Текст книги "Арина (Роман, повести)"
Автор книги: Василий Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)
VIII
После гимнастики Дмитрий умылся до пояса холодной водой, выпил чашку черного кофе и стал собираться в больницу. Сперва надел светло-серый костюм, повязал галстук, но, увидя сидевшего на балконе голубя сизаря с опущенными от жары крыльями, вспомнил о жутком зное, который второй месяц угнетал Москву, и снял пиджак, остался в белой рубашке. Вообще-то Дмитрий не любил появляться в больнице без пиджака, чувствуя себя без него как-то ущербно, но сейчас надеялся, что его вряд ли кто увидит, в это время у больных как раз обед, потом будет тихий час, а врачей сегодня нет, и, глядишь, он незаметно прошмыгнет к дежурному, где сразу облачится в халат. Уходя из дома, он сказал сестре, что поехал в больницу, но та сделала вид, будто не слышала, и Дмитрий даже не обратил на это внимание: все его мысли уже были о Сергее Чижове, которого позавчера оперировал.
В последние дни двадцатилетний тракторист из-под Кургана редко выходил у него из головы. В четыре часа утра, когда проводил домой Катю и отогнал на стоянку машину, он уже звонил в больницу, справлялся о состоянии Чижова. Дежурный врач, долго не бравший телефонную трубку, сказал ему сонным голосом, что опасного ничего нет, просто у больного пока держится высокая температура да изрядно частит пульс. Словом, обычное явление после тяжелой операции, и дежурный посоветовал Дмитрию ложиться досыпать, а не тревожить понапрасну добрых людей. И все-таки его беспокоил этот больной. У Чижова плохо свертывалась кровь, а предоперационная подготовка, во время которой пытались как-то поправить дело, дала мало утешительного. Из-за этого он при операции потерял слишком много крови, заметно ослаб. Но самое страшное, чего боялся Дмитрий, у нею могло быть сильное кровоизлияние уже после операции. Оттого-то ему и не терпелось самому посмотреть Чижова, оттого-то он и не мог скрыть на лице волнения, которое сразу заметил Жора Кравченко, едва Дмитрий вошел в ординаторскую.
Жора Кравченко, неизвестно почему затянувший свою учебу в заочной аспирантуре, уже второй год обретался в этой больнице. Лечением, как таковым, Жора впрямую не занимался, палат с больными за ним закреплено не было, но он частенько дежурил по выходным, в праздничные дни, а иногда и подменял внезапно заболевших врачей. Его здесь все знали, к нему привыкли, и Дмитрий, понятно, ничуть не, удивился, что за столом дежурного сидел и дымил заграничной сигаретой его бывший институтский приятель Жора.
– Ну и ну, побледнел… выходных не почитаешь, анархист. – Жора покачал головой в осуждение. – Запомни, наше дело – ходьба в тумане… Это только иногда кажется, что вырвался вперед, а потом, глядишь, ты позади всех…
Дмитрий понимал, куда клонил Жора. Осторожный хирург никогда не взялся бы оперировать Чижова, поскольку шансов на удачу тут почти не было. Недаром в Кургане, где он первое время лечился, ни один хирург не согласился ему делать операцию. А тогда он был еще не так истощен и морально подавлен. Ведь как бы врачи подчас ни скрывали от больных горькую правду, но те все равно окольными путями выведывают то, что им лучше бы не знать. Так случилось и с Чижовым, ему было известно, что местные хирурги побоялись его оперировать. Это-то и убило в нем веру в выздоровление, сломило способность организма сопротивляться болезни.
Вначале многие коллеги Дмитрия вместе с главным врачом тоже были против этой операции, мол, какой же в ней смысл, когда летальный исход неизбежен. А лишняя смерть, разумеется, не прибавит славы ни больнице, ни ее хирургам и ни на шаг не продвинет врачей вперед в познании новых возможностей человеческого организма, в развитии науки. Некоторые врачи больницы колебались, прямо не высказывая определенного мнения. И лишь Дмитрий сразу стоял за операцию. У него тоже не было полного убеждения, что все кончится удачей, но он не мог предать Чижова, который хотел операции больше жизни. Сколько надежды было в его глазах, когда он узнал, что нашелся наконец хирург, который не боится его оперировать. Вот Жора Кравченко в слегка затуманенной форме сейчас как раз и намекал, что риск Дмитрия вряд ли был разумным и пока одному богу ведомо, выживет ли его Чижов.
