Текст книги "Арина (Роман, повести)"

Автор книги: Василий Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

V

Виновато сутулясь, Костричкин сказал уборщице, что займется отчетом, пусть зазря мастера его не тревожат, и закрылся на ключ, никого к себе не впускал. Сидел в кресле тихо, морща лоб, казавшийся высоким из-за лысины, обдумывал свое положение. Прикидывал по-всякому, а все равно выходило, что беды никакой нет: Катя скрытная, вряд ли кому расскажет, а коли ума на то хватит, возьмет и сболтнет, – то всегда можно отказаться. Было все без свидетелей, и с какой стати вера будет девчонке, а не ему. Вот только эта чертова шишка, не стала бы она уликой.

Он водой из графина намочил носовой платок, приложил к переносице. Посидел так минут десять, больше не выдержал, подошел к зеркалу, что лепилось к двери, осмотрел шишку и недовольно покачал головой: росла она, так расплылась по переносице, что левый глаз наполовину уменьшила. И фиолетово-синяя стала, как хорошо вызревший баклажан.

Да, шишка его не радовала. И дома что-то говорить надо, жена-липучка сразу пристанет с расспросами: где да как? Ну ладно, той он что-нибудь придумает, а если объясняться доведется в другом месте? Там-то шибко не попрыгаешь, долго не наврешь.

Зазвонил телефон, и Костричкин по привычке кинулся к столу, но в последнюю секунду передумал, не поднял трубку и остался доволен, что вовремя сообразил. Ведь возьми сейчас он трубку, а окажется, что звонят от начальства, велят завтра срочно приехать. И тогда хочешь не хочешь, а являйся самолично в таком распрекрасном виде в комбинат. Правда, мог это и друг позвонить: мол, я тут рядом, сейчас забегу. А зачем и друзьям его разукрашенного зреть? Да и где у него друзья? Старые давным-давно перевелись, а новых он не ищет. От этих-то новых один наклад: в гости их зови, денег в долг им дай. Вот и не заводит он друзей, не дает себя околпачить. Признает лишь людей дела, они же ему и друзья-приятели. Ты ему что-то сделал – он тебе что-то достал, ты ему в чем-то помог – он тебе в чем-то угодил. И вся тут дружба.

Солнце красно зажгло стеклянные двери котельной, что торчала наискосок от парикмахерской, и Костричкин без часов уже знал, что сейчас около семи. И люди на улице замельтешили, поплыли перед окном головы – с работы народ повалил. Ему тоже пора уходить, что сидеть взаперти, задыхаясь в душной каморке, да не знает он, как бы это половчее зал проскочить, как бы это придумать так, чтобы не узрели мастера его злополучной шишки.

Но вскоре все-таки придумал. Отыскал на задворках стола старую хозяйственную сумку, совсем никудышную, вся клеенка на ней облупилась, потрескалась, углы крючьями кверху и в разные стороны топорщатся. Прямо сказать, стыдно на люди показаться с этакой сумкой, да выхода у него не было. Набил он ее чем попало, чтобы хоть вид мало-мальский имела, а главное, не была раздавленной лягушкой, стояла чуть-чуть. И поставил сумку на плечо, поплотнее прижался к ней левой щекой и носом и торопко пробежал по залу. Слава богу, мастера, занятые клиентами, внимания на него не обратили, видно, даже не поняли, кто прошел.

А в первую попавшуюся урну бросил сумку вместе с барахлом, какое в ней было, и вздохнул с облегчением, потом сел в сквере на скамейку, которая в самой гуще стояла, принялся дальше все обдумывать. Надо было еще в уме заготовить, что бы такое жене сказать, как объяснить угнездившуюся на переносице шишку. Да если б только ей одной, а то и на работе завтра многие полюбопытствуют, откуда вдруг у него инородное тело на носу.

В желудке уж посасывало, потому как часов шесть подряд Костричкин не ел, и чтобы отогнать некстати пришедший аппетит, он закурил. А скоро и заулыбался от подоспевшей мысли. В самом деле, скажет жене, что вот шел он, а из подъезда соседнего дома выбежала женщина в слезах. Следом вылетел мужчина, догнал ее и у него на глазах стал избивать. Он, естественно, вступился за женщину, схватил мужчину за руку, ну, а тот вывернулся, распаленный в гневе, ударил его в лицо. Так и на работе скажет, и все поверят. В глазах мастеров он даже будет выглядеть в хорошем свете, кто-нибудь из них похвалит: «Молодец новый заведующий, за женщину заступился».

