355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Василий Шукшин » Бунташный век. Век XVII (Век XVII) » Текст книги (страница 11)
Бунташный век. Век XVII (Век XVII)
  • Текст добавлен: 14 апреля 2020, 06:31

Текст книги "Бунташный век. Век XVII (Век XVII)"


Автор книги: Василий Шукшин


Соавторы: Григорий Котошихин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц)

Атаман, как и сулился, не распустил казаков, а кого отпускал на побывку домой, то за крепкой порукой. Да и не рвались особенно. Семейные бегали налегке попроведать своих, отвезти гостинцев и тут же вертались – здесь веселей и привольней.

К острову то и дело причаливали большие лодки – верхних по Дону, воронежских, тамбовских и иных русских городов торговых людей: шла торговлишка. Втыкались в островок и малые лодки, и выходили из них далеко не крестьянского или торгового облика люди. Иные кричали с берега – просили переправить. Эти – при оружии: донцы и сечевики. Сыскался вожак, нашлись и охотники. Или уж так: охотников было много, нашелся и вожак.

* * *

Землянка Разина повыше других, пошире…

Внутри стены увешаны персидскими коврами, на полу тоже ковры. По стенам – оружие: сабли, пистоли, ножи. Большой стол, скамьи вдоль стен, широкая кровать, печь. Свет падает сверху через отдушины и в узкие оконца, забранные слюдяными решетками.

У хозяина гости. У хозяина пир.

Степан – в красном углу. По бокам все те же – Стырь, дед Любим, Иван Черноярец, Федор Сукнин, Семка, сотники, Иван Поп. За хозяйку Матрена Говоруха, тетка Степана по матери, его крестная мать. Она, как прослышала о прибытии казаков, первой приехала в Кагальник из Черкасска. Она очень любила Степана.

На столе жареное мясо, горячие лепешки, печеные на углях, солонина, рыба… Много вина.

Хозяин и гости слегка уже хмельные. Гул стоит в землянке.

– Братва! Казаки!.. – надрывался Иван Черноярец. – Дай выпить за желанный бой! Дай отвести душу!..

Поутихли малость: чего у него там с душой такое?..

– За самый любезный!.. – Иван дал себе волю – выпрягся скорей других. Его понимали: на походе держал себя казак в петле, лишний глоток вина не позволил. Ивана уважали. – С такими-то боями я б на край света дошел… – Иван широко улыбался, ибо затаил неожиданность с этим «боем» и собирался ту неожиданность брякнуть. Она его самого веселила.

– Какой же это, Иван? – спросил Степан.

– А какой мы без кровушки-то отыграли… В Астрахани! Как нас бог пронес, ума не приложу. Ни одного казака не потеряли… Это надо суметь. За тот самый бой!.. – Иван с пьяной угрозой оглядел всех, приглашая с собой выпить. – Ну?!.

– Был бы калган на плечах, – заметил Стырь. – Чего не пройтить?

– Батька, поклон тебе в ножки!.. – вконец растрогался Иван. – Спаси бог! Пьем!

– За бой так за бой, – сказал Степан просто. – Не всегда будет так – без кровушки. Кресная, иди пригуби с нами!

– Я, Степушка, с круга свихнусь тогда. Кто кормить-то будет? Вас вон сколь…

– Наедимся, руки ишо целые, чего нас кормить? Иди, мне охота с тобой выпить.

Матрена, сухая, подвижная старуха, вытерла о передник руки, протиснулась к Степану.

– Давай, кресничек! – Приняла чарку. – С благополучным вас прибытием, казаки! Слава господу! А кто не вернулся – царство небесное, земля пухом лежать. Дай бог, чтоб и всегда так было – с добром да удачей.

Выпили. Помолчали, вспомнив тех, кому не довелось дожить до этих хороших дней.

– Как там, в Черкасском, Матрена Ивановна? – поинтересовался Федор Сукнин. – Ждут нас аль нет? Чего Корней, кум твой, подумывает?

– Корней, он чего?.. Он притих. Его не враз поймешь: посапливает да на ус мотает.

– Хитришь и ты, Ивановна. Он, знамо, хитер, да не на тебя. Ты-то все знаешь. Али от нас таисся?

Повернулись к Матрене, ждали… Стало вовсе тихо. Конечно, охота знать, как думают и как говорят в Черкасском войсковой атаман и старшина. Может, старуха чего и знает…

– Не таюсь, чего мне от вас таиться. Корней вам теперь не друг и не товарищ: вы царя нагневили, а он с им ругаться не будет. Он ждет, чего вам выйдет за Волгу да за Яик… За все. А то вы Корнея не знаете! Он за это время не изменился.