– Как он? – нетерпеливо спросил Дмитрий.
– Сам увидишь, раз пришел, – уклончиво ответил Жора Кравченко, прищуривая темные глаза.
Дмитрий снял с вешалки халат, на редкость широкий и короткий, точно такой же, как его толстая и низкорослая хозяйка, заведующая отделением, надел на себя (халат на нем выглядел чуть подлиннее обычного пиджака) и решительно толкнул дверь ординаторской.
Сдерживая шаг, чтобы меньше было шума, он пошел вдоль длинного коридора, в котором стояла такая тишина, что закладывало уши. Минуя двери палат, где после обеда спали больные, осторожнее переставлял ноги, но все равно шаги, казалось, бесстыдно гулко отдавались в этой томящей слух тишине. В конце коридора, так же неслышно ступая по мраморным ступеням лестницы, поднялся на второй этаж, остановился у одиночной палаты, которая находилась напротив операционной и куда было удобно вкатывать передвижные столы с больными. Дмитрия всегда волновал тот момент, когда оперированного перевозили в эту палату, он любил смотреть, как распахиваются высокие двойные двери операционной, как в коридор, где уже собрались больные, плавно выкатывается стол на колесах, на котором застыл, будто неживой, бледный и безмолвный человек. Но вот оперированный увидел своих собратьев по несчастью и, превозмогая боль, охватившую все тело так, что нельзя и понять, где больше ломит, уже слабо шевелит пальцами беспомощной руки либо через силу выдавливает на бескровном лице подобие улыбки.
Дмитрий тихо вошел в палату, приблизился к кровати, на которой полулежал-полусидел обложенный подушками Сергей Чижов. За последние сутки лицо его заметно осунулось: светлые глаза, казалось, стали шире и сильнее сверкали лихорадочным блеском, худые щеки еще глубже запали, свалявшиеся от пота волосы утратили прежнюю упругость и вяло свисали на лоб. Дышал он угнетенно и слишком часто, с легким присвистом.
– Ну, как мы тут живем-дышим? – нарочно бодрым голосом спросил Дмитрий, опускаясь на стул, стоявший рядом с кроватью.
Чижов, глядя благодарно в лицо Дмитрию и пытаясь хоть чуть-чуть улыбнуться, сказал медленно, делая часто паузы, как иностранец, плохо знающий чужой язык:
– Пока живу… Морс… вовсю хлещу… вместо водки.
– Выходит, полный графин за сутки выдул! – Дмитрий зацокал языком, делая вид, что сильно удивился.
– Это уже… второй, – пояснил Чижов.
– Ты даешь, братец!.. Ведь так лопнуть можно, вон живот-то какой, ровно у женщины беременной. – Дмитрий осторожно провел рукой по впалому и пустому животу Сергея, который вторые сутки не брал в рот ни крошки, а только пил и пил.
– Вот цежу… цежу… а душа… еще просит, – недоумевал Сергей.
– Пусть тебя это не пугает, – успокоил его Дмитрий, – после серьезной операции всегда так. Температура в первые дни бывает высокая, вот жажда и одолевает… А как сон, не идет пока?..
– Сон… мой вроде… худо объезженной… кобылки… Заводишь ее… в оглобья… а она… все в сторону… норовит…
Дмитрий взял руку Сергея и сразу чуть повыше запястья нащупал пульс, глядя на часы, стал про себя считать. Пульс оказался пугающе частым. «Печально, – подумал Дмитрий, – пора бы пульсу приходить в норму, а то сердце может и стать, оно и так уже трепыхается изо всех сил, готовое вот-вот из груди выпорхнуть».
– Пульс уже лучше, – сказал он Сергею. – Правда, пока еще выше нормы, но зато наполнение хорошее.
– Мне хоть… тяжко… дышать, – с трудом выговаривал Чижов, – но я… вытерплю… Я волевой… Я на… все согласный… лишь бы… живым… остаться… А то… матушка… совсем… извелась… Шестой месяц… по больницам… Она не… верит, что… я вернусь… Дмитрий Тимофеич… я буду… жив?..