Костричкин уже хотел было домой идти, но вспомнил, что упустил из виду Катю. Она-то будет посмеиваться тайком. И хорошо, если тайком, а вдруг возмутится, что он вышел вроде бы в герои, и назло расскажет всем, как он вызвал ее в кабинет и приставал, а она засветила ему по переносице. Что делать тогда? Свидетелей-то он не приставит, что женщину защищал. И Костричкин, бракуя начисто историю с женщиной, принялся дальше ломать голову.

С полчаса еще сидел он в сквере, потягивая сигарету, а потом радостно вскочил и, чтобы не терять время, не стал возвращаться на переходную дорожку, а напрямик, через газоны, зашагал к Останкинскому парку. На этот раз он обдумал все основательно: приходит в парк, затевает с кем-нибудь драку и попадает в милицию. Вот и будут у него и живые свидетели, и письменные доказательства, так что сам комар носа не подточит.

Но когда он пришел в парк, радости от предстоящей драки у него уже не было. Если оглянуться назад, вспомнить прожитое, то за свои пятьдесят семь лет он ни разу ни с кем не дрался, даже в школьные годы. С малых лет отец ему внушал, что не надо в жизни лезть на рожон, всегда лучше уступить дорогу, обойти беду стороной. «Береженого и бог бережет», – говорил отец. И он запомнил эти слова, никогда не шел с людьми на конфликт, если они были сильнее, а в драку не только не лез, но стороной ее обходил, даже где и нет ее, а ему казалось, что она может там быть, он туда уже носа не показывал. Если идет один вечером, а на пути стоят парни с гитарами, хохочут, поют, то свернет в сторону или назад повернет. Ведь разве угадаешь, что взбредет в голову зеленым недоумкам. Выкобениваясь друг перед другом, пырнут его под дых, не то нос расквасят, и будет им потом смеху, разговоров. А ему каково?..

Опять же, в милицию попасть – не орден получить, славы хорошей это ему не прибавит. А людишки вредные и недобрые сразу обрадуются, языки чесать начнут, мол, хулиган какой, его и милиция забирала. Но с другой стороны, что ему милиции бояться, туда не только обидчиков приводят, туда и потерпевшие идут защиты искать, справедливости. Вот и он придет как пострадавший: шишка-то налицо.

Хотя вечер был будний, народу в парке оказалось много, людей, видно, тянуло из перегретых солнцем домов в липово-дубовую свежесть, к прохладе, что шла от прудов и зеленой травы. Бродил народ по аллеям, катался на лодках, молодежь в основном топталась на танцевальной веранде и около нее. Костричкин тоже остановился у веранды, сквозь частокол ограды стал смотреть, как теперь танцуют, под какую музыку. Танцевали совсем по-новому: то вроде стояли на месте и лишь крутили плечами, то неуловимо быстро перебирали ногами, незнакомо изгибались. И когда он смотрел эти танцы, чей-то мужской голос рядом спросил:

– Кто фингал подвесил?.. Небось жена?..

Костричкин обернулся: перед ним стоял, часто моргая черными глазками, низенький, плюгавенький мужичок, грудь которого была всего-навсего с хороший крестьянский кулак.

– А твое какое дело? – нарочно позлее рыкнул Костричкин. – По зубам схлопотать хочешь?.. Ну-ка пошли, пошли в кусты!..

Мужичок перестал моргать, сказал простодушно:

– Извини, не хотел обидеть… Я это по доброте своей…

– Я так извиню, что свое имя не вспомнишь! – входя в роль, закипал Костричкин и руку протянул, чтобы схватить за горло плюгавенького.