Степан слушал умную старуху, понимал, что она говорит правду: с Корнеем их еще столкнет злая судьба, и, наверное, скоро.

– Ну а как нам худо будет, неуж на нас попрет? – пытал Федор, большой любитель поговорить со стариками.

– Попрет, – ясно сказала прямая старуха.

– Попрет, – согласились казаки. – Корней-то? Попрет, тут даже гадать нечего.

– А старшина как?

– Чего старшина?

– Как промеж себя говорят?

– И старшина ждет. Ждут, какой конец будет.

– Конца не будет, кресная, – сказал Степан. – Нету пока.

– А вы поменьше про это, – посоветовала старуха. – Негу – и нету, а говорить не надо. Не загадывайте.

– Шила в мешке не утаишь, старая, – снисходительно сказал Стырь, опять весь разнаряженный и говорливый. – А то не узнают! – Стырь даже и на побывку домой не шел от войска – откладывал.

– Тебе-то не токмо шила не утаить… Сиди уж. Ты со своим носом впереди шила везде просунесся…

– Старуха моя живая? Ни с кем там не снюхалась без меня?

– Живая, ждет не дождется. Степан… – Матрена строго глянула на крестника. – Это кака же така там девка-то у тебя была?

Степан хотел отмахнуться от мелкого разговора, нахмурился даже, чтоб сразу пресечь еще вопросы.

– Какая девка?

– У тебя девка была…

– Будет тебе, кресная! С девкой какой-то привязалась…

– Шахова девка, чего глаза-то прячешь? – не унималась Матрена. – Ну, приедет Алена… Ты послал ли за ей?

– Послал, послал. – Степан не рад был, что и подал старухе.

– Кого послал?

– Ваньку Болдыря. Ты… про девку-то – не надо, – вовсе строго посоветовал Степан.

– А то не скажут ей! Лапти плетешь, а концов хоронить не умеешь.

– Ну, скажут – скажут. Как они там? Фролка?..

– Бог милует. Фролка с сотней к калмыкам бегали, скотины пригнали. Афонька большенький становится… Спрашивает все: «Скоро тятька приедет?»

– Глянь-ка!.. Неродной, а душонкой прильнул, – подивился Федор. – Тоже тоскует.

– Какой он там был-то!.. Когда мы, Тимофеич, на татар-то бегали, Алену-то отбили? – заговорил дед Любим.

– Год Афоньке было, – неохотно ответил Степан. Он не любил вспоминать про тот бой с татарами, и как отбил он красивую Алену… В том бою он только про Алену и думал – совестно вспоминать. Афоньку же, пасынка, очень полюбил – за нежное, доверчивое сердце.

– Ах, славно мы тада сбегали!.. – пустился в воспоминания дед Любим. – Мы, помню, забылись маленько, распалились – полосуем их почем зря, только калганы летят… А их за речкой, в леске, – видимо-невидимо. А эти-то нас туда заманывают. Половина наших уж перемахнули речку – она мелкая, а половина ишо здесь. И тут Иван Тимофеич, покойничек, царство небесное, как рявкнет: «Назад!» Мы опомнились… А из лесочка-то их туча сыпанула. А я смотрю: Стеньки-то нету со мной. Все рядом был – мне Иван велел доглядывать за тобой, Тимофеич, дурной ты какой-то тот раз был, – все видел тебя, а тут как скрозь землю провалился. Можеть, за речкой? Смотрю – и там нету. Ну, думаю, будет мне от Ивана. «Иван! – кричу. – Где Стенька-то?» Тот аж с лица сменился… Глядим, наш Стенька летит во весь мах – в одной руке баба, в другой дите. А за ним… не дай соврать, Тимофеич, без малого добрая сотня скачет. Тут заварилась каша…

Степан налил себе чару.

– Хватит молоть, дед. Наливайте.

– Там к старухе моей никто не подсыпался? – опять спросил подпивший Стырь у Матрены. – Чего молчишь-то?

За столом засмеялись; гулянка стала опять набирать ширь и волю, чтобы потом выплеснуться отсюда, из тесноты.

– А то ведь я чикаться с ей не буду: враз голову отверну на рукомойник. У меня разговор короткий…

– У тебя, дедка, все коротко, только нос… это… – повел было свою любимую тему большой Кондрат. Левая рука его покоилась пока в петельке из сыромятного ремешка, перекинутого через шею.

– Цыть! – резво осадил его Стырь. – У тебя зато: грудь нараспашку, а язык на плечо. Замолкни здесь с носом, поганец.

– Клюку она на тебя наготовила, твоя старуха… Ждет, – сказала Матрена на расспросы Стыря.

