Текст книги "Арина (Роман, повести)"
Автор книги: Василий Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)
XXV
Она была рада, что опять выпало дежурить с этими ребятами, на которых поначалу обиделась. В прошлый раз на инструктаже в милиции, где впервые их увидела, они, как показалось Кате, были недовольны, что капитан навязал им в помощники девушку. Игорь, который был старше и повыше ростом, сразу что-то шепнул Олегу, плотно сбитому в плечах брюнету, и они оба насмешливо посмотрели на нее. Но потом, когда уже вышли на улицу, стали сами с ней заговаривать, первыми представились. Они, оказывается, работали на соседнем заводе и готовились поступать в авиационный. Узнав, что Катя тоже собирается сдавать в этот институт, ребята и вовсе прониклись к ней уважением, обещали снабдить ее нужными конспектами.
В то дежурство им вменялось следить за порядком у метро ВДНХ, кинотеатра «Космос» да еще присматривать за винным отделом ближайшего магазина. Хотя места эти, как известно, многолюдные и шумные, но весь вечер там было на редкость спокойно, и хлопот у них набралось с воробьиный нос. Единственную заботу им доставил изрядно подвыпивший мужчина с черной папкой на молнии, который никак не мог расстаться с голенастой березкой, росшей по соседству с Аллеей космонавтов. Он все крутился и крутился вокруг березки, прислоняясь к ней грудью и обнимая ее крепко свободной от папки рукой. А стоило ему чуть-чуть оторваться от березки, сделать шаг-другой, как его начинало кидать в разные стороны, пригибать к земле-матушке, и он тут же снова хватался за белоствольную.
Когда они подошли к мужчине с папкой, тот поначалу не понял, что от него хотят, а узрев у них на рукавах красные повязки дружинников, испуганно шарахнулся к кустам, но, пробежав несколько шагов, споткнулся и грузно плюхнулся на ровно подстриженную траву. Они помогли ему подняться, стали спрашивать, где он живет.
– Ничего я вам не скажу… оставьте меня!.. – отвечал он вполне связно, будто и не был пьяный, и обеими руками бережно, но сильно прижимал к себе черную папку. – Нет, не пойду я в милицию, я ничего не сделал дурного… Мы душевного человека провожали на пенсию… Александра Афанасьевича нашего… Да вот, как истинные христиане, все честь по чести… маленько причастились… А разве это возбраняется нашему брату?.. Ну вот, говорю, все было ладно да складно, но потом что-то подвели ноги… Дом уже близко, а ноги вот не идут… А так я в норме, да, я все помню, все соображаю… но ноги… Я интеллигент, за это вы меня под руки и – в милицию… Все по закону, все справедливо… Шпану разную, отпетых пьяниц милиция почему-то не трогает… Что с них взять?.. А нашего брата интеллигента туда хватают, карманы почистят, потом телегу на работу…
Тут Игорь, который был у них за старшего, явно рассердился, ему надоела хмельная словоохотливость мужчины, и он, поглядывая то на Катю, то на Олега, как бы спрашивал: «Ну что будем делать? Дежурную машину вызывать?» Катя даже испугалась вдруг построжавшего Игоря, ей стало жалко мужчину с папкой, выглядевшего скорее беспомощным, чем опасным, и она сказала:
– Не бойтесь, не отправим вас в милицию. – И, просительно глядя на Игоря, добавила: – Мы домой вас отведем, правда, ребята?
– За это, дочка, спасибо, – обрадовался мужчина и вроде бы на глазах стал трезветь, подтянул еще неловким движением спустившийся вниз галстук. – Но это самое… смею ли вас затруднять?..
Ребята не то постеснялись возразить Кате, не то и сами вдруг посочувствовали мужчине с папкой, а только сейчас же согласились проводить его домой. Может быть, здесь главное сыграло то, что жил он, как выяснилось, совсем рядом, на улице Кибальчича. Словом, Катя точно не знала, что побудило ребят с ней согласиться, но после случая с «интеллигентом» ей приятно было снова с ними дежурить.
