Текст книги "Арина (Роман, повести)"
Автор книги: Василий Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)
Глава одиннадцатая
Все у меня болит. Руки болят, спина болит, плечи болят. Посидеть бы в курилке, передохнуть бы чуть-чуть, да некогда: дел столько, что знай успевай поворачиваться. «Рябинин, волоки эту развалину на свалку. Да поскорее. Машина сейчас придет, надо баллоны в нее погрузить. И бочки из-под масла откати на склад до конца работы».
Я, ни слова не говоря, взваливаю на плечи потный от старости аккумулятор и тащу в самый дальний конец парка. А когда возвращаюсь, машина тут как тут, стоит и ждет грузчика. Я быстро ставлю на попа первый баллон, поднимаю и заталкиваю его в кузов. Потом второй, третий, четвертый… Последний тоже закатил, но не успел вовремя отнять руку и прищемил палец. Ой, как крепко прищемил! Даже сердце зашлось. А палец так ломит, что хоть падай прямо на бетонку и плачь у всех на виду. Я дую на палец, вроде полегче становится. Потом начинаю бочки перекатывать.
Сегодня только третий день, как Петухов отстранил меня от езды, а кажется, что уже целую вечность я мыкаюсь по парку, делая то, делая это, и конца своей работы пока не вижу. Но самое тяжкое для меня не работа, это даже хорошо, что ее много. Когда я тащу что-нибудь тяжелое, то никого не замечаю и меня вроде никто не видит. А вот когда иду пустой обратно, тут мне трудно, тут мне хочется превратиться в невидимку. Пустой я бреду, не поднимая головы, пустой я стараюсь обходить или не замечать знакомых ребят.
Но больше всего я боюсь встретить директора. Николай Иванович так хорошо со мной тогда говорил, он ведь еще в тот раз мог снять меня с машины, но не снял, поверил мне. А я его подвел. Как теперь ему в глаза буду смотреть? Он, конечно, уже знает, что я тут разные бочки да баллоны катаю, Петухов небось доложил.
Первую бочку я откатил удачно: по дороге к бензоскладу и обратно никого из знакомых не встретил. А когда покатил вторую, вижу, мне наперерез идет Вадим Чалый. Что ему надо? Позубоскалить решил? Я сильнее подталкиваю сразу руками и ногами липкую от масла бочку, чтобы опередить Вадима и не встретиться с ним. Но Чалый тоже ускоряет шаг, потом кричит:
– Эй, король масляных бочек, подожди!
Я делаю вид, что не слышу его, и продолжаю катить бочку еще быстрее.
– Оглох ты, что ли? – говорит Вадим, нагоняя все-таки меня.
– Чего надо? – отвечаю я сердито.
– На бюро комсомола тебя вызывают. Ровно в шесть приходи. Румянцев велел не опаздывать.
У меня даже ноги подкосились от таких его слов. Вот оно как дело оборачивается. Мало того, что с машины сняли, еще по комсомольской линии решили позорить, так сказать, воспитывать. Выходит, не только Петухов, а все против меня. Все до одного.
– Ну что молчишь, как воды в рот набрал? – говорит Вадим. – На бюро, смотри, приходи.
– Обязательно приду, без опоздания приду, с радостью приду, – отвечаю я.
И качу бочку еще несколько метров. Потом останавливаюсь. А за каким чертом мне ее катить? Кому нужно это мое старание? Я с силой пинаю бочку, она издает глухой утробный звон и откатывается в сторону от дороги.
Вот и конец. Больше я не хочу терпеть этого позора. Раз не получается из меня шофер, не надо. Найду себе и другую работу. Могу завтра же грузчиком пойти в мебельный. Буду ездить на огромной машине с надписью по бортам: «Доставка мебели населению», буду таскать по этажам гражданам-новоселам новенькие гарнитуры. И не будет там этого чертова плана, потому что нельзя заранее узнать, сколько купят сегодня или завтра разных шкафов, столов, диванов.
Так что зазря хлопочет Румянцев, ни к чему собирает он комсомольское бюро. Все равно представление не состоится. Я приду сейчас на бюро и скажу, что подаю заявление об уходе. И тогда разговор со мной будет короткий, я уже буду чужой, меня незачем будет воспитывать.
Я вытираю о траву масленые руки и смотрю на часы. До начала бюро остается десять минут. А может, мне заранее написать заявление? Я еще успею. Так ведь будет лучше: прийти с готовым заявлением. Когда скажут мне: «Ну хвастай, Рябинин, как ты дошел до такой жизни, что механик отстранил тебя от езды?», я достану из кармана заявление и отдам Румянцеву. Потом поклонюсь низко, по-русски, и гордо уйду.
Да, да, так я и сделаю. В моем положении это лучший выход. Не слушать унизительных нравоучений, перемешанных с насмешками, не лепетать что-либо в свое оправдание, а гордо уйти. Да и что я мог бы сказать? Ничего тут не скажешь, виноват я, не привожу плана, будь он проклят.
Раздобыв в диспетчерской лист бумаги, я пишу в курилке заявление и поднимаюсь на второй этаж, захожу в комнату комитета комсомола, где за продолговатым столом уже сидят члены бюро. Они вроде и не заметили моего прихода, все улыбаются и смотрят в сторону Румянцева, который рассказывает, видно, что-то веселое, как всегда с жестами. Но я знаю, они только вид делают, что не заметили меня, а на самом деле заметили. И довольны, что я пришел. Как же, сейчас будут свое красноречие показывать, каждый стыдить меня начнет, будто от этого я сразу план стану выполнять. Лишь Вадим Чалый не притворяется, незаметно подмигивает мне.
Стоя у двери, я мельком окидываю взглядом сидящих за продолговатым столом. Рядом с Вадимом облокотилась на стуле Римма Рязанцева из бухгалтерии. Она девушка хорошая, всегда мягко так здоровается при встрече, а тут тоже общий фасон держит, игнорируя меня, нерадивого. Справа от нее возвышается светлая голова в завитушках Наташи Серегиной, секретаря главного инженера. С виду эта особа важная, но человек она прямой, на комсомольских собраниях всегда режет правду в глаза. Дальше сидят Миша Кравцов из первой колонны, Юра Зацепкин из четвертой, Женя Скачков из третьей. По другую сторону стола трое ребят, которых я совсем не знаю.
– Алеша, проходи, садись, – говорит вдруг Румянцев. – Ты что там стоишь как чужой?
Все сразу посмотрели на меня, тоже закивали: мол, конечно, садись, что зря стоять. А мне и незачем садиться, мне надо прямо сейчас отдать заявление и поскорее уходить. Пока еще не начался этот унизительный для меня спектакль. Я лезу в карман, чтобы достать заявление, но тут дверь широко открывается и входит Петухов.
– Прошу прощения, молодежь, – хрипит он, шумно отдуваясь и прикладывая руку к груди. – Главный инженер задержал, дела неотложные.
Ах, вот оно откуда все идет. Петухову показалось мало, что снял меня с машины, он еще потребовал по комсомольской линии устроить мне экзекуцию. Значит, правду о нем говорят в колонне: «Петухов если бьет, то бьет до конца».
Растерявшись от появления Петухова, я не отдаю заявления, а прохожу зачем-то вперед, сажусь и вначале никак не могу понять, куда клонит выступающий первым Румянцев. Он странно как-то говорит, вроде не критикует меня, а защищает. Неужели это правда? Или я уже совсем ничего не соображаю? Я встряхиваю головой, снова слушаю Румянцева.
– …Мне кажется, устарела эта мода отстранять от езды водителей за невыполнение плана, – говорит он. – Молодых водителей особенно. Что у нас получается с Рябининым? У парня и так мало опыта, а мы еще снимаем его с машины. Хорошо это? По-моему, нехорошо. Разве когда побегает по парку за разнорабочего, он лучше станет водить? Нет, не станет, наоборот, что-то забудет и потом еще меньше привезет плана.
Теперь я понимаю, что Румянцев в самом деле защищает меня. И Наташа Серегина тоже согласна с Румянцевым. Рассекая воздух ладонью, она говорит резко, словно рубит сплеча:
– Я считаю, это порочная у нас практика. Представьте себе, что будет, если в школе неуспевающего ученика отстранят на какой-то срок от занятий. Тогда он еще больше отстанет, хуже начнет учиться. Но в школе, к счастью, так не поступают. Мне могут сказать, что у нас ведь не школа. А я думаю иначе, у нас тоже школа, школа жизни. Особенно для молодежи. И неопытных водителей нам нельзя снимать с машины, а надо помогать им. Вот Алешу, может быть, стоит прикрепить к кому-нибудь из наших опытных комсомольских водителей. Пусть он поездит с ним час, другой в свободное от смены время. Это только пользу даст, я уверена.
После Наташи поднимается Петухов, и я, стараясь угадать, что он скажет, напряженно смотрю на него. Но серое лицо Петухова вроде ничего не выражает, оно совсем безразлично.
– Вы, товарищи комсомольцы, шибко мягкосердечны, – говорит Петухов. – Это, может быть, и неплохо, но руководителю, я вам скажу, таким быть нельзя. Тут говорили, что я поторопился снять Рябинина с машины. А я считаю, поздно это сделал. Рябинин у нас третий месяц не привозит плана, колонну назад тянет. Так что прикажете делать, на доску Почета его портрет за это вывешивать? Я рад бы, но не могу, для меня план – главное, за него мне шею мылят. Вот и приходится, хочешь не хочешь, – Петухов разводит руками, – наказывать виновных в срыве плана.
Но с Петуховым не соглашаются. Юра Зацепкин и Римма Рязанцева говорят, что я на линии слишком горячусь, мне не хватает выдержки, но я старательный, и мне надо помочь, а не видеть во мне какого-то срывщика плана. Женя Скачков предлагает, чтобы бюро просило дирекцию разрешить мне вернуться на линию, и обещает в свой выходной день со мной поездить.
Я слушаю ребят и начинаю убеждаться, какой я все-таки дурак. Надо же быть таким большим, многоэтажным дураком! Вообразил вдруг себе, что все против меня, и решил характер свой показать, заявление заранее приготовил. Как хорошо, что я не успел его еще отдать!
И когда меня спрашивают, что я сам думаю, какая мне нужна помощь, я стою и молчу: мне стыдно, что я плохо думал о Румянцеве, о всех ребятах. С моей стороны было бы честно признаться им в этом, но у меня не хватает духа, и я только говорю:
– Спасибо, ребята… Я не подведу. Ей-богу… то есть честное комсомольское!..
Глава двенадцатая
Ленинский проспект машет зелеными крыльями нестриженых лип. Летит и машет, летит и машет. А в открытое окно автобуса ломится свежий воздух, и что-то веселое бормочет ветер, и ему помогают колеса. И все это не сон – плечо Марины касается моего плеча. Она в синих узких брюках, в легкой блузке навыпуск, на коленях ее вздрагивает пляжная сумка в крупную клетку.
А еще вчера я в это не верил. Мы долго говорили по телефону, все больше о ее зачетах. Потом была пауза, и я, чтобы не молчать, сказал:
– Поехали завтра в лес?
– В лес?! – удивилась Марина. – В какой лес?
– Ну хотя бы во внуковский… Поехали?
– Угу, – ответила Марина дурачась.
– Я серьезно, – сказал я неуверенно.
– Угу, – она снова вроде дурачилась.
– Тогда я буду вас ждать.
– Конечно, не я – вас, – она цокнула языком.
– У метро «Новослободская»?
– Нет, нет, – быстро сказала Марина. – На площади Революции.
И вот она рядом, и я чувствую ее плечо. Я никогда так близко не сидел с Мариной, и во мне вроде все перевернулось. Сердце, кажется, толкается где-то справа, мурашки тоже сбежались в правое плечо, которое касается Марины. Еще немного, и я не выдержу, еще немного, и я закричу на весь автобус, какой я счастливый.
Впереди нас сидит черноволосый парень с букетом сирени. Он то и дело оборачивается, смотрит на Марину, и глаза его как-то странно блестят. Марина парня будто не замечает, видно, часто на нее так смотрят и она к этому привыкла. А меня парень бесит, я сжимаю его локоть и тихо говорю:
– По мотайте головой, а то шея оборвется.
Парень сразу скучнеет, выдергивает из букета две ветки, дарит Марине.
– Это преступление, – говорит он, – что такая девушка без цветов.
Я, конечно, понимаю, кто преступник, я понимаю его намек. И он хорошо делает, что в нашу сторону больше не смотрит. А то я могу и по шее заехать, а то я могу и его подарок выкинуть за окно, прямо под колеса встречного МАЗа.
Москва неожиданно кончается. Теперь по обеим сторонам шоссе плывут, покачиваясь, дубовые леса, белеют пятнами-веснушками красные грибы-навесы. Иногда к дороге выбегают из леса новые дома, во дворах которых мальчишки режутся в бадминтон. Возле одного такого дома автобус тормозит, и двое пассажиров выходят.
– Сойдем здесь или до конца? – говорит Марина, опуская почему-то глаза.
– Лучше до аэропорта доехать. Самолеты посмотрим.
Она кивает и нюхает сирень. Марина, конечно, любит цветы. А я ни разу не дарил ей цветов и, наверно, не подарю. Мне стыдно с ними появляться на улице. Я скорее провалюсь сквозь землю, чем стану торчать с цветами у метро. Понятно, это дикость с моей стороны, но что поделать. Мне даже неловко бывает за ребят, когда они, вытянув по-гусиному шеи и прижав к груди цветы, топчутся где-нибудь под часами. Какой тогда у них растерянный вид!
На конечной остановке автобус выписывает полукруг и быстро пустеет. Подхватив чемоданы, пассажиры спешат в стеклянные залы регистрировать билеты, оформлять багаж. А мы с Мариной проходим на площадку для встречающих и стоим.
Оглушая нас ревом и грохотом, к вокзалу медленно подплывают реактивные самолеты, похожие на огромные серебристые рыбины. Круглые животы у этих рыбин вспарываются, и оттуда выходят люди.
– Вы летали на ТУ? – спрашивает Марина.
– Нет пока.
– Что за кавалеры пошли, – смеется она. – Настоящий детский сад.
Потом мы покупаем в буфете бутерброды, две бутылки «Сенатора» и идем в лес. Вначале я хотел взять вина, но Марина, оказывается, любит пиво. Смешно даже, девушка, а любит пиво, словно она в Чехословакии жила. Там, говорят, все женщины его пьют.
Пляжная сумка теперь потяжелела, и я забираю ее у Марины. Я в первый раз несу женскую сумку, и мне, как ни странно, приятно с ней шагать. И нисколько не стыдно. А раньше, если мама, посылая в магазин, давала мне хозяйственную сумку, я всегда отказывался и брал с собой небольшой чемодан.
Мы идем по лесу, наверно, с полчаса. Потом на небольшой поляне я собираю в кучу сухие дубовые листья, Марина стелет красное покрывало, которое достает из сумки, и мы садимся. Я закуриваю, стираюсь выпускать дым кольцами, но из-за яркого солнца его совсем не видно. И мне вдруг кажется все нереальным: и коленчатые ветки дуба с припухшими почками, которые вот-вот готовы лопнуть, и пригашенный деревьями гул самолетов, и сидящая на красном Марина с зелеными глазами.
– Алеша, вы давно курите? – спрашивает Марина, вытаскивая из сумки пиво.
– Скоро год.
– Это же вредно!.. Вот возьму и порву все ваши сигареты.
– Пожалуйста, – я протягиваю ей пачку.
– Нет, не буду, – говорит Марина и ложится на сипну, руки гибко закидывает за голову.
Теперь я замечаю, что выше пояса Марина очень тонкая и хрупкая. Ее плечи еще как следует не налились, маленькие груди торчат остро. А ниже талии у Марины все словно бы не ее, чужое. И широкие бедра, туго обтянутые синими брюками, и полные икры, и колени круглые, красивые. И глубоко утопленный пупок, который стыдливо выглядывает из-под задравшейся блузки. Странно, почему это у Марины под блузкой ничего нет? Может, мода такая?..
Я гашу сигарету и пододвигаюсь к Марине. В ее глазах теперь плавают облака, белые-белые, как выводок лебедей. А на щеках подрагивают плотные тени от ресниц. Я молча склоняюсь над ее лицом. Белые лебеди сразу пропадают, ее глаза опять становятся зелеными, и в эту минуту я, ничего не соображая от страха, целую Марину. Я только чуть-чуть касаюсь ее мягких влажных губ и тут же прижимаюсь лицом к ее груди, чтобы спрятать глаза.
И так мы лежим не знаю сколько. Марина молчит и смотрит в небо, и в ее глазах, наверное, снова плавают белые лебеди, а я слушаю ее сердце, чувствую запах ее тела, и мне кажется, что я лечу.
– Алеша, ты не заснул?
Марина говорит мне «ты»!.. И голос у нее какой-то новый: тихий, нежный и вроде виноватый.
– Нет, я умер, – отвечаю я.
– Живой труп, я хочу пива, – уже громче говорит она.
Я вскакиваю, беру бутылку, начинаю раскупоривать. Штопора у нас нет, и я ковыряю пробку карандашом. Он крошится на мелкие части, но пробка ни с места. Тогда Марина дает мне ключ от квартиры, и я проталкиваю пробку вовнутрь.
Пьем мы из бумажных стаканчиков. Пиво мне нравится. Вкусное такое, душистое. И в голове от него легкое кружение, и смелости прибавляется. Вот сейчас я поцелую Марину как следует. И глаз, пожалуй, не буду прятать.
Я привстаю на колени, хочу обнять Марину. Но она отводит мою руку в сторону. Нежно вроде, но отводит. И как-то задумчиво спрашивает:
– Алеша, ты много знаешь стихов?
Конечно, много, даже очень много. На меня иногда что-то находит, и я битый час читаю на память стихи. Читаю Блока, Есенина, Павла Васильева, Маяковского, Ахматову, Василия Федорова, Цыбина – всех подряд, кого я люблю.
– Порядочно, – говорю я.
– Почитай что-нибудь, – просит Марина.
Я читаю. А она отгадывает, чьи это стихи. Она точно отгадывает. Только один раз путает Цыбина с Павлом Васильевым. Некоторые стихи она просит читать по два раза. А одно тут же заучивает. Это крохотное стихотворение Василия Федорова: «Молчи! Ты ссоришься со мной, не ведая пока, что хлещешь по себе самой, а ты во мне хрупка».
Потом мы лежим молча. Ее голова теперь на моей руке. Опершись на локоть, я мну губами ее жесткую челку, но челка никак не мнется, все скручивается в полукольцо, и мне от этого весело. Да что там весело, меня куда-то уносит. Я снова лечу, лечу без крыльев, как спутник.
А Марина что-то спрашивает про Борьку, что-то говорит о грубости таксистов, и я что-то отвечаю, кажется, доказываю, что и таксисты бывают разные, что все зависит от человека. И нахваливаю Игоря, и своего сменщика Володю, и Колю Волкова, который наизусть знает всего «Онегина», и Сашу Румянцева, нашего комсорга.
Потом по лесу разливается треск, и вскоре на поляну выскакивает мотоцикл. За его рулем склонился светлый парень в серой кепке козырьком назад, на втором сиденье подпрыгивает девушка. Покружив на поляне, они выбирают место подальше от нас, что-то стелют на траву. Через минуту их уже не видно за мотоциклом.
– Холодно стало, – поеживается Марина. – Солнце сейчас зайдет.
Солнце и правда скоро спрячется за лес. Длинные тени от дубов уже заслонили всю поляну. Только тонкий розовый луч пробился сквозь ветки и упирается Марине в подбородок.
– Алеша, знаешь что? – говорит Марина.
– Что?
– Ты еще совсем, совсем ребенок.
– Это почему? – спрашиваю я.
– Все потому, все потому, что так положено ему, – напевает Марина. И тут же встает: – Поехали домой.
– Поехали, – соглашаюсь я и вспоминаю, что мне сегодня заступать в ночную.
Глава тринадцатая
Пассажиры сидят сзади в обнимку. Ее голова на его плече. Он что-то говорит ей тихо, чтобы я не слышал. Она только повторяет: «Болтушка, болтушка…» – и смеется.
Мне тоже весело. Впереди идет черный ЗИЛ, два красных луча от его сигнальных огней тянутся к «зеленухе», и кажется, везет он нас на буксире, тащит на огненных канатах в рай. И светофоры словно подменили: Колхозная – зеленый, Самотечная – зеленый, Маяковская – зеленый, Качалова – зеленый…
Да здравствует зеленое!
В самом деле, разве есть цвет лучше? Зеленый светофор – путь свободен. Зеленые листья на деревьях – новая жизнь. Зеленые звезды в небе – жди ясной погоды. Зеленые глаза…
– Постойте минутку, – просит он. – Сигарет надо купить.
Я торможу, жмусь к тротуару.
– А вы красиво водите, – говорит она, когда он уходит.
– Спасибо за комплимент.
– Правда, особенно когда рулем крутите. Прямо сидячий капитан. А когда дергаете разными ручками, получается не так красиво.
Она заглядывает в зеркало, что висит в кабине, поправляет прическу. Потом спрашивает:
– Скажите, а машину трудно водить?
– Нет, нисколько.
– Я тоже хочу таксистом стать. Даже песню про это придумала. Представила, как я уже по Москве еду, и придумала. Хотите, вам спою?
– Спойте, – киваю я.
Она забивается в самый угол, чтобы я не видел в зеркале ее лицо с пухлыми щеками, и начинает петь: «Пожалуйста, пожалуйста, в машину мою быструю, поехали, поехали навстречу ветру чистому. Бегут дома высокие и низкие, старинные, дороги мои разные – короткие и длинные. Бульварами, проспектами летит машина птицею, а город не кончается, как будто без границы он…»
Вскоре он возвращается с сигаретами. Залезает в машину, улыбается. Теперь я вижу, что ему лет семнадцать, не больше. Только ростом высокий, пожалуй, с меня.
– Солистка вас мучает, – говорит он неокрепшим басом. – Знаете, она готова петь это на мусорной свалке для воробьев, лишь бы те ее слушали.
– Напрасно стараешься, Димочка. Я все равно буду шофером. Представляете, – она трогает меня за плечо, – этот человек против и маму подбивает. Объясните ему, что девушки могут не хуже водить.
– В нашем парке все девушки на доске Почета, – говорю я.
– Слышишь, тип отсталый? – Она хватает Димочку за уши.
Тот притворно кричит:
– Ой, оторвешь!.. Сдаюсь… сдаюсь…
Потом она опять кладет голову Димочке на плечо, и они молчат. А я вспоминаю, как мы с Мариной возвращались сегодня из лесу. Обратно мы ехали, на такси, и ее голова вот так же лежала на моем плече. Лесной воздух опьянил Марину, и она несколько раз за дорогу засыпала, ее голова скатывалась ко мне на грудь. И тогда Марина мне не казалась уже недоступной, наоборот, она выглядела беззащитным ребенком, точь-в-точь как Борька.
– Вот здесь направо, – говорит Димочка.
Я сворачиваю в переулок, выезжаю на Фрунзенскую набережную, останавливаюсь перед Крымским мостом. Димочка быстро расплачивается, прощается со мной как с давним знакомым, и они, сцепившись за руки, бегут к подъезду высокого дома. С пятого этажа им уже кричат парни в белых рубашках, но что кричат, не пойму: выставленная на балкон радиола заглушает их голоса.
Мне не хочется искать сразу новых пассажиров. Я помню хорошо этих, хотя они теперь скрылись в подъезде. В моих ушах еще звучит сочный голос Димочки, веселая песня девушки с пухлыми щеками. Она, пожалуй, неплохо придумала о Москве: «А город не кончается, как будто без границы он».
Я закуриваю и открываю дверцу. От Москвы-реки остро тянет свежестью. С того берега, из парка Горького, доносится джазовая музыка. И видно, как медленно вращается все в разноцветных огнях «колесо обозрения». А прямо передо мной, в небе, повис гамак-великан, простреленный звездами, и в нем покачиваются маленькие троллейбусы, машины, люди-карлики.
Неужели и этот чудо-мост тот физик объезжает под землей! Странный у Марины знакомый. И почему она его знает? Если он физик, то не должен учиться в экономическом. А что, если позвонить сейчас Марине? От имени физика. Изменить голос и сказать: «О, наконец-то я слышу прелестный голос!.. Весь день звоню, но увы, увы…» Интересно, признается Марина, что уезжала сегодня в лес?
Нет, глупо это, глупо. Какое мне дело до разных чудаков. Верно, Марина? Ты слышишь? Нет, ты не слышишь, ты спишь давно, ты еще в машине засыпала. А я спать сегодня не хочу. Честное слово. Я хочу смотреть на этот мост, на рассыпанные бусы огней вдоль набережной, я хочу возить разных пассажиров и слушать их песни. А ты спи, спокойной ночи тебе, Марина-морская.
Я запускаю мотор и еду в сторону Лужников. Народу на улицах мало. В мае всегда Москва редеет: кто на дачу уезжает, кто в отпуск. Зато иностранцев прибавляется. Вот и сейчас это, кажется, они собрались в кучу и целятся в метромост фотоаппаратами.
Сбавив скорость, я прислушиваюсь к их голосам. Ну, конечно, иностранцы, лопочут по-французски. И затворами вовсю щелкают. Что ж, пускай щелкают, ничуть не жалко: Москва всегда красивая – и днем и ночью. Только место они выбрали неудачное. Лучше бы на Ленинские горы поднялись, к новому университету. Оттуда видно сразу все: и стадион-громадина, и грустный Ново-Девичий монастырь, и мигающая огнями высотная гостиница «Украина», и сам Кремль с рубиновыми звездами, золотыми куполами, крестами…
Миновав французов, я хочу как следует газануть, а в это время на мостовую выбегает девушка. Ловко зажав чемодан между ног, она голосует обеими руками и громко кричит:
– Стойте!.. Стойте!..
Я торможу, открываю дверцу. Девушка торопливо садится. С виду она не москвичка: волосы заплетены в косы, губы ярко накрашены, на руках красные перчатки в клетку. И чемодан не кладет на заднее сиденье, оставляет на коленях. То ли ей невдомек, что он будет мешать крутить мне баранку, то ли боязно с ним расставаться.
– Вам на какой вокзал? – говорю я и включаю скорость.
– Мне в ближайшую гостиницу, – отвечает она тонким голосом школьницы.
– Здесь рядом «Юность».
– Я только сейчас оттуда – нету мест.
Вот оно что. А где они есть? Я и сам не знаю. Конечно, где-то пустуют даже номера, но попробуй отыщи, если рация барахлит и с «Букетом» связаться нельзя. Черт бы побрал эту модуляцию, в который раз она подводит.
– Тогда придется ехать в центр, – говорю я.
– Все равно куда, лишь бы переночевать. Я ведь первый раз в Москве.
– Учиться приехали? – спрашиваю я, сворачивая на Большую Пироговскую.
– Нет, мне в Министерство просвещения надо.
Скажите на милость, в министерство приехала. Наверное, учительница первых классов И ребята ее называют какой-нибудь Клавдией Ивановной. Смех один! У самой еще щеки сизым пушком дымят, как у нашего Борьки.
– Это Пирогов? – Она резко наклоняется вперед.
– Точно, великий хирург.
– Я сразу его узнала… Сидит в кресле и череп в руках держит.
В начале Кропоткинской вдруг перекрывают движение. Я опускаю стекло, высовываюсь по пояс из машины. Оказывается, тяжелый самосвал царапнул жалкого «Запорожца». И теперь владелец трескуна и водитель что-то доказывают регулировщику, выразительно помогая руками. Тот, покачав головой, кивает на обочину, мол, давайте туда, сейчас разберемся, а нас пропускает вперед.
У гостиницы «Москва» девушка забирает чемодан и, не сразу отворив тяжелую стеклянную дверь, пропадает в глубине вестибюля. А минуты через две она возвращается ни с чем: мест свободных нет. Не везет ей и в «Метрополе», и в «Будапеште», и в «Берлине». Совсем растерявшись, она устало прислоняется к спинке сиденья и не знает, что дальше делать.
Тут я не выдерживаю и начинаю сам бегать из гостиницы в гостиницу. Чтобы растрогать дежурных, я выдумываю, будто у меня в машине инвалид первой группы, пострадавший от пожара. Только это не помогает. Тогда я захожу в «Центральную» и солидно так говорю:
– Здесь бронь должна быть для дублера Терешковой.
Светлая женщина, похожая на сдобную булку, неторопливо надевает очки, начинает перебирать какие-то талоны, скрепленные зажимом. У меня от волнения звенит в ушах.
– Как фамилия? – Она смотрит поверх очков.
Я пожимаю плечами.
– Этого сказать не могу. Вот побывает в космосе, тогда весь мир ее узнает. – И полушепотом добавляю: – А пока, сами понимаете, засекречена.
Дежурная откладывает талоны в сторону, берет толстую книгу, листает короткими пальцами. Потом гулко захлопывает, будто стреляет, и, сделав строгое лицо, сердито говорит:
– Молодой человек, не морочьте мне голову.
– Может быть, она гостиницу перепутала? – отступая к двери, бормочу я. – Сейчас я… сейчас…
Когда я возвращаюсь к машине, моя пассажирка уже дремлет, скрестив руки на чемодане. Ее рыжие косы свисают до самых колен. Красные перчатки упали на коврик. Вздрогнув от хлопка дверцы, она просыпается, косы закидывает за спину.
– Здесь тоже дело табак, – говорю я. – Попробуем теперь подальше от центра отъехать.
И я везу ее в гостиницу «Северную», в «Турист», в «Золотой колос», в «Ярославскую». Но мест свободных, как назло, нигде нет, и я уже сам начинаю теряться. Что эта девушка подумает о Москве, куда приехала в первый раз? А что она подумает обо мне? Ведь на счетчике скоро пять рублей намотает. Еще скажет, нарочно гоняю, чтобы денег побольше выкатать.
– Вот что, – говорю я, – хватит Москву измерять. Повезу вас к себе. Я живу тут рядом.
Девушка поворачивается ко мне, ее руки взлетают как две красные птицы. Она, кажется, хочет обнять мою шею, но не обнимает и только тихо говорит:
– Я боюсь…
– Чего боитесь?
– Я даже не знаю, как вас зовут.
– Это не велика беда.
Она снимает перчатки, мнет в руках. А ее расширенные глаза испуганно перебегают по мигающей надписи «Гостиница «Ярославская», по слеповатым окнам уснувших номеров, по белесому пятну на асфальте, которое высвечивает фонарь.
– Понимаете, – вздыхает она, – с вами… ночевать и не…
Вот дурочка! Честное слово, дурочка. Ну что она говорит? И зачем я с ней связался? Возьму сейчас и высажу. Пускай до утра ходит по улицам со своим бесценным чемоданом. Пока ее министерство не откроется. Только долго еще до девяти, без ног дуреха останется. И напугать кто-нибудь может. Ночь. Город чужой. Нет, не будь я москвич, если не увезу ее домой.
– Алексеем меня зовут, – говорю я резко. – Это вас устраивает?.. А думать а человеке плохо не обязательно, когда его не знаешь…
– Ой, что вы!.. – пугается она. – Я плохо о вас не думаю.
В нашей квартире на кухне горит свет. Это не иначе как Люся вернулась с веранды. Она каждый вечер бегает на танцы и приходит в это время. Сейчас, наверно, проверяет кастрюли. Или проделывает разные фокусы с волосами – накручивает, укладывает, смачивает пивом. Потом наденет на голову капроновый чулок и так ляжет спать.
Я осторожно, чтобы не греметь, захлопываю лифт и открываю квартиру. Зажигаю свет в прихожей, пропускаю девушку вперед. Ока ступает на цыпочках и от арака не дышит. И тут, как нарочно, появляется Люся с капроновым чулком на голове. Остановилась, руки – в бока.
– Добрый вечер, – испуганно говорит девушка.
– Скорее, утро, но милости просим, – отвечает Люся, делая реверанс, и уходит в ванную.
Я веду девушку в комнату, включаю настольную лампу и вижу, что на моей тахте спит Игорь. Вот это весело! Значит, он опять с отцом не поладил. Игорь всякий раз, когда с ним поссорится, убегает ко мне. И живет несколько дней, пока не позвонит мама и не скажет, что гнев у старика прошел. Конечно, Игоря можно разбудить и переселить к Борьке на кровать, но неудобно оставлять девушку с ним в одной комнате.
– Садитесь, – говорю я, показывая на кресло, и начинаю тормошить Игоря.
Тот охает, как старый дед, бормочет всякую несусветицу. Наконец просыпается и, щуря от света глаза, спрашивает недовольным голосом:
– Сколько время?
– Два часа.
– А что так рано сменился?
– Не сменился, видишь, ее привез, – киваю я на девушку, которая села в кресло у самого окна. – Места в гостинице не нашли.
Игорь оборачивается в ее сторону, и сразу сон с него слетает. Он торопливо тянет кверху одеяло, прикрывает голые плечи и, вращая удивленно глазами, ладонью приглаживает торчащие на затылке волосы.
– Свет выключи, – бормочет он. – Должен же я одеться.
Я гашу лампу. Игорь, прыгая на одной ноге, натягивает брюки, надевает рубашку. А когда я снова включаю свет, то вижу, что он успел повязать и свой модный плетеный галстук. Значит, понравилась Игорю девушка.
– Доставай раскладушку и перебирайся в прихожую, – говорю я.