– Ей уж шепнули, наверно, как ты с шахинями-то там… А? Греховодник ты, Стырь!.. Никак уняться не может! Откуль только силы берутся!

В землянку вошел казак, протиснулся к атаману.

– Батька, москали-торговцы пришли. Просют вниз пустить.

– Не пускать, – сразу сказал Степан. – Куда плывут, в Черкасской?

– Туда. Говорят…

– Не пускать. Пусть здесь торгуют. Поборов никаких – торговать по совести, а на низ не пускать ни одну душу. Вперед делать так же. Не обижать никого.

Казак вышел.

– Не крутенько ли, батька? – спросил Федор. – Домовитые лай подымут… Без хлеба ведь останутся.

– Нет, – еще раз сказал Степан. – Федор, чего об Алешке и об Ваське слыхать?

– Алешка сдуру в Терки попер, думал, мы туда выйдем, кто-то, говорят, сказал ему так…

– Это знаю. Послал к нему?

– Послал. Ермил Кривонос побег. Васька где-то на Руси, никто толком не ведает. К нам хотел после Сережки, а домовитые его на войну повернули…

– Пошли в розыск. Подходют людишки? – Степан – и спросил это, и не спросил – сказал, чтоб взвеселить лишний раз себя и других.

– За четыре дня полтораста человек. Но – голь несусветная. Прокормим ли всех? Можеть, поумериться до весны…

– Казаки есть сегодня? – Степан ревниво следил, сколько подходит казаков, своих, с Дона, и с Сечи.

– Мало. Больше с Руси. Еслив так пойдут, то… Прокормить же всех надо. – Так повелось, что Федор Сукнин ведал кормежкой войска, и у него об своем и болела душа.

– Всех одевать, оружать, поить и кормить. За караулом смотреть. Прокормим, всех прокормим. Делайте, как велю.

– Сделать-то мы сделаем… А чего… до весны-то пока бы…

– Наливай! – сбил Черноярец Федора. – Разговорился…

– Ваня… ты, еслив опьянел…

– Ты меня напои сперва! Опьянел… Нет!

– А не сыграть ли нам песню, сынки?! – воскликнул Стырь.

– Любо! – поддержали со всех сторон. – Теперь дома.

– Заводи! – смешно распорядился опять Иван и саданул кулаком по столу. Сивуха прямо на глазах меняла человека: вместо спокойного, разумного казака, каким знали Ивана, сидел какой-то крикливый, задиристый дурак. Оттого, может, и не пил Иван часто, что знал за собой этот грех и тяготился им.

– Чего расшумелся-то? – урезонил Степан верного есаула; атаман, пока не случался пьян, брезговал пьяными, не терпел. Но и сам он бывал не лучше, только споить труднее. – А где ж Фрол Минаев? – вспомнил вдруг Степан. – Где, я его не вижу?.. А? – Он посмотрел на всех… и понял. И уж досказал – так, чтобы досказать, раз начал: – Я же не велел пока в Черкасской ходить… Никому же не велел!

С минуту, наверное, было тихо. Степан еще раз посмотрел на всех с досадой. Положил кулак на стол. Не сразу снова заговорил. И заговорил опять – с запоздалой горечью, не зло.

– Чего ж не сказали? Молчат… Говорите!

И опять никто не решился ему ответить. А надо-то всего было сказать: ушел Фрол. Совсем ушел. Предал.

– Ну? Похоже, поминки получились? По Фролке…

– Погулять охота было, Тимофеич, – честно сказал Стырь. – При тихой погоде, без грому.

– И погуляем! Чего нам не погулять? Одна тварь уползла – невелика утеря. Он давно это задумал, я чуял. Давай.

Налили чарки. Но больно резанула по сердцу атамана измена умного есаула. Он с трудом пересиливал эту боль.

– Ну свижусь я с тобой, Фрол, – сказал он негромко, себе. – Свижусь, Фрол. Давайте, браты!.. Давай песню, Стырь. С Фролом всё: он свою песню спел. Пошла душа по рукам… Давай, Стырь, заводи.

Нет, не так давно задумал Фрол Минаев измену, а после того разговора, как порубили стрельцов и сидели на берегу Волги: с этого момента он знал, что уйдет. Тогда понял Фрол, что Степан теперь не остановится – пролилась дорогая и опасная кровь. И понял еще Фрол, что Степан захотел пролить эту кровь поверх жалости, помимо прямой надобности – чтобы положить конец своим сомнениям и чтобы казаки тоже замарались красным вином страшенной гульбы. Вот тогда твердо решил Фрол уйти. Это было недавно.

* * *

В глухую полночь и теплынь к острову подплыла большая лодка.

