355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Василий Шукшин » Бунташный век. Век XVII (Век XVII) » Текст книги (страница 19)
Бунташный век. Век XVII (Век XVII)
  • Текст добавлен: 14 апреля 2020, 06:31

Текст книги "Бунташный век. Век XVII (Век XVII)"


Автор книги: Василий Шукшин


Соавторы: Григорий Котошихин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)

– В храме.

– Пошли, Алешка, к ему. Счас он нам ответит, чем ему твой Исус не глянется.

Они пошли. Степан скоро пошагал своим тяжелым, хромающим шагом, чуть не побежал, но спохватился и сбавил. Алешка прыгал рядом… Торопился. Рассыпал иконки, остановился, стал наскоро подбирать их и совать за пазуху. И все что-то рассказывал атаману – звенел его чистый, юношеский голос. Степан ждал и взглядывал в нетерпении на храм.

К ним подошел Матвей; он тоже вознамерился пойти с атаманом.

– Ты, мол, обиженный, потому мажешь его такого! – рассказывал Алешка. – А я говорю: да ты что? Без ума, что ли, бьесся? Что это я на него обиженный? Он, что ли, ноги мне отнял?

– Степан Тимофеич, возьми меня с собой, – попросил Матвей. – Мне охота послухать, чего митрополит станет говорить.

– Пошли, – разрешил Степан.

Алешка собрал иконки. Пошли втроем. Вошли в храм.

Митрополит молился перед иконой Божьей Матери. На коленях. Увидев грозного атамана, вдруг поднялся с колен, поднял руку, как для проклятия…

– Анчихрист!.. Душегубец! Земля не примет тебя, врага господня! Смерти не предаст… – Митрополит, длинный, седой и суровый, сам внушал трепет и почтение.

– Молчи, козел! Пошто иконки Алешкины не велишь брать? – спросил Степан, меряясь со старцем гневным взглядом.

– Какие иконки? – Митрополит посмотрел на Алешку.

– Алешкины иконки! – повысил голос Степан.

– Мои иконки! – смело тоже заорал Алешка.

– Ах, ябеда ты убогая! – воскликнул изумленный митрополит. – К кому пошел жалиться-то? К анчихристу! Он сам его растоптал, бога-то… А ты к ему же и жалиться! Ты вглядись: анчихрист! Вглядись! – Старик прямо показал на Разина. – Вглядись: огонь-то в глазах… свет-то в глазах – зеленый! – Митрополит все показывал на Степана и говорил громко, почти кричал. – Разуй его – там копытья!..

– Отвечай! – Степан подступил к митрополиту. – Чем плохой Исус? Скажи нам, чем плохой? – Степан тоже закричал, невольно защищаясь, сбивая старца с высоты, которую тот обрел вдруг с этим «анчихристом» и рукой своей устрашающей.

– Охальник! На кого голос высишь?! – сказал Иосиф. – Есть ли крест на тебе? Есть ли крест?

Степан болезненно сморщился, резко крутнулся и пошел от митрополита. Сел на табурет и смотрел оттуда пристально, неотступно. Он растерялся.

– Чем плохой Исус, святой отче? – спросил Матвей. – Ты не гневайся, а скажи толком.

Митрополит опять возвысил торжественно голос:

– Господь бог милосердный отдал сына своего на смерть и муки… Злой он у тебя! – вдруг как-то даже с визгом, резко сказал он Алешке. – И не ходи, и не жалься. Не дам бога хулить! Исус учил добру и вере. А этот кому верит? – Митрополит выхватил у Алешки иконку и ткнул ею ему в лицо. – Этому впору нож в руки да воровать на Волгу. С им вон, – Иосиф показал на Степана. – Живо сговорятся…

Степан вскочил и пошел из храма.

– Ну, зря ты так, святой отец, – сказал Матвей. – Смерти, что ль, хочешь себе?

– Рука не подымется у злодея…

– У тебя язык подымается, подымется и рука. Чего разошелся-то?

– Да вот ведь… во грех ввел! – Митрополит в сердцах ударил Алешку иконкой по голове и повернулся к Богородице: – Господи, прости меня, раба грешного, прости меня, матушка Богородица… Заступись, Пресвятая Дева, образумь разбойников!

Алешка почесал голову; он тоже сник и испугался.