Но тот неожиданно присел и кузнечиком скакнул в сторону, спрятался за девушек, стоящих вблизи, и уже оттуда обидчиво пропищал:

– Во народ пошел… Космические шизофреники…

Костричкин чуть пробежал за ним, да где там, его и след уже простыл, Легче было иголку в траве найти, чем такого мужичка в толпе. Ему жалко стало, что улизнул шибко подходящий для драки субъект, но зато это и смелости подлило: выходит, кое-кто его боится. И он бодрее пошел по берегу пруда прямо к шашлычной, где, был уверен, полно разных алкашей и скоро найдет себе нового партнера для драки.

В шашлычной было пустовато, лишь за двумя столами сидели мужчины, закусывали с вином, да трое молодых парней прилипли к стойке, собираясь что-то заказать. Пьяных вроде не было видно, посетители вели себя пристойно, и Костричкин, чтобы нарваться на скандал, решил взять без очереди рюмку коньяку и шашлык. Он подошел к стойке и, тесня плечом блондина лет двадцати, стал впереди него.

– Папаша, зачем так по-деревенски? – спокойно сказал блондин. – Ведь живешь в Москве, которая должна стать образцовым городом, а лезешь без спроса. Поясни, что некогда, спешишь куда по срочному делу, и мы тебя пропустим. Верно, гвардейцы, – сказал он стоявшим за ним ребятам помоложе, – уважим папашу?

Оба те засмеялись, согласные с ним, закивали.

– Ну вот видишь, надо все по-культурному, – усмехнулся блондин. – Пожалуйста, заказывай, мы не торопимся, отдыхать пришли. А можем тебе и бутылку поставить – выпьешь за нашу премию.

После таких слов у Костричкина пропала всякая охота начинать драку с блондином. Да и ребята с ним были слишком здоровые, могли изуродовать как следует, а потом еще и вина падет на него: все же видели, кто первый приставал. Но шашлык с коньяком он без очереди все-таки взял. Голодный червяк его и раньше мучил безжалостно, ну а когда буфетчица вынесла поднос с блюдами и в нос Костричкину ударил запах жареной баранины, у него аж заломило под ребрами, скулы повело в разные стороны, и не мог он уже стоять в очереди и секунды.

Сытный шашлык и хороший армянский коньяк заметно взбодрили Костричкина. Невезенье с дракой уже не казалось удручающим, теперь он верил, что наверняка добьется своего, не уйдет из парка, пока не попадет в милицию. А коньяк, слегка ударивший в голову, к тому же склонял к философии, ему подумалось, что бывает вот так в жизни, когда все становится с ног на голову, и наоборот. Ведь смешно поверить, ей-богу, что он, обходивший драку за версту, сейчас ищет ее сам, а попасть в ту милицию, которой всегда побаивался, вдруг считает за счастье. Или взять этих людей, что такое с ними стало: в ответ на грубость улыбаются, уступают свою очередь да еще готовы угостить. Ну, право, хоть сегодня ночью переправляй их в коммунизм.

– Эй, морда, подвинься! – вдруг кто-то утробным голосом оглушил его.

Костричкин поднял голову и увидел, что над ним навис огромный верзила, размашистость его плеч была шире любого стола, рука, в которой он держал стакан, толще бутылки из-под шампанского.

– Садитесь, пожалуйста, я сейчас уйду, не буду вам мешать, – зачастил в испуге Костричкин.

– Нет, сиди! – приказал верзила. – Ты должен мне поставить!..

Костричкин нервно завертел головой, отыскивая тех добрых ребят, что пропустили его без очереди, думая, в случае чего они, может, за него заступятся, но знакомой троицы уже не было. И вообще вся шашлычная опустела.

– Не крутись, как вошь на гребешке, а волоки коньяку, если тебе велено, – прорычал верзила и стукнул граненым стаканом по столу. – Вот до краев его насыть…

Вытирая выступившую на лбу испарину, Костричкин тайком глянул на верзилу, чтобы понять, не шутит ли тот, и еще больше испугался: жесткие глаза этого человека были злы и откровенно наглы, в них проступала нехорошая затаенность.

– Понимаете, я домой спешу, жена заболела… И денег, кажись, не осталось, – пролепетал Костричкин.

– Не жмись, на стакан найдешь… А за жену выпью – сразу поправится.

Пошарив в карманах, Костричкин вынул пятерку, положил на стол.