С острова, с засеки, окликнули сторожевые.

– Свои, – отозвался мужской голос с лодки. – Ивашка Волдырь. Батьке гостей привез.

– A-а… Давайте, ждет. С прибытием, Алена!

Степан лежал на кровати в шароварах, в чулках, в нательной рубахе… Не спалось. Лежал, устроив подбородок на кулаки, думал свою думу, вслушивался в себя: не встревожится ли душа, не завещует ли сердце недобро… Нет, все там тихо, спокойно. Даже непонятно: такие дела надвигаются, вот уж и побежали в страхе, и не дураки побежали, и не самые робкие – чем-чем, а робостью Фрол не грешил, – ну? А как дадут разок где-нибудь, тогда чья очередь бежать? И мысль второпях обшаривала всех, кто попадался в памяти… Ну, Иван Черноярец, Федор, Ларька, Мишка, Стырь – такие лягут, лягут безропотно многие и многие… А толк-то будет, что ляжем? Видел Степан, но как-то неясно: взросла на русской земле некая большая темная сила – это притом не Иван Прозоровский, не Семен Львов, не старик митрополит – это как-то не они, а нечто более зловещее, не царь даже, не его стрельцы – они люди, людей ли бояться?.. Но когда днем Степан заглядывал в лица новгородским, псковским мужикам, он видел в глазах их тусклый отблеск страшной беды. Оттуда, откуда они бежали, черной тенью во все небо наползала всеобщая беда. Что это за сила такая, могучая, злая, мужики и сами тоже не могли понять. Говорили, что очутились в долгах неоплатных, в кабале… Но это понять можно. Сила же та оставалась неясной, огромной, неотвратимой, а что она такое? – не могли понять. И это разжигало Степана, томило, приводило в ярость. Короче всего его ярость влагалась в слово – «бояре». Но когда сам же он хотел вдуматься – бояре ли? – понимал: тут как-то не совсем и бояре. Никакого отдельного боярина он не ненавидел той последней искупительной ненавистью, даже Долгорукого, который брата повесил, даже его, какой ненавидел ту гибельную силу, которая маячила с Руси. Боярина Долгорукого он зашиб бы при случае, но от этого не пришел бы покой, нет. Пока есть там эта сила, тут покоя не будет, это Степан понимал сердцем. Он говорил – «бояре», и его понимали, и хватит. Хватит и этого. Они, собаки, во многом и многом виноваты: стыд потеряли, свирепеют от жадности… Но не они та сила.

Та сила, которую мужики не могли осознать и назвать словом, называлась – ГОСУДАРСТВО.

За дверью, на улице, послышались шаги, голоса…

Степан сел, опустил ноги на пол… Уставился на дверь.

Вошли Фрол Разин, Алена и десятилетний Афонька.

– Ну вот, – сказал Степан со скрытой радостью. – Заждался вас. Что долго-то там?

Алена припала к мужу, обняла за шею… Степан поднялся, тоже поприобнял жену, похлопывал ее по спине и говорил:

– Ну вот… Ну, здорово. Ну?.. Сразу – плакать. Чего?

Алена плакала и сквозь слезы шепотом говорила:

– Прилетел, родной ты мой. Думала уж, пропал там – нет и нету… Все глазыньки свои проглядела.

– Ну!.. Пропасть – это тоже суметь надо. Ну, будет. Дай с казаками-то поздороваюсь. Будет, Алена.

Фрол и Афонька ждали у порога. Афонька улыбался во все свои редкие зубы. Черные глазенки радостно блестели.

– Год нету, другой нету – поживи-ка так… Совсем от дому отбился, – говорила Алена как будто заготовленные слова – так складно, к месту они получались.

– Будет тебе…

– Другие хоть к зиме приходют, а тут… Молилась уж, молила матушку пресвятую богородицу, чтоб целый пришел…

– Афонька, здорово, сынок. Иди ко мне, – позвал Степан, с легким усилием отстраняя Алену. – Иди скорей.

Афонька прыгнул к Степану на руки, но от поцелуев решительно уклонился.

– Вот так! – похвалил Степан. – Так, казаче. – Посадил его на кровать.

Поздоровался с братом за руку.

– Ты, никак, ишо вырос, Фрол?

– Да где? – Рослый, усатый Фрол мало походил на старшего брата – красивее был и статнее. – А ты седеть начал.

– А жена-то где твоя? – полюбопытствовал Степан.

– Да там пока…

– Чего? Не поехала, что ль?

– Да… потом. Чего седеть-то начал?

– Ну, рассказывайте, какие дела? Кто первый? Афонька?..

Афонька все улыбался.