– Да у тебя и выхода другого нету, – усмехнулся Дмитрий. – Я, брат, тоже, как и ты, упрямый, с характером. Недаром в деревне вырос, до семнадцати лет по росе босиком бегал. А деревенские, по себе знаешь, не хлюпики. Так что коли ты уж попал в мои лапы, то если и захочешь вдруг наш белый свет покинуть, все равно не удастся. Понял?
Чижов, приоткрыв рот, слушал Дмитрия, боясь пропустить хоть одно слово, и на его лице, измученное болью, бессонницей и морфием, постепенно проступала вера в силу человека, вера в жизнь.
– Я и… на «Кировец»… свой… вернусь?.. – спросил он.
– Непременно!.. Да хоть за штурвал самолета можешь садиться, если управлять умеешь… Ты же скоро станешь практически здоровым человеком. Ведь тебе теперь даже самую захудалую инвалидность не дадут.
– Знаете… я люблю… выезжать в поле… поутру, – мечтательно сказал Чижов. – Солнце уже… взошло… вся степь… вокруг гомонит… небо жаворонки… буравят…
Но Дмитрий слушал сейчас Чижова вполуха, думая совсем о другом: его пугало, что у Сергея был почти нитевидный пульс, и он хотел принять решение. Видимо, в новой полости скопилась жидкость, которая давит на сердце. Стало быть, надо сегодня же откачивать эту жидкость, а не ждать завтрашнего утра, когда соберутся все врачи и придет профессор. До следующего дня Чижову еще надо дожить…
Молча перегнувшись через кровать, Дмитрий дотянулся рукой до стены и нажал на кнопку-пуговицу. А когда в палату вошла няня, пожилая женщина с большими грустными глазами, он попросил ее позвать медсестру с инструментом и дежурного врача Кравченко. И скоро в палате, где сторожила тишина, уже были сверкающий импортными очками Жора, крашенная под блондинку дежурная медсестра и пожилая няня. Такое скопище медицинского персонала тотчас озадачило Чижова, и он подумал, что дела его из рук вон плохи, коли Дмитрий Тимофеич вдруг собрал сразу троих помощников.
– Ну как там, угомонились в третьей? – спросил Жора Кравченко у дежурной сестры.
– Вроде стало тихо, наверно, заснули, – ответила та.
– А что там такое? – вскинув голову, Дмитрий вопросительно посмотрел на сестру.
Она махнула рукой, мол, пустяки, ничего серьезного, но все-таки стала рассказывать:
– Было это утром. Перед сдачей дежурства наша старушка Лидия Владимировна, как обычно, ходила по палатам, справлялась у больных о здоровье. Ну, заглянула она и в третью. А там, знаете, здоровяк такой лежит, Добрынин с автозавода, который шутить все любит. Она, значит, подошла к нему и спрашивает: «Как мы сегодня спали?» А он возьми и брякни: «Я с вами, Лидия Владимировна, не спал». Ну, тут вся палата и задрожала от громового хохота. Там же восемь человек, и все бугаи как на подбор. А Лидия Владимировна как ни в чем не бывало спокойно шагнула к следующему, поинтересовалась: «Как вы себя чувствуете?» И, опросив так всех больных палаты, на прощание сказала: «Будьте здоровы!» – и не спеша вышла. Вот в третьей с самого утра и не стихает смех. Только после обеда наконец угомонились.
Чижову хоть тяжко было, но он, слушая сестру, скупо улыбался, а потом снова подумал, почему столько людей собралось в палате, спросил с обнаженной тревогой в голосе:
– Опять… потрошить… меня… собираетесь?..
– Трошки придется, раз ты такой храбрый да выносливый, – сказал Дмитрий, старательно протирая руки спиртом. – Ишь, герой нашелся, третьи сутки спать не изволит.
– Чем добро… такое… на мытье рук… переводить… лучше бы мне… мензурку налили… Тогда, може… и засну… – в тон Дмитрию выдавил Чижов.
