Текст книги "Арина (Роман, повести)"

Автор книги: Василий Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

– А я буду, все равно буду!.. – капризно вскидывая голову, стояла на своем Аля.

– Вода здесь чистая, почему же не искупаться, – поддержал ее Дмитрий.

Аля растянула в улыбке уродливый рот и тотчас нырнула в «мерседес» переодеваться. Они еще с минуту молча постояли. Говорить им было не о чем, и это неприятно тяготило Дмитрия. Потом он увидел вышедшую из лесу Олю, обрадовался этому и, ни слова не сказав, быстро зашагал к своей машине. А Жора растерянно глядел ему вслед и все стоял на том же месте, пока его не окликнула Аля.

Скоро оранжевый «мерседес», нервно вздрагивая на кочках, затаившихся в высокой траве, с вороватой торопливостью уплыл в расщелину леса, что вела в сторону шоссе, а они еще долго сидели под березами, задумчиво поглядывая на проходившие мимо теплоходы. Уже давно была пуста и остыла кастрюля, в которой Иван Иванович самолично сварганил окуневую уху, уже давно померкли последние угли в угасающем костре, а они все не уезжали, словно боялись гулом машины спугнуть тревожно-печальное на исходе лета треньканье птиц.

ГОРОД НЕ КОНЧАЕТСЯ
Повесть

Глава первая

Мы идем по проспекту Мира. Солнце уже садится, окна в новых высоких домах горят хрусталиками. Летят навстречу автобусы, задевая обсыпанные снегом ветки лип. Потревоженные снежинки вспыхивают белыми искрами, неслышно плывут в воздухе, потом дрожат на волосах Марины, будто устраиваются поудобнее, и скоро гаснут.

Голова у Марины не покрыта. Густые волосы собраны наверху в большой пук, и, если отойти подальше, кажется, на ней турецкая чалма темно-бордового цвета. Странные у нее волосы. Я никогда таких не видел. Марина, конечно, их покрасила, и ей здорово идет этот невообразимый цвет.

– Вам не холодно?

Нет, ей нисколько не холодно. А я давно закоченел. Я всегда мерзну, если девушка очень нравится. Странно! А еще я не могу молчать. Я не люблю, когда люди идут молча. Раз нечего сказать, шагай в одиночку. Молчать лучше всего одному. А вдвоем зачем молчать? Люди потому и ходят по двое, по трое, чтобы говорить и смеяться.

А Марина молчит. На ее черном пальто белая дорожка из пуговиц. Она все время крутит нижнюю пуговицу и молчит. Ну и пускай! Я готов говорить за двоих. Только обидно, что она так быстро идет. Вот уже метро, сейчас Марина взойдет на эскалатор и медленно поплывет под землею, а я буду стоять наверху, пока не потеряю ее из виду.

В вестибюле метро Марина замедляет шаг и говорит:

– Я пришла.

– Очень жаль. Надеюсь, вы живете не в метро? Я мог бы проводить вас дальше.

– Пожалуйста, если вам делать больше нечего.

Я молча иду к кассе и меняю монеты. А когда возвращаюсь с пятачками, Марина уже стоит у самого эскалатора, ждет меня. Я торопливо бросаю в турникет пятачок, делаю два шага. Но тут раздается треск, и мягкие резиновые рычаги преграждают мне путь к Марине. Вот позор!

В свое время я очень радовался, что в метро поставили турникеты. Чудо-автоматы шагнули под землю! А сегодня я готов разнести в щепки этого механического бюрократа. Ему нет никакого дела, что я первый раз провожаю Марину. Он бездушно пунктуален: проходите только слева.

Обиженный на турникет, я несмело подхожу к Марине, и эскалатор бережно везет нас вниз. Марина делает вид, что ничего не заметила. Но я вижу, как подрагивают ямочки на ее щеках. Чтобы не рассмеяться, она опускает глаза, рассматривает свои замшевые сапожки. Я от смущенья чешу бровь, рассеянно оглядываю людей, поднимающихся вверх, и еще ругаю эскалатор: почему он такой длинный.

Скоро ступени, на которых мы стоим, бесшумно убегают под ребристый металлический щит. И сразу: цок-цок. Это Марина вызванивает по отшлифованному граниту тонкими каблуками. Она ловко петляет в толпе пассажиров, только что сошедших с поезда. Я, неуклюже ступая в своих микропорках, все время отстаю и догоняю ее только в вагоне.