– Ты что это, разговаривать разучился? А? – Степан тоже улыбался; на душе было хорошо, только скорей бы ушла уж эта первая бестолковая минута.

– Пошто? – спросил Афонька. – Умею.

– Отвык. Скажи, сынок: ишо бы два года шлялся там, так совсем бы забыли, – встряла опять Алена.

– Не-ет, Афонька меня не забудет. Мы друг дружку не забудем. Мы, скажи, матерю скорей забу… – Степан осекся, конфузливо глянул на Алену. Та с укоризной покачала головой.

– Э-эх!.. То-то и оно. Седеть-то начал, а все не образумисся, все как кобель молодой…

Фрол засмеялся.

– Ну пойду, – сказал он. – Завтра погутарим.

– Погодь! – остановил Степан. – Давайте пропустим со стречей-то. Я тут маленько запасся… Упрятал от своих глотов. Ален, собери-ка на скорую руку.

Алена принялась накрывать на стол.

– Где тут у тебя чего?

– Там… разберись сама. Садись, Фрол, рассказывай.

– Порассказали!.. – все хотела поворчать Алена. – В глаза людям глядеть совестно. Скрозь землю готова провалиться… Тьфу! Да ишо – черная! Хоть бы уж…

– Будет, Алена, – миролюбиво сказал Степан. – Нашла об чем гутарить. Рассказывай, Фрол.

Фрол – не охотник до войны, до всяких сговоров, хитростей военных. Не в разинскую породу. Он – материн сын, Черток: покойница больше всего на свете боялась войны, а жила с воином и воинов рожала. Зато уж и тряслась она над Фролом, меньшим своим… Помирала, просила мужа и старших сынов: «Не маните вы его с собой, ради Христа, не берите на войну. Пускай хоть он от ее спасется, от проклятой».

– Чего рассказывать-то? – Фрол сел на кровать. Он правда не знал, что Степану интересно и нужно знать.

– Корнея когда видал?

– Вчерась.

– Ну? – насторожился Степан.

– Он хотел сам приехать… Приедет на днях. Велел сказать: как от его к тебе казак будет, чтоб сплыл ты с тем казаком ниже куда-нибудь для разговору. Не хочет, чтоб его на острове видели.

– Лиса хитрая. Не дождется. Как казаки там?

– Россказней про тебя!.. – со смехом воскликнул Фрол.

– Хоть уши затыкай! – вставила Алена.

– Ко мне собираются? – допрашивал Степан брата, с умыслом не замечая Алениного большого желания – допросить его самого.

– Собираются. Много. Не знают только, чего у тебя на уме.

– Не надо и знать пока.

– Правда, что ль, половину шаховых городов погромил?

– Маленько потрясли, – уклончиво ответил Степан. – А домовитые как?

– Молчат.

– От царя никого не было?

– Нет.

– Ну, садись. Садись, братуха!.. Вот и выпьем вместях – давно думал. Алена, как у тебя?

– Садитесь. – Алена доставала из корзины, которую привезла с собой: домашнее печенье, яйца, варенец… – Хотела больше взять, да этот Иван, как коршун, похватал, как были…

– Молодец, – похвалил Степан. – Нечего там сидеть… у врагов.

– Какие же там враги? – изумилась Алена.

Фрол тоже с любопытством посмотрел на брата. Младенец! Мать-то не зря просила: не воин. Жалко будет, если убьют… Грех на душу возьмешь с таким.

– Ну – будут враги: дело наживное. Ах, Афонька!.. Штуку-то я тебе какую привез! Ах, штука!.. – Степан наклонился, достал из-под кровати городок, вырезанный из кости. – Царь-город. Во, брат, какие бывают! На, играй!

Алена оглядела избушку: должно быть, хотела знать, что же ей-то привез муженек, какие подарки. Так уж… спасительно устроена русская баба: она может подняться до прощения даже и тогда, когда прощения у нее не просят, не вымаливают. Она только найдет – бессознательно, не хитря – какую-нибудь уловку и уверует, что ей, например, – жалко, грех, или что она больше всего на свете любит богатство… Она пощадит оскорбителя и пощадит себя.

Степан перехватил ее взгляд, засмеялся коротко, непонятно.

– Потом, Алена. Подай нам сперва.

– Кресная у тебя? – спросил Фрол.

– Здесь.

– Не мог удержать. Говорю: пришлет он кого-нибудь, куда ты одна! Нет – пойду. Так ушла.

– Она молодец. Ну?.. С приездом вас. И нас. Со стречей.

– С радостью нас, – сказала Алена, чокаясь с казаками золотой чарой, на которую невольно и попросту дивилась: не видывала такой красивой.

