Текст книги "Арина (Роман, повести)"
Автор книги: Василий Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)
XVI
Наутро Костричкин с полчаса толкался возле пивной, цепко приглядываясь к посетителям этого столь шумного заведения, пока не отыскал кудлатого. Сам он еще не забыл времена, когда пива было полным-полно в любой палатке на углу чуть ли не каждого второго переулка. Помнил Костричкин и знаменитые пивные, обожаемые мужской публикой, на Пушкинской площади и Серпуховке, где всегда были длинноусые красные раки, крупная и мелкая вобла. Но теперь на том месте выросли новые дома, зеленеют скверы, и пивных год от года поубавилось, вот зато, видно, и штурмуют их с утра пораньше толпы мужчин разного возраста и достатка. У этой пивной тоже были всякие: и в дорогих костюмах с модными галстуками, и в белоснежных сорочках с закатанными рукавами, и в фирменных джинсовых брюках, и в помятых застиранных рубахах, и в замызганных, засаленных куртках. Костричкин присматривался, конечно, к самым расхристанным, но поначалу все не мог найти того, который был нужен. Некоторые с ним заговаривали: кто предлагал войти в пай, чтобы к пиву присовокупить еще поллитровку, кто просил сигарету, кто пытал, кого он ждет. Костричкин со всеми был вежлив, отвечал, что условился свидеться тут с приятелем, и нарочно вертел головой во все стороны, делая вид, будто и на самом деле кого-то дожидался. Наконец его острые маленькие глаза впились в кудлатого небритого мужика с подпаленными белесыми бровями (видно, результат небрежного прикуривания от газовой зажигалки), который тоскливо-растерянно озирался по сторонам. Костричкин тут же сообразил: этот подойдет, и поманил кудлатого пальцем, отвел его за кусты жасмина, шепнул ему на ухо:
– Пивка хочешь?..
– А ты что, угостить меня собираешься?.. – С настороженностью и надеждой тот посмотрел на него.
– Это от тебя зависит… – ухмыльнулся слегка Костричкин. – Помоги в одном деле… так с радостью угощу.
Выходило, счастье на скорую выпивку было еще не близко, и повеселевший поначалу кудлатый разом сник и уже, видимо, просто ради любопытства, от нечего делать спросил вяло и безразлично:
– Какое же… дело?..
Костричкин принялся горячо объяснять, что дело-то выеденного яйца не стоит, но ему будет одна сплошная выгода. Всего в нескольких шагах от пивной находится парикмахерская, куда и надо пойти кудлатому, бесплатно там побриться, постричься да еще получить за это на пиво. Ну, а заодно выразить недовольство работой мастера, написать что-нибудь плохое в книгу жалоб, поскольку с той девушкой, к которой он сядет, нет никакого сладу, постоянно грубит она, пререкается…
– Я смотрю, довела она тебя почище жены, – посочувствовал ему кудлатый.
– Ты прав, такая стерва оказалась, что сил моих нету, – подтвердил Костричкин. – Представляешь, я ей слово, а она мне – два, я говорю белое, а она толкует – нет, черное… – Тут Костричкин понизил голос до шепота, сказал как бы доверительно: – И что еще… с иностранцами путается. Понимаешь?.. Да, да, к концу смены часто машины не наши подъезжают и оттуда вылезают черные. А кто такие, сказать точно никак не могу, вроде не негры и не арабы, а только вижу, все черные, черные…
– Хороша, значит, штучка! – покачал головой кудлатый. – Она шибко красивая, что ли?..
– Врать не стану, на лицо девка смазливая. Оттого и липнут к ней эти черномазые, как мухи к сладкому… Ну если б к одной любви все сводилось, тогда бог с ней, какое мое собачье дело… А я чего боюсь, может, передает что им?..
– Шпионит, думаешь?.. – кудлатый вытаращил испитые глаза.
– А кто ее знает, всякое может быть, – развел руками Костричкин. – У них, этих империалистов, всегда одно на уме, как бы строй наш замарать, к старому нас повернуть. Вот я и боюсь, начнут потом меня таскать, мол, где ты был, горе-руководитель, за чем смотрел…
Кудлатый поскреб крючковатым пальцем небритую щеку, задумался, видно, все-таки подкупало его неожиданно подвернувшееся выгодное дело: бесплатно его побреют да еще за это и на выпивку дадут. Но была тут и загвоздка большая – как скоро получит он на пиво? Ведь пока эта девица его омолодит, пока он чего-то напишет там в книгу жалоб… И кудлатый, глядя на тупоносые добротные туфли Костричкина, сказал неопределенно:
– Может, я и соглашусь, но ты поставь мне сперва две кружки пива… это самое… для храбрости.
– У-у, нет уж, нет, тогда она тебя, пьяного, и брить ни за что не станет. В нетрезвом виде у нас запрещается всякое там бритье, стрижка. А она принципиальная, тут же тебя из кресла высадит… Ты уж потерпи немного, за двадцать минут не помрешь. Можешь не стричься, побрейся только, чтоб побыстрее все вышло. В таком случае и на пиво у тебя больше останется.
– А сколько ты даешь? – спросил наконец кудлатый.
– Да я тебя не обижу, – заверил Костричкин. – Три целковых, надеюсь, хватит на все?.. Деньги пусть не ахти какие, но зато сами в руки идут, прямо с неба падают, только подставляй ладони…
Кудлатому, надо полагать, и во сне не снилась такая удача, что было заметно по его мутно-серым глазам, в которых вдруг проклюнулись веселые огоньки, однако он не спешил соглашаться. Достав из брюк истертую до дыр пачку «Беломора», он вынул оттуда дышавшую на ладан папиросу, прикурил и тогда лишь ответил:
– Ты не жмись ради такого дела… Вот накинь еще рублишко, тогда я готов и помочь…
В любом другом случае Костричкин не набавил бы и копейки, так как в последнее время у него туго было с карманными деньгами, точнее сказать, они совсем перестали у него водиться: всю зарплату забирала жена, а иных финансовых притоков он на новом месте еще как следует не нащупал. Ведь та подмена одеколона, на которую он склонил Глеба Романовича, пока давала слишком мало. А втянуть в это дело еще кого-либо из мастеров он опасался: если уж на Зое Шурыгиной обжегся, то что можно было ждать от других. Правда, еще наловчился он брать у мастеров взаймы (у кого десятку, а у кого и побольше) и делать вид, будто забывал потом о долгах, но сам же и сознавал, что источник этот слишком скуден. Пусть кредиторы пока помалкивали, не требовали с него долгов, не то стеснялись спросить, не то считали, заведующий попал в денежный цейтнот, но все равно и на сей ниве особо не разгуляешься, ведь не тысяча человек у него в подчинении, ему и так уже приходилось у некоторых брать по второму разу. И все-таки он не стал сейчас торговаться, боялся упустить кудлатого, а потому махнул рукой, согласился:
– Ладно, где наше не тонуло…
По дороге к парикмахерской он дал кудлатому деньги, объяснил, на какое кресло ему надо садиться, посоветовал, как вести себя с мастером, и еще попросил делать вид, будто они друг друга не знают.
– А что в книге-то… намарать?.. – неожиданно остановился кудлатый.
– Ну, напиши… плохо обслужила… Бритва тупая… и за нос пальцами хватала, когда усы брила…
Кудлатый вдруг хихикнул:
– Так, может, приятно будет… когда такая краля за нос подержит…
Костричкин не принял шутки и велел ему поторапливаться, а сам, как условились, приотстал. Кудлатый, воровато озираясь, зашагал быстрее и скоро вошел в парикмахерскую, а Костричкин подумал, с деньгами тот может свободно улизнуть в пивную, и повертелся еще у входа. Лишь когда увидел через окно, что он сел в кресло к Воронцовой, направился к себе в кабинет, а проходя по залу, чуть скосил глаза на кудлатого, который скучал с салфеткой на груди, и понял, тот будет только бриться.
Катю не удивила замызганность клиента: может, человек со смены возвращался, может, работает и вот выкроил между делами полчаса, прибежал побриться. Она, как всегда, вежливо спросила, что он желает, и дала знать тете Поле, чтобы та принесла ей прибор. Потом старательно намылила лицо клиента, стала сбривать проглядывавшую сквозь ноздристую пену рыжую щетину и заметила, что он почему-то морщит губы, часто сглатывает слюну. Катя обеспокоилась, подумала, может, притупилась бритва, и тут же поправила ее на ремне, но клиент все равно продолжал морщить губы и глотать слюну. Катя тогда решила, что он, наверное, нездоров или из-за чего-то нервничает, и с еще большей осторожностью водила бритвой по его впалым щекам.
– Вас освежить? – спросила Катя, когда закончила его брить.
– Нет, нет, не надо… – вроде бы с испугом проговорил кудлатый и тотчас вскочил с кресла, скорее метнулся к кассе, заплатил за бритье и сразу ушел.
Костричкин, ничего не подозревая, сидел в своем кабинете, развалившись в кресле, и заранее представлял, как испугается сейчас Катя Воронцова, какой покорной она сразу станет. Ему уже слышался стук в дверь кабинета, не прежний ее уверенно-независимый стук, а этакий робко-виноватый, и он даже явственно видел побледневшую в волнении Катю, которая переступила порог, боязливо шагнула к столу и убитым голосом говорит, что клиент зачем-то требует книгу жалоб. А он, не поднимая глаз от стола, заваленного разными накладными и квитанциями, нарочно долго молчит, дымит черной резной трубкой, делая вид, будто чем-то озабочен, но в душе у него радость разливается звоном колокольчиков, он доволен, что она, растерянная и жалкая, стоит перед ним и не знает еще, как все обернется.
В это время затрезвонил телефон, и Костричкин, раньше чем взять трубку, подумал, кто бы мог сейчас ему звонить, потом глянул на часы и подпрыгнул в кресле: прошло, оказывается, уже более получаса, а кудлатый все не давал о себе знать. «А вдруг он решил еще подстричься, помыть голову…» – рассудил сменившийся в лице Костричкин и, не подняв трубку, скорее вышел в зал. Но кудлатого там уже не было, Катя теперь подстригала мальчишку лет десяти, и Костричкин, ни минуты не мешкая, отправился искать беглеца.
Придя в пивную, он осмотрел все столы в залах, потолкался у прилавка, где меняли монеты и продавали соленые хлебные палочки, конфеты, папиросы с сигаретами, обшарил глазами подоконники, на которых сидели некоторые посетители, но кудлатого нигде не было. И все-таки Костричкин не терял надежды отыскать его, не хотел он никак верить, что тот, имея в кармане три с лишним целковых, мог миновать это заведение.
Потом он вышел на улицу, покрутился суетливо перед пивной, где, прежде чем отправиться домой, многие любят постоять, поговорить с собутыльниками, а не то и просто с незнакомым, оказавшимся рядом. На этот раз тут было человек десять; разделившись по двое, по трое, они вели разные речи, по-пьяному замедленно и неуклюже размахивая руками. Один, изрядно пошатываясь, положил руку на плечо Костричкину, еле ворочая языком, попросил у него огоньку. Он дал ему прикурить и, не желая вступать с ним в разговор, прошел на сквер, что примыкал к пивной, и тотчас увидел там кудлатого.
Он сидел под яблоней с лысым мужчиной и, перекатывая в зубах потухшую папиросу, что-то ему рассказывал. Рядом на траве валялись бутылка из-под водки, огрызок развернутой конфеты и фольга от плавленого сырка. Увидев все это, Костричкин едва не расплакался, так жалко ему стало по-глупому выброшенных денег, так обидно было, что кудлатый его охмурил. Понимая бесполезность какого-либо с ним разговора, поскольку тот был уже пьян, Костричкин в то же время не мог не пригрозить ему и решительно подошел к кудлатому, но, приметив, как широк в плечах его собутыльник, отказался от своего намерения, совсем тихо промямлил:
– Не ожидал от тебя такого фокуса, приятель…
Кудлатый хоть и был пьян, а тут же признал Костричкина, с силой хлопнул себя по коленке, расхохотался и, толкая плечом собутыльника, заплетающимся языком заговорил:
– Во дела, брат!.. Знаешь, Петро, какая краля меня брила сегодня?.. Прямо глаз не оторвешь!.. Я сидел и дышать боялся… А как она бреет!.. Веришь, будто ангел небесный… ручками меня своими гладила… Во!.. Слышь, Петро, а этот карлик, – он показал пальцем на Костричкина, – на такую кралю… клепает… и все тебе… Она, понимаешь, за нос меня не хватала… а вот пришел… Ты скажи, он что, ненормальный?.. А может, псих?.. Чего это он стоит и ждет?.. Деньги его все равно плакали… Ну где я возьму ему четыре рубля?.. Слушай, ты через два дня приходи, – сказал он Костричкину, прислоняясь спиной к яблоне. – Я тебя так накачаю, на карачках не уползешь, понял?.. А сейчас я на мели, веришь?.. – Он повалился на траву, вывернул карманы брюк, разводя руками, пояснил: – Видишь… пусто…
Его собутыльник, до этого молчавший, осоловело поглядел на Костричкина, почесывая лысину, угрюмо спросил:
– А ты кто такой?.. Тебе чего, собственно, тут надо?.. Микола, перед кем это ты карманы выворачиваешь?.. Он кто тебе, батька родной?.. Давай мы ему мозги выправим, подлечим немного…
Слова лысого не на шутку испугали Костричкина. Он тут же нырнул в кусты жасмина, продираясь с треском сквозь ветки, выбрался на другую сторону сквера и быстро потрусил от пивной, поминутно оглядываясь. И только отойдя от нее на почтительное расстояние, немного успокоился, стал снова соображать, как ему все-таки проучить Воронцову.
И тут он вспомнил, как две недели назад встретил знакомого капитана милиции, участкового, разговорились они, и тот жаловался, что летом у них туговато стало с дружинниками, так как люди разъезжаются в это время в отпуска и на дачи. Капитан еще спрашивал, много ли в парикмахерской молодежи, нельзя ли от них хотя бы одного человека в дружинники вовлечь. Тогда он схитрил, сказал, будто у него молодых кот наплакал, а теперь вот подумал, почему бы туда Воронцову не определить. Молодая она, комсомолка. Вот и пускай с красной повязкой побегает, за порядком в районе последит, коль она такая щепетильная. А то вон сколько хулиганов развелось, уже не стало от них нигде спасенья: зимой кучками в подъездах толкутся, прямо на подоконниках пьют, а летом все скверы в полон взяли. Вот и будет у Воронцовой повод проявить свою прыть, пусть она усмиряет шантрапу всякую, смелость вовсю выказывает. А когда получше узнает неприглядную изнанку жизни, глядишь, и сама сговорчивей станет, не будет из себя недотрогу корежить.
Радуясь своему новому плану, Костричкин громко высморкался и уже бодро зашагал на работу.
XVII
Что верно, то верно: одна проруха часто тянет за собой другую. Не успел Костричкин еще забыть про осечку с кудлатым, как на третий день к нему вбежал побледневший Глеб Романович и, кособоча рот пуще обычного, огорошил:
– Беда, Макарыч, чуть сердце не разорвалось… Убери это к богу в рай… – И он вытащил из кармана халата флакон липовой «Орхидеи».
Костричкин тут же схватил флакон, пряча его в ящик стола, сердито буркнул:
– Ведь просил тебя, чтоб не всех подряд брызгал, а выбирал простаков верных…
– Да разве на лбу написано, кто он такой, – сказал Глеб Романович, преданно тараща на заведующего черные глаза, в которых всегда устойчиво жила тоска. – Я вот бьюсь об заклад, что ты и сам выбрал бы этого мужичка. С виду такой невзрачный, одет совсем просто, ну в лучшем случае за табельщика его можно принять. А вот, глядишь ты, сразу все унюхал. Едва я из злополучного флакона, будь он проклят, брызнул ему на лицо, как он потянул носом воздух и вежливо так спрашивает: «А чем это вы, любезный, меня освежаете, дозвольте узнать?» Ну, тут у меня и ноги подкосились, все, думаю, влипли мы с Макарычем. Да еще пот предательски выдает, чувствую, рубашка к спине прилипла и теплые ручейки по вискам текут…
– А мастера-то хоть не заметили? – с открытой тревогой спросил Костричкин, принимаясь набивать табаком трубку.
– В том-то и беда… – с опаской поглядывая на дверь, зашептал Глеб Романович. – Это как раз меня и доконало, когда я увидел, что Нина Сергеевна тянет голову в мою сторону, навострила уши, а Воронцова с удивлением выкатила свои гляделки… Даже Петр Потапыч, проглоти его леший, перестал стрекотать машинкой и начал прислушиваться, что за спор у нас с табельщиком…
– Я этого старого грача, кажется, вытурю все-таки на пенсию! – загорячился вдруг Костричкин и хлопнул сердито ладонями по подлокотникам. – Вечно он свой нос сует куда не надо.
– Его не так-то просто… вытурить, – заметил Глеб Романович, снова кособоча рот.
– Это почему же так? – удивился Костричкин и даже перестал набивать трубку.
– У него дружок фронтовой в комбинате сидит. Разве ты не знаешь?.. Потапыч его от смерти спас, полуживого на себе из боя вынес. Так что со стариком, Макарыч, поосмотрительней надо быть.
Костричкин в досаде почесал виски, вздыхая, сказал упавшим голосом:
– Честно признаться, ты меня не порадовал. Выходит, у нас подсадная утка крякает и все, что делается в коллективе, заведомо знают в комбинате. Вот это для меня новость!.. А где ж ты раньше был, что до сих пор молчал?
– Да как-то запамятовал, вроде разговора об этом не заходило, – ответил Глеб Романович, переступая с ноги на ногу и угодливо заглядывая в глаза Костричкина.
– Память у тебя дырявая, а еще жениться собираешься. Гляди, жену с любовницей не перепутай, – ухмыльнулся Костричкин, но тут же спохватился, что тем самым может озлить верного напарника, скорее поправился: – Я пошутил, как ты понимаешь, хотя нам с тобой сейчас не до шуток. Ты-то уверен, что этот табельщик не подался напрямки, скажем, в ОБХСС? Может статься, пока мы тут судим-рядим, прикатят оттуда субчики и накроют нас с поличным.
Глеб Романович, как все старые холостяки, был на редкость осторожный, мнительный и трусливый. Услышав устрашающее для него слово «ОБХСС», он так разволновался, что не мог уже трезво ни думать, ни говорить, а только все сутулился и на глазах становился меньше ростом.
– Ну как, по-твоему, пошел этот табельщик на нас доносить? – спросил Костричкин, заметив растерянность Глеба Романовича.
– А кто его знает… – обреченно пожал тот плечами.
Костричкин, у которого на сей счет уже был готов план, с минуту помолчал, раскуривая трубку, потом поднялся с кресла, прошелся по кабинету – два шага туда, два шага обратно, резко повернул лицо к Глебу Романовичу и стал толковать, как им лучше выйти сухими из воды. Если мастера успели все заметить, рассуждал он, то завтра об этом будут знать и в комбинате: подсадная утка подаст туда сигнал. Стало быть, ни к чему теперь кота в мешке таить, а надо вести дело в открытую и по горячим следам.
– Это как же так?.. – часто заморгал глазами Глеб Романович.
– Очень просто, будем срочно искать виноватого. Ведь и дураку ясно, что кто-то из наших перелил одеколон.
– Выходит, мы сами себя будем искать?.. – оторопел Глеб Романович, до которого не сразу дошла затея заведующего.
– Об этом ты и во сне не вспоминай, понял? – раздраженно посоветовал ему Костричкин. – Не вздумай на собрании такое ляпнуть! Твое дело удивляться, разводить руками… И во всем поддерживать меня, ну ту самую линию, которую я буду вести. Ясно?.. А еще я тебя попрошу, предложи на собрании в дружинники Катю Воронцову… Смотри, не забудь!..
Минут через тридцать на дверях парикмахерской уже висела табличка «Санитарный час», а все мастера сидели в подсобке, где обычно проходили собрания, если они устраивались в рабочее время. Разместившись на стульях вдоль стены, мастера потихоньку перешептывались, пытая друг друга, по какому поводу их спешно созвали, но никто пока толком не знал. Все лишь догадывались, что опять кому-то будет разгоняй, раз заведующий ни на кого не смотрит, сердито склонился над столом. Когда шепот угас и в подсобке стало так тихо, что было слышно, как билась о стекло залетевшая со сквера бабочка, Костричкин слегка откашлялся и, не поднимаясь с места, недовольным тоном заговорил:
– Вас, наверно, удивляет, почему это я средь бела дня надумал всех собрать?.. Что за чудак такой Федор Макарыч, который каждый раз толкует о плане, а сейчас вот, забыв о нем, отрывает людей от дела?.. Так, видно, думают многие из вас. И правильно думают, преступно нам тут вести речи в то время, когда за дверью томится клиент, наш кормилец, поминая нас недобрым словом. И все-таки я на это пошел, потому что у меня нету больше сил спокойно смотреть на те безобразия, какие творятся у нас. Вот, может быть, найдется среди вас храбрый человек, который встанет и прямо скажет, что нам мешает в работе, как нам жить дальше.
– А разве мы плохо работаем?.. – удивилась Тамара Павловна и обвела всех взглядом, как бы ища себе поддержки. – Жалоб от клиентов нету, план как-никак все ж вытягиваем… В чем вы нас вините, говорите тогда конкретно.
Костричкин нетерпеливо поерзал на стуле, подчеркивая тем самым, что не согласен с Тамарой Павловной, но сказал вроде бы сдержанно:
– Я как раз и собираюсь это сделать, коль вы сами не видите недостатков, которых у нас, к сожалению, столько, что хоть лопатой выгребай. Ведь трудовая дисциплина в коллективе, прямо скажем, хромает на обе ноги. Сколько ни ругаюсь, но вы все равно продолжаете заниматься на работе личными делами. Сколько я ни говорю о внешнем виде мастера, а воз и поныне там. Вот взять хотя бы обувку. Одни, забывая, где работают, расхаживают по залу в домашних шлепанцах. Другие напялили туфли на метровом каблуке, словно тут какой театр. Третьи отличились и того хлеще, обмотали ноги по самые колени какими-то ремнями… А посмотрите, на что похожи ваши прически. Какая нечто вроде шарабана соорудила на голове, какая, вообразив себя непорочной девой, отпустила косы до самого пояса, у какой вся голова в мелких завитушках, ровно она в Африке живет. Словом, срамота одна, это не столичная парикмахерская, а некий пестрый цыганский табор.
– По-моему, вы не в ту степь поехали… – подала голос Нина Сергеевна и покачала осуждающе головой. – Чего ж вы от нас хотите? Мы не солдаты, чтобы в одинаковой обувке ходить. Прически тоже себе делать с оглядкой не собираемся…
– Со стороны вас послушать, – перебил ее Костричкин, – можно подумать, что я совсем голову потерял. Вот, мол, из-за каких пустяков заведующий отрывает нас от дела. А про то забыли, что большое начинается с малого. Нет, внешний вид – это никакой не пустяк. Допустим, вчера вы пришли на работу с растрепанной головой, сегодня явились в помятом платье. Но заведующий ничего вам не сказал, не сделал замечания. А вам только этого и надо, вас вполне устраивает матушка-анархия, и вы быстренько катитесь по нисходящей. Глядишь, уже остаетесь в парикмахерской после десяти вечера, подстригаете левых клиентов, а денежки преспокойно кладете себе в карман.
После таких слов Костричкина щеки у Кати Воронцовой стали краснее макового цвета, и она, привстав с места, гневно сказала:
– Неправду вы говорите!.. Я не брала себе деньги. Он в кассу платил, в тот вечер еще Валя как раз задержалась. И тетя Поля убирала тогда…
– Ну вот видите, я как в воду глядел, – усмехнулся Костричкин, довольный тем, как ловко он подвел Катю к тому, что она сама призналась. Про случай с киношником он узнал от Глеба Романовича еще несколько дней назад, но пока ничего не говорил Кате, ему хотелось объявить об этом при всех, чтобы тем самым скомпрометировать Воронцову. – Вы теперь убедились, что это не мой каприз, а сама жизнь диктует нам строго соблюдать дисциплину. От нее ведь зависят наши успехи. А как пошел ее нарушать, то потом уже не остановишься, потянутся одни неприятности… Вот как прикажете поступать мне с Воронцовой? Выговор ей выносить или как?.. Может, для начала она расскажет честно, что ее заставило задерживаться после десяти?..
– Я его пожалела, – сказала Катя. – Он был весь обросший, а рано утром, говорил, за границу улетает.
Костричкин пожал плечами, щуря маленькие глазки, неопределенно хмыкнул.
– Все ясно, случайного человека пожалела. Что и говорить, поступок благородный и в наше время, прямо скажем, редкий. А если с другой стороны посмотреть, то закон нарушила, частную лавочку открыла.
Тут поднялась сидевшая у самой двери тетя Поля, поглаживая воротник старенького платья, волнуясь, сказала:
– Бог с вами, Федор Макарыч, к чему это на девку напраслину валить?.. Каждый знает, Катя у нас не такая, чтоб деньги себе хапать, да она последнее свое отдаст… А в тот вечер на глазах моих все было. Забежал к нам этот, с камерой, а мастера уже по домам разошлись. Стал он чуть ли не на коленях просить, чтоб его подстригли… Катя, добрая душа, ну и пожалела этого самого-то… Сперва еще Валя там вертелась, деньги с него наперед взяла… За что ж тут девку наказывать, я в толк не возьму?..
– Дорогая Пелагея Захаровна, вы не так меня поняли. Я и в мыслях не держал ничего похожего. Я лишь хотел показать, куда мы катимся с нашей расхлябанностью. Это подумать только, кто после десяти задерживается, а кто еще чище поступает!.. – Костричкин вдруг вынул из кармана пиджака флакон одеколона, поставил на стол и спросил: – Вам всем видно, что тут написано?
– «Орхидея», – ответила кассирша Валя.
– Абсолютно верно, а теперь возьмите и понюхайте, – предложил Костричкин, передавая флакон Рае Савельевой, которая сидела к нему поближе.
Рая поднесла флакон к носу и сразу воскликнула:
– Странно, а запах тройного…
Потом стали нюхать другие мастера, и все соглашались с Раей, что это тройной одеколон, хотя на этикетке значилось: «Орхидея».
– Ну что вы на это мне скажете?.. – спросил Костричкин.
– Может быть, на фабрике перепутали, когда разливали, – предположила Валя.
– Едва ли, там ведь ОТК есть, – усомнилась Тамара Павловна.
– На фабрику грешить нечего, – твердо заявил Петр Потапыч. – Я всю жизнь работаю в парикмахерской и не помню случая, чтоб там перепутали один одеколон с другим.
– А ты сам-то раньше ничего не заметил? – поинтересовалась у Глеба Романовича Рая.
Тот развел руками, глядя куда-то в сторону, сказал:
– К сожалению, нет, пока… это самое… он не расшумелся. Ведь разве когда проверяешь?.. Обычно отвертываешь пробку, вставляешь пульверизатор и – пошел…
– Петр Потапыч, а там, где получаю, как вы думаете, не могли, так сказать, подшутить? – спросил Костричкин.
– На моей памяти такого еще не бывало. Хотя за это ручаться не могу, нынче там плутов ой как много!.. А с другой стороны, какой толк нам гадать на кофейной гуще, если, как говорится, поезд уже ушел. Да и то верно, ваша милость за все в ответе, надо лучше глядеть, что за товар получаете.
– Это вполне резонно, свое упущение я не отрицаю, – кивнул головой Костричкин, как бы соглашаясь с Петром Потапычем. – Я теперь постараюсь при получении, что называется, обнюхивать каждый флакон. Да, да, непременно каждый. Но и вы в свою очередь будьте строже друг к другу. Ведь чем черт не шутит, а ну как из наших кто учудил? Перелил одеколон и подсунул его Глебу Романовичу. Такое вполне возможно при нашей разболтанности. Конечно, это мог сделать лишь моральный урод, кто потерял совесть, не уважает коллектив. Вы представьте себе, какое пятно ляжет на всех нас, если тот клиент возьмет и заявит куда следует!.. Словом, я не хочу конкретно кого-то подозревать, но, зарубите на носу, впредь любого нарушителя дисциплины буду карать беспощадно. Больше я не потерплю разгильдяйства, вот так!.. Вопросы ко мне есть?
Все молчали.
– Ясно, раз молчите, вопросов нету, – уже бодрым голосом сказал довольный Костричкин. – В таком случае давайте решим еще одно дело, коль уж собрались. Вот нам предложено выдвинуть в дружинники одного человека. Разумеется, лучше молодого, энергичного комсомольца. Поручение это ответственное, почетное. Чью бы вы кандидатуру хотели назвать?
– Я думаю, лучше Катю Воронцову, – выкрикнул с места Глеб Романович, вытирая о халат вспотевшие ладони. – Она комсомолка, мужем и детьми пока не обзавелась…
– Что за моду взяли затыкать девкой всякие дырки?! – возмутилась Нина Сергеевна. – Весной на овощной базе работала, потом в колхоз посылали. Если самая молодая, то можно по-всякому ею помыкать… У Кати постоянное поручение есть, она агитатор. А в дружинники надо вот Глеба Романовича, мужчина больше подойдет для этого дела. Женой и детьми он тоже не обременен…
Глеб Романович скрестил на груди руки, послабевшим враз голосом сказал:
– Ох, рад бы и сам, да не могу. Я через день на процедуры хожу тут в одну закрытую клинику. А что они дадут, никому пока неведомо. Может, еще под нож придется лечь… Теперь про Катю скажу. По-моему, нечего вокруг нее спор разводить, куда проще спросить, как она сама на это смотрит.
– Я не отказываюсь, если надо… – ответила Катя.
– Ну вот, видите, она сама согласна! – обрадовался Костричкин и тут же выскочил из-за стола. – Тогда все… Вопросы исчерпаны… Прошу расходиться по местам, пока там клиенты не разнесли нашу парикмахерскую.