На станции «Новослободская» мы выходим. Дом Марины напротив метро, светло-желтый, с волнистыми полосами от дождей. Она живет на улице, к которой я никак не отношусь. Ее не за что любить или не любить. Каляевская – безликая улица. Она не обижена длиной, но здесь нет ни площадей, ни скверов; здесь всегда много людей и машин, но негде пристать такси. А теперь я эту улицу полюблю и надолго запомню.

Возле булочной, что рядом с метро, Марина подает мне руку в перчатке. Я не отпускаю ее руку.

– Когда я вас увижу?

– Не знаю.

– Завтра?

– Нет.

– В четверг?

– Нет.

– В пятницу?

– Я должна подумать.

Марина думает, глядя на витрину, где за стеклом золотятся связки баранок. А я курю. В таком случае всегда лучше закурить. Это очень помогает. Ты сразу при деле, и не надо думать, куда девать руки: одна занята сигаретой, в другой вертишь зажигалку.

– В девять… у цирка, – говорит Марина и бежит к своему дому.

Я стою, пока она не пропадает в черном проеме арки, потом выхожу на Селезневку и направляюсь к площади Коммуны. Под ногами поскрипывает, чавкает. Недавно прошел снег, но дворники уже успели посыпать тротуары песком с солью. У Селезневских бань стоит битюг в упряжке. Ноги толстые, в лохматых щетках. Старик с черной бородой снимает с телеги плотные тюки, подает в раскрытое окно женщине в белом халате.

Мне весело. Баня и… лошадь. У вас одинаковая судьба. Прощальный привет вам, бани и лошади!

Навстречу идут девушки в высоких ярких шапочках, в руках коньки. Щеки розовеют. Марина тоже, наверное, ходит на каток. Ей здесь рядом. А я давно там не был. Вот бы в пятницу заманить ее на каток. Почему она назначила у цирка? И так поздно. Мы ни в какой цирк не попадем.

На площади Коммуны я жду трамвая. На остановке никого. Хожу взад-вперед, оглядываю площадь и не совсем ее узнаю. Летом здесь много зелени. Так много, что самой площади как-то не замечаешь, кажется, идешь по парку. А сейчас она словно раздалась, потеснила дома в разные стороны. И не тронула только Театр Советской Армии. Распахнув гранитные крылья парадного подъезда, он врос в нее прочно.

Мне нравится этот театр. Высокий каменный цоколь, светлые колонны. Взлетевшая в небо звезда-ротонда. Я всегда смотрю на эту ротонду, когда еду по Крестовскому мосту. Она оттуда хорошо видна из окна автобуса.

У подъезда театра стынут машины. Они сбились в кучу, словно жалуются друг другу на своих хозяев, которые сейчас сидят в теплых креслах, смеются, аплодируют. А они должны стоять на холоде и тускло блестеть лаком, пока все актеры разом не выйдут на сцену и не станут кланяться, улыбаться, задирать головы к балконам.

Наконец подходит трамвай. Я сажусь, лезу в карман, выгребаю на ладонь все монеты. Пятнадцать копеек… двадцать… пятьдесят… две копейки, еще две. А трех копеек нет. Бросаю четыре копейки и отрываю билет. Мне неудобно просить сдачи копейку, я отхожу от кассы и сажусь.

Читать мне нечего. Я дышу на замерзшее стекло, приникаю к темной круглой проталине и смотрю на улицу. Бегут навстречу разные дома: голубые, серые, желтые, высокие, низкие, новые, старые. Как много домов в моей Москве! И в одном ее доме живет Марина.

Во дворе нашего дома меня встречает Борька. Он спрятался за круглую колонну и воображает, что я его не вижу. Глупый Борька, как можно его не видеть, если под аркой гудит ветер. Он так треплет уши Борькиной шапки, что кажется, за колонной взмахивает крыльями большая белая птица.

Я делаю вид, что не замечаю Борьку, и быстро прохожу мимо. А ему только этого и надо. За моей спиной тотчас раздается хрюканье.

– Кто там? – я нарочно отскакиваю в сторону и резко оборачиваюсь.

Борька дрожит ст смеха.

– Придумал шуточки. Чуть заикой не сделал.

– Правда, испугался? – заглядывает мне в лицо Борька.

– Конечно, – говорю я. – Ты уроки подготовил?

– Уже давно.

Борька первый вбегает в парадное, давит пальцем на кнопку лифта. Мы поднимаемся на седьмой этаж, открываем квартиру. В нос бьет резкий запах: значит, тетя Даша опять отваривает треску. Она страдает гипертонией и питается в основном треской.

Сняв пальто, Борька топчется в прихожей и не спешит в комнату. Это, конечно, неспроста. Я все его фокусы знаю. Может быть, он залил чернилами стол или копался в приемнике и порвал провода. Разве угадаешь заранее, что мог натворить Борька. Я вхожу в комнату. Вроде все в порядке. Только настольная лампа почему-то закрыта газетой. Я снимаю газету. Ну, все ясно: в зеленом абажуре темным треугольником зияет дыра. Вот почему он встречал меня во дворе – хотел подлизаться.

– Борька, ты куда пропал?

– Я тут, – отзывается он невесело и боком входит в комнату.

– Снимай штаны и ложись на диван животом вниз.

Борька ошалело выкатывает глаза, подвигается к двери. Еще секунда – и след бы его простыл.

– Ладно, – говорю я, – тебе сегодня повезло. У меня хорошее настроение. Но заруби на носу, в другой раз я все припомню. Понял? А теперь доставай свой «БФ».

Повеселевший брат кидается к тумбочке и, присев на корточки, начинает рыться в своем утильсырье. Он выкладывает на пол мотки проволоки, разные шестеренки, гайки, лоскуты клеенки и наконец подает мне тюбик с клеем.

– Алеша, я расставил, – в дверь просовывается седая голова пенсионера Андрея Павловича.

– Сейчас. Вот лампу починим.

Потом я захожу в комнату Ромадиных, перегороженную высоким старинным буфетом. Андрей Павлович уже за шахматами. Рядом пачка «Беломора» и пепельница-раковина. Во время игры он курит не переставая.

– Небось опять тараканом пугать станешь? – выпытывает Андрей Павлович, приглаживая ладонью редкие волосы. А в глазах его лукавая настороженность.

– Защитой Каро-Канн вас теперь не удивишь, – говорю я. – На этот раз будет что-нибудь повеселее.

– Ну, подожди, – грозится Андрей Павлович, – вот куплю себе книгу Кереса о дебютах. Ей-богу, куплю. Уже присмотрел в одном киоске.

Я двигаю пешку.

– Итак, ферзевый гамбит.

Андреи Павлович сразу задумывается. Играть с ним – тяжелое наказание. Будь у нас шахматные часы, он всякий раз попадал бы в цейтнот. После такого заезженного хода и думать нечего, а он все равно думает.

– Андрей Павлович, вы когда-нибудь влюблялись с первого взгляда?

– Э-ээ, ты мне зубы не заговаривай, – оживляется, он и передвигает наконец королевскую пешку.

Я делаю новый ход и думаю о Марине. Как смешно мы с ней познакомились. Она стояла у закрытого газетного киоска, а я подошел и сказал: «Вы последняя за «Вечеркой»? Марине это понравилось, она даже улыбнулась. И после этого я уже не мог от нее отойти.

– Студентка или кто она, твоя любовь с первого взгляда? – все же интересуется Андрей Павлович.

– Не знаю. Может, инженер, космический врач… Может, коктейль готовит в кафе «Юность»… Да разве это важно?

– А как ты думал. Вдруг она шпионка какая. Ведь они, эти самые, больно красивы бывают.

– Что вы, Андрей Павлович, – возражаю я. – Теперь и шпионов земных почти нет. Мало толку от них. Сейчас все больше воздушные.

– А вот у меня был случай, влюбился я в одну шпионку. Ох, красива до чего была! Прямо рассказать не могу. Таврией звали. Больше не встречал такое имя, редкостное оно.

Андрей Павлович мечтательно смотрит на старинный буфет, будто его Таврия туда спряталась, и молчит. Даже про шахматы забыл.

– А что дальше?

– Понятно что, в тюрьму ее закатали. Теперь-то я думаю, может, она никакая там и не шпионка была. Да как установишь, если срок такой прошел.

В прихожей зашаркала заячьими тапочками тетя Даша. Видно, она уже отварила треску. Андрей Павлович сразу наклоняется к шахматной доске. Мне кажется, он делает это умышленно, чтобы спрятать глаза под лохматые белые брови.