– Вот, немного нашлось… Пожалуйста, выпейте, а я пошел.

Верзила взял его за руку железными пальцами, прохрипел:

– Сначала принеси… Ты же меня угощаешь, а не я тебя.

По пути к стойке Костричкин подумал, что хорошо бы убежать. Жалко ему было расставаться с пятеркой, не хотелось ее выбрасывать коту под хвост. Он незаметно покосился на дверь, выбирая между столами покороче дорогу, по которой проще сигануть к выходу, но тут же отказался от своей затеи. Верзила то ли угадал его мысли, то ли решил ноги поразмять, а только он встал и подошел к двери, загородил ее всю собой.

Пришлось Костричкину брать коньяк. На всю пятерку буфетчица налила ему полный стакан и велела побыстрей пить, так как шашлычная закрывается. Стараясь не расплескать коньяк, поглядывая на стакан, Костричкин пошел с вытянутой рукой к столу и на что-то скользкое наступил, ноги его разъехались, и он шлепнулся задом на пол. Выпавший из руки стакан загремел, покатился к двери. А когда Костричкин поднялся, рядом стоял верзила, страшно вытаращенными глазами смотрел на него.

– Раззява, такое добро загубил! – выдохнул он побелевшим ртом. – Нарочно сделал, чтоб я не выпил… – И молча ткнул его кулаком в подбородок.

Очнувшись, Костричкин увидел, что он опять лежит на полу, а над ним склонилась буфетчица, сует ему в нос смоченную водкой вату.

– Когда только успел? – качала она головой. – Я на секунду отвернулась, потом смотрю, вы уже лежите, а его как ветром сдуло.

Костричкин молча встал, отряхнул брюки, потрогал подбородок, который сильно горел. Потом посмотрел на женщину бегающими глазами и тут же рванулся из шашлычной, на бегу бросил:

– Я его догоню!..

Оказавшись на воле, Костричкин спрятался за куст, прислушался. Он боялся опять встретить верзилу. Но вокруг было тихо, нигде шагов не раздавалось. Только со стороны ворот доносились голоса: народ уходил из парка. И он, сторожко ступая, направился к выходу.

Уже перед самыми воротами Костричкин натолкнулся на молодого милиционера в сержантских погонах, неожиданно вынырнувшего из аллеи со стороны Останкинского дворца-музея. Он обрадовался сержанту как родному, сознавая, что теперь верзилы, который, как ему казалось, мог поджидать его за любым кустом, бояться больше нечего. Но своей радости Костричкин сержанту не выказал, наоборот, угрюмо пробурчал:

– Вы, дорогой блюститель порядка и покоя, вот тут разгуливаете по-праздному, а рядом чуть человека не убили. – И он кивнул назад, в глубину парка.

Сержант потрогал козырек фуражки, с недоумением глядя на Костричкина, спросил:

– Гражданин, о чем это вы, не пойму пока?.. Я весь вечер хожу по парку, и всюду спокойно.

– Ну вот и вы такой же, хотя молодой еще совсем, – Костричкин досадливо махнул рукой. – Никого не убили, никого не ограбили, и вы рады-радешеньки. А что от хулиганья нынче честному человеку житья не стало, это вашего брата не волнует… Вот, знаете, буквально пять минут назад на меня нападение было, и не где-нибудь, а в шашлычной, принародно, стало быть. Какой-то бандит с такой вот вывеской, ну, больше ведра у него рожа, изуродовал мне фотографию.

Милиционер зажег фонарик, осветил им лицо Костричкина, с минуту пристально глядел в его маленькие, беспокойно бегающие глаза, что-то соображая, потом хмыкнул раза два, протянул не то с сожалением, не то с удивлением:

– Да-а, здорово вас!.. Только, по-моему, это не сейчас было, шишка-то уже в синеву по краям пошла.

– Он меня сюда ударил, – Костричкин ткнул пальцем в то место подбородка, где сильно жгло и саднило.

– А откуда взялась шишка под глазом? – спросил милиционер.

Костричкин было замялся, но скоро вышел из положения, с деланным смущением сказал:

– Это… жена приложила.

Сержант сочувственно вздохнул:

– Быва-а-ет…

– Она у меня южанка, горячая… – для пущей убедительности прибавил Костричкин.

Милиционер еле заметно ухмыльнулся, молча достал сигарету, щелкнул зажигалкой, прикурил.

– А как же этого бандюгу найти? – сокрушался Костричкин.

– Найдем, никуда не денется, – уверенно сказал сержант, собираясь уходить.

– Вы, пожалуйста, запишите мою фамилию, – попросил Костричкин. – Вдруг на работе что худое обо мне подумают, тогда подтвердите, мол, обращался к вам. Я Костричкин Федор Макарыч. У меня и свидетель есть, буфетчица шашлычной, она все видела…

– Ладно, ладно, идите спать, – успокоил его сержант и зевнул. – Я без записи запомню, фамилия у вас редкая, обличье тоже…

– Вот спасибо, товарищ сержант!.. Значит, не забудете?.. Вот спасибо!.. – благодарно зачастил Костричкин, старательно вытягиваясь перед сержантом и плотно прижимая к бедрам руки. Потом он по-военному пристукнул каблуками и, веселый, зашагал домой.

Вечером Анна Григорьевна часов до одиннадцати не ложилась, поджидая мужа, а потом усталость взяла верх, сморил ее сон. Проснувшись утром, она первым делом прошла в другую комнату и, глядя на спящего Костричкина, заметила у него под левым глазом синюю с желтоватым оттенком шишку. «Бог ты мой, – подумала Анна Григорьевна, – кто это его и за что?» Она сразу растолкала мужа, тревожно спросила:

– Кто тебя так, Федор?

Костричкин, протирая ладонью глаза, громко зевал и спросонья не мог вначале сообразить, о чем она спрашивала. Наконец до него дошел смысл ее слов, он поскреб ногтями грудь, густо заросшую темными с проседью волосами, стал рассказывать придуманную еще вчера историю о том, как защищал какую-то женщину от разбушевавшегося мужа.

Анна Григорьевна тотчас осерчала, раздражаясь, выкрикнула:

– Это ты кому-нибудь сказки сказывай, кто тебя не знает! Ишь, чего выдумал!.. Мне-то известна твоя храбрость, чуть стемнеет, один во двор на даче не выйдешь, меня с собой зовешь… А тут таким смелым себя выставил, благородным, куда там, прямо герой, хоть медаль ему на грудь вешай… Это ты, видать, в неурочный час к бабенке какой полез, вот муж ее и разукрасил тебе физиономию…

– Что ты болтаешь?.. – возмутился Костричкин и завозился в постели. – У тебя только одно на уме, а я про всяких там женщин и думать не думаю. Пойми же наконец, не тем голова моя занята, без того забот у меня по горло. Ты же знаешь, как трудно стало в наше время с людьми иметь дело, как сложно их направлять, подчинять. Всякий личность, всякий мнит из себя черт знает что, чуть наступишь ему на мозоль, а он уже законами пугает: не имеешь права!

Костричкин еще долго бы говорил, какую тяжкую ношу он тянет, как много сил забирает у него работа, но Анна Григорьевна не стала его слушать, тут же ушла в ванную, наскоро умылась, потом загремела на кухне посудой. После минутной перепалки с мужем у нее совсем пропал аппетит, но она все-таки заставила себя выпить стакан простокваши и съесть бутерброд с сыром, поскольку давно заметила, если не позавтракает, то через час-другой начинает болеть голова.

Уходя на работу, Анна Григорьевна, как правило, наказывала мужу, что ему надо сделать по дому, что купить в магазине. На этот раз она ничего не сказала, лишь сильнее обычного хлопнула дверью квартиры да громче, чем всегда, застучали каблуки ее туфель по ступеням лестницы.

«Ну и лютуй себе сколько влезет, а толку-то что, – подумал Костричкин, потягиваясь и зевая. – Я еще не потерял голову, чтоб жене всю правду выкладывать». Он повернулся на бок, собираясь еще подремать, но сон что-то не шел к нему. Лезли, цепляясь одна за другую, разные мысли в голову, распаляя ее жаром, и все они крутились вокруг Кати Воронцовой. Ведь не какого-нибудь зеленого юнца с длинной гривой саданула она со всей силой по лицу, а степенного человека, своего начальника. Это уму непостижимо! Что-то не припомнит он за свою долгую работу руководителем, чтобы так вели себя с ним подчиненные женщины. Правда, пусть не с каждой у него заходило дело слишком далеко, но уж обнять-то, поцеловать он мог почти любую. А тут, скажите на милость, какая недотрога?! Да к тому же еще, наверное, раззвонила на всю парикмахерскую, какая она смелая, как здорово проучила заведующего. Только Костричкин не лыком шитый, не зря он весь вечер мыкался по парку, недаром без чувств лежал от удара верзилы. Буфетчица все это видела. Так что неуязвим Костричкин, любому он докажет: Воронцова поклеп наводит на своего руководителя.

Но, понимая умом, что нечего ему опасаться, Костричкин в то же время не чувствовал в душе покоя. Как-никак, а пойдут среди мастеров разговоры, и, глядишь, кто-то поверит Воронцовой, скажет, с чего бы ей выдумывать на человека напраслину, видно, был все-таки грех, видно, преступил дозволенное. А такие, как Нина Сергеевна, еще недобрую подоплеку в этом увидят, мол, шибко низко пал заведующий, коли уж к молоденькой девушке потянулся.

– А что, я должен семидесятилетнюю бабку за костлявые коленки хватать? – с озорным цинизмом воскликнул Костричкин и сбросил с себя простыню, встал с кровати.

Он наклонился к зеркалу, хорошенько осмотрел шишку. Синева ее заметно послабела, начала местами переходить в стойкую желтизну, опухоль немного опала и не мешала глядеть левому глазу. Не было уже и сильной боли, лишь когда он давил шишку, она тупо ныла. Вот тебе и тихоня, подумал Костричкин, так засветила по переносице, что искры из глаз посыпались. С виду глиста глистой, а удар прямо мужской. Откуда только сила взялась у окаянной девки? И этакая смелость? Ну слыханное ли дело, чтобы девушка с такой силой своему начальнику врезала?! Конечно, за рукоприкладство ее можно в два счета уволить, но разумно ли это делать. Ведь в таком случае скандала не миновать, не станет же она молчать, выложит все, как было. И тогда Костричкин завязывай глаза да беги на край света. Может быть, и теперь уже парикмахерская ульем гудит.

Опасаясь долго пребывать в неведении, Костричкин с волнением снял трубку и позвонил на работу. По голосу он узнал, что к телефону подошла тетя Поля, несколько обрадовался, надеясь незаметно выведать у простодушной доброй женщины про обстановку в парикмахерской.

– Пелагея Захаровна, здравствуйте! – начал Костричкин, нарочито подпуская слабости и печали в своя голос, чтобы уборщица убедилась, как нездоров заведующий. – Это Федор Макарыч говорит.

– Але, але… что-то плохо слышу… – раздалось в трубке. – Федор Макарыч, да?.. Отчего у вас голос такой, случаем не заболели?..

– Угадали, Пелагея Захаровна, жутко перекрутило меня всего, – переходя почти на шепот, сказал Костричкин. – Что-то вовнутри все кверху дном переворачивается…

– Вы полежите… грелку хорошо бы… – посоветовала тетя Поля.

– Да я это самое… лежу, а на душе неспокойно, тревожусь за работу. Как там, вся вышла смена, никто не заболел?.. А то вчера Нина Сергеевна унылая вроде ходила… И Катя Воронцова что-то бледная была…

– Пожалуйста, не беспокойтесь, – просила тетя Поля, – все у нас здоровы. И клиенты гужом идут… Вы поправляйтесь лучше скорее.

– Спасибо, Пелагея Захаровна, большое спасибо, – совсем тихо и немощно ответил Костричкин. – Что поделаешь, придется денька три-четыре полежать, да. Вы передайте там Глебу Романовичу, что занемог я… пусть за порядком последит.

После разговора по телефону Костричкин повеселел, не спеша побрился, съел тарелку кислых щей, которые нашел в холодильнике, а потом до самого вечера, пока не вернулась с работы Анна Григорьевна, все прикладывал к переносице согревающие компрессы.