На этот раз они начали свой обход с кинотеатра «Космос». Сегодня показывали там новый итальянский фильм, и народ с полудня толпился не только у касс, но и на площади перед кинотеатром. Люди стояли небольшими группами, оживленно беседуя, некоторые еще на остановке встречали выходящих из трамваев и троллейбусов, пытая, нет ли случайно лишнего билетика.
– А не махнуть ли нам тоже в кино? – полушутливо, полусерьезно предложил Олег, когда они вышли из троллейбуса. – Наверное, фильм хороший, смотрите, сколько народу.
– Мы тебя можем отпустить, верно, Катя? – сказал Игорь.
– Нет, не выйдет, – возразил Олег, поправляя повязку. – Меня в кино гонишь, а сам останешься с Катей. Но я, может, тебе ее не доверяю, оставь козлу капусту…
Катя улыбнулась, молча посмотрела на ребят. Ее янтарно-табачные глаза засверкали ясным светом, легкая смуглина на лице поплотнела, и такой притягательной сейчас была ее красота, что ребята разом покраснели, будто подглядели нечто запретное.
– Ой, Катюшка, не думала тебя встретить!.. – воскликнула подбежавшая к ним Оля Малышева. – У вас тут такой фильм, такой фильм!.. Альберто Сорди играет… Я вот пришла, жду, а его… – она скосила глаза на понравившегося ей Олега и замялась.
– Ладно, вы поговорите с подругой, а мы пока к кассам пройдем, – сказал Игорь, беря за руку Олега, который как-то удивленно смотрел на подругу Кати. – Потом нас найдете, мы тут будем вертеться.
– Я так за тебя рада, так рада!.. – защебетала Оля, целуя подругу. – Я поздравляю тебя! Мне мать сказала, что ты звонила. Вот и пришло к тебе счастье… А знаешь, я не могу представить тебя дамой, такая тоненькая и – дама. С ума сойти можно!.. Мать говорит, врач он, хирург, квартира кооперативная. Сразу жизнь построишь настоящую. Правда?
– А мы пока у нас будем жить, – пояснила Катя. – Дмитрий согласился. Как же я Ивана Ивановича одного оставлю, он тут же умрет от тоски.
Оля посмотрела по сторонам, ища кого-то глазами, с обидой сказала:
– Видишь, все нету, уже полчаса его жду не дождусь. А вдруг совсем не придет, старая грымза не пустит его. Левушка так боится эту рыжую грымзу, ты представить себе не можешь. Когда звонит ей при мне, заикается, весь бледнеет. Она так его мучает, так мучает!.. Это надо же какая обида, я с трудом билеты достала, он без ума от итальянских фильмов, а грымза, я уверена, его на цепь посадила и ключ в карман спрятала. Подумай только, уже пять минут осталось до начала, а Левушки и близко не видать.
Вытянув полную шею, Оля вертела головой туда-сюда, опять ругала на чем свет стоит рыжую грымзу, жалела несчастного Левушку, погибающего у жены под каблуком. А когда раздался третий звонок, она глянула на часы, пожаловалась, что целых сорок минут ждала Левушку, и тут же отдала билеты двум скромным по виду девушкам с дешевенькими сумками. Те, обрадованные, стали отсчитывать ей деньги, но Оля замотала головой, сказала, не продает им билеты, а дарит. Девушки смутились, поблагодарили Олю и побежали вверх по ступеням.
Оле все не хотелось еще верить, что Левушка не появится, и она какое-то время озиралась по сторонам, с надеждой вглядывалась в идущих от троллейбуса людей, а потом подхватила Катю под руку, повела на Звездный бульвар, стала расспрашивать подругу о женихе, о предстоящей свадьбе.
– Ну ты и молодчина, это так неожиданно!.. – все не переставала удивляться Оля, на ходу закуривая сигарету. – Была одна, одна, и бах – сразу замуж. И человека какого нашла, серьезного, перспективного. Ты умница, что киношника отшила. Я не права была тогда. Нужен он тебе, как рыбке зонтик, этот лощеный пенкосниматель… Ты хоть скажи, как невестой себя чувствуешь? Я сама-то никогда, видно, замуж не выйду…
– Дурочка, что ты болтаешь? – возразила возмущенная Катя и даже замедлила шаг. – А ты забыла, как в десятом классе за тобой Князев гонялся?.. Забыла?..