Все разом засмеялись, и потом сестра с няней стали осторожно и по-женски нежно переворачивать Чижова на правый бок. А разбинтовывая, сестра ласково говорила, какой он молодец, все бинты у него сухие и шов такой хороший, прямо хоть отправляй парня на специальную выставку – золотая медаль ему обеспечена. Остальные ей поддакивали и тоже его нахваливали, а Жора Кравченко даже хватил через край: сравнил Сергея с Рахметовым, уверяя, что и он может свободно спать на гвоздях.
Скоро Чижов краем глаза узрел, как медсестра подала Дмитрию большой шприц, а когда получше рассмотрел его тускло блестевшую иглу и понял, что она толще вязальной спицы, у него похолодели руки. Эта игла нагнала на него столько страху, он до того взвинтился, что начал весь дрожать. И только вспомнив про мать, которая так убивалась о своем последыше, он закрыл глаза, стиснул плотно зубы и, повторяя про себя: «Ничего, вытерплю!», стал успокаиваться.
Потом все трое, кроме няни, стоявшей чуть в стороне с эмалированной посудиной, склонились над ним, собираясь делать то, ради чего пришли. Сестра взяла его руку, согнула в локте и, слегка ее поглаживая, стала так держать; Жора открыл широкий пузырек с новокаином и поднес его Дмитрию, и тот окунул в него тампон, зажатый пинцетом, тщательно протер им лопатку Сергея и попросил его немного потерпеть, если будет больно. И тут Чижов отчетливо услышал, как в его тело с хрустом вошла игла, но, к своему удивлению, почти не почувствовал никакой боли. Не было ее и потом, а только он иногда ощущал, что ему не хватает воздуха и словно бы тянут его за душу. Но это, к счастью, длилось недолго, и Сергей окончательно успокоился.
Хлопотавшие вокруг него люди все делали без суеты и почти молча, лишь изредка тишину взрывали уже привычные для него слова: «пинцет», «тампон», «зажим», которые вполголоса произносил Дмитрий. Чижову не было видно, что и как они делали, поскольку те колдовали над ним сзади, со стороны спины, но он слышал, как Дмитрий несколько раз сливал нечто жидкое в ту посудину, которую держала пожилая няня, смотревшая на него с тревогой матери. А через какое-то время он почувствовал, что легче стало дышать и вроде потянуло ко сну, и потом уже будто сквозь туман видел лицо сестры, которая его забинтовывала, и все слабее и слабее слышал голос Дмитрия.
Когда Чижов наконец заснул, все с облегчением вздохнули и стали на цыпочках выходить из палаты. Дмитрий, которому давно хотелось курить, спустился с Жорой во двор, и они сели за дощатый стол в тени старых лип, образующих аллею, что начиналась сразу от парадного крыльца больницы. Из распахнутых окон палат слышны были голоса, видно, больные после тихого часа уже собирались на прогулку. У Дмитрия еще не совсем прошло нервное напряжение, и он, разговаривая с Жорой, почти не выпускал изо рта сигарету.
– Нет, он должен жить, должен!.. Знаешь, если б что случилось, – сказал Дмитрий, – мне трудно было бы его забыть, он почему-то вошел в мою душу…
– Угомонись, совсем раскис… – отмахнулся Жора. – Запомни, врач не должен сострадать. Его долг – правильно и хорошо лечить при холодном, трезвом рассудке.
– Но не забывай, у врача еще есть душа.
– У врача, как и у судьи, не должно быть души, – с убежденностью говорил Жора. – Ему надобно иметь лишь сочетание разумности с высоким профессионализмом. Ведь больному не душа твоя нужна, а твоя непогрешимость в лечении, абсолютная безошибочность.
– Нет, Жора, не согласен я с такой философией, – возразил Дмитрий. – Ты повторяешь чужие и неверные мысли. Их придумали люди бездушные, выдающие себя за технократов. Они бы всех в автоматы-роботы превратили, дай им волю. Но ты же сам врач, я не ожидал от тебя этого услышать. Как можно с холодным рассудком прикасаться к самому трепетному и чувствительному существу природы – человеку? Притом к тому, у которого несчастье. Ведь все больные, по сути дела, люди несчастные, пусть временно, но несчастные. А нередко находящиеся, прямо скажем, на грани. Так как же здесь обойтись без души?
