Текст книги "О времени, о товарищах, о себе"

Автор книги: Василий Емельянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Снова у директора завода Геренса

Вскоре после посещения начальника гестапо штурмовики ночью ворвались к одному из наших практикантов и произвели обыск.

Я вновь решил пройти к директору крупповского завода и еще раз обратить его внимание на недопустимые для работы условия, созданные в городе для советских представителей.

Когда я поднялся в кабинет Геренса, он, узнав о цели моего посещения, поздоровался со мной очень сухо, а когда я рассказал ему, что произошло за последние дни, и привел все случаи провокационного поведения штурмовиков, он перебил меня и, как мне показалось, с раздражением проговорил:

– Вы уже вторично передо мной поднимаете эти вопросы. Я советовал вам прошлый раз обратиться в полицаit– президиум, но вы моего совета не послушались. Что же еще я могу предпринять?

– Напрасно вы думаете, что я не внял вашему совету. Я был в полицайпрезидиуме.

– Ну и что же вам там сказали?

– Мне сказали, что фирма Крупна финансирует все это движение и если она захочет – все будет в порядке.

Геренс буквально был взбешен.

– Это заявление безответственного чиновника. У кого вы были? Кто это сказал?

– Я иностранец, мне трудно судить, кто у вас является ответственным, а кто безответственным. А был я у начальника гестапо Воппеля.

Когда я говорил, Геренс нервно ходил по кабинету. При последних моих словах он остановился как вкопанный.

– У Воппеля? – и вновь зашагал по кабинету.

Я сидел в кресле и молчал. Затем Геренс остановился и произнес:

– Мы постараемся что-нибудь предпринять. Я думаю, что вас больше беспокоить не будут. Мы что-нибудь сделаем.

И оп рывком протянул мне руку.

– Я думаю, что вы ко мне больше не придете.

Затем, после паузы, добавил:

– По этим неприятным для меня и вас делам… До свидания.

У Германа Рохлинга

В 1933 году я на несколько дней выезжал в Москву, и мне удалось побывать у Орджоникидзе. Он, как и всегда, быстро разрешил все мучавшие меня вопросы и вновь подчеркнул необходимость внимательного изучения немецкой техники.

– В этом корень вопроса, – несколько раз повторил он. – Хотим дать вам новое задание, – положив руку на мое плечо, сказал Серго. – Мне кажется, что мы увлеклись мартеновским способом производства стали и совершенно забыли о конверторном. Я собирал металлургов – все они энтузиасты мартеновского способа, во всех учебных заведениях мы готовим специалистов по мартеновским печам. Конверторный способ расценивается как устаревший. Так ли это? – На меня смотрели внимательные глаза Серго. – Когда я этот вопрос поставил перед металлургами, они почти в один голос сказали, что это отживающий способ. В Европе были выстроены металлургические заводы, оборудованные конверторами, а теперь эти заводы доживают свой век.

Но мне стало известно, что англичане начали строительство нового металлургического завода, где устанавливаются не мартеновские печи, а конверторы. Конверторвая сталь много дешевле мартеновской, да и построить такие цеха можно быстрее и дешевле. Вот вы во всем этом деле разберитесь и напишите мне. Тевосян вам пошлет подробное задание. Я с ним уже об этом говорил. Посетите главных воротил немецкой металлургической промышленности – Крупна, Рохлинга, поставьте перед ними вопрос прямо: как бы они на нашем месте стали развивать металлургическую промышленность? Начальники цехов здесь нам мало помогут. Надо поговорить с организаторами промышленности. Поезжайте прежде всего к Рохлингу. Скажите ему, что я прошу его ответить на вопрос: что бы он стал строить, если бы был на моем месте, – конверторы или мартеновские печи? Так просто и поставьте вопрос.

Вскоре после возвращения в Эссен из Москвы я получил обширную программу, в которой было изложено, что следует изучить по конверторному производству стали. Я сразу же стал готовиться к поездке на завод Рохлинга я Фольклингене. Здесь я был уже несколько раз и хорошо знал и Саарбрюкен и маленький город Фольклииген.

С Германом Рохлингом у нас был заключен договор о технической помощи. Он был колоритной фигурой среди немецких промышленников и принадлежал к плеяде горячих поклонников императора Вильгельма II. С Вильгельмом у него сохранились близкие отношения даже после того, как экс-император был выслан после войны из Германии и жил в Голландии – в Доорне.