Оля поморщилась от боли (недавно купленные туфли сильно жали ей ноги), но все-таки не остановилась, прошла еще немного, а затем захромала, и тогда они сели на скамейку.
– Нет, Катюшка, не успокаивай меня по доброте своей, я наперед все знаю… – грустно вздохнула Оля, доставая новую сигарету. – Ничего хорошего меня не ждет, наш род такой несчастный. Видишь, мать всю дорогу за мужика везет, работает как ломовая лошадь, а счастья нет как нет, не к кому голову прислонить. Так и доживать ей свой век в одиночку. Вот и меня та же участь ждет, это точно. Ровесники мои давно меня обходят, а замечают одни женатые-переженатые. Но им-то, сама знаешь, что надо… Вот оттого и пью иногда. Налакаюсь до чертиков, и море по колено…
– Да ну тебя, все глупости, – оборвала ее Катя. – К чему ты себя с матерью сравниваешь? Что у вас общего, в судьбе вашей? Сама знаешь, жених Татьяны Николаевны с войны не вернулся, оттого она и вышла за кого попало. А теперь не война, ты в институте…
В это время где-то сзади них, со стороны сберкассы, раздался страшный женский крик:
– Кассиршу-у-у убили!.. Держите бандита, держите его!..
Они в испуге вскочили со скамейки и сразу увидели, как от сберкассы в зелень бульвара убегал, сильно пригибаясь к земле и подпрыгивая, человек в сером комбинезоне. И, будто подброшенная пружиной, Катя тут же ринулась ему наперерез. Опешившая Оля пока сообразила, что произошло, пока кинулась вслед за подругой, крича на помощь людей, Катя уже мелькала далеко меж деревьев.
Легкая на ногу Катя бежала по кратчайшей прямой, делая порой резкие зигзаги то влево, то вправо, огибая оказавшиеся на пути деревья, кусты жасмина и сирени, ни на миг не выпуская из глаз человека в сером. Неожиданно она сильно ушибла ногу о затаившийся в траве камень, но в горячем порыве и желании во что бы то ни стало догнать и задержать бандита совсем не ощутила боли. Расстояние между ними с каждой секундой сокращалось, и это придавало Кате силы, теперь она была почти уверена, что его настигнет. «Нет, ты не уйдешь, нет, ты все равно от меня не уйдешь!» – подбадривала она себя, но тут вдруг боковым зрением приметила, что на другой стороне бульвара стоял зеленый грузовик, из выхлопной трубы которого толчками вылетал черный дым. Грузовик с работающим мотором, поняла она, как раз и дожидался бандита, и тот сейчас его достигнет, и тогда машина рванет, и все пропало…
От такой мысли у Кати больно сжало в груди, заклинило в горле. И в это время ее дух и тело, будто слившись воедино, с какой-то новой силой бросили ее вперед. Через секунду-другую она уже отчетливо видела большие квадратные уши бандита, кирзовые сапоги на его вывернутых дугами ногах, а спустя еще какое-то мгновенье ее руки коснулись серого комбинезона. Цепко ухватившись одной рукой за рукав, а другой за воротник, Катя чуть подпрыгнула и повисла на спине бандита, пытаясь сдавить своими ногами его короткие кривые ноги. Но тот неожиданно присел, резко рванулся всем телом назад, и она упала на землю. Тут же проворно вскочив на ноги, Катя снова кинулась к нему, на этот раз спереди, и успела увидеть его сизое, широкое лицо с остановившимися в злобе черно-мутными глазами. Тогда он страшно скрипнул зубами и быстро выбросил вперед руку, рассчитывая ударить ее в лицо, но промахнулся: Катя моментально пригнулась, отринула чуть влево, а затем сама с правой ударила его в подбородок. Он закачался, однако на ногах устоял и, кажется, несколько растерялся, не ожидая от хрупкой с виду девушки такой прыти. Но его замешательство длилось доли секунды, после чего он с новой яростью бросился на Катю и неожиданным и сильным пинком в живот свалил ее на землю.
Боль горячей волной обдала Катю, она стиснула зубы, скорчилась и тут услышала голоса бегущих к ней на помощь людей. «Мне хотя бы задержать его еще на минуту, всего на одну минуту… – пронеслось в ее голове. – Иначе они могут опоздать, грузовик уже близко…» И, собрав последние силы, она поднялась на колени, снова вцепилась в его комбинезон. Бандит тут отчаянно рванулся вперед, чуть проволок ее за собой, но потом вдруг резко пригнулся к ней, и тотчас жгучая боль захлестнула грудь Кати, а ее руки ослабли, выпустили комбинезон.
Но в следующую минуту она уже не чувствовала боли, напротив, в ее груди зародилось какое-то сладостное замирание, словно она раскачивалась на качелях. А дышать стало труднее, ей не хватало уже воздуха. Неужели это… конец?.. Неужели она так и уйдет с этой земли, не успев ничего сделать ни для себя, ни для людей?.. Неужели у нее не состоится свадьба, а Дмитрий будет мужем другой женщины?.. Неужели она никогда больше не увидит свою мать и Иван Иванович умрет теперь в одиночестве?..
Ей вспомнилась теплая ночь на берегу залива, когда они лежали под звездами, а потом Дмитрий сказал: «Ты не думай, теперь я тебя еще больше люблю». Ей вспомнилось Светлое озеро, шлепанье о песок раков и впервые после гибели сына небывалое сияние глаз Ивана Ивановича. Ей вспомнилось доброе лицо Тимофея Поликарповича и пестрый лопоухий Никишка, который неожиданно ее напугал… И все это было совсем-совсем недавно, нынешним летом. Какое у нее было удивительное, красное лето!..
Солнце светило ей прямо в лицо, но уже не жгло, как днем, а лишь сеяло ровный ласковый свет на дома, деревья; играло золотом на обелиске космонавтам. От этого его ракета, казалось, вздрагивала, рассыпала во все стороны искры-вспышки и была готова в любую минуту сорваться в бесконечность…
Катя глядела на эту ракету и не понимала, отчего вдруг та удалялась и становилась меньше, а веки у нее тяжелели и слипались. Это было даже странно, спать она не хотела, но веки неумолимо закрывались, и с ними уже трудно было сладить. А синее небо почему-то опускалось над ней все ниже и ниже, пока не слилось совсем с землей. «Куда же девалось небо?» – спросила она вслух и впервые не услышала своего голоса.
Сильно прихрамывая, Оля бежала что было духу. Она видела, как Катя в неравной борьбе с бандитом то взлетала вверх, то падала вниз, а потом уже на краю бульвара, на взгорке, вдруг скорчилась, рухнула на землю и больше не поднималась. Еще Оля слышала, как от нее слева и чуть сзади стучали каблуки бегущих людей, поднятых ее криком. До места схватки оставалось уже мало, наверное, метров тридцать, не больше, когда грузовик, стоявший у обочины дороги, бешено взревел и на полной скорости помчался к Марьиной Роще. В эту же минуту Оля увидела, что бандит резким рывком выхватил из-за голенища нечто сверкнувшее на солнце, а потом побежал от Кати. Но тут из соседнего магазина выскочили трое молодых ребят и бросались навстречу бандиту. Тот сразу круто вильнул вправо, кинулся к кустам, но ребята скоро настигли его и сбили с ног.
Когда Оля подбежала к Кате, вокруг нее уже собрался народ. Она протиснулась на середину и при виде подруги залилась слезами. Катя лежала на траве кверху лицом, на ее голубом платье были красные пятна от крови. Оля опустилась на колени, дрожа всем телом и всхлипывая, поправила разметавшиеся по траве длинные волосы подруги, осторожно пощупала у нее пульс.
– Боже мой, жива она, жива!.. – закричала Оля, поднимая к людям заплаканное лицо. – Катя будет жить, будет жить!.. Она обязательно будет жить!..
Люди, обступившие Катю, негодовали, готовы были разорвать на части убийцу, возмущались, что последнее время развелось много хулиганов, бандитов, с которыми зря либеральничаем, берем их на разные там поруки, устраиваем им товарищеские суды. А они всего лишь смеются над этим и постепенно становятся матерыми преступниками.
– Вот тогда только и беремся за них, когда те совершат что-нибудь страшное, – громче всех сказала высокая женщина интеллигентного вида с короткой прической.
– Истинная правда, – поддержал ее мужчина средних лет в джинсовом костюме. – Спохватываемся слишком поздно. Много ли в том проку, что посадим зверя, который отнял жизнь у хорошего безвинного человека.
– Да таких бандюг без суда надо стрелять не то вешать принародно!.. – подал свой голос опрятно одетый старичок, у которого нервно подрагивала седая острая бородка. – А мы все на гуманизм киваем. Но, скажите на милость, какой это к шутам гуманизм, если честный человек, нужный обществу, гибнет, а гадюка будет жить?..
– Я про то самое и толкую, – еще с большей горячностью заговорила женщина с короткой прической. – Мы кричим на все лады о гуманизме, а как это выглядит на деле? Ударил вас хулиган, ну, его постыдим-постыдим и прощаем. Жулик залез к тебе или государству в карман, а его не судим, видите ли, мало украл, меньше, чем на полсотню. Прямо смех один, будто нарочно жуликов плодим. Вот и выходит, что нашей добротой, нашим гуманизмом пользуются отбросы общества…
Катя по-прежнему лежала неподвижно, будто неживая, с закрытыми глазами и, видно, ничего этого не слышала. Лицо ее заметно побледнело, но красоты своей нисколько не утратило, а только стало чуть построже и дышало каким-то удивительным, почти неземным покоем. Сидевшая рядом на траве Оля каждую минуту прощупывала ее пульс, и ей казалось, что он бьется все тише и тише.
– Господи, вот ироды рода человеческого!.. – пробираясь поближе к Кате и часто крестясь, сказала сухонькая старушка, покрытая черным платком. – На такого ангела руку поднять!.. Ох, нехристи, нехристи… Все святое на земле загадили, храмы порушили, а чего добились?.. Отлучили людей от бога, а что взамен дали? Пытались своего создать, да не вышло: ум короток. Вот без веры-то и расплодилось иродов, только и слышишь: «Человека в подъезде убили… в лифте зарезали… в трубу живьем затолкали…» О господи, господи, услышь и наставь на путь истинный грешную паству свою!..
Полный мужчина в белой рубашке с цветочками, в синем галстуке и хорошо отутюженных светлых брюках взял старушку за локоть, настойчиво посоветовал:
– Иди-ка ты, бабуся, лучше в свой храм божий, а то отведу тебя куда следует.
– А ты мне не указывай, куда идти! – возмутилась старушка, оглядывая мужчину с ног до головы. – Ишь, угрожатель сыскался, сказать не дает. Нет, голубчик, кончилось то время, когда людям глотку затыкали… Гляньте на него, брюхо наел на добре народном и командует. Угрожать, видите ли, мне собрался… А ты что ж тем не угрожаешь, которые людей убивают? Или тебе не страшны они, ты в машине ездишь?..
– Всыпь ему, бабушка, всыпь!.. Обрати его в веру христову!.. – кто-то выкрикнул из толпы.
– Да потише вы, люди, – попросила Оля, обрата-, ясь к толпе. – Человек еле дышит, а им кричать надо…
Наконец приехала «скорая помощь», появилась милиция. Бандита, еще раньше связанного народом, тут же затолкнули в закрытую машину. Катю обступили врачи в белых халатах, милицейские работники, несколько дружинников, среди которых Оля узнала и тех двоих, что недавно видела у кинотеатра. Пожилой врач, у которого из кармана халата высовывался фонендоскоп, видно, был за старшего и скоро дал указание своим коллегам, и те тотчас безмолвно склонились с аппаратами над Катей.
Люди, стараясь не мешать, расступились по сторонам, но не расходились, притихнув, они стояли с напряженными лицами. Выйдя чуть вперед, Оля с тревогой следила за врачами, пытаясь по их поведению определить состояние Кати. Они, как ей казалось, вели себя несуетно, хладнокровно, и это вселяло в нее какую-то надежду. Но скоро Оля заметила, что врачи как бы утратили ту уверенность, которая раньше чувствовалась в каждом их движении, и вроде неожиданно сникли. Волнуясь, она подошла к пожилому врачу и сдавленным голосом сказала, что пострадавшая ее близкая подруга. Врач странно посмотрел на Олю и, кажется, не понял, о чем она говорила.