– Опять ты парня чепухой занимаешь, – говорит вошедшая тетя Даша. – Ему в институт надо готовиться.

– Это я его соблазнил, – выручаю я.

Тетя Даша забирает тарелку и снова уходит на кухню.

– Фу, фу!.. Чтоб тебя леший съел! – восклицает Андрей Павлович, провожая грустным взглядом черного слона, которого я снимаю с доски и небрежно бросаю в картонную коробку.

В это время оглушительно щелкает замок нашей квартиры, и сразу по паркету тюкают каблуки. Значит, вернулась соседка Люся, продавщица галантерейного отдела ГУМа. Она летом и зимой ходит на работу, как в театр, в дорогих туфлях на высоком каблуке.

– Алеша, ты дома? – Люся мягко барабанит пальцами в дверь нашей с Борькой комнаты.

Я подаю голос.

– Ах, ты здесь… Добрый вечер, гроссмейстеры! – Люся входит и бросает мне на колени хрустящий целлофановый пакет. – Это рев моды.

– Сколько же такая? – Андрей Павлович надевает очки, осторожно щупает белоснежную нейлоновую рубашку в мелкую серую полоску.

– Двадцать два рубля.

– Ого! – качает он седой головой.

Люся смотрит на меня.

– Нравится?

– Хорошая, – говорю я. – Только спасибо, у меня денег сейчас нет.

– Отдашь, когда будут.

Я смотрю на «рев моды» и не знаю, радоваться мне или нет. Люся не первый раз выкидывает такие номера. То она притащит какой-нибудь сверхмодный галстук, то заграничный джемпер, то тупоносые черные туфли, в которые смотреться можно, как в зеркало. Притащит – и все кончено: как ни отказывайся, не поможет.

С одной стороны, это не так уж плохо. Разве не приятно в модных туфлях ходить? Или повязать толстым узлом красивый галстук? А с другой стороны, я должен две недели прятать глаза от ее матери. Выбежишь на кухню чай подогреть, а там Наталья Федоровна картошку чистит. Скажешь ей «доброе утро». Она любезно кивнет и так посмотрит, что все становится ясно: мол, утро-то доброе, но когда ты Люське деньги за туфли отдашь? Будто не знаешь, она не какая-нибудь там дочка генеральская, сама по полсотни в получку приносит. И я на старости лет в подъезде за шестьдесят рублей месяц мерзну, пенсию зарабатываю.

Конечно, Наталья Федоровна, может быть, так и не думает, но у меня всякая охота к чаю сразу пропадает. Для отвода глаз я открываю кухонный стол, беру какую-нибудь чашку и скорее убегаю к себе в комнату.

Вот и выходит так, что мало мне радости от Люсиной опеки. Это хорошо понимает даже Андрей Павлович. Но чтобы меня успокоить, он говорит:

– За такую денег не жалко.

– Конечно, – соглашаюсь я и опять вспоминаю Марину. Странные у нее волосы: темно-бордовые. А глаза зеленые-зеленые, как звезды в сильный мороз. Придет ли она в пятницу? А если не придет? Тогда потеряю я ее. Ведь в Москве можно век прожить, а знакомого человека так больше никогда и не встретить.

– Что-то я не узнаю тебя сегодня, – удивляется Андрей Павлович, забирая второго моего коня. – Совсем в защиту ушел. – Он кладет коня в левую руку. Андрей Павлович всегда выигранные фигуры крепко держит в какой-нибудь руке, словно боится, что они опять перебегут на доску.

В прихожей звонит телефон. Люся сразу уходит.

– Алл-о-о… Привет, Дима! – Люся кокетливо смеется. – Пылкая – не то слово… Что?.. Пора давно знать… Что?.. Нет, нет, только к дому…

– Никуда ты не пойдешь! – Это сердитый голос Натальи Федоровны.

– Мамочка, ты не бережешь свое сердце. Пойми, мне уже восемнадцать. Ну, дай я тебя поцелую.

– Спать-то когда? – вздыхает Наталья Федоровна. – Поздно уже… И возвращаться как?

– Не волнуйся, меня отвезут на машине.

Люся начинает собираться, тюкая каблуками перед зеркалом, которое стоит у нас в прихожей. А пешки-головастики Андрея Павловича упрямо ползут вперед, подбираясь к моему королю. Туда же навострил уши и конь. Странно, почему я его не съел? Обычно я первым делом громлю кавалерию. А не сделай это вовремя – победы не видать. Коняки Андрей Павлович лавирует превосходно.

– Ш-а-ах! – предупреждает он, едва сдерживаясь от смеха.

Мне понятно, чем вызвано его веселое настроение. Мой король может отступить лишь на белое поле. И тогда Андрей Павлович шахнет конем и заберет моего ферзя. Значит, надо сдаваться. Без ферзя я могу выиграть только у Борьки.

– Доставайте талмуд, – говорю я.

Довольный Андрей Павлович вытаскивает из стола большущий блокнот, записывает себе единицу, мне – ноль. А когда сыграем тридцать партий, победитель получит приз. В прошлом нашем турнире выиграл я, и Андрей Павлович подарил мне двух живых цыплят. Этому событию больше всех были рады Борька и Люся. Они целое лето таскали цыплятам червяков, разных мух. Потом тетя Даша поехала на курорт, и цыплят поджарили ей на дорогу. А Борька два дня ходил мрачный.

Андрей Павлович кладет блокнот, усаживается в кресло и разворачивает газету. Перед сном он всегда читает вечерний выпуск «Известий». А я иду к себе.

Борька уже спит. Одеяло, конечно, на полу, майка сбилась под мышки – знакомая картина. Хотя нет, не совсем знакомая. Что это у него сегодня фиолетовый пуп? И тут я падаю на диван и хохочу, зажав рот руками. Надо же додуматься – пуп у Борьки вымазан чернилами.

Ну что мне делать со своим младшим братом? Поставить Борьку завтра с утра пораньше в угол? Он сразу рев поднимет, сбегутся его защитники. Тетя Даша и Наталья Федоровна начнут меня убеждать, что Борька больше чернила в пуп наливать не станет. Я и сам знаю, второй раз Борька этого не сделает, не такой он глупый. У него хватит ума на что-нибудь новое. А вот как угадать это новое, неизвестно ни мне, ни Наталье Федоровне, ни тете Даше, которая всю жизнь проработала воспитательницей в детском саду.

Я укрываю Борьку одеялом, ложусь и читаю. В квартире тихо-тихо, сонный Борька дышит ровно. Хорошо читать ночью!

Глава вторая

Я вздрагиваю и открываю глаза. В синем свете лицо тети Даши. Она легонько трясет меня за ногу и шепчет:

– Алеша… Алеша…

Что? Это уже утро? Ну, конечно, это утро. Ночью трещины на потолке не видно, а теперь она чернеет. И лицо у тети Даши темное. На рассвете оно всегда такое. Это от морщин. А днем лицо у нее белое.

– Я сейчас… Спасибо, тетя Даша. – И когда она выходит из комнаты, я откидываю одеяло.

Борька еще спит. Он проснется, когда на столе запрыгают часы. Раньше меня тоже поднимал будильник, но потом тетя Даша и Наталья Федоровна заохали: зачем нарушать Борькин сон. И теперь меня будят таким древним способом. Если тетя Даша уезжает в гости к старшей дочке, меня за ногу дергает Наталья Федоровна. А когда не окажется дома ни той, ни другой, на помощь приходит Андрей Павлович.

Не зажигая света, я разыскиваю в полутьме тапочки и выбегаю в коридор крутить хулахуп. Это Люся заразила всех в квартире волшебным кольцом, которое «спасло американскую нацию». Правда, в открытую его крутим только мы с Люсей да Борька дурачится. А тайно хулахупом забавляются и тетя Даша и Наталья Федоровна. По словам: Андрея Павловича, первая сгоняет жир, вторая выпрямляет спину.

После гимнастики я захожу в ванную и скребу щеки безопаской. Прошелся раз, другой, а потрогаю – негладко. Черт возьми, уже капельки крови выкатились на губу. И зачем это мужчинам борода? Сколько времени она ворует! Видно, потому мудрые люди и не брились под старость. Вот взять Толстого, Репина, Хемингуэя.

– Алеша, скоро половина пятого, – доносится с кухни голос тети Даши. – И чай вскипел.

О, надо пошевеливаться. Хватит полировать подбородок, все равно он никогда чисто не выбривается. Там у меня настоящая щетина. И растет в разные стороны, вихрами. Я быстро обливаю лицо холодной водой, вытираюсь мохнатым полотенцем и бегу завтракать.

На кухне пахнет свежими огурцами. Оказывается, тетя Даша не только подогрела чай, но и успела положить на мой стол зеленый огурец, разрезанный на тонкие доли. Она часто меня чем-нибудь угощает: то пирожками, то вареньем, то блинами. Я пробовал отказываться – обижается. А Борька, тот никогда не отказывается, ума у него еще кот наплакал. И парень так избаловался, что от супа или каши прямо нос воротит.

Я достаю из холодильника колбасу, масло, делаю бутерброды. В чай добавляю молоко. И пью. Получается вкусно. У нас в квартире все едят на кухне, и Люся часто надо мной издевается, говорит, как можно лакать такие помои. А меня к этому приучила мама. Она очень любила чай с молоком. Даже в день смерти мама попросила такого чаю. Но пить не стала, только смочила потрескавшиеся губы.

Все-таки как дико устроена жизнь. Совсем недавно на этой кухне я завтракал вместе с мамой. Потом она торопливо набрасывала на плечи кожаное пальто и бежала в свою художественную мастерскую. А я шел в школу. Тогда я заканчивал десятый класс. Борька еще был в детском саду. А теперь мамы нет, и я все реже о ней вспоминаю. А Борька маму совсем забыл. По-моему, он с одинаковым чувством смотрит на ее портрет и на репродукцию с картины «Неизвестная», которая висит у нас над письменным столом.

Мне становится не по себе. Я выливаю в раковину недопитый чай, поскорее одеваюсь и выхожу из дома. Во дворе тихо. Снега ночью не было, и наш дворник сегодня не скребет дорожки большой деревянной лопатой. На проспекте Мира тоже никого: ни людей, ни машин. Только у перекрестка ходит милиционер, которого я знаю уже десять лет. До пятого класса я его боялся, а потом полюбил. У него такие веселые глаза, что он и на милиционера не похож.

– Доброе утро, дядя Миша.

– Что, уже идешь? – говорит он и подает мне застывшую за ночь руку.

– Иду.

– Ну, давай, – улыбаясь, козыряет дядя Миша.

Я иду, поглядываю на дома. Все они новые, в несколько этажей, и все Борькины ровесники. А недавно здесь были старые деревянные домики. Они начинались от Рижского вокзала и бежали, оступаясь то на один, то на другой угол, до самого Ростокина. В таком покосившемся доме, окна которого упирались в завалинку, я прожил одиннадцать лет. Потом прикатил бульдозер, разбежался, как козел, и боднул его в бок. И сразу не стало крыши, упала одна стена, вторая. А теперь на том месте, где стоял наш деревянный старик, белеет станция метро.

Проспект начинает постепенно просыпаться. Загорается свет в окнах большого дома, на крышу которого взлетела туфля-реклама, обозначились розовые и голубые квадраты над кинотеатром «Огонек», уже раздаются чьи-то шаги в переулке Бочкова. Но все равно огней в домах еще мало, еще пусты тротуары и мостовые. Это проснулись только водители трамваев, автобусов и троллейбусов, машинисты электричек и шоферы такси. Они всегда встают рано, чтобы все остальные не опоздали на работу и учебу.

Скоро из-за тополей, обвешанных лохмотьями инея, вылетает первый автобус. На середине проспекта он разворачивается. Я узнаю нашу служебную машину и поднимаю руку. Водитель притормаживает, открывает дверцу. Я вбегаю в автобус и громко приветствую ребят.

Все отвечают вяло. А мой друг Игорь Шагаев далее не обернулся. Подняв воротник куртки, он плотно прижался к стеклу и продолжает спокойно спать. Игорь всегда спит, в любом положении. Но окажись рядом красивая девушка, он тут же забывает про сон. Тогда у него словно развязывается узел красноречия, а глаза начинают блестеть как у самого сатаны.

Я подсаживаюсь к Игорю и толкаю его кулаком в бок. (Чтобы разбудить моего друга, надо поменьше вежливости.) Он вначале мычит, потом узнает меня.

– Что тебе надо, февраль?

– Вставай, к парку подъезжаем.

– Неполноценный, убери руку, а то схлопочешь…

Но я все равно тормошу Игоря, и он наконец поднимает голову. Глаза у него круглые, с густыми ресницами, щеки розовые – прямо девушка, хоть замуж выдавай. Первое время Игорь смотрит в одну точку, потом растирает ладонью щеку, на которой отпечатался глубокий след от пуговицы, и говорит:

– Когда ж это ученые заменят сон таблетками?

– А что, во сне на тебе ездят?

– Темный ты человек. Тайга, сразу видно. Ты знаешь, кем бы я уже был, если б не терял время на этот дурацкий сон?

– Генералом, конечно.

– Нет, теперь меня в генералы не тянет. Плохо, когда жизнь расписана по уставу. Ум может угаснуть. Я лучше телепатией займусь.

– Для этого особый дар нужен.

– А он у меня есть, забодай меня бульдозер. Не раз замечал. Веришь, вот иду я по улице и думаю: хотя бы шикарная девушка навстречу попалась. И только так подумаю, смотрю, она выплывает из переулка. Представляешь! Значит, я силен как редуктор, я могу внушить, что…

Но развить мысль дальше Игорю не удается. У самых ворот парка автобус круто разворачивается, и водитель весело кричит:

– Вытряхивайся, братва!

Мы все направляемся к проходной. Игорь на ходу одергивает помятые полы куртки, поправляет свою пыжиковую шапку, сдвигая ее немного набок. Это он хочет показаться в лучшем виде перед диспетчером Верой, которая зовет его кукленком и всегда выдает ему путевку в последнюю очередь.

Короткий прямой переулок упирается в проспект. А дальше – красный глаз светофора, на вид такой веселый, в оранжевых кольцах, словно расплылся в улыбке, но все равно вперед не пускает. Что поделаешь, такая у него служба: не признавать ни чужих, ни своих. Придется сбавить газ и немного постоять. Надо уважать его красное сиятельство, а то с утра пораньше можно неприятность нажить.

Часы на приборной доске настойчиво бубнят: пора, пора, и вот загорается желтый свет, зеленый. Путь свободен, теперь я могу лететь на все четыре стороны, у меня сотни разных дорог, меня никто не ждет и ждут многие. Кому-нибудь я сейчас очень нужен, нужней всего на свете, но мой приемник почему-то молчит, и я, пожалуй, поеду к вокзалу.

Машина легко, будто на крыльях, взлетает на широкий горб Крестовского моста. Я сразу переключаю скорость. Конечно, мост не прогнется и не развалится, если я промчусь даже на самой бешеной скорости, но знак «20 км» все-таки висит. Навстречу плывут перила с седыми от мороза узорами чугунного литья, мелькают острые, как пики, и обнаженные до поры флагштоки, бегут гранитные башни в серых шлемах.

Где-то невдалеке взвизгивает электричка, к центру уже потянулись ранние троллейбусы. Скоро все вокруг заговорит, забегает, закружится, прямо под машину полезут нетерпеливые девушки и рассеянные мужчины с портфелями. А пока они не допили кофе, можно спокойно развернуться и ждать первого пассажира.

Я закуриваю и выхожу из машины. Рижский вокзал, как всегда, выглядит нарядно: светлые сдвоенные и строенные окна, белоснежные пилоны, остроконечные башенки над главным входом. А с крыши уже свесились длинные прозрачные сосульки. Весна все-таки не спит, делает свое светлое дело. Через месяц с небольшим в этом сквере, что напротив вокзала, каштаны выбросят тускло-серебряные цветы-елочки. И там по вечерам будут сидеть влюбленные, воображая, что они на морском бульваре южного города.

Скоро из-за гастронома выкатывается ежиком маленький человек в коротком ворсистом пальто. На углу он останавливается, вытянув шею, смотрит на часы, что на краю сквера, потом решительно подходит к моей машине.

– Ну, поехали? – рассеянно бросает он.

– Пожалуйста.

Человек в ворсистом пальто молча забирается на переднее сиденье. Пошарив за пазухой, он достает байковый лоскут и, что-то мурлыча себе под нос, начинает протирать очки.

– Скажите, вам куда ехать? – говорю я.

– Давайте к центру. И, ради бога, забудьте вы это «куда». Разве мало других слов: в какую вам сторону? далеко ли вас везти?

– Вы что, верите в приметы?

– Нет, не верю я ни в черта, ни в дьявола, но слова этого не терплю.

Мы выезжаем на проспект Мира. Город окончательно проснулся. На тротуарах уже появились люди, навстречу идут троллейбусы, лениво приседая на остановках, над входом в метро закраснело пузатое «М».

– Нельзя ли побыстрее? – говорит мой пассажир.

– Теперь больше шестидесяти не разрешают. А вы очень торопитесь?

– Молодой человек, я всегда тороплюсь. И всю жизнь я спешил, спешил, думал горы свернуть. Но перевалило за шестьдесят, а вроде ничего не успел… Вот мое детище огоньком светится, – кивает он в сторону метро, – но главное сделать не успел. А надо успеть, надо!

Теперь я с тайным уважением посматриваю на человека в ворсистом пальто. Кто он, этот мой первый сегодняшний пассажир? Архитектор? Художник? Инженер? Скульптор? Или бывший проходчик подземной дороги? Что он сделал для метро, где всегда весело, легко и уютно, где люди ведут себя по-особому. В метро никто громко не закричит, не бросит бумажку, не закурит. Я не видел, чтобы там ругались, как часто бывает в трамваях или автобусах. Все люди в метро вдруг становятся добрыми.

– Вы давно водите? – спрашивает пассажир.

– Первый год.

– Эх, люблю скорость!.. Я раб скорости, одним словом.

Мне тоже хочется что-нибудь сказать ему, но тут перед самым нашим носом из переулка выскакивает шустрый «Запорожец». Выехав на улицу, он виляет то влево, то вправо, чтобы не пропустить нас вперед.

Скажите, пожалуйста, что выделывает частный сектор?! И хотя бы машина была приличная, а то всего-навсего жалкий карапуз, трескун-крошка. Стыд один на таком ездить. А он еще и прыть показывает. Ну ничего, сейчас он узнает силу моей «зеленухи».

Я смотрю по сторонам и вижу, что милиционера поблизости нет. Тогда я выворачиваю руль влево, потом прибавляю газу, но совсем чуть-чуть, чтобы вначале раззадорить карапуза. И скоро я уже различаю человека, который сидит за рулем «Запорожца». Для крошки-трескуна он, пожалуй, крупноват. Его высокая шапка из серого каракуля подпирает потолок кабины, а большой живот лежит на руле.

Я не тороплюсь обгонять «Запорожца». Несколько секунд мы идем рядом, голова в голову. Моя «зеленуха» дышит ровно, без напряжения. А карапуз трещит, будто мотоцикл, весь дрожит, вот-вот отдаст душу черту. Его хозяин теперь пригнулся, окаменел, смотрит только вперед, на асфальт. Но скоро нервы у него сдают, он бросает на меня свирепый взгляд, грозит кулаком. Вот и прекрасно, выходит, одного немного проучил. Я выжимаю полный вперед, и частный сектор уже стрекочет сзади нас.

Мой сосед очень доволен. Словно ребенок, он ерзает по сиденью и весело болтает короткими ногами. А в его светлых глазах столько озорства, что я не могу понять, что блестит сильнее: очки или глаза. Видно, он в самом деле раб скорости, и я готов возить его вечно.

У следующего светофора нас задерживает красный свет. Я сбрасываю газ и слежу за двумя девушками, которые встретились в начале перехода, остановились, разговаривают. Я уже немного научился понимать пешеходов. Я не знаю, о чем говорят эти девушки, но я могу угадать, что они сделают. Утром все торопятся, и сейчас какая-нибудь из них спохватится и кинется переходить улицу, когда вперед ринутся машины.

Загорается зеленый свет, мы трогаемся. И точно, одна девушка лезет прямо под машину. Я скорее давлю на тормоз, сбрасываю конус акселератора. «Зеленуха» сразу угрожающе фырчит. Девушка в страхе мечется, растопырив руки, пытается бежать на середину улицы, вдруг резко останавливается, снова бросается вперед, но потом возвращается все-таки назад.

Мой пассажир осуждающе качает головой.

– Женщины всегда так, – говорю я. – Почти перешла улицу – и вдруг назад.

«Зеленуху» начинает мелко трясти. Ее всегда немного лихорадит, когда едешь по Кузнецкому мосту, по звонкой брусчатке, по которой в старину катились легкие пролетки. Эта отшлифованная до блеска брусчатка помнит очень многое. Может, потому ее и не тронули, не залили асфальтом, как не тронули древние камни Красной площади.