Вильгельм также, вероятно, ценил Рохлинга. Во всяком случае, он помнил о нем. В день шестидесятилетия Герман Рохлинг получил от него поздравительную телеграмму.

Рохлинг хорошо знал европейскую промышленность, внимательно следил за ее развитием и вовремя принимал меры, чтобы отхватить себе наиболее интересные и выгодные области для вложения средств.

Это был старый, опытный волк промышленности. Он хорошо знал, какую овцу нужно хватать и за какое место ее легче всего удержать.

Приехав в Фольклинген, я оставил чемодан в гостинице и сразу же направился к главной конторе завода. С Рохлингом я встретился на лестнице. Он шел с молодой девушкой.

Здороваясь со мной, он познакомил нас:

– Моя племянница. А это русский большевик.

– Откуда вы знаете, что я большевик? Насколько мне известно, ни советские, ни иностранные газеты об этом не сообщали.

– Молодой человек, – в глазах Рохлинга можно было видеть огоньки иронии, – ваша партия является правительственной партией, так неужели же она не будет посылать своих членов на выполнение поручений за границей? Я никогда не задавал вам вопроса о том, член вы партии или нет. Не задавал потому, что не хотел и не хочу ставить вас своим вопросом в трудное положение. Но ваших практикантов я часто спрашивал об этом, и все они давали мне один и тот же стандартный ответ – беспартийный. Собственно, меня не интересовала и не интересует партийная принадлежность ваших людей. Я не имею к ним никаких претензий, они ведут себя корректно.

Меня интересует другое. Почему те, кто их инструктирует, исходят из того, что мы здесь все идиоты и будем верить тому, что они нам говорят. Но оставим этот разговор, он не имеет никакого значения. Так о чем же вы хотите со мной побеседовать? – спросил Рохлинг, когда мы поднявшись по лестнице, вошли в его кабинет.

– У меня к вам поручение от Орджоникидзе. Скажите, как бы вы, будучи на его месте, развивали дальше металлургическую промышленность? Что бы вы строили – мартеновские печи или конверторы?

– Конечно, конверторы, – не задумываясь, ответил Рохлинг.

– А почему – конечно?

– В 1937 году вы хотите выплавить семнадцать миллионов тонн стали. Так ведь? Вы в Германии находитесь уже второй год, и вам, конечно, известно, что наиболее экономичным производство стали в мартеновских печах будет тогда, когда вы в печь будете загружать тридцать процентов чугуна и семьдесят процентов стального лома – скрапа. Цена тонны чугуна у нас в Германии составляет в настоящее время шестьдесят пять марок, а тонна скрапа – двадцать две марки. Исходя из нашего опыта, а он подтверждается практикой работы печей и в других странах, вам необходимо будет иметь для выполнения намеченного плана около одиннадцати миллионов тонн скрапа. А сколько вы будете иметь его в 1937 году?

Вопрос поставил меня в тупик. «Кто у нас может это знать?» – подумал я.

– Не знаю, – произнес я в смущении.

– Сейчас я вам скажу, сколько у вас в действительности будет скрапа.

Рохлинг нажал кнопку звонка и сказал вошедшему секретарю:

– Принесите книгу о положении на скрапном рынке.

Секретарь вышел и вернулся с большой книгой, напечатанной на машинке. Рохлинг стал листать страницы и вполголоса говорить:

– Греция, Венгрия, Франция, Англия. Вот Россия. Сколько же вы будете, иметь в 1937 году стального скрапа? Вот смотрите – четыре с половиной миллиона тонн. А чтобы мартеновские печи экономично работали, вам потребуется, как я уже сказал, одиннадцать миллионов. Следовательно, вы будете работать очень неэкономичным процессом, загружать в мартеновские печи огромное количество дорогого чугуна. А чугун вы могли бы перерабатывать более экономичным путем – в конверторах.

– Откуда вы знаете, сколько у нас будет скрапа? – спросил я Рохлинга.

– Имеется закономерность. Весь металл, произведенный в стране, через двадцать лет возвращается на металлургические заводы в виде стального скрапа. Конечно это грубый метод подсчета, но вполне достаточный для оценки перспектив. Помимо собственного производства стали, вы также много металла в форме разного машинного оборудования и стального проката ввозите из-за границы. Мы на этот импорт сделали необходимую поправку и таким образом определили будущее количество скрапа в вашей стране. Я бы на вашем месте конверторы строил, а не мартеновские печи, – уверенно повторил Рохлинг.

– Почему же вы в Германии в последние годы не конверторы, а мартеновские печи строите? – спросил я.

– А нас сами условия заставляют это делать. При конверторном способе производства мы получаем до двадцати пяти процентов отходов – их полностью использовать нельзя, если не иметь мартеновских печей. У нас много дешевого стального лома, а у вас его нет. Я понимаю, почему вы строите мартеновские печи – вы исходите из того, что мартеновская сталь выше по качеству, чем конверторная. В общем это так, но конверторный процесс может быть значительно улучшен, мы работаем в этом направлении, и у нас уже сделаны значительные успехи. А кроме того, имеются большие области, где может быть использована конверторная сталь – например, в строительных конструкциях, и прежде всего в железобетонных конструкциях. Вы делаете такие смелые эксперименты в социальной области, почему вы так робки в области производства? Так и передайте Орджоникидзе, что на его месте я стал бы строить не мартеновские печи, а конверторы.

Меня заключение Рохлинга о нашей робости рассмешило. Если бы он только знал, какие смелые проекты мы уже осуществляем и еще более дерзкие вынашиваем. Придет время – узнает.

Рохлинг поднялся со своего стула и подошел к окну. Из окна открывался вид на холмы Лотарингии.

– Вы, вероятно, часто бываете по ту сторону границы – ведь ваш завод работает на руде, которая идет оттуда, – и я кивком головы показал на раскинутый вдали ландшафт.

– Нет, там я давно не был. Во Франции мне появляться нельзя. Французские власти приговорили меня к смертной казни.

– За что же это? – спросил я.

Рохлинг несколько замялся, а потом рассказал целую историю.

– Когда немецкая армия перешла французскую границу и несколько углубилась, я находился в тылу армии. У меня были специалисты. Вы понимаете – в это чрезвычайно напряженное для Германии время нам, металлургам, нужно было оборудование и стальной лом. Армия требовала много вооружения и снарядов. Не хватало ни стали, ни станков для ее обработки. Я организовал эвакуацию оборудования с французских заводов. «На войне, как на войне» – эта поговорка родилась во Франции, и все же французы осудили меня. Осудили сурово, – Рохлинг замолчал. На его лице появилась мрачная усмешка, и он вновь заговорил.

– Черт поймет этих французов. Еще повесить могут.

Через год после встречи с Рохлингом я попал на французский завод «Мингвилль». Осматривая предприятие, я спросил сопровождавшего меня французского инженера:

– За что это вы Германа Рохлинга приговорили к смертной казни?

– За что? А вот вы сейчас увидите за что. Вы сами оцените, какой меры наказания он заслуживает.

При осмотре завода французские инженеры непрерывно показывали мне следы «деятельности» бригады Рохлинга. Взорванные строения, разбитые машины. Все, что можно было вывезти, было вывезено на территорию Германии, а что нельзя – безжалостно уничтожено.

– Вот смотрите, еще и до сих пор можно видеть результаты деятельности Рохлинга.

На заводской территории, заросшей высокой травой, громоздились развалины строения, а рядом стоял разбитый корпус паровой машины.

– Они не могли вывезти эту машину, но, чтобы не оставлять ее целой, соорудили специальные козлы и с них сбрасывали на ее корпус стальные слитки. Нехватка станков и стального лома здесь ни при чем. Они хотели отбросить нас назад, к каменному веку. Они хотят всех подчинить себе, хотят управлять всеми, а управлять легче нижестоящими. Равными управлять трудно. Они вели войну на уничтожение французской культуры, промышленности, всего французского. Много он вреда причинил металлургической промышленности Франции.

Утром, когда я подъезжал к Фольклингену, то прочил на первой странице местной газеты отчет о судебном процессе над Рохлингом. Французские оккупационные власти обвиняли его в антифранцузской пропаганде и создании в Лотарингии враждебной в отношении Франции атмосферы…

И вот мы беседуем с Рохлингом:

– У нас в области много угля, – произнес он, смотря в сторону границы, – но у нас нет руды – руда там, – и он поднял руку и махнул ей в сторону Лотарингии. – В мире много несправедливостей, молодой человек, их надо устранять, – и он плотно сжал губы.

– Я сегодня читал в газетах, что вам не повезло и здесь. Вас и здесь осудили, – сказал я Рохлингу. Он резко отвернулся от окна, в глазах у него горели веселые огоньки.

– Да, меня формально осудили, но процесс я выиграл. Я готов в сто раз больше заплатить, чтобы вновь получить возможность прямо высказать все свои концепции. Суд был открытым, и я изложил все свои мысли и сурово осудил политику оккупационных властей. Газеты широко освещали весь ход процесса, за это можно было не сто марок заплатить, а значительно больше, – весело произнес Рохлинг.

Когда я уходил от него, он, прощаясь, еще раз сказал:

– Займитесь конверторным процессом – этот процесс себя далеко еще не исчерпал. Кстати, поинтересуйтесь работами Максимиллианхютте – это очень интересный завод. Они часть воздуха при продувке чугуна заменили кислородом и этим снизили содержание азота в стали. Мы также готовимся к подобным работам. Большие исследования по конверторному производству проводит профессор Дюрер в Шарлотенбургском политехническом институте. Орджоникидзе не зря интересуется этим производством – он хорошо чувствует биение пульса промышленности и правильно ставит диагнозы.

Этот разговор с Рохлингом я вспоминал впоследствии неоднократно. Как-то при встрече с Завенягиным в 1936 году я рассказал ему об этом и спросил:

– Скажи, а как в действительности работают у тебя на Магнитке мартеновские печи?

– Вот черт, до чего же точно Рохлинг предсказал, как мы будем работать. Когда ты с ним вел этот разговор?

– Осенью 1933 года.

– Мы загружаем в печи до шестидесяти-шестидесяти пяти процентов чугуна. Нам не хватает скрапа. Ну конечно, поэтому, в частности, и сталь дорогой получается.

Прошло еще тридцать лет, и у нас в стране стали вновь обсуждаться вопросы о конверторном производстве стали. Правда, теперь этот метод сильно изменился, а качество конверторной стали значительно повысилось. Уже мало осталось людей, сомневающихся в возможности ее использования для изготовления ответственных изделий. На ряде заводов построены и сооружаются новые крупные конверторы.

А передо мной вновь и вновь встает незабываемый образ железного наркома Серго Орджоникидзе – человека с большим даром предвидения.

Неужели я от него не отделаюсь!

В связи с поручением Орджоникидзе по изучению производства конверторной стали мне пришлось вновь поехать во Францию. С французскими промышленниками только что был заключен договор, и атмосфера была чрезвычайно благоприятной.

Узнав о моем приезде, «Комите де форж» предложил мне посетить металлургические заводы Лотарингии, и я выехал в город Мец. Было условлено, что я буду держать под мышкой журнал «Пари матч» и по этому признаку меня опознает инженер с завода Мишвилль, куда он должен был меня доставить.

Мы продумали все, за исключением того, как мы будем разговаривать. Французский язык я изучал в реальном училище, но с 1918 года не брал в руки ни одной французской книжки и безбожно забыл все, чему нас пыталась обучить учительница Роза Львовна.

Когда я вышел из вагона с журналом под мышкой,, ко мне подошел инженер завода Мишвилль и спросил:

– Etes vous monsieur Emelianov? [84]84
  – Вы Емельянов?


[Закрыть]

– Oui, monsieur [85]85
  – Да.


[Закрыть].

Мы пожали друг другу руки, и он пригласил меня следовать за ним к машине.

По дороге я сообщил своему собеседнику, что не владею французским, а из иностранных языков знаю только немецкий.

– А я не знаю немецкого языка, – ответил мне мой новый знакомый.

– Что же мы будем делать?

Француз пожал плечами:

– Je ne sais pas [86]86
  – Не знаю.


[Закрыть].

Мы сели в машину. До Мишвилля более часу езды. Запас французских слов у меня убогий. «Неужели мы будем молчать всю дорогу? А как же быть там, на заводе?» Не прошло, вероятно, и двух минут, как мы отъехали от вокзала, француз спросил меня, читал ли я сегодняшние французские газеты? Они чрезвычайно благоприятно расценипают заключенное торговое соглашение.

К своему удивлению, я все понял. И мне захотелось обязательно сказать ему, как важпо развивать сотрудничество между нашими странами. Я вспомнил реальное училище, уроки французского языка и учительницу Розу Львовну. Вот она поднимается на кафедру и стучит по столу: «Тrаnquille. Tenez vous tranquille» [87]87
  Смирно. Сидите смирно.


[Закрыть]. А затем почему-то быстро побежало, как светящиеся строчки телеграфного сообщения, спряжение вспомогательного глагола «иметь»: «J’ai, tu as, il a, nous avons vous avez, ils ont [88]88
  Склонение глагола «иметь».


[Закрыть].

Отвечая своему собеседнику короткими фразами, путая все грамматические правила, я все же говорил. Понимать ему, вероятно, было не менее трудно, нежели мне конструировать фразы. Француз терпеливо меня поправлял и повторял произнесенную мной фразу так, как она должна звучать по-французски. Час прошел совершенно незаметно. Когда мы выходили у конторы завода, инженер с иронической улыбкой спросил меня:

– А не можете ли вы мне ответить, на каком языке мы с вами всю дорогу разговаривали? Ведь вы мне заявили в Меце, что не знаете французского языка?

Меня пригласили сначала позавтракать, а затем начать знакомство с заводом. После обильного завтрака мы направились на завод. Меня сопровождал механик. Когда я попытался что-то сказать по-французски, оп на довольно хорошем русском языке произнес:

– lie мучайтесь, говорите со мной по-русски.

– Как вы хорошо говорите по-русски, – с завистью вырвалось у меня.

– А мне стыдно плохо знать русский язык – я семнадцать лет прожил в Мариуполе.

– Да что вы?

– Завод Провиданс был заводом французской компании, и я был там так же, как и здесь, механиком завода. А сам я бельгиец.

На заводе в Мишвилле я пробыл три дня. В конце второго дня я не мог уже обходиться без газет и вечером решил купить любую газету, какую можно здесь достать. Недалеко от завода находился большой газетный киоск. Стараясь правильно произносить французские слова, я сказал, обращаясь к продавщице:

– Avez-vous des journaux russes [89]89
  – Есть у вас русские газеты?


[Закрыть].

Женщина подала мне… «Вечернюю Москву». Я был буквально потрясен.

Довольно свежая. «Вечерняя Москва» в маленьком городишке на севере Франции! Наверно, никто никогда не читал так «Вечернюю Москву», как тогда прочитал ее я. Я, кажется, не пропустил ни одной строчки, прочитал даже все объявления.

На заводе в Мишвилле было много интересного. Во главе стоял инженер, закончивший два учебных заведения – политехнический институт и математический факультет университета. Свои математические знания он с большим успехом использовал на заводе. Многие операции металлургического производства он проверял, производя тщательный математический анализ. Здесь была создана интересная система транспорта сырых материалов к доменным печам, а сталь у них была дешевле, нежели на многих соседних заводах.

С завода Мишвилль я должен был ехать дальше – в соседний городок. Я поехал в такси. За рулем была молоденькая девушка. По дороге стали попадаться подводы – везли сливу и мирабель на заводы для производства ликеров. В этой части Франции сочетается промышленное и сельскохозяйственное производство – много фруктов перерабатывается на вино и ликеры.

Дороги хорошие, но очень узкие, хотя эго и не создает затруднений, так как движение здесь небольшое. Кругом поля и сады. Ехали мы со средней скоростью, вдруг я услышал, как что-то стукнуло в переднее стекло. Девушка остановила машину, вышла и вернулась с убитой маленькой птичкой.

– Я дальше ехать не могу, – заявила она. – Это моя душа. Она предупреждает меня, что дальше меня ждет смерть.

Лицо ее было бледно, а глаза наполнены страхом.

– Но ведь мне во что бы то ни стало надо попасть на завод – там меня ждут!

– Не могу, – решительно повторила девица. – Меня там ждет смерть. Это предупреждение, – и она протянула мне как вещественное доказательство мертвую птицу.

– Что же мне делать?

– Мы вернемся с вами в Мишвилль, и вы наймете другое такси. Я с вас ничего за проезд не возьму – это моя вина.

Мы стояли в поле. Высоко в небе кружили жаворонки. Была чудесная погода. Не верилось, что здесь, в центре Европы, еще существуют подобные суеверия. Но делать было нечего – надо возвращаться в Мишвилль.

…В конце моего путешествия по Лотарингии я решил, что нельзя быть рядом с Верденом и не посетить его. Я прибыл сюда поездом. На привокзальной площади стояло несколько такси. Я высмотрел пожилого водителя и направился к нему.

– Мне хотелось бы осмотреть места боев под Верденом, – с грехом пополам объяснил я ему. Шофер понял, что перед ним иностранец, и спросил, кто я – из какой страны. Когда он узнал, что я русский, его лицо расплылось в приветливой улыбке.

– Я участник боев под Верденом и могу вам все рассказать. Садитесь.

Я сел рядом, и мы поехали. Даже через пятнадцать лет эти места производили тягостное впечатление.

– Это место называется bois [90]90
  Лес


[Закрыть].

– Но почему же оно так называется? – спросил я. – Здесь нет ни одного дерева.

– Все было снесено артиллерийским огнем. На этой почве долго ничего не росло. Теперь вот появились трава и кустарник, – пояснил мне мой гид.

Потом мы подъехали с ним к могиле «торчащих штыков».

– Солдаты готовились выйти из траншеи и взяли ружья, но в это время немцы обрушили на траншею шквал твоих «чемоданов», и солдаты все были засыпаны землей. Их даже не откапывали. Видите, кое-где из-земли торчат штыки винтовок, – пояснял мне шофер.

Уже после войны эта траншея была преобразована в памятник. По обеим ее сторонам были поставлены небольшие колонны, возведена кровля, а между колоннахми установлены решетки. Поехали дальше. Вот здесь была деревня – теперь стоит только вот этот столбик, на котором прикреплена дощечка с наименованием деревни. А еще дальше – огромное поле, занятое крестами и каменными плитами, – кладбище. Здесь многие тысячи крестов и плит, кресты для христиан, плиты для мусульман.

На холме в центре кладбища длинное строение, из центральной части которого поднимается башня.

– По ночам она освещается неоновым светом, так что видна издалека, – пояснил мне шофер.

Это страшный памятник жертвам войны. В подвальном этаже собраны кости и черепа погибших. Через многочисленные окна, расположенные на уровне земли, по всей длине здания можно впдеть бесчисленное количество человеческих черепов.

А внутри все стены испещрены фамилиями тех, кто погиб во время осады Вердена. Здесь заделаны урны или просто высечены имена сложивших свои головы. В довершение всего шофер предложил мне осмотреть форт Дуомон.

– Я находился в нем во время войны, – сказал он.

Мы осмотрели форт – спустились туда, где были казармы, хранилища боеприпасов, прошли к бойницам.

– Вот эти три метра перед фортом немцы не могли пройти в течение недели, но наконец все же им удалось их преодолеть. Бои продолжались у самого входа. Здесь, – и шофер обвел рукой равнину, простирающуюся у подножия холма, превращенного в укрепление, – здесь каждый метр продырявлен снарядом или пулями, все полито человеческой кровью.

Поздно ночью я вернулся в Париж, буквально потрясенный страшной картиной свидетельств самой кровавой битвы, которая была за всю «историю человечества. Под Верденом с обеих сторон пало около миллиона солдат.

На следующий день я выехал в Германию. В Аахене проверка документов. В коридоре вагона, в котором я ехал, мне показался подозрительным молодой человек, который несколько раз прошелся мимо моего купе. «Шпик», – подумал я. И вдруг мне пришла в голову сумасбродная мысль: «Неужели я от него не отделаюсь?» Вспомнил Баку. Когда я работал в подпольной организации, мне нередко приходилось уходить от шпиков. «Там ведь нужно было, а здесь зачем?» – подсказывал мне голос разума. Но очень уж казался мне нахальным этот молодой человек, прохаживающийся по коридору. Надо оставить его с носом, пусть не думает, что он все может.

Поезд подходил к Кельну. Здесь я часто бывал и хорошо знал вокзал. Пассажиры готовились к выходу. Они заполнили коридор, и «шпик» оказался изолированным от меня.

А что, если мне выйти в Кельне и доехать до Эссена в местном поезде? «Пусть он меня поищет», – мелькнула злорадная мысль. Я взял свой чемоданчик и вместе со всеми направился к выходу, но вышел на другой стороне, спустился прямо на железнодорожные пути, перешел их и по двум ступенькам поднялся на противоположную платформу. Здесь уже стоял поезд, на вагонах которого было написано: Eilzug nach Essen [91]91
  Скорый поезд на Эссен.


[Закрыть]. Я вошел в вагон и занял место у окна. Пусть теперь поищет! Поезд тронулся, и менее чем через два часа я был на вокзале старой части города. Но что это? На платформе по крайней мере пятнадцать жандармов. Когда я вышел из вагона, они улыбались. Наверно, думали в это время: «Что, захотел от нас уйти?»

Один подошел ко мне и, приложив руку к козырьку, произнес:

– Kommen Sie mit [92]92
  – Пойдемте с нами.


[Закрыть].

Меня отвели в комнату жандармского управления при вокзале.

– Откройте чемодан, – сказал один из жандармов, видимо старший.

– Кто дал вам право задерживать меня и производить досмотр моих вещей? – попробовал было я протестовать.

– Ну не хотите, так это мы сами сделаем, – оказал он. И, подойдя к шкафу, вынул большую связку ключей. Без особого труда мой чемодан был вскрыт. Расстелили на столе бумагу, открыли чемодан, стали выкладывать из него фотоаппарат, кассеты, старые газеты, номер журнала «Большевик», который я купил в одном из киосков Парижа, проспекты французских фирм, полученные мпою на заводах. Когда весь чемодан был перерыт и выбрано из него все, что жандармы считали необходимым изъять, они закрыли чемодан и тщательно завернули в бумагу все выложенное из него. Потом сверток связали шнурком, концы которого залили сургучом и опечатали. Когда они завершили свою работу, я сказал:

– Ну, а теперь позвоните начальнику гестапо, господину Вонпелю, и передайте ему, что вы арестовали советского уполномоченного на заводе Круппа.

– Мы вас не арестовывали.

– А как же называется то, что вы совершили со мной?

– Воппелю мы звонить не будем, сегодня воскресенье, и его нет на службе.

– Тогда дайте мне его домашний телефон, я позвоню ему сам.

Мой той был настолько уверенным, что жандарм беспрекословно открыл справочник телефонов.

– Вот телефон Воппеля, но я звонить ему не буду.

Я набрал номер. Абонент поднял трубку.

– Это господин Воппель?

– Jawohl [93]93
  – Да.


[Закрыть].

– С вами говорит советский уполномоченный на заводе Круппа.

– Что опять у вас случилось? – услышал я недовольный голос.

– Я нахожусь в жандармском отделении вокзала. Меня сняли с поезда, произвели обыск и изъяли из моего чемодана ряд принадлежащих мне вещей.

– Передайте телефонную трубку тому, кто вас задержал.

– Возьмите трубку, – сказал я жандарму, который рылся в моем чемодане.

Жандарм взял трубку и почтительно изогнулся. Мне не известно, что говорил ему Воппель. Я только слышал короткие вопросы жандарма: и фотоаппарат вернуть, и газеты вернуть? Слушаю. Слушаю.

Он положил трубку, взял ножницы, перерезал шнурок и, открыв мой чемодан, стал поспешно укладывать в нею все то, что он вынул. Закончив, жандарм закрыл чемодан и, заперев его, обратился ко мне:

– Может быть, вам вызвать такси?

– Вызовите, – ответил я, хотя никогда прежде не пользовался в Эссене автомобилем. Когда подъехало такси, один из жандармов взял мой чемодан, а второй открыл дверцу, предлагая мне войти. Один поставил мой чемодан в машину, а второй, придерживая дверцу, произнес:

– Bitte schon [94]94
  – Пожалуйста


[Закрыть].

«Кто является здесь настоящим хозяином? Крупп», – подумал я, вспоминая последний разговор с Геренсом, когда он мне сказал: «Ну мы что-нибудь сделаем. Я думаю, что вас больше беспокоить не будут».