Фрол ушел поздно; он захмелел, все улыбался и смотрел на брата, не понимая, наверное, чем он так колыхнул молву?

Алена разобрала постель… Степан помиловался с ней, и она уснула. А Степан в ту ночь так и не мог заснуть до света.

Дождался, в окна землянки забрезжил слабенький синий туман. Тогда он осторожно высвободил руку, на которой лежала голова жены, встал…

– Ты чего? – спросила Алена. – Ни свет ни заря…

– Спи, – сказал Степан. Присел, погладил теплую, со сна особенно хорошую Алену. – Пойду к казакам.

– Господи!.. Хоть маленько-то побудь со мной. Куда они денутся, твои казаки! Спят ишо все…

– Побуду, побуду. Спи. Мне надо.

Степан надел шаровары, сапоги… Накинул кафтан и вышел из землянки.

Городок спал. Только часовые ходили вдоль засеки да чей-то одинокий костер сиротливо трепыхался у одной из землянок.

Степан подошел ближе к костру… Два в дым пьяных казака, обнявшись, беседовали.

– Ты мне ее покажь… Покажь, ладно?

– Ладно.

– Не забудь только, ладно? Покажь, не забудь…

– Кого?

– Эту-то…

– A-а. Не, она для нас – тьфу!

– Кто?

– Эта-то, Манька-то.

– Какая Манька?

– Ну, эта-то!

– A-а. А мы ее обломаем…

– Кого?

– Ну, эту-то…

Степан постоял, послушал, усмехнулся и пошел дальше.

Прекрасен был этот рассветный час золотого дня золотой осени. Свежий ветерок чуть шевелил листья вербы и тальника. Покой, как сонная лень, покой держал землю. Вся она, не такая уж необъятная, нежилась еще в ладонях покоя. Скоро проснутся люди… Опять – в суете, в словах – явится важность людей, но вот сейчас-то, когда такой покой, – так это все неважно, вся эта суета, слова… Даже смешно.

Степан вошел в землянку, где поселились Иван Черноярец со Стырем: эти двое постоянно ругались, но и постоянно – молча – дружили, всегда жили вместе.

Иван легко отнял голову от кафтана, служившего ему подушкой. Спросил встревоженно:

– Что?

– Ничего, погутарить пришел.

Степан глянул на спящего Стыря, присел на лежак к Ивану.

– Вчерась я сон чудной видал, Ваня: как вроде мы с отцом торгуем у татарина коня игренева. Хороший конь! А татарин цену несусветную ломит. Мы с отцом и так, и эдак – ни в какую. Смотрю я на отца-то, а он мне мигает: «Прыгай-де на коня и скачи». У меня душа заиграла… Я уж присматриваю, с какого боку ловчей прыгнуть. Хотел прыгнуть, да вспомнил: «А как же отец-то тут?!» И проснулся.

– Было когда-нибудь так? – спросил Иван, превозмогая похмельную боль в теле: весь день хворать будет Иван.

– С отцом – нет, с браткой Иваном было. Послал нас как-то отец пару коней купить, мы их силком отбили, а деньги прогуляли. Отец выпорол нас, коней воз-вернул…

Ивану еще и жалко, что недоспал. Зевнул.

– Ты чего пришел-то: сон рассказать?

Степан долго молчал, сосал трубку, смотрел вниз.

– Утро ясное, – сказал он вдруг. – Не в такое бы утро помирать. А? – И глянул на есаула пытливо и весело.

– О!.. – удивился Иван. – Куда тебя уклонило. Это мне седня про смерть-то надо… Перестарался вчерась… дурак.

– Вот чего… – Степан сплюнул горьковатую слюну. – Прибери трех казаков побашковитей – пошлем к Никону, патриарху. Он в Ферапонтовом монастыре сидит: их с царем мир не берет. Не качнется ли в нашу сторону…

– Какой из попа вояка! – удивился Иван.

– Не вояка надобен – патриарх. Будет с нами, к нам народишко легче пойдет. А ему, думаю, где-нибудь тоже заручка нужна. Можеть, качнется – он злой на царя. Пускай скажут: мы его истинно за патриарха чтить будем. Прибери, кто сумеет…

– Приберу, есть такие.

– Пошли их потом ко мне: научу, как говорить. Письма никакого не писать, но чтоб казаки надежные были, крепкие. Могут врюхаться – слова бы не вымолвили ни с какой пытки.

– Есть такие.

– Ишо пошлем в Запороги – к Ивану Серику. Туда с письмом надо, пускай на кругу вычтут, всем.