– Ну ладно, ладно… – Жора откинулся на спинку скамьи, не спеша достал сигарету. – А все-таки я тоже прав, согласись, твой риск, если разобраться, никому не нужен. Ведь не взялся оперировать Чижова, допустим, Калинцев, хотя по опыту ты ему в ученики годишься. Он уже двадцать лет полосует этих кроликов, – Жора кивнул на открытые окна палат, – и не знает ни одной неудачи, у него не бывает осечки. Недаром больные о нем говорят: «Если к этому попал, жить будешь».
Дмитрий с минуту молчал и смотрел на Пирата, который разомлел от жары и валялся рядом под кустом сирени. Этот пес от овчарки с лайкой был ничейный, приблудный, но он так усердно облаивал перелезавших через забор в больничный парк мальчишек и неизвестно как попадавших туда захмелевших гуляк, что все в больнице давно считали Пирата своим, а повара столовой, не скупясь, подбрасывали ему не только сахарные косточки, но и приличные шматки мяса. Больные тоже щедро отваливали собаке всякой всячины от своих гостинцев, которые приносили им родные. Сейчас Пират так изнемогал от жары, что ленился даже прогонять одолевавших его настырных мух. Сядет муха ему на живот либо на спину, пес чуть приподнимет голову, посмотрит недовольно на эту муху и, щелкнув зубами, пугая ее на расстоянии, снова уткнется мордой в траву.
– Ну, брат, обленился ты совсем, – сказал Дмитрий.
– Что ты бормочешь? – вскинулся Жора.
– Это я Пирату, – усмехнулся Дмитрий. – А тебе что могу сказать? Не хотел бы я быть таким хирургом, как Калинцев. Вот он трезвый, разумный… а печется лишь о себе, как собственную репутацию не подмочить. Если у кандидата на операцию кроме основного диагноза есть другие болезни, то он ни за что не возьмется за скальпель…
– Зато у него никакой смертности, – опять напомнил Жора, рассматривая импортную сигарету.
– А знаешь, с кем я его сравниваю?
– Ну?
– С тем метким охотником, который без промаха попадает в привязанного к дереву зверя.
– Лихо, – ухмыльнулся Жора.
– Ты знаешь, Жора, у меня за пять лет две смерти, – продолжал Дмитрий. – Это были люди, которым без операции жить оставалось полтора-два месяца. У каждого столько набиралось болезней, что если посчитать, не хватит на руках пальцев. И все они со слезами просили сделать операцию… Но зато четверых я, можно сказать, вернул с того света. Все они мне присылают письма. Одна женщина верующая, так она – смешно сказать! – в церкви за меня молится и пишет: «Теперь вы мой второй бог». Представляешь, кто перед тобой – живой бог. Вот сейчас взмахну крылами и вознесусь на небеса…
В это время что-то зашуршало в листьях липы, под которой они сидели, и вдруг на ботинок Жоры шлепнулась серо-белесая лепешка, быстро расползлась по мыску, увеличилась в размере до пятачка.
– Эй ты, господь, уже караешь? – Жора толкнул Дмитрия в плечо.
И только теперь они увидели, что на ветке липы сидит с видом глубокого мыслителя нахохлившийся Яшка, можно сказать, тоже старожил больничного парка. Года три назад кто-то подломал птице крыло, скорее всего мальчишки, и с той поры поселилась она в этом парке. Летать Яшка почти не мог, а только с горем пополам перепархивал с дерева на дерево да сносно бегал по земле, приволакивая левое крыло. Питался Яшка в основном с Пиратом, который охотно делился с приятелем своими обедами, позволял ему все, что понравится, брать из-под самого носа. Другие вороны, здоровые, не любили Яшку, били его, наверное, мстили за то, что он калека, не такой, как они, а может, не прощали ему дружбы с людьми: ведь Яшка прямо из рук больных брал сыр и всякую иную вкусную еду. И когда здоровые вороны нападают на Яшку, он тотчас шмыг с дерева на землю и посеменил к Пирату, а тот сразу лай поднимает, защищая друга, бросается на разбойников, высоко подпрыгивая в воздух.
