Текст книги "Бунташный век. Век XVII (Век XVII)"

Автор книги: Василий Шукшин

Соавторы: Григорий Котошихин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 37 страниц)

– Ты что, Ларька?..

– Что? – Ларька злился и хуже нервничал. – Пошли, говорят!

– Зачем я ему понадобился ночью?

– Не знаю. – Ларька упорно смотрел на крохотный огонек, а не на Матвея.

– Не надо, Лазарь… Грех-то какой берешь на душу. Я лучше так уйду…

– Одевайся! – крикнул Ларька.

– Не шуми. Приготовлюсь по-людски… Эхх…

Матвей встал с лежанки, прошел со свечечкой в угол, молча склонился к сундучку, который повсюду возил с собой. Достал из него свежую полотняную рубаху, надел… Опять склонился к сундучку. Там – кое-какое барахлишко: пара свежего холстяного белья, иконка, фуганок, стамеска, молоток – он был плотник. Это все, что он оставлял на земле. Он перебирал руками свое имущество… Не мог подняться с колен.

– Ну! – позвал Ларька.

Матвей словно не слышал окрика, все перебирал инструменты. Плечи его вздрагивали. Он плакал.

– Пошли. – Матвей вытер слезы, встал с колен… – Прости вас господь! – сказал он с волнением. – Обманули людей… Можеть, и не хотели того. Но мно-ого на вас невинной крови… – Он повернулся было к Ларьке, но тот сильно толкнул его к выходу!

– Шагай!

Утром Ларька сказал Степану:

– Этой ночью… Матвей утек.

– Как? – поразился Степан. – Куда утек?

– Утек. Кинулись – нигде нету. К мужикам, видно, своим – на Волгу. Куда звал, туда и утизенил.

Степан пристально посмотрел на верного есаула… И все понял. И так больно стало, так нестерпимо больно, как бывает больно от невозвратимой дорогой утраты.

– Гад ты подколодный, – сказал он, помолчав, негромко. – Ох, какой же ты гад… Мешал он тебе?

– Мешал, – твердо сказал Ларька. – Умный шибко!.. Чего ни сделаешь, все не так, все не по его…

– А мы с тобой?! – закричал Степан, белея. – Мы всегда с тобой умные?!

– Ну, и… так тоже… к такой-то матери все, все дела, все на свете! – Ларька прямо и свирепо смотрел на атамана. – Кончай и меня тогда, раз он тебе милее нас. Мне с им тоже не ходить. Меня всего тряской трясти начинает, как он только поглядит, – опять не так делаем. Живи и оглядывайся на его!..

– Тряской его трясет… – Степан долго, мрачно молчал, глядя в пол. И сказал с грустью: – Нет у меня есаулов… Один остался, и тот живодер. А выхода… тоже нет. Поганец! Уйди… с глаз долой!

Ларька ушел.

11

Через два дня три с лишним сотни казаков во главе с Разиным скакали правым берегом Дона – вниз, к Черкасску. В «гости» к Корнею.

Опять – движение, кони, казаки, оружие… Резковатый, пахучий дух вольной степи. И не кружится голова от слабости. И крепка рука. И близок враг – свой, «родной», знакомый. И близко уж время, когда враг этот посмотрит в мольбе и злобе предсмертной…

Ну, что же это, как не начало?

Но, может, это после хвори осталась тревога на душе? Никак не поймешь: отчего она? Все же ведь хорошо. Все хорошо. Но какая-то есть в душе неуютность, что-то тревожит и тревожит все время. Оглянется Степан на казаков – и шевельнется в груди тревога, прямо как страх. И никак от этой тревоги не избавишься – не обгонишь ее на коне, не оставишь позади. Что за тревога такая?

Черкасск закрылся.

Заплясали на конях под стенами.

– В три господа бога мать! – ругался Степан. Но сделать уже ничего не сделаешь – слишком малы силы, чтобы пробовать взять хорошо укрепленный теперь городок приступом.

Трижды посылал Степан говорить с казаками в городе.

– Скажи, Ларька: мы никакого худа не сделаем. Надо ж нам повидаться! Что они, с ума посходили? Своих не пускают…

Ларька подъезжал близко к стене, переговаривался. И привозил ответ:

– Нет.

– Скажи, – накалялся Степан, – еслив они будут супротивничать, мы весь городок на распыл пустим! Всех в Дон посажу! А Корнея на крюк за ребро повешу. Живого закопаю! Пусть они там не слухают его, он первый изменник казакам, он продает их боярам. Рази же они совсем одурели, что не понимают!

Ларька подъезжал опять к стене и опять толковал с казаками, которые были на стене. И привозил ответ:

– Нет. Ишо сулятся стрельбу открыть. Одолел Корней.

– Скажи, – велел в последний раз Степан, – мы ишо придем. Мы придем! Плохо им будет! Кровью плакать будут за лукавые слова Корнеевы. Скажи: они все уж там проданы с потрохами! И еслив хоть одна курва в штанах назовет там себя казаком, то пусть у того глаза на лоб вылезут. Пусть над имя дети малые смеются. – Степан устал. – И дети ихные проданы. Скажи: все они там, с Корнеем в голове, прокляты от нас. Еслив их давить всех придут, мы не придем заступиться. Мы им теперь не заступники.

Ехали обратно. Не радовала степь вольная, не тревожил сердце родной, знакомый с детства милый простор.

Нет, это, кажется, конец. Это тоска смертная, а не тревога.

12

Астрахань не слала гонцов. Серко молчал. Алешка Протокин затерялся где-то в степях Малого Ногая.

Степан бросился в верховые станицы поднимать казаков, заметался, как раненый волк в облаве. Стремительность опять набрали нечеловеческую, меняли запаленных коней.

Станица за станицей, хутор за хутором…

По обыкновению Степан велел созывать казаков на майдан и держал короткую речь:

– Атаманы-молодцы! Вольный Дон, где отцы наши кровь проливали и в этой самой земле лежат, его теперь наша старшина с Корнеем Яковлевым и Мишкой Самарениным продают: называют суда бояр. Так что лишают нас вольностей, какие нам при отцах и дедах наших были! Нам бы теперь не стерпеть такого позора и всем стать заодно! Нам бы теперь своей казачьей славы и храбрости не утратить и помочь нашим русским и другим братам, которых бьют на Волге. А кто пойдет на попятный, пускай скажет здесь прямо и пускай потом на себя пеняет!

Таких не было, которые бы заявляли «прямо» о своем нежелании поддержать разинцев и помочь «русским и другим братам» на Волге, но к утру многих казаков не оказывалось в станице.

Степан зверел.

– Где другие?! – орал он тем десяти-пятнадцати, которые являлись поутру на майдан. – Где кони ваши?! Пошто неоружные?!

Угрюмое молчание было ответом.

Уводили глаза в сторону…

– Ну, казаки!.. Наплачетесь. Ох, наплачетесь! – недобро сулил Разии.

…В другом месте Степан откровенно соблазнял:

– Атаманы-молодцы! Охотники вольные!.. Кто хочет погулять с нами по чисту полю, красно походить, сладко попить, на добрых конях поездить – пошли со мной! Силы со мной – видимо-невидимо: она на Волге, там ждут нас! Ну, молодцы!.. Не забыли же вы, как вольные казаки живут. Стрепенитесь!

Поутру – то же: десять-двенадцать молодых казаков, два-три деда, которые слышали про атамана «много доброго». И все. А никогда не говорил атаман так много, цветасто – аж самого коробило. Но он больше не знал, как всколыхнуть мертвую воду; гладь ее, незыблемость ее – ужасала.

Тоска овладела Степаном. Он не умел ее скрывать.

Однажды у них с Ларькой вышел такой разговор. Они были одни в курене. Степан выпил вина, сплюнул, сказал прямо и просто:

– Не пьется, Ларька. Мутно на душе. Конец это.

– Какой конец? Ты что? – удивился Ларька; может, притворился, что удивлен, – даже и это противно знать: все врут теперь или нет?

– Конец… Смерть чую.

– Брось! Пошли в Астрахань… Уймем там усобицу ихную. Можеть, в Персию опять двинем… – Ларька вроде говорил искренне.

– Нет, туда теперь путь заказан. Там два псаря сразу обложут: царь с шахом. Они теперь спелися.

– Ну, на Волгу пошли! – Нет, Ларька еще предан душой. Но это не радует, а только гнетет: где другие, где они, с преданными душа ми-то?

– С кем? Сколь нас!..

– Сколь есть… Мужиками обрастем: вошкаются же они там…

– Мужики – это камень на шею. Когда-нибудь да он утянет на дно. Вся надежа на Дон была… Вот он – Дон! – Степан надолго задумался. Потом с силой пристукнул кулаком в столешницу. – На кой я Корнея жить оставил?! Где голова была!.. Рази ж не знал я его? Знал – не станет он тут прохлаждаться: всех путами спутал, а концы… Москва держит. Не седня-завтра суда бояры с войском явются.

Ларька выпил. Помолчал и сказал:

– Не вышло, видно, у Ивана. Пропал где-то.

– Про кого ты? – не понял Степан.

– Ванька Томилин… Посылал я его в Черкасск Корнея извести. Пропал, видно, казак. Можеть, перекинулся…

– Когда же?

– До того ишо, как нам к Черкасску ходить.

Ни слуху ни духу… У меня зельишко было, мордвин один дал: с ноготка насыпать в рюмку… А можеть, мордвин надул.

– Пропал. Корнея кто обведет, тот сам дня не проживет.

– Пропал… Можеть, не сумел. Но там… чего там, поди, суметь-то!

– Можеть, изменил. За кого теперь можно заручиться? Надо было нам раньше думать, Ларька. Как я-то?!. Где голова была!

– Нет. Я его знаю, Ваньку… Чего-то, видно, не вышло.

– Ну, пропал.

– Пропал. Жалко, казак добрый, – вздохнул Ларька.

Степан надолго замолк.

* * *

В одной станице, в курене богатого казака, вышел с хозяином спор.

– Пропало твое дело, Степан Тимофеич, – заявил хозяин напрямки. – Не пойдут больше за тобой.

– Пошто? – спросил Степан.

– Пропало… Не пойдут больше.

– Откуда ты взял?! – хотел серьезно понять Степан. – Как это: я вам говорю – не пропало, а вы – пропало. Я лучше знаю или вы?

– Видим… не слепые. За тобой кто шел-то? Голутьба наша да москали, которых голод суда согнал. Увел ты их, слава богу, рассеял по городам, сгубил которых – теперь все, не обижайся. Не пойдут больше за тобой. И не мани, и не сули горы златые… Смешно даже слушать-то. Не зови никого и сам уймись. Хватит.

– А ты, к примеру, пошто послужить не хошь?

– Кому? – Казак прищурил глаза в усмешке. – В разбойниках не хаживал, не привел господь бог… С царем мне делить нечего – мы с им одной веры. Он меня поит-кормит, одевает…

– А мужиков… – Степан уже пристально смотрел на казака. – Братов таких же, русских, одной с тобой веры – бьют их… У тебя рази душа не болит?

– Нет. Сами они на свой хребет наскребли. И ты, Степан, не жилец на свете. От тебя смертью пахнет.

Степан и Ларька уставились на казака.

– Смертью пахнет, – пояснил тот. – Как вроде травой лежалой. Я чую, когда от человека так пахнет. Значит, не жилец.

– А от тебя не пахнет? – спросил Степан.

– От себя не учуешь. А вот у нас в станице – кто бы ни помирал – я наперед знаю. Подойдешь – даже лихотит, до того воняет. Скажешь человеку – не верит, пройдет время, глядишь: отдал богу душу. Или на войне срубют, или своей смертью помрет. Я – такой. Меня даже боятся. А от тебя счас крепко несет. Срубют тебя, Степан, на бою. Оно бы и лучше – збаламутил ты всех… Царя лаешь, а царь-то заботится об нас. А счас вот – по твоей милости – без хлебушка сидим. Мы за тебя в ответе оказались. А на кой ты нам? Мы с царем одной веры, ишо раз тебе говорю.

Степан впился немигающим взглядом в казака, одаренного таким странным даром: чуять чужую смерть.

Ларька встал и вышел из куреня, чтоб ничего больше не видеть. Слышал, как Степан сказал казаку:

– Поганая ваша вера, раз она такая…

Больше Ларька не слышал.

Через некоторое время Степан вышел во двор, вытер саблю пучком пакли… Садясь на коня, велел казакам:

– Спалить.

– Не надо бы – у себя-то… – неуверенно сказал Ларька. – Так вовсе никого не подымем.

– Спалить! – крикнул Степан. Стегнул коня и погнал прочь.

Лазарь догнал атамана на выезде из станицы, подравнял своего коня к скоку разинского жеребца, чуть сзади.

– Спалили? – спросил Разин, не оглянувшись.

– Нет, – коротко отозвался Ларька.

Степан оглянулся… Не то что удивился такому непослушанию, а интересно: это бунт, что ли?

– Я же велел…

– Со зла велел. После сам пожалеешь.

Если это не бунт, то и не ватажный угар, когда слово атамана, как искру живую, рвет и носит большой ветер, и куда она упадет, искорка, там горит. Нет, это не гулевой пожар, это похмелье в пасмурное утро, горькое, пустое и мерзкое.

«Это – конец. Конец. Конец». Степан понимал.

Он молча скакал… И захотелось вдруг еще и вот что понять: ну, есть страх? Злость? Боль? Жалость?.. Нет, одно какое-то жгучее нетерпение: уже скорей бы, скорей бы какой-то конец. Какой ни на есть! Надоело. Тошно. Он и сам не верил теперь, что можно поднять Дон. Нет, прав был Матвей Иванов, царство небесное: на леченом коне далеко не ездят. «Битый я – вот отгадка всему. Кто же пойдет за мной, какой дурак! Я б сам первый не пошел…»

Ларька как будто подслушал его мысли. Позвал:

– Степан!

– Ну? – Атаман не обернулся.

– Придержи!.. Погутарим.

Степан перевел жеребца с рыси на шаг, но и опять не обернулся.

– Не подымется Дон, Степан… – заговорил Ларька, оглянувшись на казаков, но те были далеко. – Знаешь, чего мы делаем, мотаемся по станицам? Слабость свою всем в глаза пялим. Когда волка ранют, он, дурак, заместо того чтоб перебрести ручеек да отлежаться где-нибудь в закутке, зализать рану, он заместо этого старается уйти подальше – кровь теряет и след за собой волокет. Так и мы…

– Мы же не уходим. – Степану интересно стало, как думает есаул про все эти дела.

– Мы хуже: на глазах мечемся.

– Все так же думают или один ты… такой умник?

– Все. Не показывают только. Тут дураку все понятно, не надо даже умником быть. У тебя голова, а у нас что, корчаги заместо голов?

Степан оглянулся на есаула:

– Чего ж ты советуешь? – Еще сбавил ход жеребцу. – Нет, так: скажи, пошто Дон больше не подымется?

– Степа, мы ж казаки с тобой. Чего греха таить – и ты знаешь, и я знаю: за щастливым атаманом – это мы с радостью великой, хоть на край света… хаживали! И за тобой шли. А теперь ты… запнулся. Тут уж – прости, батюшка атаман, – погожу. Отсижусь пока дома. Ненавижу эту поганую жилку, но сам такой… Никуда не денесся. Вот тебе мой ответ. Плохой ответ, но… какой есть.

– Я не ответ спрашиваю, а совет.

– Совет?.. Тут я пока… дай подумать. – Ларька замолчал.

И Степан молчал.

– Ну, раз спрашиваешь, – заговорил Ларька, – то я скажу… Пойдем в Запороги? Нас там с радостью примут. Вот мой совет добрый. Никуда больше не надо – ни в Астрахань, ни… Там хуже нашего. И на Волге нечего делать: у их там теперь свои атаманы…. Там теперь ихняя война пошла.

– Битые-то придем в Запороги?..

– А они что, сроду битые не были? Им тоже попадало.

– Ларька!.. – с грустью и изумлением воскликнул атаман. – Послухал бы ты счас со стороны себя, бесстыдник! Братов наших, товарищей верных в землю поклали, а сами наутек? Эх, есаул… Плачет по тебе моя пуля за такой совет, но… не судья я вам больше. Скажу только, как нам теперь быть: разделим с братами нашими ихную участь. А еслив у тебя эта твоя поганая жилка раньше времени затрепыхалась – отваливай.

Теперь молчал Ларька.

– Что молчишь?

– Нечего сказать, вот и молчу. Это как же ты мне советуешь отвалить-то – ночью? Тайком?

– Ты видишь, как отваливают. Тайком.

– До такого я пока не дошел.

– А не дошел, не советуй всякую дурость.

Некоторое время ехали молча.

Отдохнувшие кони сами собой перешли в рысь. Казаки отпустили их. День был нежаркий. Степь, еще не спаленная огневым солнцем, нежилась, зеленая, в ласковых лучах; кони всласть распинали ее сильными ногами.

– Знаешь, чего хочу? – спросил Степан после долгого молчания.

Ларька, оскорбленный и пристыженный, хотел уклониться от разговора. Буркнул:

– Знаю.

– Нет не знаешь. Хочу спокоя. Упасть бы в траву… и глядеть в небо. Всю жизнь, как дурак, хочу полежать в траве, цельный день, без всякой заботы… Скрывал только… Но ни разу так и не полежал.

Ларька удивленно посмотрел на Степана. Не думал он, что неукротимый атаман, способный доводить в походах себя и других до исступления… больше всего на свете хотел бы лежать на травке и смотреть в небо. Он не поверил Степану. Он переиначил желанный покой этот на свой лад:

– Скоро будет нам спокой. Только опасаюсь, что головы наши… будут в сторонке от нас. Одни только головушки и будут смотреть в небо. А? – Ларька невесело засмеялся.

Степан улыбнулся тоже.

– Воронье… – сказал он непонятно.

– А?

– Воронье, мол… глаза выклюют – не посмотришь. Нечем смотреть-то будет.

На этом перегоне их догнал верховой.

– За вами не угоняисся. То там, сказывают, видали, то тут…

– Говори дело! – нетерпеливо велел Степан.

Казак ненароком зыркнул глазами на войско атамана, до смешного малое… Разные ходили слухи: то говорили, со Стенькой много, то – мало. Теперь видно: плохо дело атамана, хуже не бывает. И казак не сумел скрыть своего изумления; на его усатом лице промелькнуло что-то вроде ухмылки.

– Ты что? – спросил Ларька, обеспокоенный запинкой казака и его пытливым взглядом. Он и усмешку казака не проглядел.

– Корней в Кагальник нагрянул. – Казак спокойно посмотрел в глаза Степану.

Степан, Ларька, сотники молча ждали, что еще скажет гонец. Казака этого никто не знал.

– Ну? – не выдержал Степан. – С войском?

– С войском.

– Сколь? Да рожай ты!.. – заругался Степан. – Тянуть, что ль, из тебя?

– Сот семь, можа, восемь… Сказывают, грамоту тебе от царя привез.

– Какую грамоту?

– Больше молчит. Велел только сказать: милостивая грамота.

Степан долго не думал:

– В Кагальник!

– Степан… я не поеду, – заявил Ларька.

– Как так? – Степан крутнулся в седле, вперился глазами в есаула – в лицо его, в переносицу. – Как ты сказал?

– Подвох это. Какая милостивая грамота! Ты что?

Степан качнул удивленно головой:

– Рази я для того еду, что в грамоту ту верю? Ларька… что ты, бог с тобой! Ты уж вовсе меня за недоумка принимаешь. Грамота, видно, есть, только не милостивая. С какого черта она милостивой-то будет? Мы ему Сибирь не отвоевали…

Теперь Ларька удивился:

– Для чего же? Не возьму, для чего к им ийтить?

– Придем – все разом решим. Раз они сами вылезли – нам грех уклоняться. Не могу больше… Ты видишь – зря мотаемся. Сам же укорял: без толку мотаемся… Поехали – крест поставим и не будем мотаться.

– В триста-то казаков на семьсот! Нет, Степан… ты вояка добрый, но там тоже… не турки, а такие же казаки. Ничего нам не сделать. Какой крест?

– Помрем по-людски…

– Мне ишо рано. – Ларька решительно изготовился в душе: страх он одолел, но все же заговорил громче – чтоб другие слышали.

– Вон ка-ак? – протянул Степан; такого он не ждал.

– А как?.. С тобой на верную гибель? – спросил Ларька. – Зачем?

– Последний раз говорю: едешь? – Степан не угрожал, но никто бы и не поручился, что он сейчас не всадит Ларьке пулю в лоб. Было тихо.

– Нет. Зачем? Я не понимаю: зачем? – Ларька оглянулся на казаков… И опять к Степану: – Зачем, батька?

Степан долго смотрел в глаза верному есаулу. Ларька выдержал взгляд атамана.

Степан отвернулся, некоторое время еще молчал. Потом обратился ко всем:

– Казаки! Вы слыхали: в Кагальник пришел с войском Корней Яковлев. Их больше. Их много. Кто хочет ийтить со мной – пошли, кто хочет с Ларькой остаться – я не неволю. Обиды тоже не таю. Вы были верные мои други, за то вам поклон мой. – Степан поклонился. – Разделитесь и попрощайтесь. Даст бог – свидимся, а нет – не поминайте лихом. – Степан подъехал к Ларьке, обнял его – поцеловались.

– Не помни зла, батька, – сказал Ларька, перемогая слезы. – Не знаю… у тебя своя думка… я не знаю…

– Не тужи. Погуляй за меня. Видно, правду мне казак говорил… близко мой конец.

Ларька не совладал со слезами, заплакал, больно сморщился и ладошкой сердито шаркнул по глазам.

– Прости, батька… Не обессудь.

– Добре… Вы простите тоже.

Степан развернул коня и, не оглядываясь, поскакал в степь. Он слышал топот за собой, но не оглядывался, крепился. Потом оглянулся… Не больше полусотни скакало за ним. Степан подстегнул коня и больше уже не оборачивался. И не давал коню передохнуть – торопился. Полусотня едва поспевала за ним – не у всех были добрые кони. Один раз сзади шумнули Степану, чтоб маленько сморил. Степан не оглянулся и не сбавил бег.

13

Трудно понять, какие чувства овладели Степаном, когда он узнал, что в Кагальнике сидит Корней Яковлев. Он действительно прямиком пошел к гибели. Он не мог не знать этого. И он шел. Вспомнились слова Матвея про Иисуса… Но вдумываться в них Степан не стал. Да и не понял он тогда, почему – Иисус? А теперь и вовсе не до того – разбираться в чувствах, в предчувствиях, в мыслях путаных… С каждым скоком коня все ближе, ближе, ближе те, кого атаман давно хотел видеть. Теперь – скоро уж – все будет ясно, скоро будет легко. Скоро, скоро уж станет легко. Степан волновался, тискал в пальцах тонкий ремешок повода… Господи, как охота скорей заглянуть в ненавистные, в глубокие, умные глаза Корнея, Фрола Минаева, Мишки Самаренина… Выстегать бы их вовсе, напрочь – плетью изо лба, чтоб вытекли грязным гноем. Но зачем-то надо было Степану еще раз увидеть эти глаза. Зачем? Не понимал тоже… Затем, может, что охота увидеть – какое в них будет торжество. Будет в них торжество-то? Как они глядеть-то будут?

* * *

К вечеру подъехали к Кагальнику.

Оставив полусотню на берегу Дона (таково было условие сидящих теперь в Кагальнике), он с тремя сотниками переплыл, стоя на конях, на остров. И пошел к своей землянке, где были теперь Корней и старшина – ублюдки, нечисть донская. Степан ничего вокруг не видел, не слышал. Он торопился, хоть изо всех сил не показывал этого, но прямо чуть не бежал.

У входа в землянку его и сотников хотели разоружить. Степан вытащил саблю – как если бы хотел отдать ее – и вдруг с силой замахнулся на караульных. Те отскочили.

И Степан вошел – стремительный, гордый, насмешливый. Вот он, желанный миг желанного покоя. Враги в сборе – ждут. Теперь его слово. Ах, сладкий ты, сладкий, дорогой миг расплаты. Будет слово. Будет слово и дело. Усталая душа атамана взмыла вверх – ничего не хотела принять: ни тревоги, ни опасений.

Корней и старшина сидели за столом. Всего их было человек двенадцать-пятнадцать. Они слышали некий малый шум у входа, и многие держали руки с пистолями под столом. Выбежать на шум не решились – посовестились своих, да и знали, что со Стенькой здесь всего трое, и знали, что Стенька не затеет свару на улице – войдет сюда.

В землянке была Алена. Матрены, брата Фрола и Афоньки не было. Про Алену Степан не знал, что она здесь.

– Здорово, кресный! – приветствовал Степан Корнея.

– Здоров, сынок! – мирно, добрым голосом сказал Корней.

– Чего за пустым столом сидите? Алена!.. Али подать нечего? – Степан даже руками развел – так удивился.

– Есть, Степан, как же так нечего! – встрепенулась Алена, до слез обрадованная миром в землянке.

– Так давай! – Степан отстегнул саблю, бросил ее на лежанку. Пистоль оставил при себе. Сотники его сабель не отстегнули. На них покосились из-за стола, но смолчали.

Степан прошел на хозяйское место – в красный угол. Сел. Оглядел всех, будто хотел еще раз проверить и успокоиться, что все на месте.

Никто не понимал, что происходит. Даже Корней был озадачен, но вида тоже не показывал.

– Чего такие невеселые? – спросил Степан. – А? Сидят как буки… Фрол, чего надулся-то?

– А ты с чего развеселел? – подал голос Емельян Аверкиев, отец Ивана Аверкиева, того, который и теперь еще был где-то в Москве – наушничал царю и боярам на Стеньку.

– А чего мне? Дела веселые, вот и веселюсь.

– Оно видно, что веселые…

– Не рано ли, Степан? Веселиться-то?

– Ну а где ж твое войско, кресник? – спросил Корней.

– На берегу стоит. – Степан все не спускал дурашливого, веселого тона. Все поглядывал на старшину – будто наслаждался. Он и наслаждался – видел теперь глаза всех: Фрола Минаева, Корнея, Мишки Самаренина, всех. И ни торжества в этих глазах, ничего – один испуг, даже смешно.

– Там полста только. Все, что ль? А я слыхал, у тебя многие тыщи. Врут? – Умный Корней догадался – подхватил беспечную игру. – От люди! – медом не корми, дай приврать. И все ведь добра атаману желают, не по злобе. А невдомек, дуракам, что такими-то слухами только хуже душу бередят атаману. И так-то не сладко, а тут…

– А у тебя сколь? – нетерпеливо прервал его Степан. – Семьсот, я слыхал? Вот – семьсот твоих да полста моих – это семьсот с полусотней. Вот это и есть пока наше войско. Пока сэстоль… Скоро будут многие тыщи. Говорят, а зря не скажут, кресный, – не отмахивайся. Про вас вовсе вон чего говорят: совсем уж, мол, боярам продались, беглецов отдают… все вольности отдают, даже и бояр с войском зовут, мол… Я тоже не шибко верю, но спросить тоже охота: так ли, нет ли? А? – Степан засмеялся. – Тоже врут небось?

Корней старательно разгладил левой ладошкой усы, промолчал на это.

Алена поставила на стол вино. Из всех тут, в землянке, одна, может быть, Алена только и не понимала, не догадывалась, чем кончится это застолье.

– Разливай, дядя Емельян! – Степан хлопнул по плечу рядом сидящего пожилого, дородного Емельяна Аверкиева. – Вынь руку-то из-под стола, чего ты там? Уж не забыл ли на старости, как креститься надо? Лоб надо крестить-то, лоб, а ты… Грех ведь! Тьфу!

Дядя Емельян дернулся было с рукой… и смутился. Сказал с усмешечкой:

– Да ведь ты, Стенька… ложкой кормишь, а стеблем в глаза норовишь.

– Да что ты, Христос с тобой! – воскликнул Степан. – Я грамотку царскую приехал послушать, грамотку. А вы зачем звали? Мне сказали – грамотка у вас от царя…

Выручил всех Корней. Взял кувшин, разлил вино по чарам. Но опять вышла заминка – надо брать чары. Левой рукой – поганой рукой, не по-христиански. Опять не знали, что делать, сидели, кто ухмылялся в дурацком положении, кто хмурился… Упустить Стеньку из виду, хоть на короткое время занять руки – опасно: неизвестно, кому первому влетит между глаз Стенькина пуля, а сзади – еще трое с саблями и с пистолями.

Степан взял свою чару, поднял…

– Со свиданьем, казаки!

Старшина сидел в нерешительности.

Степан выложил свой пистоль на стол.

– Кладу – вот. Выкладывайте и вы, не бойтесь. Или вы уж совсем отсырели, в Черкасске сидючи? Нас ведь четверо только!

Казаки поклали пистоли на стол, рядом с собой, взяли чары.

– Я радый, что вы одумались и пришли ко мне, – сказал Степан. – Давно так надо было. Что в Черкасск меня не пустили, за то вам отпускаю вашу вину. Это дурость ваша, неразумность. Выпьем теперь за вольный Дон – чтоб стоял он и не шатался! Чтоб никогда он не знал изменников поганых!

Переглянулись…

Понесли пить…

Когда пили, Корней незаметно мигнул одному казаку. Тот встал и пошел было из землянки. Один из сотников Разина остановил его:

– Посиди.

– Ты с чем приехал, Степан? – прямо спросил Корней.

– Карать изменников! – Степан ногой двинул стол. Трое его сотников рубили уже старшину. Раздались выстрелы… В землянку вбежали. Степан застрелил одного и кинулся к сабле, пробиваясь через свалку кулаком, в котором был зажат пистоль.

– Степан!.. – закричала Алена. – Они же подобру приехали!.. Степушка!.. – Она повисла у него на шее. Этим воспользовались, ударили чем-то тяжелым по голове. Удар, видно, пришелся по недавней ране. Степан упал.

И опять звон ошеломил голову: И ночь сомкнулась непроглядная, беспредельная, и Степан полетел в нее. Не чувствовал он, не слышал, как били, пинали, топтали распростертое тело его.

– Не до смерти, ребятушки!.. – заполошно кричал Корней. – Не до смерти! Нам его живого надо!

…И опять, как сознание помутилось, увидел Степан.

Степь… Тишину и теплынь мира прошили сверху, с неба, серебряные ниточки трелей. Покой. И он, Степан, безбородый еще, молодой казак, едет в Соловецкий монастырь помолиться святому Зосиме.

– Далеко ли, казак? – спросил его встречный старый крестьянин.

– В Соловки. Помолиться святому Зосиме, отец.

– Доброе дело, сынок. На-ка, поставь и за меня свечку. – Крестьянин достал из-за ошкура тряпицу, размотал ее, достал монетку, подал казаку.

– У меня есть, отец. Поставлю.

– Нельзя, сынок. То – ты поставишь, а это – от меня. На-ка. Ты – Зосиме, а от меня – Николе Угоднику поставь, это наш.

Степан взял монетку.

– Чего ж тебе попросить?

– Чего себе, то и мне. Они знают, чего нам надо.

– Они-то знают, да я-то не знаю, – засмеялся Степан.

Крестьянин тоже засмеялся:

– Знаешь! Как не знаешь. И мы знаем, и они знают.

Пропал старик, все смешалось и больно скрутилось в голове. Осталось одно мучительное желание: скорей доехать до речки какой-нибудь и вволю напиться воды… Но и это желание – уже нет его, опять только – больно. Господи, больно!.. Душа скорбит.

Но опять – через боль – вспомнилось, что ли, или кажется все это: пришел Степан в Соловецкий монастырь. И вошел в храм.

– Какой Зосима-то? – спросил у монаха.

– А вон!.. Что ж ты, идешь молиться и не знаешь кому. Из казаков?

– Из казаков.

– Вот Зосима.

Степан опустился на колени перед иконой святого. Перекрестился… И вдруг святой загремел на него со стены:

– Вор, изменник, крестопреступник, душегубец!.. Забыл ты святую соборную церковь и православную христианскую веру!..

Больно! Сердце рвется – противится ужасному суду, не хочет принять его. Ужас внушает он, этот суд, ужас и онемение. Лучше смерть, лучше не быть, и все.

Но смерти еще нет. Смерть щадит слабого – приходит сразу; сильный в этом мире узнает все: позор, и муки, и суд над собой, и радость врагов.

14

Вот уже не бред и видения – а так и было: прокляли Степана на Руси. Все злое, мстительное, маленькое поднялось и открестилось от Стеньки Разина, разбойника, изменника, душегубца.

«Великому государю изменил, и многия пакости и кровопролития и убийства во граде Астрахане и в иных низовых градех учинил, и всех купно православных, которые к ево воровству не пристали, побил, со единомышленники своими да будет проклят!..» – так читали. Вот она – бумага-то!..

Господи, господи!.. Кого клянут именем твоим здесь, на земле! Грянь ты оттуда силой праведной, силой страшной – покарай лживых. Уйми их, грех и подлость творят. Зловоние исторгают на прекрасной земле твоей. И голос тут не подай, и руку не подыми за слабых и обездоленных: с проклятиями полезут!.. С бумагами… С именем твоим… А старания-то все, клятвотворцев-то, вера-то вся: есть-пить сладко надо.

«…Страх господа бога вседержителя презревший, и час смертный и день забывший, и воздаяние будущее злотворцем во ничто же вменявший, церковь святую возмутивший и обругавший…»

Слушали люди… Это – из века в век – слушают, слушают, слушают.

«И к великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцу, крестное целование и клятву преступивший, иго работы отвергший…»

Как, однако!.. Как величаво лгут и как поспешно душат всякое живое движение души, а всего-то – чтоб набить брюхо. Тьфу!.. И этого хватает на целую жизнь. Оно бы – и хрюкай на здоровье, но ведь хотят еще, чтобы пятки чесали – ублажали. Вот невмоготу-то, господи! Вот с души-то воротит, вот тошно-то.

«Новый вор и изменник донской казак Стенька Разин, зломышленник, враг и крестопреступник, разбойник, душегубец, человекоубиец, кровопиец…»

Ну, что же уж тут… Ничего тут не сделаешь.

– Врете! – сильный, душераздирающий голос женщины. Если бы его тоже могли слышать все.

Это кричала Алена-старица с костра. Ее жгли. Это – там, где еще горел бунт, где огонь его слабел, смертно чадил и гас в крови.

– Врете, изверги! Мучители!.. Это вас, – кричала Алена, объятая пламенем, в лицо царевым людям (стрельцам и воеводам, которые обступили костер со всех сторон), – не вы, мы вас проклинаем! Я, Алена-старица, за всю Русь, за всех людей русских – проклинаю вас! Будьте вы трижды прокляты!!! – Она задохнулась дымом… И стало тихо.