– Слушаю вас… – бросил он рассеянно.
– Доктор, она будет жить?.. – со слезами на глазах спросила Оля.
– Горько сознавать, голубушка, но жизнь ее уже… оставила…
– Нет, нет, неправда это, неправда!.. Доктор, миленький, умоляю, спасите ее, спасите!.. – взмолилась Оля, прижимая к горлу руки.
– К сожалению, врачи пока не боги… – сказал пожилой врач и отвернулся.
У Оли разом потемнело в глазах, подкосились ноги. Опускаясь на землю, она закрыла лицо руками и зарыдала.
XXVI
Катю Воронцову хоронили на третий день после гибели, в ясный полдень. В Москве было тепло, безветренно, в безоблачном небе еще высоко ходило солнце, и люди оделись по-летнему легко. Иван Иванович с Дмитрием были в черных костюмах, в белых рубашках с черными галстуками, Оля Малышева и Татьяна Николаевна – в темных платьях, с кружевными косынками на голове, другие женщины обрядились тоже в одежды неброские. На многих мужчинах были приглушенного цвета джемперы, простые повседневные рубашки. От всех отличались лишь пионеры, у которых на груди ярко пламенели галстуки.
Народу было много, так много, что в голове отрешенного от всего Ивана Ивановича, который больше не мог и не хотел ни о чем думать, само собой, помимо его воли проклюнулось: «Людей-то сколько!.. А вроде жила Катюша скромно, не выпячивала себя». И пошли потом его мысли виться дальше и дальше, как хмель по дереву. Он особо уже и не противился этому, потому как понимал, что важно оно было. Верно, что жила Катюша, как говорится, не напоказ, да людей, выходит, не обманешь, все одно они чуют главную суть в человеке. А она-то у нее была настоящая, плохому – не в жилу, хорошему – на радость. Но кто заложил ее в Катюшу?.. Да как кто, а все, что пришли сюда сегодня. Вот та же самая пионерия. Разве не на его глазах Катюша бегала с алым галстуком и вместе с такими, как сама, малявками опекала одинокую старушку, что жила тогда на их улице. Воду с колонки ей носила, за лекарствами в аптеку на велосипеде гоняла. Потом на ее школьной форме комсомольский значок заблестел. И опять новые дела: занятия с отстающими, ремонт класса своими силами, поездки вожатой в пионерлагерь. А еще раньше, в малом детстве, от матери многое привилось. Отец-то и вовсе был человек редкий, а вот погиб рано, она его, видно, и не помнила, а мать, конечно, заронила в Катю доброе зерно. Справедливая, честная Ирина Андреевна, да вот не повезло ей, не в срок овдовела. Видать, такая планида ее, и сейчас вот проститься с единственной дочерью не приехала. Наверное, телеграмма запоздала не то погоды нет, а оттуда, где она, лишь на самолете и выберешься.
Рядом с ним стоял Дмитрий с окаменевшим лицом, скорбно опустив голову. Русые волосы, слегка вьющиеся по вискам, у него сползали на глаза, мешая смотреть, а он и не замечал этого. Оглушенный и придавленный внезапным горем, Дмитрий уже третий день жил как в тумане, не узнавал прежнего города с его многолюдьем, скопищем машин, деловой столичной сутолокой. Сейчас он не любил этот город, казавшийся ему безумно огромным, холодным, безразличным к его горю, и не понимал, куда все спешат и спешат люди, на ходу заглядывая в газеты, дожевывая купленные пирожки. И к чему это зазывно крутятся тумбы на крышах голубых палаток-фургонов, продающих тонизирующие напитки, и к чему то загораются, то гаснут цветные огни на домах и башнях, а над улицами перекинуты транспаранты, зовущие к добру и братству? Зачем, зачем все это движение и мелькание, когда ему от безмерного горя хочется кричать и плакать?!
Поглядывая на бледное лицо Дмитрия и не зная, как того утешить (хотя трудно было сказать, кто из них в этом больше нуждался), Иван Иванович слабо стиснул его руку, тихо вымолвил:
– Венков-то сколько Катюше нашей…
И тут опять в угнетенной горем голове Ивана Ивановича потекли мысли о Кате. Да, слов нет, велика была утрата, выше самого неба, но кто теперь в силах отвратить эту страшную беду. Да и то верно, что живым совсем не без разницы, как уходит человек с этой земли. Ведь иной так уйдет, что людям только стыдно за него, и говорят тогда о таком: собаке собачья смерть, туда ему и дорога. А другой коптит небо долго, да толку от этого мало, и когда его не станет, то люди и не хватятся, как будто и не жил человек. А Катюше вон какие почести: духовой оркестр, пионеры, венки с красными лентами… Она и жить-то еще не успела, а люди, выходит, будут помнить о ней. И он до конца дней своих разве забудет ее? Что говорить, может, и ему больше не слышать песни соловья, это вполне вероятно в его годы, за которыми стояла война, а потом потери, потери. Нет, он не тешил себя тем, что жизнь его будет долгой, да и не хотел ее удлинять, если б мог (ведь все самые близкие и дорогие его сердцу люди теперь ушли из жизни), но раз Катюша тогда, после гибели Алексея, воскресила его, хотела, чтоб он жил, он в ее память не уйдет с этой земли прежде срока, для людей и добра осилит свою дорогу до конца.
Духовой оркестр повел прощальную песню, в которой самую высокую и пронзительную печаль, похожую на человеческое рыданье, выкрикивали трубы, и люди склонили еще ниже головы, словно устыдились, что они чувствуют тепло солнца, видят зеленую траву, слышат тихий шелест березы, а у той, которая лежала в белом подвенечном платье, глаза закрыты навсегда, и ей больше не радовать землю своим веселым смехом. И по лицам людей, казалось, пробежала тень вины, что они Катю любили, а вот уберечь ее от гибели не смогли.
Скоро у Дмитрия перед глазами возник какой-то лысый человек, который показался ему вроде бы знакомым, однако он вначале не придал этому значения. Мало ли что ему могло показаться сейчас, когда он смутно понимал происходящее и все видел как во сне. Но этот лысый мужчина малого роста будто нарочно хотел, чтобы Дмитрий непременно его заметил, и все маячил впереди, что-то подсказывая людям, стоявшим на другой стороне вырытой могилы. Было похоже, тот выполнял роль главного и делал какие-то распоряжения, о чем говорила и окаймленная черным красная повязка у него на рукаве. Излишняя и неуместная в такой момент его суетливость стала раздражать Дмитрия, и, не желая того сам, он опять посмотрел на него и на этот раз неприятно удивился: низкорослый мужчина слишком напоминал ему дядю Федю, родного брата матери. Только Дмитрий этому сперва не поверил, нет, не мог здесь быть его дядя, который, как ему помнилось, еще давно занимал какой-то важный пост в одном министерстве. Но тот в свою очередь тоже уставился на Дмитрия, а когда их взгляды встретились, словно бы испугавшись, быстро отвернул лицо в сторону. И теперь он окончательно узнал своего дядю Федора Макаровича, и ему было неприятно, что встретил его здесь.
Последний раз они виделись очень давно, кажется, лет семь назад, когда Дмитрий учился на третьем или четвертом курсе. За это время дядя сильно постарел, блестевшая лысина у него оседлала почти всю голову, и только на самом затылке топорщился жидкий клочок волос. Да и ростом он стал намного меньше, грудь его как-то запала внутрь, не выпирала, как раньше, этаким колесом. Оттого, видно, Дмитрий и не признал сразу дядю, что он в последнюю встречу выглядел иначе. В тот раз они увиделись случайно в метро «Кировская», на самом эскалаторе: один ехал вверх, другой спускался вниз. Заметив его, прямого и стройного, одетого в модный светлый плащ, Дмитрий тогда радостно воскликнул:
– Дядя Федя!.. Ждите, я сейчас поднимусь…
Но дядя вроде бы устыдился его, облаченного в потертую вельветовую куртку, и тотчас замотал головой, крикнул, что куда-то опаздывает, и обещал ему позвонить. А как он мог позвонить, подумал тогда Дмитрий, который по-прежнему жил в общежитии. Но потом успокоил себя, в конце концов в Москве не сотни общежитий студентов-медиков, а дядя у него такой, что все знает и все может. Ведь он, учась в школе, так гордился дядей и в чем-то ему подражал: расчесывал на косой пробор волосы, носил такой же черный берет. А все ребята в школе Дмитрию завидовали, что у него такой солидный дядя. Еще бы, их понять было можно, ведь в ту пору во всей их округе бегало, пожалуй, не больше трех десятков расхлябанных «Побед» и примерно столько же неказистых с виду старых «Москвичей», а его дядя за сотни верст, из самой столицы, однажды летом приехал в Сотовку в гости на служебной «Волге», которую всем хотелось потрогать, так заманчиво она сверкала на солнце черным лаком.
Дмитрию вспомнились слова матери, сказанные ею в тот год, когда он встретил в метро дядю, а потом летом приехал домой на каникулы. Тогда мать, выслушав его, с обидой говорила:
– А ты, сынок, к нему не набивайся… он стыдится нас, бедные мы и деревенские. Вот какой уже год к нам не приезжает, забыл совсем родимые места. Он, видать, так поднялся, что где ж ему оттуда, с этакой высоты, разглядеть нашу Сотовку. – Мать концом платка, который носила и летом, смахнула слезу, опуская глаза, призналась: – Теперь-то покаюсь тебе, я говорила с ним, когда ты на врача решил учиться, просила приглядеть за тобой. Думала, как будешь один в таком большом городе, кругом люди чужие. Хотелось, чтоб ты пожил у него, пока не осмотришься, а он куда там, разом разобиделся, говорит, у него не двор постоялый, на то общежитие есть. Коли, мол, поступит, на улице жить не оставят. А к нему часто люди большие приходят, дескать, неловко… Ты уж, сынок, не беспокой его, не надоедай. Знать, не зря говорят: муж любит жену здоровую, а брат сестру богатую. Это истинная правда. Да что там, ладно, бог ему судья…
После разговора с матерью Дмитрий обиделся на дядю и не искал уже с ним встреч, а тот ни разу ему не позвонил и в родную Сотовку больше не приезжал. И Дмитрию было непонятно, почему тут дядя, да еще в роли как бы главного лица, какого-то распорядителя: он часто к кому-то наклонялся, что-то тихо говорил. Изредка дядя бросал пугливые взгляды в его сторону, делая это украдкой, незаметно. «Почему он здесь?» – совсем некстати подумалось Дмитрию, у которого было горько на душе, а в голове ощущалась удручающая пустота. Или ему все это мерещится, или он уже начинает сходить с ума?.. А впрочем, что ему за дело до причины, которая привела сюда дядю. Если он здесь, то, выходит, тоже причастен к его горю, сочувствует ему. А горе должно объединять людей, а не разъединять… И Дмитрию захотелось подойти к дяде, обнять его, лысого и какого-то затравленного, сказать ему, что не держит на него обиды…
В это время трубы снова выплеснули плач-рыданье, заглушая звуки всех других инструментов, и, будто захлебнувшись в печали, тут же смолкли. А барабан немного запоздал, еще один раз ударил, как бы поставил точку в конце жизни Кати. И тотчас, казалось, замерло все живое, перестали шелестеть листья березы, стоявшей рядом, и от гнетущей, странной тишины у людей заложило уши. А после минутного безмолвия в эту тишину упали торжественно-печальные слова секретаря райкома комсомола, высокого молодого человека с умными светлыми глазами.
Горестно опустив голову, сильно ссутулившись, Иван Иванович стоял неподвижно, вспоминая короткую жизнь Кати, и перед ним как бы заново мелькали год за годом все ее девятнадцать лет, которые прошли у него на глазах. Занятый своими думами, он сперва почти не слышал говорившего, но потом уловил слова, близкие его мыслям.
– …Катя Воронцова совсем не ушла… – донеслись до него слова секретаря. – Она своим подвигом… позвала нас, живых, на штурм зла… Мы клянемся тебе, бесстрашная дочь комсомола, что очистим любимую столицу от всякой нечисти… Катя Воронцова ценою своей жизни задержала убийцу, грабителя народного добра… Ее подвиг останется в памяти нашей… Райком комсомола будет просить… назвать ее именем…