Надо полагать, Яшка наконец сообразил, что друга пора выручать, слетел с ветки на землю и, кособочась на одну сторону, приковылял к Пирату, примостился у его брюха и стал пугать мух, а которых и ловить, глотать, прикрывая круглые глаза от удовольствия. Жора, тоже наблюдая за птицей и вытирая травой ботинок, сказал неожиданно зло:
– Вот сейчас оторву голову этому з…у Яшке.
Тут Дмитрий вспомнил о разных коварных проделках Яшки, которыми тот давно славился. Великий поклонник всего блестящего, Яшка чуть не каждый день ловко воровал через открытые окна и форточки брошки, кольца, перстни, а чуть зазевается медсестра, так не побрезгует и пинцетом, зажимом, иголкой от шприца. Однажды у одной больной даже похитил и осилил дотащить до «склада» золотые часы с браслетом. Словом, крал Яшка все сверкающее, что волновало и радовало его глаз, и хоронил это в парке, закапывал под листья, пни, в траву, а не то и где-нибудь на дереве пристраивал. Когда случается пропажа, потерпевшие и болельщики толпой ходят по парку, хохочут, вороша листья, обшаривая траву, задирают головы, простреливают глазами ветки деревьев и, бывает, находят украденное, а бывает, что день-другой ищут, да все напрасно. Но никто никогда не обидит Яшку, только стыдят его все и смеются.
Дмитрий подумал, что человек в беде намного добрее, нежели в радости, в чем он не раз убеждался в жизни. Вот больные щадят калеку Яшку и все ему прощают, а Жора с такой злостью сказал о несчастной птице. А не дай бог, укради Яшка у него золотые часы или, скажем, серебряный браслет, тогда Жора, пожалуй, и на самом деле отвернет ему голову.
Жора, как оказалось, не на шутку рассердился на Яшку и, нагнувшись, выбирал под столом покрупнее катышки гравия, которым было усыпано место беседки, приговаривая вслух, что сейчас проломит башку этой глупой птице.
– Перестань, Жора, не обижай бедного Яшку, – попросил Дмитрий.
Тот разогнулся, но катышки еще держал в руке, ответил с самой натуральной обидой в голосе:
– Тебе просто говорить, не твои он туфли обделал, а мои. Инга мне их за чеки достала в «Березке», это французские. Почище лаковых блестят, а теперь носок у правого ботинка, гляди, сразу потускнел. Ты знаешь, какая ядовитая гадость птичий помет.
– Все равно не расстраивайся, – сказал Дмитрий и, немного помолчав, добавил: – Ты вот смотри, чтоб часы твои не уволок Яшка, ты любишь их снимать да на стол класть…
– Пусть попробует только!.. – пригрозил Жора, пока не выпуская катышки из руки. – Тогда собственноручно повешу тухлого урода под этой вот липой.
Дмитрию уже призревала пора посмотреть, как себя чувствует Чижов, и вообще ему надо было уходить, сколько же можно сидеть и вести бесконечные разговоры с Жорой, на которого был сердит из-за Люси. Ведь все это вышло так из-за Чижова, что они засиделись, но на самом деле Жора не был для него желанным собеседником. Дружба у них тоже давно распалась, всего-навсего тот как бы прилип к нему, часто кружил рядом и в силу этого ходил вроде в приятелях. Другой бы на его месте давно сказал Жоре: «Хватит, не мельтеши под ногами», а он по своей мягкотелости, что ли, врожденной застенчивости терпел его, не приближал и не отталкивал, просто терпел. А Жора тем временем успел заморочить голову Люсе, и теперь попробуй турни дружка-приятеля сестры, ведь она сразу обвинит его во всех смертных…
– Пойду я гляну на Чижова да побреду домой, – поднимаясь со скамейки, сказал Дмитрий.
У Жоры то ли зло прошло на Яшку, то ли ему стало стыдно мстить несчастной птице, но только он сам бросил под стол катышки гравия и пошагал рядом с Дмитрием.
Чижов, оказывается, все еще спал и дышал теперь ровнее, чем особенно порадовал Дмитрия. Они молча постояли с минуту у его кровати и осторожно, чтобы не разбудить, вышли из палаты. В ординаторской Дмитрий снял с себя халат, казавшийся на нем недомерком, и, собираясь уходить, попросил Жору позвонить ему, если что-нибудь вдруг стрясется. Жора в свою очередь посетовал, что слишком засиделся, и вызвался проводить Дмитрия до метро, чтобы поразмять немного ноги.
Когда они вышли из ординаторской, по аллеям парка уже прогуливались больные: мужчины в тонких полосатых пижамах, женщины в легких белых блузках и красных брюках. Некоторые вертелись у самых ворот больницы, поджидая родных и друзей, которые навещали их в это время. Они не сразу узнавали Жору с Дмитрием, с удивлением таращили на них глаза, так непривычно им было видеть врачей не в белых халатах, и оттого немного смущенно здоровались.
Едва они очутились за воротами, в переулке, где не было зелени, как сразу почувствовали неумолимую жгучесть июльского солнца, которое, казалось, сыпало на них раскаленные искры с обнаженно-чистого неба. Первое время им никто не попадался навстречу, совсем не было видно машин, и свободная от них широкая улица, на которую они свернули, хорошо просматривалась из конца в конец. Дикая жара повыгоняла москвичей из каменных стен своих домов в ближайшие леса, на спасительные реки и озера, а те, кому по нужде или немощи пришлось остаться в городе, как можно плотнее занавесили окна, полуоткрыли двери, дабы создать хоть малость сквозняка, и, полураздетые, вялые, старались поменьше двигаться, в основном сидели у телевизоров. Редко кто из них выходил на улицу, и столица казалась пустой и безлюдной, лишь вблизи магазинов да около метро сновали редкие прохожие, и это убеждало, что город не вымер, что жизнь в нем все-таки теплится.
У автоматов с газировкой, от которых пахнуло кислым, они задержались, Дмитрий порылся в карманах брюк, нашел монету и, помыв стакан, облепленный пчелами, нацедил себе воды. Но как ни мучила его жажда, он не мог выпить и полстакана, такой неприятной показалась ему теплая и совсем без газа вода. К тому же в ней еще был явный привкус металла, и, чтобы поскорее отбить его, Дмитрий стал закуривать.
– Брось свою отраву, задыми настоящих, – Жора протянул ему пачку «Филипп Морис». – Как ты можешь курить такой мох?..
Дмитрий не любил зарубежные сигареты, ему казалось, в них много химии, оттого они так быстро горят и не гаснут, пока не сотлеет весь табак. Помимо того, он примечал в них запах тряпок, из которых делалась, видимо, бумага. И Дмитрий не понимал, чем привлекали эти сигареты Жору, да и не только его, он знал еще многих, чаще пижонистого вида, которые тоже гонялись за ними, а еще не мог он объяснить себе, где Жора достает эти сигареты.
– Нет, спасибо, мне нравятся «Столичные», – сказал Дмитрий и отвел его руку с пачкой сигарет. – А где ты всегда добываешь эту химию?
– Инга, добрая душа, меня выручает, – признался Жора и, щелкнув зажигалкой, раньше поднес огонь Дмитрию. – Кстати, она чего-то на тебя дуется… Ты чем ее обидел?
– Не знаю, не помню… – пожал плечами Дмитрий.
– Я так понял, она чуть ли не ребенка ждет от тебя, – с деланным безразличием сказал Жора.
В памяти Дмитрия опять всплыла та безумная ночь, в которую он так низко пал, постыдно запутался, причем все случилось не по чьей-либо вине, а по собственной глупости, видно, радость, вызванная защитой диссертации, совсем затуманила ему голову. Нет, его пугало вовсе не то, что может стать отцом, а то, что не умел себе объяснить, как все это случилось, если у него не было никаких чувств к Инге.
В то утро, когда Инга сказала ему насчет билетов на шведский ансамбль, он едва-едва не взбесился. Ведь на самом деле раньше он не вел с ней речи о каком-то там ансамбле, а она так говорила, будто и не нуждалась в его мнении, словно уже имела право решать за него. Он тогда дошел до двери, резко обернулся, чувствуя, как кровь прилила к лицу, и готов был закричать на Ингу, но все-таки взял себя в руки, сдержал зародившуюся вспышку и потом уже по дороге в больницу окончательно убедил себя, что поступил правильно: нельзя было срывать на ней зло за то, в чем виноваты оба.
Вечером он позвонил ей, предупредил, что не сможет пойти на концерт, поскольку сильно занят, и тем самым еще больше усугубил свое падение. Он был свободен в тот вечер, но не осмелился сказать правду, что никуда не хочет с ней идти. И получалось так, что вроде легче вступить в связь с нелюбимой женщиной, нежели признаться ей честно: не люблю тебя. И он, подогревая себя этой мыслью, снова набрал номер Инги и поспешно выпалил, что вчера обезумел от вина, бог знает что позволил, и попросил ее забыть ту сумасшедшую ночь. Она была прежде веселая и смеялась, а тут долго молчала и потом уже с дрожью в голосе медленно произнесла:
– Все понятно, ошибка… случайность… сумасшедшая ночь… Чего в жизни не бывает… Верно, зачем такое помнить?.. Вот только как мне забыть, кто отец моего ребенка, если он вдруг изволит народиться… – И она повесила трубку.
После той ночи он два раза видел Ингу, когда она как эндокринолог приезжала осматривать больных. В присутствии других врачей. Инга вела себя с ним вежливо, была любезна, как всегда, так что никто не догадывался, какая пропасть уже зияла между ними, и Дмитрия сильно тронуло это ее благородство, и он вначале все никак не мог освободиться от чувства вины перед нею. И только теперь, после поездки к заливу, его уже меньше мучило угрызение совести, он, хотя еще смутно, но понимал, что пришло к нему нечто настоящее, и оттого сказал Жоре спокойно:
– Пусть ждет, я не возражаю.
– Ах, так это правда?.. – удивился Жора, не скрывая радости. – Я-то думал, что Инга фантазирует.
– Наверное, правда, – согласился Дмитрий. – Хотя я точно пока не знаю, она сама молчит.
Жора стряхнул пепел с сигареты, ухмыльнулся довольный:
– Да-а, выходит, не чисто, друг мой, работаешь… следы оставляешь…
– Это уж кто как умеет, каждому свое, – буркнул Дмитрий.
– Что верно, то верно, – согласился Жора. – Однако характер у нее дай боже, ты будь готов ко всякому…
Дмитрий посмотрел на его квадратные сверкающие очки с дымчатыми стеклами, с явным безразличием спросил:
– Ты что имеешь в виду?
– Ну, может быть, запугивать начнет…
– В партийную организацию напишет?..
– Не думаю, вряд ли, – усомнился Жора. – Сейчас это не модно, там по-другому стали смотреть на такие дела… Да и амбиция ей не позволит… но карьере твоей помешать может… А впрочем, кто ее знает…
Шли они медленно, стараясь держаться в тени лип, которые росли вдоль тротуара, и, утомленные жарой, неохотно, скорее по привычке, дымили сигаретами. Поглядывая на противоположную сторону улицы, где стояли высокие дома с эркерами и богатой лепкой по карнизам, Дмитрий сказал задумчиво:
– Мне ведь бояться, собственно, нечего. Карьера для меня не главное, а от ребенка я отказываться не собираюсь… Можешь передать ей так… раз уж она тебе во всем… доверяет.
– Так если он… народится, наверное, сразу поженитесь, – предположил Жора.
– Нет, этого не будет, – с твердостью в голосе ответил Дмитрий.
– А почему же? – по-настоящему изумился Жора. – Такую жену ищи – не найдешь… Живет в шикарной кооперативной квартире, дочь членкора, так сказать, без трех секунд академика… И пара какая – известный хирург и врач-эндокринолог!.. Любой позавидует!..
– Понимаешь, Жора, мы с тобой по-разному, видно, смотрим на эти вещи, – вздохнул Дмитрий. – Но в таком случае почему бы тебе не жениться на Инге? По-моему, пара будет ничуть не хуже. Оба кандидатами скоро станете, опять же, как ты говоришь, квартира у нее шикарная…
Жора вдруг приостановился, снял очки, зачем-то повертел в руках, будто искал в них какой дефект, и опять надел. С минуту шел молча, потом усмехнулся с ехидцей:
