и перевыполнение различного рода губительных, по существу, плановых показателей, придуманных в московских министерских кабинетах. Одним из таких заданий было требование опережать запланированный график любого ремонта, другим – перевыполнять план, не считаясь с возможностями.

Вот несколько примечательных примеров.

Первый пример: наш завод был построен наспех, поэтому не было обращено внимание на технику безопасности. Каждый год хоронили человек по десять, попавших в беду[168]168
  Один раз грузовик, груженный сеном, порвал низко висящий высоковольтный провод, и он упал в арык, где купались дети. Сколько гробов! И никто за это не ответил.


[Закрыть]. Как-то ко мне заходит инженер по технике безопасности, приехавший из Москвы для инспектирования. Говорю ему:

– Дайте мне предписание для переоборудования спектральной лаборатории в соответствии с новыми инструкциями, полученными из АН СССР.

– Не дам. Если будешь настаивать, закрою лабораторию.

– Закрывай!

– Так вот не закрою потому, что весь завод надо закрывать. И вообще, почему ты не боишься меня? Все боятся. Это так приятно, ведь я вышел из простых рабочих.

На этом мы расстались как друзья.

Другой пример: раз идем на работу и видим, что часть стены мартеновского цеха ночью рухнула – хорошо, что без жертв. Оказалось, что кирпичи на стене были сложены без цементного скрепления. Видимо, цемента не хватало, а план надо было выполнить во что бы то ни стало и с опережением.

Третий пример: металлургический завод построили в Темиртау потому, что там было много легкодоступного угля. Мартеновские печи должны были работать на газе, полученном из угля, а не на добротной дефицитной нефти. Но со строительством газогенератора чуть опоздали и пустили мартеновские печи на привозной нефти. Позднее возвращаться к газовому топливу было уже немыслимо – это снизило бы производительность, которая неуклонно должна была расти. Так и не достроили тогда газогенератор.

Четвертый пример: читаю зарубежные журналы[169]169
  С чтением иностранных журналов тоже было непросто. Меня вызывает начальник технического отдела и говорит:
  – При всех предупреждаю, что читать иностранные журналы небезопасно.
  – Но ведь библиотека выписывает их. А я использую их опыт.
  – А я вас предупредил.


[Закрыть]. За границей удивляются: была пущена печь стотонной выплавки металла, которая потом начинает выплавлять все больше и больше стали – вплоть до трехсот тонн. Как стотонная печь может быть настолько перегружена? Ответ простой: запроектирована и построена она была сразу на триста тонн. Но ее вначале пускали не на полную мощность с тем, чтобы можно было получать премии за прирост продукции. Но каков был ущерб от начальной неполной эксплуатации!

Пятый пример: неожиданно приходит телефонный приказ из министерства о том, чтобы уменьшить отбраковываемую неполноценную верхнюю часть стального слитка. Мы пишем докладную записку о том, как при этом будет ухудшено качество металла. Нам по телефону ответ:

– Мы сами знаем, книги тоже читали и учились. Вы делайте, что вам приказано.

– А если будет рекламация по качеству?

– Рекламацию признать, не выезжая на место, и впредь этому заказчику в течение полугода ничего не поставлять!

И вот в одну прекрасную весну приходит сообщение о том, что западные районы Сибири остались без плугов: сплошной брак. Катастрофа – задерживается посевная.

Нам приходят на исследование образцы нашего же металла. Сотрудники лаборатории – весьма квалифицированные металловеды – отказываются давать заключение: зачем самим затягивать петлю на собственной шее. Приходит заключение из Центрального института нашего министерства. И вот чудо – о низком качестве металла ничего не говорится. Вся ответственность перекладывается на завод – изготовитель плугов. Все вздохнули свободно.

Потом я спрашиваю сотрудников ЦНИИЧерМета – как же мы вышли сухими из воды? Ответ прозвучал примерно так:

– Ваша сталь, конечно, дерьмовая, но мы знаем, что это не ваша вина. А вот технология термообработки на заводе-изготовителе столь ужасна, что и из хорошей стали получился бы брак.

И вот результат: главный инженер того завода и начальник Отдела технического контроля получили по десять лет. Правда, срок пришлось отбывать недолго.

Из сказанного выше понятно, почему наша богатейшая страна неуклонно устремлялась к нищете. Печальный опыт показал, что регулировать жизнь директивными инструкциями рискованно. Нужна самоорганизация, но она не получается еще и в наши дни. Сильна тоска в народе по правящей всесильной руке. Как легко было исполнять приказы безответственно, получая за это еще и премии.

Но время шло.

И вот наступает март 1953 года. Шепотом разнеслась весть, прозвучавшая по радио. Мы сразу поняли, что это конец единоличного деспотизма. И вот в Правде некролог со словами:

«Умер бессмертный вождь».

Подписан беспартийным ректором МГУ академиком Иваном Георгиевичем Петровским. В этих странно звучащих словах послышалось и что-то пророческое для нашей страны – она освободилась от того демонического, что претендовало на бессмертие.

Я попадаю под амнистию – у меня ведь был по приговору всего-то навсего пятилетний срок.

Но не все сразу оформилось. Помню, в начале лета прихожу к главному инженеру и прошу:

– Подпишите моей сотруднице командировку в Тарту на конференцию по спектроскопии.

– Не подпишу.

– Почему?

– Поедешь сам.

– У меня же нет еще паспорта.

– Это моя забота.

И вот я в Тарту с докладом о работе, материалы которой своим многообразием и масштабностью поразили многих. Между делом захожу в банк получить деньги по аккредитиву и предъявляю вместо паспорта справку ссыльного, с обязанностью отмечаться каждые десять дней. Как по команде, все служащие удивленными глазами уставились на меня – во мне воплотилась весть о наступающей свободе, хотя еще и далеко не полной.

На обратном пути в Москве захожу в МВД и спрашиваю:

– Почему мне не выдают паспорт, у меня ведь был всего пятилетний срок?

– Потеряно ваше дело. Не беспокойтесь, найдем.

И действительно, в Темиртау меня вскоре вызывают в МВД и с поздравлением вручают паспорт. Наконец-то паспорт без всяких ограничений. Я, правда, не сразу покинул Темиртау – надо было закончить большую работу и особенно важно было выждать, когда решится вопрос о возможности получить прописку в Москве. На этот шаг правительство решилось не скоро.

Литература

Андреев Д. Русские боги. Стихотворения и поэмы. М.: Современник, 1989, 397 с.

Андреев Д. Железная мистерия. Поэма. M.: Молодая гвардия, 1990, 318 с.