– Злой… А сам-то не злой?

– Выведите из терпения!..

Тут в храм стремительно вошел Степан… Вел с собой Семку Резаного.

– Кого тут добру учили? – запально спросил он, опять подступая к митрополиту. – Кто тут милосердный? Ты? Ну-ка глянь суда! – Сгреб митрополита за грудки и подтащил к Семке. – Открой рот, Семка. Гляди!.. Гляди, сучий сын! Где так делают!? Можеть, у тебя в палатах? Ну, милосердный козел?! – Степан крепко встряхнул Иосифа. – Всю Русь на карачки поставили с вашими молитвами, в гробину вас, в три господа бога мать!.. Мужику голос подать не моги – вы тут как тут, рясы вонючие! Молись Алешкиному Исусу! – Степан выхватил из-за пояса пистоль. – Молись! Алешка, подставь ему свово Исуса.

Алешка подпрыгал к митрополиту, прислонил перед ним иконку к стене.

– Молись, убью! – Степан поднял пистоль.

Митрополит плюнул на иконку.

– Убивай, злодей, мучитель!.. Казни, пес смердящий! Будь ты проклят!

Степана передернуло от этих слов. Он стиснул зубы… Побелел.

Матвей упал перед ним на колени…

– Батька, не стреляй! Не искусись… Он хитрый, он нарошно хочет, чтоб народ отпугнуть от нас. Он старик, ему и так помирать скоро… он хочет муку принять! Не убивай, Степан, не убивай! Не убивай!

– Сука продажная, – усталым, чуть охрипшим голосом сказал Степан, засовывая пистоль за пояс. – Июда. Правду тебе сказал Никон: Июда ты! Сапоги дарю лижешь… Не богу ты раб, царю! – Степана опять охватило бешенство, он не знал, что делать, куда деваться с ним.

Иосиф усердно клал перед Богородицей земные поклоны, шептал молитву, на атамана не смотрел.

Степан с томлением великим оглянулся кругом… Посмотрел на митрополита, еще оглянулся… Вдруг подбежал к иконостасу, вышиб икону Божьей Матери и закричал на митрополита, как в бою:

– Не ври, собака! Не врите!.. Если б знал бога, рази б ты обидел калеку?

– Батька, не надо так… – ахнул Алешка.

– Бей, коли, руби все, – смиренно сказал Иосиф. – Дурак ты, дурак заблудший… Что ты делаешь? Не ее ты ударил! – Он показал на икону. – Свою мать ударил, пес.

Степан вырвал саблю, подбежал к иконостасу, несколько раз рубанул сплеча витые золоченые столбики, но сам, видно, ужаснулся… постоял, тяжело дыша, глянул оторопело на саблю, точно не зная, куда девать ее…

– Господи, прости его! – громко молился митрополит. – Господи, прости!.. Не ведает он, что творит. Прости, господи.

– Ух, хитрый старик! – вырвалось у Матвея.

– Батька, не надо! – Алешка заплакал, глядя на атамана. – Страшно, батька…

– Прости ему, господи, поднявшему руку, не ведает он… – Митрополит смотрел вверх, на распятие, и крестился беспрестанно.

Степан бросил саблю в ножны, вышел из храма.

– Кто породил его, этого изверга! – горестно воскликнул митрополит, глядя вслед атаману. – Не могла она его приспать грудного в постеле!..

– Цыть! – закричал вдруг Матвей. – Ворона… Туда же – с проклятием! Поверни его на себя, проклятие свое, бесстыдник. Приспешник… Руки коротки – проклинать! На себя оглянись… Никона-то вы как?.. А небось языки не отсохли – живы-здоровы, попрошайки.

Степан шагал мрачный через размахнувшийся вширь гулевой праздник. На всей площади Кремля стояли бочки с вином. Казаки и астраханцы вовсю гуляли. Увидев атамана, заорали со всех сторон:

– Будь здоров, батюшка наш, Степан Тимофеич!

– Дай тебе бог много лет жить и здравствовать, заступник наш!

– Слава батюшке Степану!

– Слава вольному Дону!

– С нами чару, батька?

– Гуляйте, – сказал Степан. И вошел в приказную палату.

Там на столе, застеленном дорогим ковром, лежал мертвый Иван Черноярец. Ивана убили в ночном бою.

Никого в палате не было.

Степан тяжело опустился на табурет в изголовье Ивана.

– Вот, Ваня… – сказал. И задумался, глядя в окно. Даже сюда, в каменные покои, доплескивался шумный праздник.

Долго сидел так атаман – вроде прислушивался к празднику, а ничего не слышал.

Скрипнула дверь… Вошел Семка Резаный.

– Что, Семка? – спросил Степан. – Не гуляется?

Семка промычал что-то.

– Мне тоже не гуляется, – сказал Степан. – Даже пить не могу. Город взяли, а радости… нету, не могу нисколь в душе наскрести. Вот как бывает.

И опять долго молчал. Потом спросил:

– Ты богу веришь, Семка?

Семка утвердительно кивнул головой.

– А веришь, что мы затеяли доброе дело? Вишь, поп-то шумит… бога топчем. Рази мы бога обижаем? У меня на бога злости нету. Бога топчем… Да пошто же? Как это? Как это мы бога топчем? Ты не думаешь так?

Семка покачал головой, что – нет, не думает. Но его беспокоило что-то другое – то, с чем он пришел. Он стал мычать, показывать: показывал крест, делал страшное лицо, стал даже на колени… Степан не понимал. Семка поднялся и смотрел на него беспомощно.

– Не пойму… Ну-ка ишо, – попросил Степан.

Семка показал бороду, митру на голове – и на храм, откуда он пришел, где и узнал важное, ужасное.

– Митрополит?

Семка закивал, замычал утвердительно. И все продолжал объяснять, что митрополит что-то сделает.

– Говорит? Ну… Чего митрополит-то? Чего он, козел? Лается там небось? Пускай…

Семка показал на Степана.

– Про меня? Так. Ругается? Ну и черт с им!

Семка упал на колени, занес над головой крест.

– Крестом зашибет меня?

– Ммэ… э-э… – Семка отрицательно затряс головой.

И продолжал объяснять: что-то страшное сделают со Степаном – митрополит сделает.

– A-а!.. Проклянут? В церквах проклянут?

Семка закивал утвердительно. И вопросительно, с тревогой уставился на Степана.

– Понял, Семка: проклянут на Руси. Ну и… проклянут. Не беда. А Ивана тебе жалко?

Семка показал, что жалко. Очень… Посмотрел на Ивана.

– Сижу вот, не могу поверить: неужели Ивана тоже нету со мной? Он мне брат был. Он был хороший… Жалко. – Степан помолчал. – Выведем всех бояр, Семка, тада легко нам будет, легко. Царь заартачится – царя под зад, своего найдем. Люди хоть отдохнут. Везде на Руси казачество заведем. Так-то… Это по-божески будет. Ты жениться не хошь?

Семка удивился и показал: нет.

– А то б женили… Любую красавицу боярскую повенчаю с тобой. Приглядишь, скажи мне – свадьбу сыграем. Ступай позови Федора Сукнина.

Семка ушел.

Степан встал, начал ходить по палате. Остановился над покойником. Долго вглядывался в недвижное лицо друга. Потрогал зачем-то его лоб… Поправил на груди руку, сказал тихо, как последнее сокровенное напутствие:

– Спи спокойно, Ваня. Они за то будут кровью плакать.

Пришел Сукнин.

– Ступай к митрополиту в палаты, возьми старшего сына Прозоровского, Бориса, и приведи ко мне. Они там с матерью.

Сукнин пошел было исполнять.

– Стой, – еще сказал Степан. – Возьми и другого сына, младшего, и обоих повесь за ноги на стене.

– Другой-то совсем малой… Не надо, можеть.

– Я кому сказал! – рявкнул Степан. Но посмотрел на Федора – в глазах не злоба, а мольба и слезы стоят. И сказал негромко и непреклонно: – Надо.

Сукнин ушел.

Вошел Фрол Разин.

– Там Васька разошелся… Про тебя в кружале орет что попало.

– Что орет?

– Он-де Астрахань взял, а не ты. И Царицын он взял.

Степан горько сморщился, как от полыни; прихрамывая, скоро прошел к окну, посмотрел, вернулся… помолчал.

– Пень, – сказал он. – Здорово пьяный?

– Еле на ногах…

– Кто с им? – Степан сел в деревянное кресло.

– Все его… Хохлачи, танбовцы. Чуток Ивана Красулина не срубил. Тот хотел ему укорот навести…

Степан вскочил, стремительно пошел из палаты.

– Пойдем. Счас он у меня Могилев возьмет.

Но в палату, навстречу ему, тоже решительно и скоро вошел Ларька Тимофеев, втолкнул Степана обратно в покои… Свирепо уставился атаману в глаза.

– Еслив ты думаешь, – заговорил Ларька, раздувая ноздри, – что ты один только в ответе за нас, то мы так не думаем. Настрогал иконок?!.

Степан растерянно, не успев еще заслониться гневом, как щитом, смотрел на есаула.

– Ты что, сдурел, Ларька? – спросил он.

– Я не сдурел! Это ты сдурел!.. Иконы кинулся рубить. А митрополит их всем показывает. Зовет в церкву и показывает… Заместо праздника-то… горе вышло: испужались все, дай бог ноги – из церквы. На нас глядеть боятся…

До Степана теперь только дошло, как неожиданно и точно ударил митрополит: ведь он же сейчас нагонит на людей страху, отвернет их, многих… О проклятый, мудрый старик! Вот это – дал так дал.

Степан сел опять в кресло. Посмотрел на Ларьку, на брата Фрола… Качнул головой.

– Что делать, ребята? Не подумал я… Что делать, говорите? – заторопил он.

– Закрыть церкву, – подсказал Фрол.

– Как закрыть? – не понял Ларька.

– Закрыть вовсе… не пускать туда никого.

– А? – вскинулся с надеждой Степан.

– Нет… видели уж, – возразил Ларька. – Так хуже.

– А как? – чуть не в один голос спросили Степан и Фрол. – Как же? – еще спросил Степан. – Разбегутся ведь, правда.

– Сам не знаю. Выдь на крыльцо, скажи: «Сгоряча, мол, я…»

– Ну, – неодобрительно сказал Степан. – Это что ж… Знамо, что сгоряча, но ведь – иконы! А там – мужичье: послушать послушают, а ночью все равно тайком утянутся. Где Матвей? Ну-ка, Фрол, найди Матвея.

– Э-э! – воскликнул Ларька. – Давай так: я мигом найду монаха какого-нибудь, научу его, он выйдет и всем скажет: «Там, мол, митрополит иконы порушенные показывает: мол, Стенька изрубил их – не верьте: митрополит сам заставил меня изрубить их, а свалить на Стеньку». А?

Братья Разины, изумленные стремительным вывертом бессовестного Ларьки, молча смотрели на него. Есаул мыслил, как в ненавистный дом крался: знал, где ступить неслышно, как пристукнуть хозяина и где вымахнуть, на случай беды, – все знал.

– Где ты такого монаха найдешь? – спросил Степан первое, что пришло в голову; Ларька часто его удивлял.

– Господи!.. Найду. Что, монахи жить, что ли, не хочут? Все жить хочут.

– Иди, – сказал Степан. – Иди, останови митрополита вредного. Промахнулся я с им.

– А ты потом выйдешь и устыдишь митрополита принародно. Скажи: «Ая-яй-яй, старый человек, а такую напраслину на меня…»

– Нет, – возразил Степан, – я не пойду. Сам устыди его хорошенько. А батька, скажи всем, пьяный лежит. Нет, не пьяный, а… куда-то ушел с казаками. Найди, найди скорей монаха, надавай ему всякой всячины – пусть разгласит всем, что иконы рубил. Хорошая у тебя голова, Ларька. Не пьешь, вот она и думает хорошо. Молодец. Ай, как я оплошал!..

Трезвый Ларька, а с ним и Фрол пошли улаживать дело.

Ларька смолоду как-то чуть не насмерть отравился «сиухой» и с тех пор не мог пить. Казнился из-за этого – стыд убивал, но никакая сила не могла заставить его проглотить хоть глоток вина: пробовал – тут же все вылетало обратно, потом был скрежет зубовный и страдание. Так и жил – мерином среди жеребцов донских. Может, оттого и злобился лишний раз.

– Мы с Федькой Шелудяком будем стыдить митрополита, – сказал оборотистый есаул Фролу, – а пока монаха пошукаем… Нет, давай-ка так сделаем, – приостановился Ларька, – вы с Федькой Сукниным народу суда назовите побольше – вести, мол, важные, а я монаха приведу. Потом уж митрополита выташшим…

– Матвея тоже возьмите с собой, – посоветовал Фрол, – пусть тоже пристыдит его. Мужичьими словами… он умеет.

– Да пошел он… ваш Матвей – без его управимся.

…Уса Степан не нашел в кружалах: собутыльники Уса, прослышав, что его ищет гневный атаман, заблаговременно увели куда-то совсем пьяного Василия.

На берегу Волги казаки и стрельцы, приставшие к казакам, дуванили добро астраханских бояр. Степан пошел туда, проверил, что делят справедливо, набрал с собой голи астраханской и повел селить в дома побитых начальных людей и купцов. Скоро за атаманом увязался весь почти посад астраханский… Многие наизготовке несли с собой скарб малый – чтоб немедля и вселяться в хоромы.

Сперва ходили по домам убитых у Черного Яра, потом пошли в дома убитых в эту ночь и в утро, но народу за атаманом прибывало… Степан вышел на главную улицу – от Волги к Белому городу – и пошел подряд по большим домам: селил бедноту и рвань.

Почти в каждом доме ни хозяина, ни взрослых сыновей не оказывалось – прятались. Остальных домочадцев и слуг выгоняли на улицу… Везде были слезы, вой. Никого не трогали – атаман не велел. Давали забрать пожитки… И в каждом доме справляли новоселье с новыми хозяевами. И в каждом доме – поминки по Ивану Черноярцу.

К концу дня Степан захмелел крепко. Вспомнил Уса, сгребся, пошел опять искать его. К тому времени с ним были трезвые только Матвей Иванов, Федор Сукнин и брат Фрол. Степан то лютовал и грозился утопить Ваську, то плакал и звал Ивана Черноярца… В первый раз, когда Матвей увидел, как плачет Степан, у него волосы встали дыбом. Это было страшно… Видел он Степана в жуткие минуты, но как-то знал – по глазам – это еще не предел, не безумство. Вот – наступил предел. Вот горе породило безумство. В глазах атамана, ничего не видящих, криком кричала одна только боль.

Оказались возле Кремля, Степан пошел в приказную палату, где лежал Иван. Упал в ноги покойного друга и завыл… И запричитал, как баба:

– Ваня, да чем же я тебя так обидел, друг ты мой милый?! Зачем ты туда? О-ох!.. Больно, Ваня, тоска-а! Не могу! Не могу-у!..

Степан надолго умолк, только тихо, сквозь стиснутые зубы стонал и качал головой, уткнувшись лицом в ладони. Потом резко встал и начал поднимать Ивана со смертного ложа.

– Вставай, Ваня! Ну их к… Пошли гулять.

Иван с разбитой головой повис на руках Степана… А Степан все хотел посадить его на столе, чтобы он сидел, как Стырь сидел в царицынском приказе.

– Гулять будем! Тошно мне без тебя… – повторял он.

– Степан, родной ты мой, – взмолился Матвей. – Степушка!.. Мертвец он, Иван-то, куда ты его? Положь. Не надо. Убитый он, очнись ты, ради Христа истинного, чего ты тормошишь-то его: убили его.

Вот тут-то сделалось страшно Матвею. Степан глянул на него… И Матвей оторопел – на него глянули безумные глаза, знакомые, дорогие до слез, но – безумные.

– Кто убил? – спросил тихо Степан. Он все держал тело в руках.

– В бою убили… – Матвей попятился к двери. – Ночью…

– Кто? Он со мной был все время.

– Опомнись, Степан, – сказал Федор. – Ну, убили… Рази узнаешь теперь? Возле ворот кремлевских… стрельнули. Иван, царство небесное, завсегда вперед других лоб подставлял. Со стены стрельнули. И не с тобой он был, а с дедкой Любимом вон, спроси Любима, он видал… Мы уже в городе были, а у ворот отбивались ишо.

Степан долго стоял с телом в руках, что-то с трудом, мучительно постигая. Горестно постиг, прижал к груди окровавленную голову друга, поцеловал в глаза.

– Убили, – сказал он. – Отпевать надо. А не обмыли ишо…

– Да положь ты его… – опять заговорил было Матвей, но Федор свирепо глянул на него, дал знак: пусть отпевает! Пусть лучше возится с покойным, чем иное что. Вся Астрахань сейчас – пороховая бочка, не хватает, чтоб Степан бросил в нее головню: взлетит к чертовой матери весь город – на помин души Ивана Черноярца. Стоит только появиться Разину на улице и сказать слово.

– Отпевать надо, – поспешил исправить свою оплошность Матвей. – А как же? Надо отпевать – он христианин.

– Надо, – сказал и Фрол Разин.

Степан понес тело в храм.

– Зовите митрополита, – велел он.

Митрополита искали, но не нашли. Стыдили-таки его, принародно стыдили – Ларька и Шелудяк – за «подлог». У митрополита глаза полезли на лоб… Особенно его поразило, что нашелся монах, уличивший его во лжи. После того он исчез куда-то – должно быть, спрятался. Отпевал Ивашка Поп, расстрига.

Потом поминали всех убиенных…

16

Утром Степана разбудил Матвей.

– Степан, а Степан!.. – толкал он атамана. – Поднимись-ка!

– А? – Степан разлепил веки: незнакомое какое-то жилье, сумрачно, только еще светало. – Чего?

– Вставать пора.

– Кто тут?

– Подымись, мол. Я это, Матвей.

Степан приподнял тяжелую хмельную голову, огляделся вокруг. С ним рядом лежала женщина, блаженно щурила сонные глаза. Молодая, гладкая и наглая.

– Ты кто такая? – спросил ее Степан.

– Жонка твоя. – Баба засмеялась.

– Тю!.. – Степан отвернулся.

– Иди-ка ты отсудова! – сердито сказал Матвей бабе. – Развалилась… дура сытая. Обрадовалась.

– Степан, застрель его, – сказала баба.

– Иди, – велел Степан, не глядя на «жонку».

Баба выпростала из-под одеяла крепкое, нагулянное тело, сладко, со стоном потянулась… И опять радостно засмеялась.

– Ох, ноченька!.. Как только и выдюжила.

– Иди, сказали! – прикрикнул Матвей. – Бесстыжая… Урвала ночку – тем и будь довольная.

– На, поцалуй мою ногу. – Баба протянула Матвею ногу.

– Тьфу!.. – Матвей выругался, он редко ругался. Степан толкнул бабу с кровати.

Баба притворно ойкнула, взяла одежонку и ушла куда-то через сводчатый проем в каменной стене.

Степан спустил ноги с кровати, потрогал голову.

– Помнишь что-нибудь? – спросил Матвей.

– Найди вина чару. – Степан тоскливо поискал глазами по нарядной, с высокими узкими окнами белой палате. – Мы где?

Матвей достал из кармана темную плоскую бутыль, подал.

– В палатах воеводиных.

Степан отпил с жадностью, вздохнул облегченно:

– Ху!.. – Посидел, свесив голову.

– Степан, так нельзя… – Матвей изготовился говорить долго и внушительно. – Эдак мы не только до Москвы, а куда подальше сыграем – в гробину, как ты говоришь. Когда…

– Где Васька? – спросил Степан.

– Где Васька?.. Кто его знает? Сидит где-нибудь так же вот – похмеляется. Ты помнишь, что было-то?

Степан поморщился:

– Не гнуси, Матвей. Тошно.

– Будет тошно! С Васькой вам разойтиться надо, пока до беды не дошло. Вместе вам ее не миновать. Оставь его тут атаманом – куда с добром! И – уходить надо, Степан. Уходить, уходить. Ты человек войсковой – неужель ты не понимаешь? Сопьются же все с круга!.. Нечего нам тут делать больше! Теперь мужа с топором – нету. За спиной-то…

– Понимаешь, понимаешь… А не дать погулять – это тоже обида. Вот и не знаю, какая беда больше: дать погулять или не дать погулять. С твое-то и я понимаю, Матвей, а дальше… никак не придумаю: как лучше?

– Сморите маленько. Да сам-то поменьше пей. Дуреешь ты – жалко же. И страшно делается, Степан. Страшно, ей-богу.

– Опять учить пришел? – недовольно сказал Степан.

Матвей на этот раз почему-то не испугался.

– Маленько надо. Царем, вишь, мужицким собираисся стать – вот и слушай: я мужик, стану тебе подсказывать – где не так. – Матвей усмехнулся. – Мне, стало быть, и подсказать можно, где не так делаешь: не боярам же тада подсказывать…

– Каким царем? – удивился Степан. – Ты что?

– Вчерась кричал. Пьяный. – Матвей опять усмехнулся. А знаешь, какой мужику царь нужен?

– Какой? – не сразу спросил Степан.

– Никакой.

– Так не бывает.

– А еслив не бывает, тада уж такой, какой бы не мешал мужикам. И чтоб не обдирал наголо. Вот какого надо. Тут и вся воля мужицкая: не мешайте ему землю пахать. Да ребятишек ростить. Все другое он сам сделает: свои песни выдумает, свои сказки, свою совесть, указы свои… Скажи так мужику, он пойдет за тобой до самого конца. И не бросит. Дальше твоих казаков пойдет. И не надо его патриархом сманывать – что он вроде с тобой идет…

Степан заинтересовался:

– Вон как!.. А вот здесь у тебя промашка, хоть ты и умный: он, мужик твой…

– Да пошто же он мой-то?

– Чей же?

– Твой тоже. Чего ты от его отрекаесся?

– Хрен с им, чей он! Он своего поместника изведет и подумает: хватит, теперь я вольный. А невдомек дураку: завтра другого пришлют. А еслив он будет знать, что с им патриарх поднялся да царевич…

– Какой царевич? – удивился Матвей.

– Алексей Алексеич.

– Он же помер!

– Кто тебе сказал? – Степан пытливо глядел на рязанца, точно проверяя на нем эту неслыханную весть.

– Да помер он! – заволновался было Матвей.

– Врут. Он живой… Царь с боярами допекли его, он ушел от них. Он живой.

Матвей внимательно посмотрел на Степана. Понял.

– Во-он ты куда. Ушел?

– Ушел.

– И к тебе пришел?

– И ко мне пришел. А к кому больше?

– Знамо дело, больше некуда. Про Гришку Отрепьева слыхал?

– Про Гришку? – Степан вдруг задумался, точно пораженный какой-то сильной, нечаянной мыслью. – Слыхал про Гришку, слыхал… Как бабу-то зовут?

– Какую?

– Жонку-то мою…

Матвей засмеялся:

– Ариной.

– Ариша! – позвал Степан.

Арина вошла, одетая в дорогие одежды.

– Чево, залетка моя? Чево, любушка…

– Тьфу! – обозлился Степан. – Перестань! Сходи передай казакам: пускай найдут Мишку Ярославова. Чтоб бегом ко мне!

Арина скорчила Матвею рожу и ушла.

Степан надел штаны, чулки. Заходил по палате.

– А бог какой мужику нужен? – спросил через свои думы.

– Бог?.. – Теперь и Матвей задумался, хотел сказать серьезно, а серьезно, вплотную никогда так не думал – какой мужику бог нужен.

– Ну? – не сразу переспросил Степан; из всех разговоров с умным мужиком он не понял: верует тот богу или нет.

– Да вот думаю. Какой-то, знаешь… чтоб мне перед им на карачках не ползать. Свойский. Чтоб я с им – по-соседски, как ты вон рассказывал. Был у меня в деревне сосед… Старик. Вот такого бы. Так живой, говоришь, царевич?

– Что ж старик? – Степан не хотел больше про царевича.

– Старик мудрой… Тот говорил: я сам себе бог.

– Ишь ты!

– Славный старик. Помер, царство небесное. Такого я б не боялся. А ишо – понимал бы я его хоть. Того вон, – Матвей посмотрел на божницу, – не понимаю. Всю жись меня им пугают, а за что? – не пойму. Ты вон страшный, но я хоть понимаю: так уж человек себя любит, что поперек не скажи – убьет.

Степан остановился перед Матвеем, но тот опередил его неожиданным вопросом:

– А меня-то правда любишь? – спросил.

– Как это? – опешил Степан.

– Вчерась говорил, что жить без меня не можешь. – Матвей искренне засмеялся. – Ох, Степан, Степан… смешной ты. Не всегда, правда, смешной. Да как же царевич-то уцелел, а?

– Я его про бога, он мне про царевича. С царевичем дело простое: поведем на Москву, спросим отца и бояр: чего там у их?.. Ты богу веруешь?

– Про бога, Тимофеич… не надо – боюся. Думать даже боюся. Вишь, тут как: залезешь в душу-то, по правдишному-то, а там и говорить нечего – черным-черно. Вовсе жуть возьмет.

Вошел Мишка Ярославов.

– Здорово ночевал, батька! – Сам Мишка не светлей атамана с утра; только, видно, разбудили, опухший.

– Здорово. Садись пиши. – Степан недовольно посмотрел на есаула. – Тоже красавец… Не просвистеть бы нам, есаул, с этой сиухой последний умишко.

– Чего писать-то? – Мишка не глядел на атамана, а на Матвея украдкой, зло зыркнул: овца рязанская, успел наябедничать. – С утра писать…

– Чего говорить буду, то и пиши. Сумеешь хоть?..

Мишка нашел в воеводиных палатах бумагу, чернила, перо… Подсел к столу, склонил набок пудовую голову… Еще раз презрительно глянул на Матвея.

– Давай.

– Брат! – стал говорить Степан, прохаживаясь по горнице. – Ты сам понимаешь… Нет, погоди, не так…

– Это кому ты? – спросил Матвей.

– Шаху персицкому. Брат! Бог, который, ты сам знаешь, управляет государями не так, как целым миром, этой ночью посоветовал мне хорошее дело. Я тебя крепко полюбил. Надо нам с тобой соединиться против притеснителев…

– Погоди маленько, – сказал Мишка. – Загнал. Притеснителев… Дальше?

Матвей изумленно и почтительно смотрел на атамана и слушал.

– Я прикинул в уме: кто больше мне в дружки годится? Никто. Только ты. Я посылаю к тебе моих послов и говорю: давай учиним дружбу. Я думаю, у тебя хватит ума, и ты не откажесся от такого выгодного моего предлога. Заране знаю, ты с великой охотой согласисся со мной, я называю тебя другом, на которого надеюсь. У меня бесчисленное войско и столько же богатства всякого, но есть нуждишка в боевых припасах. А также в прочих припасах, кормить войско. У тебя всяких припасов много…

– Погодь, батька. Много… Так?

– У тебя припасов много, даже лишка есть, я знаю. Удели часть своему другу, я заплачу тебе. Я не думаю, чтоб тебе отсоветовали прислать это мне. Но если так получится, то знай: скоро увидишь меня с войском в своей земле: я приду и возьму открытой силой, еслив ты по дурости не захочешь дать добровольно. А войска у меня – двести тыщ. – Степан подмигнул Матвею.

– Так, – сказал Мишка. – Думаешь, клюнет?

– Так что выбирай: или ты мне друг, или я приду и повешу тебя. Печать есть у нас?

– Своей нету. Я воеводину прихватил тут… На всякий случай: добрая печать.

– Притисни воеводину. Пора свою заиметь.

– Заимеем, дай срок. – Мишка хлопнул Воеводиной печатью в лист, полюбовался на свою писанину и на красавицу печать.

– Собери сегодня всех пищиков астраханских: писать письма в городки и веси, – велел Степан, подавая есаулу плоскую темную склянку. – Много надо! Разошлем во все стороны.

– Разошлем, – сказал Мишка, принимая из рук атамана бутылицу. А ему показал лист. – Чисто указ государев!

– Доброе дело, – похвалил Матвей мысль атамана, – про письма-то: он давно талдычил про них.

– К шаху сегодня послать. Скажи Федору: пускай приберет трех казаков… – Степан взял у Мишки бутылицу с «сиухой», допил остатки.

– Когда же вверх-то пойдем? – спросил Матвей.

– Пойдем, Матвей. Погуляем да пойдем. Наберись терпения. Дай маленько делу завязаться… Пускай про нас шире узнают, народишко-то, пускай ждут по дороге, чтоб нам не ждать. Пускай и письмишки походют по свету… Надо было раньше с имя додуматься: с зимы прямо двигать. Вот где надо, так ни одного дьявола с советом нет! – Степан отпил еще из бутылки. – Интересно, говоришь, как уцелел царевич? – спросил он легко и весело.

– Шибко интересно. Как же это он, сердешный…

– О, это цельная сказка, Матвей. Разное с им приключалось… Я тебе как-нибудь порасскажу.




    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю