Текст книги "Арина (Роман, повести)"

Автор книги: Василий Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

Проскочив Кузнецкий, мы пересекаем Неглинку, огибаем ЦУМ, который уже успели оцепить полукольцом нетерпеливые покупатели, и останавливаемся около Большого театра. Мой пассажир рассеянно роется в кармане, наконец находит металлический рубль и подает мне. Я отсчитываю сдачу.

– Ради бога, не надо, – говорит он.

– Нет, нет, возьмите, – настаиваю я.

Он качает головой:

– Первый раз такого чудака встречаю.

Я молча кладу ему на ладонь тридцать копеек. Он смущенно берет монеты, словно делает что-то нехорошее, говорит мне «до свидания» и бежит под светло-желтые колонны. Я смотрю ему вслед и думаю, что сам он чудак, сказал мне не «спасибо», а «до свидания», как будто еще встретимся. Нет, друг, Москва велика, и по ее улицам носятся тысячи такси, так что больше мы не увидимся. Ведь я еще ни разу не встретил ни одного своего старого пассажира, что ни день, что ни час – все новые и новые. Это хорошо и плохо, это весело и грустно. А впрочем, может быть, увидимся, всякое бывает. Я хотел бы тебя встретить, раб скорости, я хотел бы узнать, успеешь ли ты сделать в жизни самое главное.

А что главное в моей жизни? Я как-то ни разу об этом не думал. Когда учился в школе, мама всегда говорила: «Алеша, больше читай – это самое главное». Я ей верил и много читал. Я и сейчас люблю читать, но мне уже не кажется это главным. Теперь, когда стал работать, мне часто говорят: «Рябинин, на линии смотри в оба, машина – не детская коляска. А самое главное – медленно торопись». И я тоже верю, я стараюсь торопиться, но я не думаю, что и это самое главное.

Тротуары уже потемнели от пешеходов, из метро густо хлещет людской поток, а я все стою под колоннами, готовый везти кого угодно, даже старенькую чудачку, которая кружит возле фонтана с черным котом на ремешке, но ко мне что-то никто не подходит. Опустив боковое стекло, я смотрю выше колонн, на четверку летящих в небе коней, и вспоминаю тот вечер, когда мы с мамой были на «Лебедином озере». Тогда мы сидели в первом ряду партера, и я хорошо разглядел всех солистов и даже сосчитал морщины на шее дирижера. А мама была недовольна, что я купил такие билеты, говорила, что балет слишком близко смотреть нельзя – пропадает вся прелесть.

Наконец ко мне подходят двое пассажиров: один высокий, одет скромно, второй маленький, с усами, в дорогом ратиновом пальто.

– Машина свободна? – спрашивает усатый.

Я киваю.

– Подбросьте нас к Павелецкому вокзалу.

Я объезжаю сквер с уснувшим до мая фонтаном, еще раз бросаю взгляд на старушку с черным котом и вливаюсь в поток машин, что устремились к улице Горького. Перед Манежем разворачиваюсь, забираю вправо и сразу сбавляю газ. Я не могу быстро ехать мимо Красной площади, как не могу петь на улице.

Мои пассажиры сзади переговариваются.

– Михалыч, а много ли этих башен, что вокруг Кремля идут? – спрашивает высокий.

– Это можно посчитать, – отвечает другой. И когда мы въезжаем на Москворецкий мост, усатый пассажир приникает к стеклу. – Вот одна, – говорит он, – две… три… пять… восемь… Мать честная, колокольня Ивана Великого мешает, и собор Архангельский, и там разные дворцы… Видать, штук двенадцать.

– Ошиблись почти наполовину, – говорю я. – Всего двадцать.

– Да брось ты! – восклицает усатый. – Ни за что не поверю. Всю жизнь в Москве живу и…

– А вот считайте, – перебиваю я его. – Спасская, Водовзводная, Тайницкая, Набатная, Благовещенская, Комендантская, Беклемишевская, Константино-Еленинская, Троицкая…

– Ты, Михалыч, не спорь, – советует высокий. – Шофер небось лучше знает. Ему, поди, всяких там иностранцев катать доводится.

– А я что, я не спорю, – сдается усатый. – Ясное дело, столичный таксист – это вроде бы гид.

Потом усатый начинает ругать какого-то Льва Аркадьевича, который совсем, кажется, спятил. Старик добился, чтобы сына с третьего курса института забрали в армию, а сам путается с молодой снохой. И они хорошо поступили, что вчера не поехали в гости к этому рехнувшемуся профессору. А высокий рассказывает про своего кума. Того недавно выдвинули на важную работу в область, и теперь неизвестно, кто будет в колхозе председателем.

Мы уже едем по Ордынке, где все дома старые, под-закопченные временем и немного печальные. В центре еще много таких домов. Словно людей, их обычно подмолаживают, замазывая морщины-трещины, и они заметно веселеют, но все равно остаются старыми. Я люблю эти дома, от них пахнет историей.

На этой улице я помню в лицо почти каждый дом. Два года назад здесь жила Наташа Рогова, с которой мы часто удирали с уроков в Третьяковку. В девятом классе нас больше всего потрясали передвижники, Левитан, Врубель. А Наташа еще восхищалась Брюлловым, особенно его «Вирсавией». Однажды она долго стояла у этой картины, потом сказала: «Ты захотел бы быть негритенком, если б я стала Вирсавией?» Я покраснел и ответил, что в негра мне превращаться не хочется. Тогда Наташа надулась и в тот день не разрешила себя провожать.

В десятом классе Наташа быстро-быстро покруглела, стала носить укороченные платья и туфли на высоком каблуке. А за месяц до экзаменов на аттестат зрелости она вышла замуж за летчика-полярника и уехала с ним на Север. В классе прошел слух, что родители от Наташи отказались и она сбежала в одном красном платье, которое я почему-то не любил.

Раньше, когда я ехал по Ордынке, мне всегда хотелось, чтобы улицу перебежала Наташа. Ведь могла же она приехать в отпуск, могла же перебегать улицу в тот момент, когда я проезжаю. А сейчас мне этого не хочется. Даже странно, я вспоминаю Наташу, а вижу перед собой зеленые глаза Марины и радуюсь, что сегодня пятница, и боюсь, что Марина к цирку не придет.

Я бросаю взгляд на приборную доску. Часы показывают половину восьмого. Ах, как долго еще до вечера!

Глава третья

Идет крупный снег. Я снимаю перчатку, выставляю руку вперед. Снежинки белыми бабочками садятся на ладонь и сразу плавятся, превращаясь в прозрачные капли. Края у капель золотятся – это от света фонаря. А рука совсем не мерзнет, мягкие снежинки кажутся теплыми.

Снег все гуще и гуще, но никто не прячется в подъезды. У сверкающего стеклом панорамного кинотеатра «Мир» спокойно раскуривают парни в шапках-москвичках. По Цветному бульвару гуляют девушки. Даже старушка в рыжей цигейке не уходит домой. Рад снегу и ее коротконогий шпиц: он молотит хвостом по ноге хозяйки и довольно фукает черным носом.

Я смотрю на электрические часы. Большая стрелка напрягается и делает новый прыжок. Двадцать минут десятого. А Марины все нет. Неужели она испугалась этого теплого снега? И вообще, чего она боится, а чего не боится? Что она любит и чего не любит? Любит ли Марина гулять по этому бульвару? Года три назад здесь летом всегда пахло белым табаком. Его душистый запах заполнял дома и машины, трамваи и троллейбусы, круглую будку постового на Трубной площади. Отсюда он поднимался по узким переулкам к вечно оживленной Сретенке, плыл по Неглинной в самый центр, разливался по широкой Самотечной. А теперь табак здесь не сеют. Но зато его много стало на Тверском бульваре. Вот бы посидеть там с Мариной, когда зацветет белый табак. Она, конечно, любит цветы. Все девушки любят духи и цветы. Только почему это Марины все нет? За двадцать минут в Москве можно уехать очень далеко. Троллейбус столько идет от центра до нашего дома. А я живу у самой Выставки. Так неужели Марина не придет?

Мимо меня уже третий раз проходит высокая девушка. Она смотрит в мою сторону, и по ее лицу почему-то скользит усмешка. Мне это не слишком приятно. Я отворачиваюсь от девушки и тут вижу Марину. Она сошла с троллейбуса и бежит прямо ко мне. На ней сегодня белая шуба и белая шапочка. Вся белая, как заяц.

– Извините, – говорит Марина. – Я сумку не могла найти. Мама с папой смеются, а мне обидно.

– Я ждал бы вас и больше.

– Ну пошли, – говорит Марина.

– А куда?

Она берет меня под руку, и мы идем к центру.

– Наденьте перчатки, у вас руки замерзнут.

– Нет, мне тепло, – отвечаю я.

Мне и в самом деле тепло. Я только слегка касаюсь локтя Марины, придерживаю несмело. Когда на переходе из переулка неожиданно выезжает машина и Марина резко останавливается, ее локоть выскальзывает из моей ладони. Тогда мне делается даже жарко.

На Трубной площади мы с минуту стоим. Потом Марина поправляет шапочку и говорит:

– Пошли так.

Мы поднимаемся в гору по Петровскому бульвару. Снег уж перестал. Мальчишки успели слепить крепости, и вдоль всего бульвара качалось веселое сражение. Вокруг смех, крики, свист рыхлых снежков.

– Здесь мы лишние, – смеется Марина и тянет меня за руку к тротуару.

Лишние так лишние. Я покорно следую за Мариной. Хотя я тоже не прочь поиграть в снежки. Будь я один, сейчас пульнул бы пару снежков в небо, целясь в Марс, в эту агрессивную планету. Сразу видно, бог войны. Все звезды белые, зеленые, а эта красноватая.

– Скажите, какая ваша любимая звезда?

Марина задирает голову.

– Сейчас звезд не видно, – говорит она. – Нет, вот одна, вот вторая… А моей не видать. Пропала куда-то.

– Ваша Венера?

– Угадали.

– Вы любите мою звезду.

– Нет, это вы мою.

– Я старше.

– Да?.. А сколько вам лет?

– Восемнадцать.

– Я так и подумала… А знаете, на кого вы похожи?

– На Стриженова.

– Вам уже говорили?

– Конечно.

– Как смешно-о-о.

– Почему смешно?

– Просто так…

И тут мы выходим на площадь Пушкина, где снует много народу. Кто пришел в кино, кто ждет свидания, кто стоит у фотовитрин и рассматривает снимки. Вся площадь в огнях. По крыше «Известий» беспрерывно бежит яркая лента рекламы: «Покупайте натуральный кофе. Это вкусный и питательный напиток». То загораются, то гаснут крупные синие буквы на фасаде кинотеатра «Россия».

– Смотрите, Пушкин поседел, – говорит Марина.

Я смотрю на задумчивого Пушкина, который стоит в центре площади. В самом деле, снег подбелил кудрявые волосы поэта, и теперь он издали кажется седым. Очень непривычно видеть Пушкина стариком. Мы подходим ближе к памятнику, молча стоим. У ног поэта красная гвоздика, совсем-совсем свежая. Но это нас не удивляет: цветы здесь всегда. В Москве много разных памятников, но нет такого второго, куда бы люди круглый год приносили живые цветы. А сюда приносят.

Рядом с нами стоят трое мужчин в коротких дешевых пальто. У каждого на груди фотоаппарат. Все трое настоящие семафоры. Я тоже не маленький, метр восемьдесят два, а они выше меня ровно на полголовы. Семафоры разговаривают по-английски, очень быстро. Но я учился в школе с английским языком и успеваю несколько слов понять: «…поэт… большой… России… самый..» Потом один обращается к нам, с трудом выговаривая по-русски:

– Вы можете сказать… скульптор… памятник?

– Кто автор этого памятника? – говорю я по-английски.

– Да, да, – сдержанно улыбаются англичане.

– Скульптор Опекушин.

– Апекуша-е? – повторяют все трое.

– Правильно, О-пе-ку-шин.

– Сенькью. Гуд бай.

– Плиз, гуд бай.

Английские туристы уходят.

– Вы переводчик? – спрашивает Марина.

– Нет.

– А кто?

– Шофер.

– Я серьезно.

– Я тоже.

Марина делает обиженное лицо, смотрит в сторону. Потом говорит:

– Ах, вы, наверное, английского посла возите.

– Вы почти угадали. Я вожу американского посла и все время зубрю язык. Не знай я английского, господин посол давно бы меня уволил. И тогда к четырем миллионам безработных американцев прибавился бы один русский.

Марина хочет рассмеяться, но сдерживается.

– Господин посол, конечно, доволен вами?

– Не совсем.

– Почему?

– Он не любит быстрой езды.

– А вы?

– Я – наоборот.

Марина стучит каблуком о каблук и говорит:

– Пошли, а то ноги мерзнут.

Я крепче сжимаю ее руку, словно боюсь, что кто-нибудь отнимет у меня Марину, и мы выходим на улицу Горького. Вокруг все сверкает, переливается, движется. Горят разноцветными огнями рекламы на стенах домов, вывески магазинов, кафе. В неоновом свете витрин живые карпы и зеленохвостые ананасы, новые книги и сахаристые свиные окорока, бутылки с вином и хрустальные вазы, нейлоновые платья и меховые дамские шляпы, плюшевые мишки и фотографии космонавтов. Играя бликами, с легким шумом проносятся мимо машины. Все тротуары заполнены пешеходами. Люди справа и слева, впереди и сзади, идут по двое и по четверо, торопятся и не спешат, разговаривают и смеются.

Я чувствую, как бесконечность этого движения захватывает меня, зовет куда-то в далекое. Я всегда замечаю такое в себе, когда попадаю на эту веселую улицу или слушаю музыку Чайковского.

Вдруг у меня пропадает упругость в ногах: прямо над нами полыхает красным слово «Центральный». В низких окнах, наполовину задернутых белым, плавают мужские и женские головы. Оркестр так бойко шпарит быстрый фокстрот, что вот-вот вылетят стекла. А в моем нагрудном кармане всего пять рублей, одна новая узкая бумажка. Она до того мала, что ее не сразу и разыщешь.

Марина, как назло, замедляет шаг, молча заглядывает в низкие окна, где маячат противные головы. Сейчас она предложит зайти в ресторан. У нее, наверное, еще не согрелись ноги. (Если замерзли ноги, хорошо выпить коньяку.) И я ни за что не осмелюсь ей отказать, я поведу ее в ресторан и закажу там все, что она захочет. Потом сам пойду к директору, и пускай со мной делают что угодно. Пускай забирают паспорт и звонят на работу, пускай заставляют расчищать снег на улицах. Могут даже отвести в тюрьму. Хотя в тюрьму за это не посадят. Да и куда сажать, если «Таганку» уже сломали, от «Бутырки» рожки да ножки остались.

– Как здорово, что в Москве ломают тюрьмы, – вырывается вдруг у меня.

– Что это вы про тюрьмы вспомнили? – удивляется Марина.

– Да так…

Марина морщится. Видно, ей неприятно слушать о тюрьмах или не нравится, что у памятника Юрию Долгорукому сутулый парень в берете целует рыжую девушку. И в самом деле, скажите, какой шустрый, кругом люди, а он обнял, целует. Игорь говорит, что сейчас модно целоваться в открытую, но я не признаю такой моды, я никогда бы не стал целовать Марину вот так, у всех на виду.

– Не люблю этот памятник, – говорит Марина – Спящий Долгорукий на коне.

– Но глаза у него открыты.

– Все равно спит.

– Может быть, князь любил подремать в седле?

Марина улыбается и смотрит на часы. У нее маленькие золотые часы на тонком красном шнурке. А у меня нет даже простых. Надо все-таки купить себе поскорее часы.

– Ой, скоро одиннадцать, – пугается Марина.

– Вам уже пора домой?

– Завтра зачет по сопромату, а я совсем не готовилась.

Тут я замечаю машину с зеленым огоньком и выбегаю на мостовую, поднимаю руку. Сизая «Волга» резко тормозит, прижимается чуть не вплотную к тротуару, и мы садимся.

В машине все так привычно: сладковато-горький запах бензина, по ногам струится теплый воздух, сиповато тикают часы. Ну-ка поднажми, приятель, обставь эту пузатенькую «Шкоду», набитую булками да кренделями. Она не обидится, куда ей торопиться. Все равно магазины закрываются, а до утра еще долго, до утра булки сто раз остынут. А ты как-никак везешь своего коллегу и, видно, будущего инженера.

– Значит, вы потенциальный инженер? – говорю я.

– Да, экономист.

Я посматриваю сбоку на Марину. Сидит она как-то по-своему, не касаясь спинки сиденья, обняв колени руками. Свет от фонарей скользит по ее лицу.

Водитель наконец разошелся. Он обставил «Шкоду», верткого «Москвича», две голубые «Волги», приземистого «Понтиака». А мог бы особенно не стараться. Мне хорошо рядом с Мариной. На правом повороте она наклоняется в мою сторону, и ее волосы касаются моего виска, и от них пахнет весенней грозой. А впрочем, гони, гони, коллега, все равно больше правого поворота не будет, уже короткая прямая улица Чехова, а там – Каляевская и светло-желтый дом с волнистыми полосами от дождей.

Глава четвертая

С утра мне вроде везло, а потом пошла полоса неудач. Я переезжаю с места на место, я упрямо ищу пассажиров, а они спокойно садятся в автобусы, троллейбусы, прячутся под землю и совсем не нуждаются в моем комфортабельном такси.

Неужели никто не опаздывает на поезд? Неужели никому не надо забрать из родильного дома молодую жену с крохотным ребенком? Неужели перевелись влюбленные, которые должны торопиться с цветами на аэродром? Неужели все стали до того бедные и жадные, что не могут раскошелиться на полтинник для поддержки моего пошатнувшегося плана?

Как нарочно, молчит и «Букет». Заснули там, что ли, красавицы? Я резко давлю на кнопку передатчика, снимаю трубку: «Букет», есть ли заказы в районе Октябрьской?» В ответ женский голос звенит колокольчиком: «Пока ничего нет». Обозленный, я кричу в микрофон: «Благодарю, сеньорита, у вас божественный голос!» И бросаю трубку.

С досады я закуриваю. Потом в уме прикидываю, сколько уже нагонял холостяка. Получается почти половина на половину. Веселый итог! Если дальше так пойдет, мне «ковра» не миновать. И механик колонны меня выгораживать не станет: ведь я не даю ему на чай, как делают некоторые. Ну и пускай не выгораживает, а чаевых он все равно от меня не дождется.

Я гашу сигарету и соображаю, что делать дальше. Видно, придется заворачивать на стоянку и ждать. Другого выхода у меня нет. Лучше постоять на месте, чем крутить холостяка. Я сбавляю скорость, жду, когда загорится зеленый свет, и, выписав крутую петлю, пристраиваюсь в конец очереди.

В центре стоянки собралась шоферская шатия-братия. Ребята курят, хохочут. Но знакомых вроде не видно, и я иду к газетному киоску. Впереди двенадцать машин, пассажиры подходят минут через пять, значит, газет надо прихватить побольше, все равно здесь загорать целый час.

Купив «Правду», «Литературную газету», «Комсомолку», я забираюсь в машину и начинаю читать.

Оказывается, на юге уже вовсю идет сев, в Сибири ввели в строй новую ГРЭС и две шахты. Так, хорошо. А как ведут себя «друзья»-империалисты?

Ага, Франция все-таки не хочет пускать Англию в «общий рынок». Молодцы французы, ничего не скажешь. А рядом со статьей из Парижа крупно: «Руки прочь от острова Свободы». Все понятно, выброшенная контра снова поднимает голову. Ну что ж, получите по шее и на этот раз, братцы-разбойники. Фидель потопит в теплом море ваши грешные души, будет акулам праздничек…

– Старик, привет! – кричит сияющий Игорь и вваливается ко мне в кабину.

– Ты с Марса, что ли? – удивляюсь я.

– Да, примчался на летающей тарелке… А ты все почитываешь?.. Брось, голова распухнет. – Он вырывает у меня «Комсомолку». – Лучше глянь, глянь, какие девочки из «Варшавы» выруливают, ах, пальчики оближешь… Глазки как блестят, кирнули, видать, маленько… О, забодай меня бульдозер, даже и не смотрят… – Игорь толчком ноги отворяет дверцу, начинает петь: – «Я гляжу им вслед, ничего в них нет, а я все гляжу, глаз не отвожу…» А, все-таки обернулись!

– Зря радуешься, видел, одна язык показала.

Игорь весело чешет затылок.

– То-то и оно, раз язык показывает, дело почти верное. Да, да. А если даже головы не повернет, тут лучше не приставать.

– Это личный опыт?

– Впрочем, не мешало бы об этом написать А еще лучше – создать дворец встреч. Современный зал, музыка, столики с вином и разными коктейлями…

– А наверху шпиль с огромным золотым кольцом, как символ любви и верности, – смеюсь я.

– Старик, ничего тут смешного нет, – говорит Игорь вполне серьезно. – В наш прекрасный атомный век невесту воровать нельзя, а рыскать за ней по белому свету нет времени. Я вот одну особу с месяц у метро стерег, да все напрасно. У нее оказалось уже двое детей. А вот когда по проекту Игоря Шагаева будет построен этот самый дворец, такого не случится. Замужнюю красавицу туда не пустят, как теперь во дворец для новобрачных.

– Я не пойму, у тебя есть Вера, а ты все невесту ищешь?

Нахмурив брови, Игорь принимается читать «Комсомолку». Потом упавшим голосом говорит:

– С Верой я все, завязываю. Она призналась, что год встречалась с китайцем.

– Ну и что из этого?

– Я не хочу водить за ручку узкоглазого сына.

– Она ждет ребенка?

– Не ждет, но дети у нее могут быть похожие на китайца. Из-за телегонии.

– По-моему, это ерунда.

– Все может быть, но я человек мнительный.

Тут подходит моя очередь. В заднюю кабину садится мужчина и просит отвезти поскорее в Марьину рощу. Игорь что-то бормочет себе под нос и плетется к своей машине. Его тоже ждет пассажир.

От Октябрьской к Марьиной роще можно проехать по Садовому кольцу или через центр. Последний маршрут, пожалуй, даже короче. И я, включив счетчик, сворачиваю на улицу Димитрова, которая тем и знаменита, что носит имя великого болгарина. А может быть, здесь и жил какой-нибудь гордый сын России? Надо все же почитать Гиляровского.

Машин на улице мало, пешеходов совсем не видать. Это обычное затишье перед обедом в тех местах, где нет больших магазинов. Только в глубине дворов и на скверах сидят пенсионеры. Подставив лицо солнцу, они радуются разгорающейся весне.

Не доезжая немного до «Ударника», я смотрю в зеркало, что висит над смотровым стеклом, и чуть не подпрыгиваю от удивления: на меня уставились знакомые красновато-черные глаза. Выходит, пассажиры все-таки повторяются. Этого человека я хорошо запомнил. Тогда он тоже сел в заднюю кабину и тоже торопился. Ему надо было забрать жену и успеть в театр. На Кутузовском проспекте он попросил подождать, а сам шмыгнул под арку и больше не вернулся.

Это было не так давно, кажется, в феврале. В тот раз он всю дорогу безудержно говорил: ругал московскую погоду, одностороннее движение, восхищался итальянской оперой. А сейчас он поднял воротник, забился в самый угол и скромно молчит.

– Сегодня вы опять жену повезете в театр? – говорю я.

Он руку прикладывает к маленькому уху, стараясь прикрыть ладонью лицо. Значит, этот голубчик тоже меня узнал.

– Я говорю, сдать вас первому милиционеру или отвезти к тому, что стоит на Кутузовском.

На этот раз у моего пассажира прорезается слух.

– Бог ты мой, – притворно говорит он, – я с трудом вас узнал, до того возмужали… Тогда вышло так нехорошо, у меня долго болела душа.

– Я вам сочувствую, вы даже похудели. Видно, вам вреден запах бензина. – Я торможу, притираюсь к тротуару. – Прогуляйтесь пешком, подышите свежим воздухом.

– Это вы напрасно, – вздыхает он уже без притворства. – Мне тут надо в одно место успеть… Я за все заплачу.

– С вас тридцать три копейки, – киваю я на счетчик. – И плюс те рубль сорок.

Неудавшийся пассажир грустно откашливается, нехотя отдает деньги и семенит к автобусной остановке. А я закуриваю и сворачиваю на стоянку, что на берегу канала, рядом с «Ударником».

В новой очереди я оказываюсь третьим. Но радости от этого мало: пассажиры здесь и вовсе не идут. Водители первых двух машин сидят верхом на стене, что обрамляет канал, бросают в воду бумажки. А для меня стоять на месте хуже каторги. Я снова запускаю мотор и еду обедать.

Дядя Костя сидит в дальнем углу раздевалки, читает «Правду». Увидев меня, он как-то неуклюже встает и сразу хватается за спину. Газета с шелестом падает к его ногам.

– Что с вами? – говорю я, поднимая газету.

– Старая песня, – морщится дядя Костя. – Сызнова радикулит меня скрутил.

– Полежать вам надо. И погреть.

– Оно лежать еще хуже, – машет он рукой. – А что касается прогрева, так вчерась старуха весь вечер утюжила спину. И сперва вроде бы отпустило, но поутру все одно в пояснице стрельба началась, холера его возьми… Ну, раздевайся, а то приятель твой скучает.

– Разве Игорь уже здесь?

– Давно пришел… Вот газету мне подарил, – улыбается дядя Костя, – говорит, читай, у нас каждый швейцар должен быть готов управлять государством.

– В таком случае, вот вам еще, – я достаю из кармана куртки свои газеты, отдаю дяде Косте. Потом угощаю его сигаретой и прохожу в зал.

Игорь ждет меня. Он занял место у самого окна, разложил приборы и уткнулся в меню. Однако в меню Игорь вовсе не смотрит. За соседним столом красит губы искусственная блондинка, и он краем глаза следит за ней.

– Игорь, тебе очень пойдут черные очки, – говорю я нарочно погромче.

Блондинка это слышит и лукаво улыбается. Игорь притворяется, что издевки моей не понял, но теперь он смотрит в меню по-настоящему.

– Не знаю, как ты, а я еду в «Арагви», – говорит Игорь так, чтобы услышала блондинка. – Тут сегодня хоть шаром покати.

Блондинка кладет помаду с зеркальцем в сумку-мешок и поднимается. У нее мягкая походка спортсменки, красивые длинные ноги. Игорь провожает взглядом эти ноги до самой двери, потом вскакивает.

– Может, счастье мое уходит, а я сижу как дурак… Подожди, я сейчас.

Я сижу и смотрю в окно. Мне хорошо виден бассейн «Москва», окутанный мутно-сизым паром. Чудо нашего мудрого века! Вокруг снег, а рядом ласковая вода, в которой плавают, ныряют люди. Какой я кретин, что ни разу не купался в этом вечно теплом море. А Игорь тоже кретин: он не был в Большом театре. Люди приезжают в Москву на два, на три дня и то стараются туда попасть, а Игорь там не был. Нет, он кретин почище, чем я.

В зале тихо и пусто. Только в одном углу, под «Березовой рощей» Куинджи, сидят двое мужчин. Они давно поели и теперь аппетитно потягивают сигареты. Молоденькая официантка Зоя, постукивая каблуками, ходит от стола к столу, поливает цветы из огромного медного чайника. Подойдя ко мне, Зоя одергивает белый накрахмаленный фартук, улыбаясь говорит:

– Что-то вы никак не соберетесь. То Игорь вас ждал, теперь вы его. А он куда исчез?

– Сейчас придет, – отвечаю я.

Игорь возвращается минут через десять. Вид у него такой, словно выиграл «Москвича».

– Как зовут? – спрашиваю я.

– Ты слишком многого захотел, – Игорь хлопает своими женскими ресницами. – Мне удалось только выследить. Пошла в бассейн, наверно, инструктор по плаванию. А может быть, врач или медсестра… Теперь она никуда от меня не уйдет.

– А вдруг у нее муж с высотный дом?

– Она без обручального кольца. И потом так на меня смотрела, когда тебя еще не было.

– Ладно, хватит заливать. Лучше скажи, что будем есть?

– Давай закажем по шашлыку, – потирает руки Игорь, – я сильно проголодался.

– Нет, я возьму биточки.

– Что это ты экономить решил? – удивляется Игорь.

– Хочу купить «Чайку».

Игорь лезет в нагрудный карман, высыпает на ладонь десятка полтора серебряных монет. Сосчитав деньги, ухмыляется:

– Два рубля чаевых набралось. Я заказываю шашлык и тебе.

– Нет, мне не надо… А ты по-прежнему чаевые вымаливаешь? Скажи, тебе не стыдно подачки принимать? Ты что, инвалид какой-нибудь? Или зарплату не получаешь?

– А чего стыдиться, раз так принято. Это вроде премии за хорошее обслуживание.

– Тогда и водителю трамвая надо на «чай» давать. Бросать каждому пассажиру, скажем, по копейке в какую-нибудь копилку. А летчику тем более. Так, что ли, жалкий вымогатель?

– Я не вымогаю, мне сами дают, – оправдывается Игорь. – Но я беру не у всех. Если шея жирная, физиономия красная, – с такого беру. Это жулик или спекулянт. Когда до глупости богато одет, – опять же беру. Такой тоже ловчит. А вот вчера села бабуся, бледная, по лицу морщины танцуют, и пальто на ней потертое. Конечно, я от чаевых отказался, хотя она и совала.

К нам подходит Зоя.

– Что будем кушать, мальчики? – спрашивает она, склонив голову набок и заглядывая Игорю в глаза.

Мы говорим.

– Шашлык придется ждать минут двадцать, – предупреждает Зоя и уходит.

– Вот на ком я не женюсь, так это на официантке, – говорит Игорь. – От нее всегда пахнет старой клеенкой. Официантку я за километр учую, если она даже опрокинет на себя пару флаконов самых дорогих духов.

– Я не думал, что ты циник.

– Разве я виноват, что у меня такой нос, – бормочет Игорь.

Зоя приносит нам салаты. Я замечаю, что она успела уже начесать волосы. Высокая прическа сделала ее круглое лицо строже и милее. Все-таки хочется ей понравиться Игорю.

– Старик, ты вечером свободен? – спрашивает Игорь.

– Нет. А что?

– Хотел затащить тебя на бокс.

– Ты все ходишь в эту разбойничью секцию?

– Представь себе, очень аккуратно.

– Хотя бы нос тебе свернули. Тоже нашел занятие. Бьют прямо в лицо – дикость! Я давно бы запретил у нас бокс.

– Я не сомневался, что ты – февраль… Но все же чем ты будешь занят сегодня? Уж не собрался ли на рандеву?

– У нас с Андреем Павловичем шахматный турнир, – говорю я.

Игорь смотрит на меня изучающе.

– Вы что, каждый день играете?

– Нет, мы не закончили партию.

– Старик, в твои годы поздно учиться врать, – Игорь хлопает меня по плечу. – Лучше сразу выкладывай: где познакомился, когда покажешь?

– Она приобретет больше, если тебя никогда не увидит.

Игорь руки складывает на грудь, глаза таращит в потолок и притворно вопит:

– О, забодай меня бульдозер! Этот взрослый ребенок приметил мини-юбку и летит на свиданье. Сто медведей сдохнут враз!

Зоя ставит на стол шашлык, биточки и черный кофе.

– Мальчики, я больше ничего вам не должна? – Она снова смотрит на Игоря.

В это время в кафе вбегает полный мужчина с широким бледным лицом. Волосы у него взъерошены, вид растерянный.

– Товарищи, кто здесь водитель? – кричит он на весь зал. – Женщину срочно в больницу.

Мы с Игорем вскакиваем. Полный мужчина тут же хватает меня за руку, тащит за собой. Дядя Костя ахает:

– Куда же ты раздетый? – И у самого выхода набрасывает мне на плечи куртку.

Я быстро завожу машину, сворачиваю в переулок, лечу со скоростью в сто километров, все время сигналя, распугиваю пешеходов и только слышу срывающийся голос полного мужчины: «Направо… Прямо… Еще направо… Стоп!»

Я торможу и не сразу вижу женщину, которой срочно надо в больницу. На тротуаре толпится несколько человек. Они образовали плотный круг, галдят, суетятся, машут руками. И лишь когда полный мужчина прорывается на середину круга, я замечаю совсем маленькую женщину, которая стонет, корчится.

– Татьяна, дорогая, крепись, – шепчет полный мужчина, усаживая ее в машину. – Теперь в один момент будем… Водитель, скорее в родильный!

Не выключая сигнала, я гоню на полном газу. Мелькают дома, люди, светофоры. Стрелка спидометра застыла на «100». Я подаюсь всем телом вперед, стараясь хоть чуть-чуть повысить скорость. Но стрелка дальше ни с места, а стоны сзади все чаще и чаще. Я на мгновенье бросаю взгляд в зеркало. Маленькая женщина кусает вспухшие губы, прикрывая рот ладонью, чтобы не закричать во весь голос от боли. Бедняжка, маленькая, а сильная! А я слышал, при таком деле надо обязательно кричать, тогда будет легче и все скорее свершится. Сказать ей об этом? Нет, не стоит, ведь мне говорил не врач, а так кто-то. Да и стыдно говорить про такое. Женщина опять стонет. Я еще и еще наклоняю корпус вперед, – ведь больше мне помочь нечем.

– Остается немножко, терпи, милая… – бормочет мужчина, вытирая рукавом широкое лицо.

Во дворе большого дома с высокими окнами мы останавливаемся. Боязливо держа за руку маленькую женщину, я помогаю мужчине довести ее до подъезда. К счастью, она теперь не стонет, но лицо ее по-прежнему бледное, а рука горячая и мокрая от пота.