Текст книги "Арина (Роман, повести)"

Автор книги: Василий Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

– Спасибо, большое спасибо, – говорит мужчина и первый раз за все время чуть-чуть улыбается. – Теперь не страшно, тут медицина.

Они скрываются за белой дверью. А я иду назад, закуриваю. Руки у меня дрожат. Сажусь в машину и только тут вспоминаю, что перепуганные пассажиры забыли заплатить за проезд. Вот это весело! И в родильный дом я войти не могу: я боюсь родильных домов. Ну что ж, я и не буду тогда заходить. Все равно деньги небольшие, настучало всего тридцать восемь копеек. Это не спасет моего пошатнувшегося плана. А государство не пострадает – рождается человек!

Я сбрасываю со счетчика кассу и выезжаю на улицу.

Вскоре слышу: свистит постовой. Ну и пускай свистит. Это, конечно, не мне, я ведь ничего не нарушил. Нет, он машет белой крагой в мою сторону, идет наперерез. Черт возьми!.. Придется тормозить.

– Что крылья распустил, мокрая курица? – кричит постовой. – Прошу ваши права.

Ничего не понимая, я достаю права. Руки у меня еще слегка дрожат.

– Какие крылья?

– Полюбуйтесь. – Он белой крагой показывает назад.

Я оборачиваюсь – левая задняя дверца приоткрыта. Как же это я не заметил? Вылезаю, пробую закрыть – не закрывается. Оказывается, полетел замок. Вот так номер! Значит, на сегодня прощай линия. А я наскреб только полплана… Да еще талон может проколоть.

Постовой смотрит на мои руки:

– А ну-ка дыхни!

Я выпячиваю губы и дышу ему прямо в лицо.

– Так… Выходит, права чистенькие.

Голос у него вроде стал помягче. А может, и не проколет. Нельзя же так, чтобы человеку весь день не везло. Только не буду с ним спорить. Это бесполезно, он на линии – бог, царь и генеральный прокурор.

– Извините, не заметил, – говорю я. – Только сейчас женщину в родильный…

– Мне ваши извинения ни к чему, я не барышня. Придется сделать…

– Но я не виноват, что сломался замок.

Постовой считает лишним говорить со мной дальше и достает свой беспощадный дырокол. Раздается знакомый хруст, от которого екает сердце, и на моем новеньком талоне темнеет дырка. Самая обычная круглая дырка, но как она мне неприятна! Уж лучше бы взял штраф.

Потом он идет на свой пятачок, кому-то опять свистит. А я разыскиваю шнур, привязываю дверцу, чтобы не открылась и не стучала, и еду в парк.

Глава пятая

В конторе автоколонны я застаю одного механика Петухова. Обхватив ладонями фиолетовые уши, он склонился над столом, читает какую-то инструкцию. Лицо у него серое и дряблое, как тесто.

– Почему так рано? – хрипит Петухов пропитым голосом.

Я рассказываю про сломанный замок.

– Левосторонних замков, кажется, нету.

– А как же быть?.. Из-за такого пустяка машина должна стоять?

– Будет стоять. Я сам замки не рожаю. Вот напишу заявку, а там действуй.

Забрав заявку, я бегу вниз. По дороге встречаю Вадима Чалого, известного поэта нашей колонны. Вадим зовет меня всегда по-разному: каланча, подъемный кран, малыш, светофор, телеграфный столб, крошка… Мне это не слишком приятно, но я пока терплю.

– Как дела, долговязый? – кричит Вадим.

– Вот с линии вернулся, – неохотно отвечаю я. – Дверной замок полетел.

– Это худо и грустно. Арматурщика не зарядишь – простоишь долго.

– Все будут заряжать – взорвется скоро.

– Валяй, валяй, мышонок, – усмехается Вадим и ныряет за дверь механического цеха.

Арматурщик Фрол Романович, прочитав заявку, морщит усеянный рябинками нос.

– Дело хлопотное, – вздыхает он.

– Я буду вам помогать, – говорю я.

– Какой из тебя помощник, – он машет рукой. – Ты лучше помогай, кому делать нечего. А тут головой соображать надо. Вот сразу вопрос встает: где замок искать?

– Разве на складе замков нет? – говорю я.

– У вас, молодых, все просто получается. Сломал вещь – и море по колено. Мол, поставят новую. А склад – это тебе не дойная корова. Такую дефицитную штуку за милую душу не получишь. Вот что прикажешь делать?

Я молчу. Все ясно, старик на чаевые намекает. Значит, Вадим прав. Только черта с два он от меня получит. Подумаешь, нашел дефицитную штуку. Корабли в космос запускаем, а тут из замка проблему делает. На одной свалке их полным-полно.

– А хотите, я найду вам сразу полдюжины замков? – говорю я.

Фрол Романович оторопело смотрит на меня. Потом на его продырявленном оспой лице проступает улыбка.

– Дорогой мой, я и сам знаю, где разыскать замок, – говорит он нараспев.

– Значит, вы к утру замок поставите?

– Будем стараться, – обещает Фрол Романович.

Я иду к своей машине, облокачиваюсь на багажник и достаю блокнот. Вырвав оттуда лист, пишу своему сменщику:

«Володя! Мне сегодня не везло: план ходил по тротуару, я стоял на мостовой. Потом полетел замок в задней левой дверце. Пришлось вернуться с линии. Фрол Романович поупирался, но обещает к утру поставить новый. Проверь. Остальное все в порядке. Салют!»

Записку я кладу за козырек от солнца. Это наш секретный почтовый ящик. У каждого водителя есть свой тайник, куда он прячет депешу для сменщика. Ведь мы не видимся неделями, и нам без записки порой нельзя. Иногда там всего три слова: «Все в порядке». Или одно: «Позвони».

Потом я сдаю деньги. Кассирша Нина Зеленина, постучав на счетах, вскидывает на меня острые соболиные глаза.

– Что-то не густо, Алеша. Ты, наверное, влюбился? Жаль, жаль. А я собиралась пригласить тебя летом в Пицунду.

– Нина, нецелованных не трогать! – Сзади раздается бас Аркадия Занегина, и через мое плечо в окошечко просовывается его волосатая рука.

Нина вызывающе потягивается:

– А что, может быть, в самом деле наш Алеша невинный?

Мои щеки сразу обдает жаром. Такие разговоры всегда меня вводят в краску.

– Хватит на зеленых заглядываться, – говорит Аркадий. – Ты лучше отвечай, когда пригласишь на свадьбу?

Зеленина улыбается одними глазами. У нее красивые глаза. Темно-карие, с рыжими светящимися огоньками вокруг крупных зрачков.

– А я замуж не собираюсь, – отвечает она. – Это старо, как любовь. Теперь в моде мужья на общественных началах.

Выгребая из кармана деньги, Аркадий уточняет:

– А женатые в такие общественники годятся?

– Не обязательно женатый – обязательно богатый. Не обязательно красивый – обязательно с машиной… А еще играют роль скрытые достоинства, которые у Алеши, по-моему, есть.

На этот раз у меня начинают гореть даже кончики ушей. Я надвигаю шапку на глаза и, не прощаясь, отхожу от кассы.

Аркадий догоняет меня на лестнице.

– Вот, черт побери!.. – басит он. – Попадись такой в лапы. Нет, деньги всегда калечили людей.

– Откуда у Зелениной деньги? Она небось рублей семьдесят получает.

– Алеша, ты чист и наивен, как месячный котенок. Не видишь, что делается под собственным носом. Скажи, ты сколько сегодня денег привез?

– Двенадцать семьдесят. А что?

– Так, так. А вспомни, сколько Зелениной сдал?

– Двенадцать восемьдесят.

– Зачем же ты гривенник послал?

– У меня не было мелких монет.

Аркадий победно поднимает волосатый палец и говорит:

– Вот и я про это толкую. У меня тоже не всегда в ажуре. Но деньги государственные, меньше не дашь. А больше – пожалуйста. Все равно сдачи не получишь. Нина раз красивой ручкой – и смахнула лишние монетки себе в стол. И так с каждым. Вот у нее и набегает тридцатка за две смены. Теперь посчитай, сколько она в месяц имеет.

– Что чужие деньги считать.

– Они не чужие, а наши. Зеленина на эти деньги своих любовников на курорты таскает. Самолетами. Ты, конечно, тоже можешь отличиться. Я видел, как она перед тобой выламывалась.

– Я не альфонс.

– Эх, котенок, начитался литературы… А ты смотри жизни в глаза, в самые зрачки.

Тут из проходной парка выходит директор. На нем черная шапка-москвичка, короткое пальто с поясом, узкие хорошо отглаженные брюки. Сам он прямой и тонкий и, если бы не седые виски, его можно было принять за студента.

Поздоровавшись с нами за руку, директор обращается ко мне:

– Рябинин, а я тебя вызывал. Разве механик не говорил?

Я стою огорошенный. Зачем это я ему понадобился? И механик ничего не сказал. Наверное, хочет устроить разгон. Ведь я третий месяц не привожу плана.

– Если на свидание не торопишься, заходи прямо сейчас.

– Мне все равно, – говорю я осевшим голосом. И, растерянный, шагаю рядом с директором.

Вокруг нас, как назло, шныряют шоферы, механики, техники. Все бойко здороваются с директором. Николай Иванович почти каждому что-нибудь говорит: «Кузов уже заварили», «Аккумуляторы все привез?»; «Почему ведомости не забираете? Еще вчера подписаны». «Передайте Зайцеву, ему завтра с утра в автоинспекцию».

Я иду с опущенной головой, стараясь не встречаться ни с кем взглядом. Я ведь не главный инженер и не парторг парка. Каждому понятно, почему это я вышагиваю рядом с начальством и что меня ждет впереди.

В небольшой приемной директора вовсю стрекочет на машинке секретарь Пуля. Подстриженная под мальчишку, черная, горбоносая, в темно-синей куртке с нагрудными карманами, она похожа на озорника-ремесленника. Эта самая Пуля недавно закрыла Игоря в собственной ванной, вызвала «скорую помощь» и сказала, что он бешеный. Игоря, конечно, тут же отпустили, но к Пуле он больше не пристает и в гости к себе не приглашает.

– Николай Иванович, вам из Моссовета звонили, – говорит Пуля, а сама косит хитрые глаза на меня. Она, видно, догадывается, что Игорь рассказал мне про случай с ванной.

– Хорошо, – кивает Николай Иванович и пропускает меня первым в кабинет.

Раньше я не бывал в кабинете директора, как-то миловала судьба. И первое, что мне бросается в глаза, – это широкий красный ковер. У нас в колонне так часто склоняют слово «ковер», что я теперь смотрю на него с каким-то испугом. Кажется, вот-вот директор нажмет тайную кнопку, и тотчас из-под пола выскочит пара великанов и начнет на этом ковре мять и ломать мои ребра.

– Садись, – Николай Иванович показывает на серое кресло.

Теперь я замечаю, что в кабинете кроме ковра еще столы, стулья, два мягких кресла и два телефона. А на окне стоят цветы, кажется, глоксинии. Я опускаюсь в кресло и начинаю разглядывать свои туфли.

Директор пододвигает ко мне пачку «Казбека».

– Куришь?

– Спасибо, – говорю я. – К сигаретам привык.

– Тогда угощай и меня. От папирос что-то язык стал шершавый… Надо бы совсем бросить курить.

Я кладу на стол пачку «Новости».

Пуская вверх струистые кольца дыма, Николай Иванович смотрит куда-то вдаль, мимо меня. Взгляд у него задумчиво-мечтательный. Без шапки он похож теперь на ученого или художника.

– Ну, как живешь? – Он берет карандаш и что-то пишет на календаре. – Братишка часто двойки приносит?

– Бывает, но редко, – говорю я и удивляюсь, почему это он начинает так издалека.

– А отец знает, что вы остались одни? Или он вам не пишет?

– Знает. Недавно перевод прислал, но я отправил обратно.

Николай Иванович откладывает карандаш и задумывается.

– Вот это, пожалуй, напрасно, – говорит он, немного помолчав. – Ты, Алеша, человек уже взрослый. Разве вы виноваты, что у матери с отцом жизни не получилось. Всякое бывает. Поживешь подольше, поймешь. А помощь вам сейчас не помешает.

Мне сразу вспоминается мама, которая с темна до темна пропадала в мастерской. Мама старалась побольше заработать, чтобы я мог закончить дневную школу. Она себе отказывала, а нам с Борькой все покупала. Мама была слабая и то не хотела принимать подачки от отца, который бросил нас, когда Борьке еще не было и года. А неужели я, такой здоровый, не могу прокормить себя и брата?

– Нет, я не приму от отца помощи, – говорю я.

Николай Иванович долго гасит сигарету, тыкая ею мимо пепельницы. А я снова изучаю свои туфли.

– Да, мать твоя была права, – вздыхает наконец он. – Ты, брат, слишком гордый. Она говорила мне об этом. Ведь я ее много лет знал, еще с фронта… А впрочем, может быть, ты и прав. Сам взрослый, сам глава семейства. Тебе виднее, стало быть.

Тут открывается дверь и входит Пуля.

– Возьмите, пожалуйста, трубку, – пищит она прямо с порога. – Иностранцы звонят.

Николай Иванович снимает трубку, кого-то приветствует по-английски. Разговаривая, улыбается, подмигивает мне. Потом прощается, желает благополучно добраться до Лондона.

– Во, брат! – весело смеется он. – А ты говоришь, таксист не важная фигура. Сам глава делегации звонил. Благодарит нашего Криворученко за культурное обслуживание. Очень их тронуло, что он свободно английским владеет. Да, кстати, а ты язык не подзабыл?

– Начинаю забывать, – признаюсь я. – Англичане редко попадаются.

– Крепись до осени. А там языковые группы в парке создадим. Преподавателей пригласим. Все на широкую ногу поставим. Да, да. А иначе нельзя. Ты видишь, что делается: прут и прут иностранцы. Это, разумеется, неплохо. Пускай новой жизни учатся.

Поправив галстук, Николай Иванович достает новую сигарету и тут же кладет ее обратно.

– Хватит, – говорит он, – а то жена и так пепельницей прозвала. – Потом смотрит на часы, удивленно качает головой: – Да, время не остановишь… Придется закруглять наш разговор. Вот что, Алеша, ты на линии не горячись. Не гоняйся за пассажирами, они сами тебя найдут. Я понимаю, стоять на стоянке и ждать – скучно для молодого человека. Сам был таким. Я семь лет за рулем провел. Поначалу тоже никак не мог на месте стоять, все гонялся за пассажирами, как ты сейчас. Из-за этого дважды от езды отстраняли. С метлой по парку гулял. Потом взял себя в руки и стал с планом приезжать.

В дверь просовывается мальчишеская голова Пули.

– Петр Петрович звонит, – говорит она. – Партбюро начинается.

– Скажи, через пять минут буду, – Николай Иванович заталкивает пачку «Казбека» в карман пиджака. – Вот так, Алеша. Формально я могу, конечно, на месяц снять тебя с машины. Будешь мыкаться по парку за чернорабочего. И получишь за месяц рублей сорок. А у тебя брат еще. Да и мало пользы от такой стажировки молодому водителю. Это же не курсы по повышению квалификации. Ты понимаешь меня?

Я чувствую, как внутри у меня разливается что-то теплое и мягкое. Так со мной бывало, когда мама, отругав за что-нибудь, потом гладила мою шею и приговаривала: «Ты же умница, правда? Ты больше не станешь огорчать маму такими штучками?»

– Понимаю, – говорю я тихо.

– Вот и хорошо. – Николай Иванович встает и подает мне руку. Рука у него упругая, как у шофера.

Глава шестая

Вечером я сижу на кухне и пью чай с молоком. Тетя Даша уже успела подложить мне два пирожка с луком. Под воскресенье она всегда печет что-нибудь вкусное. За окном плотнеют сумерки. С крыш срываются талые капли и, подсвеченные лампочкой, делят окно на две части белыми нитями.

Через открытую форточку я слышу, как кричат во дворе ребятишки. Они больше всех рады весне. В общем крике я часто угадываю голос моего брата, такой еще высокий, как у девчонки, но уже с оттенками будущего баритона. Борьку теперь в дом не загонишь допоздна. А заявится, конечно, мокрый, с красным носом.

– Алеша, прибавь газу! – кричит Люся из ванной.

Я привстаю и отвожу ручку с черным шариком влево. Синее пламя в колонке сразу густеет, а из ванной теперь доносится шипенье падающих струй. Потом его заглушает пение. Люся пропоет немножко, притихнет, словно ждет аплодисментов. И снова начинает: «Каюр погоняет собак, как тысячу лет назад, и я для него чужак, хотя по закону брат. За мной прилетит самолет, за ним прибежит олень, и длинная ночь сомнет короткий полярный день…»

Я люблю слушать, как Люся поет. У нее красивый низкий голос. И поставлен неплохо. Люся занималась в кружке при доме пионеров и мечтала стать актрисой. Но потом заболела мать. Наталья Федоровна два года не поднималась с постели. Тогда Люся поступила на работу и стала учиться в вечерней школе. А теперь она актрисой быть не хочет. Люся собирается поступать в горный институт.

Мне обидно, что она не будет актрисой. У Люси не только хороший голос. У нее на редкость чистая дикция, высокий рост. И потом, Люся добрая – это тоже важно для артиста. По-моему, великим артистом может стать только добрый. А злой играет на сцене лишь самого себя.

Вскоре Люся появляется на кухне. В коротком клетчатом халате, в комнатных туфлях без каблуков она кажется совсем школьницей. И лицо у нее свежее, чистое, как у ребенка. Только глазами Люся играет, словно актриса. Когда она успела научиться?

– Ты чай, конечно, весь вылакал? – спрашивает она.

– Такой посудины на комбригаду хватит.

Люся наклоняется над плитой, приоткрыв крышку, заглядывает в чайник. Полы ее халата слегка расходятся, обнажая розовые после ванны колени. И сразу мне вспоминается одно утро.

Прошлым летом стояла бешеная жара. Весь пожилой народ нашей квартиры сбежал на дачу. Борька был в детском саду. Мы с Люсей остались только вдвоем. И вот однажды утром во дворе выросла воронка из пыли до самой крыши, зазвенели на кухне разбитые стекла. Я выбежал закрыть окно на кухне, смотрю, ветер распахнул и дверь Люсиной комнаты. Я стал прикрывать дверь и невольно увидел Люсю.

Она спала на диване, разметавшись поверх простыней, в красном с белым горошком лифчике и таких же мухоморчатых трусах. Ее смуглое тело лоснилось, будто полированное. И мне показалось, что вовсе это и не Люся, а девушка-амфибия вышла на покрытый снегом берег и легла, заслонив лицо руками.

Тот случай еще больше меня убедил: Люся рождена для искусства. Ей только быть солисткой в балете или выступать в цирке, летать под самым куполом. Вот было бы Люсе аплодисментов!

– Алеша, я тебя поздравляю, – говорит Люся, развешивая в стакане сахар.

Я пожимаю плечами:

– С чем поздравляешь?

– Где ж тебе догадаться, – Люся улыбается вроде с ехидцей. – Голова идет кругом. В пятницу нас с подругой чуть не растоптал и то не заметил… На Пушкинской площади.

У меня от неожиданности открывается рот. Значит, Люся видела нас с Мариной… Это верно, когда я шел с ней, я никого не замечал. Я только думал, что бы сказать поостроумнее, и так волновался, словно весь вечер тащил экзаменационный билет.

– Знаешь, я не одобряю твой выбор, – говорит Люся.

Я молчу, не зная, что сказать. Люся отпивает глоток чаю, смотрит в окно.

– Она, конечно, ничего, яркая. Только у нее лицо асимметричное.

Надо же так сказать о Марине! Я понимаю, Люся сегодня, может быть, не в духе – не звонят что-то ее мальчики. Но при чем тут Марина?

В прихожей раздается звонок, и Люся бежит к телефону.

– Алеша, тебя. И, пожалуйста, не сияй… Мужской голос.

Я нисколько не собирался сиять. Это Люся придумала. Что-то я не узнаю ее сегодня.

– Старик, я адски тружусь, – доносится из трубки голос Игоря. – Учу на память биографию одной вагоновожатой, перечитываю последние газеты.

– А что дальше?

– Дальше – ладу тебя завтра у памятника любимому поэту. В десять утра, в полном блеске. Бороденку забыть дома, робу сменить на бежевое пальто. И все в таком духе.

– Ты что, задумал новую аферу?

– Старик, дело очень серьезное. Но от тебя требуется немного: политическая зрелость, вежливый тон, солидный…

– Давай короче, – перебиваю я Игоря.

– Я все уже сказал.

– Тогда гуд бай.

– Старик, не бросай трубку, – умоляет Игорь. – Честное слово, ты мне очень нужен. Я не могу сейчас рассказать. – Игорь шепчет в трубку: – В комнату вошла мать, она все услышит.

И зачем ему заучивать биографию какой-то вагоновожатой? Что за чертовщина? Видно, мало его проучила Пуля.

– Ты выйди и позвони из автомата, – говорю я.

– Пойми, я в одних трусах. Глажу брюки. А потом, у меня нет двух копеек.

Это Игорю придумать недолго: нет двух копеек, в одних трусах. Так я ему и поверил. Знаю я его. Но только в чем все-таки дело? «Политическая зрелость… вежливый тон…» Даже любопытно.

– Ладно, приду, – соглашаюсь я. – Но запомни, если что-нибудь такое – сверну шею.

– Старик, я тебя люблю! – кричит Игорь.

Я кладу трубку и замечаю, что Люся ушла к себе в комнату. Вот за это она умница. Мне не хотелось бы сейчас с ней разговаривать. Да и Борьку надо искать. Уже скоро десять, а он все носа не показывает.

Я набрасываю пальто и выхожу. У лифта сталкиваюсь с неразлучной парой: Андрей Павлович и тетя Даша возвращаются с прогулки. С приходом весны они бродят вечерами по проспекту.

– Борька там не попадался?

– А его все нет дома? – удивляется тетя Даша. – Это безобразие, Алеша! Мальчик должен в десять часов ложиться. Прямо на шаг отойти нельзя. Сразу режим нарушает.

– Ничего, сейчас найду его, – успокаиваю я тетю Дашу и бегу во двор.

На детской площадке, оказывается, никого уже нет. Все воспитанные дети давно готовятся ко сну. По двору гуляют только подростки лет по пятнадцати. Ходят стаями. При этом ребята сыплют остротами, а девчонки весело хихикают, обнимая друг дружку.

А куда же девался мой Борька? Может, он лепит снежную бабу за теннисным кортом? Я огибаю высокий сетчатый забор, выхожу к большому сугробу. Но Борьки и там нет. По сугробу только носятся две собачонки: одна белая, вторая грязно-серая. И вдруг в одной собачонке я узнаю своего братца. Он бегает на четвереньках за какой-то девочкой и отчаянно лает. Ну прямо настоящий пес!

– Борька, – говорю я сердито, а сам еле сдерживаюсь от смеха.

Он поднимается на ноги, сияя мокрым от снега лицом. Его черная шуба теперь кажется грязно-серой.

– Видишь, десятый час. – Я подношу к его красному носу свои новые часы.

– А как же Ленка? – Борька смотрит на подружку.

– Давай ее проводим.

Девочка в белой шубке мотает головой.

– Я не боюсь. Вот мой дом, – она показывает варежкой на серый многоэтажный корпус.

Но мы с Борькой все же провожаем ее до самого подъезда. И когда она скрывается в парадном, я спрашиваю у Борьки:

– Это твоя подружка?

– Нет, я с девчонками не вожусь, – заявляет он.

– А почему же ты с ней играл?

– Она стишки хорошие знает. Хочешь, расскажу?

– Ну, расскажи.

Борька откашливается, подражая Андрею Павловичу, и, вытянув тонкую шею, начинает читать: «Бабка с дедом на печи протирали кирпичи, бабка охала, кряхтела…»

– Хватит! – перебиваю я Борьку.

– Это еще не конец…

– Запомни, если ты еще кому-нибудь прочитаешь эту чепуху, то будешь целое воскресенье стоять в углу, – говорю я, стараясь повысить голос. – Неужели ты не можешь понять, что это не стихи, а настоящая глупость?

Борька виновато опускает голову и молчит. До самого дома он больше не говорит ни слова.