– Тада уж и к Петру Дорошенке…

– К Дорошенке? Подумать надо… Хитрый он, крутится, как уж на огне… Посмотрим, у меня на его надежи нет. Еслив надо свою выгоду справить – справит, не задумается. Серко, тот надежный…

– Тимофеич, пошли меня к патриарху, – сказал вдруг Стырь, поднимаясь со своего лежака. – Я сумею, вот те крест, сумею. Ишо как сумею-то!

– Ты не спишь, старый?

– Нет. Пошлешь?

– Пошто загорелось-то?

– Охота патриарха глянуть… Мне один бегун рассказывал про Никона: эт-то тебе не…

– Чего в ем? – поп и поп.

– Самый высокий поп!.. Много я всякого повидал, а такого не доводилось. Пошли. Я с им про веру погутарю. Он вишь чего затеял-то?..

– Опасно ведь… схватить могут: Никона стерегут.

А схватют, милости не жди: закатуют. Охота на дыбе дни кончать? Они вон какие хорошие, дни-то. Выйди, глянь-ка – сердце радуется.

– Ну, кому-то и на дыбе надо кончать… Я пожил. И дней повидал всяких… А Никон бы нам… ой как сгодился бы! Я его склоню! У меня тоже к вере подвох есть.

– Охота – иди. По путе проведайте про Ларьку с Мишкой – где они? Болит у меня за их душа. Зря отпустили, не надо было. Я виноватый…

Замолчали. Долго молчали.

– Досыпайте, – сказал Степан. Поднялся и пошел из землянки.

– Думы одолели нашего атамана, – сказал Иван.

– Думы… – откликнулся Стырь. – Думы – они и есть думы.

– И тебя одолели? – Иван сидел пасмурный, гадал: удастся ему еще заснуть или подниматься тоже да идти по делам. – Чего тебя-то одолели?

– Меня-то чего? Меня не так уж… А охота мне, Ванятка, патриарха глянуть – прям душа заиграла…

– Да зачем он тебе?

– А дьявол его знает, охота глянуть, и все. По спине его охота похлопать: «Ну что, мол, владыка?» У его, видать, тоже какой-то подвох к вере. Он ведь мно-ого знает, Ваня… Ох, я бы с им погутарил!

– Гляди ты! – зачесалось. Спи пока, а то у меня голова, как кадушка рассохлая, разваливается. Лишка взял вчера. Ничего хоть не болтал сдуру?

– Нет. Все же схожу я к патриарху, Иван. Все равно зиму без толку сидеть будем. Схожу. Будет у меня под конец жизни хоть одно… праведное дело. Прям как по обету схожу.

– Спи пока. Дай маленько очухаюсь… Можеть, сосну ишо.

Степан ушел на берег реки, сел.

Солнце выкатилось в чистое небо… Первые лучи его ударили в вербы; по острову вспыхнули большие желтые костры.

Далеко отсюда думы Степана… Может, в Ферапонтовой монастыре, может, в Запорожье, может, в Москве… Думы одолели атамана, правда. И охота додумать их да вздохнуть бы легко… Еще в Черкасске думы – вовсе рядом, а и тут темень полная, не знаешь, чего ждать.

Сзади к нему неслышно подкрался Афонька и крикнул над ухом, пугая. Степан как бы скачком вымахнул из своих дум… Аж вздрогнул.

– Ах ты, черноглазик!.. Напужал. – Степан показал место рядом: – Садись. Чего рано так?

– Я завсегда так, – сказал Афонька, улыбаясь.

– Не спится?

– Выспался.

– Мать чего делает?

– Поись варит.

– Мгм. Ты сны умеешь отгадывать?

Афонька выкатил на отчима черные свои, прекрасные маслины:

– Сны?..

– Ну. Бабка не учила?

– Нет. А ты сон, что ль, видал?

– Видал. Будто мы с отцом моим поехали коня торговать, поглянулся нам обоим один конь, отец мне мигает: «Прыгай и скачи». Я уж и хотел прыгнуть, да подумал: «Ну, уеду, а как же он тут?» И проснулся. Даже жалко, что проснулся, – надо бы доглядеть…

– Не купили?

– Не купили… Да, вишь, я и не знаю, как дальше-то… Вот втемяшился этот сон – хожу и все думаю…

– Спроси бабку Говоруху.

– Да бабку-то… Нет, бабка в таких делах не знает. А сон непростой, чую. Думаю так: вот скочим мы на коней – умахали. А как же вы тут?

– Мы? – не понял Афонька. – Кто?..

– Ну, вы… Ты вот, матеря твоя, бабка – да много! – Степан посмотрел на мальчика, тронул его воробьиное колено, ощупал ладошкой дорогое слабенькое тело сынишки. – Чижолую я тебе загадку загадал – не по росту. Иди скажи матери: иду. Поедим сядем.

Афонька убежал.

Степан прилег на спину, закинул руки за голову, стал смотреть в небо. Он знал, как они поговорят с Корнеем Яковлевым, войсковым атаманом. Этот предстоящий разговор тоже не выходил у него из головы. Он хорошо представлял эту встречу… Место встречи осторожный Корней выберет сам – подальше от людских глаз.

Корнею за шестьдесят, он еще силен, но ходит нарочно тяжело, трогает поясницу, говорит: «Побаливат». Нигде у него не побаливает: хитер и скрытен… Слово не молвит в простоте: трижды перевернет его в матерой голове, обдумает – скажет. Но никогда и не подумаешь, что он хитрит и нарочно тянет, кажется, кто не знает: такая манера. Манеру его Степан видел в бою: куда медлительность девается, вялость: как волк бьет. Воевать Степан учился у него. Но вот эта затаенность, скрытность – это Степан давно невзлюбил в крестном. Не раз схлестывались из-за этого. Степан недоумевал: «Как другой человек!.. Чего ты все скрытничаешь-то? Кого обманываешь-то?» Корней на это говорил негромко: «От тебя и скрытничаю. В тебе тоже два человека сидят: один дурак круглый, другой – добрый казак, умница. Я когда с тобой гутарю, я с дураком гутарю, но так, чтоб умный не подслушал. В каждом человеке по два человека сидят, не только в тебе; я желаю иметь дело с дураками. С умными – редко, по надобности». Степан не то что не умел возражать на это, неохота было возражать, но всякий раз эта мудрость Корнея злила его и удивляла.

Встретятся они так:

– Ну, здоров, кресник, – миролюбиво скажет Корней, а сам, пока подойдет вяло и скажет, успеет цепким взглядом оглядеть всего славного батюшку. – Как походил? Говорят, с удачей?

– С удачей.

– Слава богу!

– Чего на остров-то не приехал? – не выдержит и спросит Степан. – От кого крадисся-то? Уж и на Дону у себя не хозяин…

– Да ведь и ты чего-то не в городок, а свой выкопал… Чего бы тоже?

Разговор, в общем-то, не выйдет. Да он, если припомнить, никогда и не выходил у них – добрый-то, по душе-то… Корней ценил Разиных за воинство, за храбрость и преданность общему делу, но вовсе не уважал, даже побаивался – за строптивость, за гордость глупую, несусветную, за самовольство. Разины не были домовитыми, но и недостатка ни в чем не знали, так как были непременными участниками всех походов, часто из походов приходили с хорошей добычей, которую не копили. Степан родился, когда случился очередной поход, и походный атаман (тогда еще головщик) Корней Яковлев, из уважения к есаулу Тимофею Разе и чтоб быть с казаками покороче (казаки очень любили Разю), напросился к нему в кумовья – так породнились Разины с домовитым Корнеем. Строптивости и самовольства у Разиных от этого не убавилось, как, впрочем, и не прибавилось: Разя и сыновья его, Иван и подросший Степан, ревниво оберегали свою независимость, не важничали, слыли, особенно Иван, за башковитых казаков. Степан, довольно рано для своих лет, заставил говорить с собой знатного Корнея, войскового атамана, как с равным. Он и уважал многоопытного крестного отца, учился у него воинскому делу, но в рот не глядел, не пялил напоказ свою с ним близость, за что и Корней невольно проникся уважением к крестнику. Но в отношениях между ними всегда оставался холодок: один не мог поступиться своим высоким положением – снизойти до панибратства с оголтелым, удачливым Стенькой, другой – другому это высокое положение крестного отца как раз было в тягость. В последнее время, когда Корней повел дело к тому, чтобы чуть ли не выдавать беглых с Дона, они вовсе разошлись. Правда, Корней собрал и проводил крестника в Персию, но это было в интересах самого войскового. С Руси прибывало и прибывало беглых, – надо было, во-первых, отправить их побольше с кем угодно и куда угодно, хоть «за зипунами» со Стенькой; во-вторых, на какое-то время и сам Стенька исчезал с Дона: Корней чувствовал себя лучше, сколько хотел юлил и изворачивался с этими беглыми, – надо, чтоб никто не подумал, что с Дона теперь есть выдача, то есть вроде и не выдавать, но с царем и с боярством не хотелось портить отношений, то есть все же потихоньку выдавать. Корнею было трудно; теперь, с приходом Стеньки, будет много трудней. Знал Степан, что Корней очень встревожен его удачами, не знал только – не мог и подумать о том – радует он Корнея, что скликает всех неприкаянных и недовольных и куда-то их манит. Степан ждал, что Корней будет отговаривать его от войны, будет пугать…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю