Текст книги "Французский полтергейст (СИ)"

Автор книги: Василий Криптонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Фёдор Игнатьевич помолчал в течение минуты, глядя в огонь. Потом сказал:

– Вы правы. Я – мразь. Оправдываться не стану, не ждите.

– Ну, одно нас с вами роднит. Я тоже не сторонник карательных мер и понимаю то состояние, в котором вы пребывали в начале нашего знакомства. На кону стояло будущее Татьяны, которое и так со всех сторон было под угрозой.

– Это не оправдание. Я поступил ничем не лучше Лаврентия.

– Гораздо лучше! Вы меня не насиловали и даже Дармидонта не заставляли. За одно это я вам по гроб жизни благодарен.

– Иногда – подчеркиваю, лишь иногда! – ваши выходящие за грань шутки действительно уместны и выражают нечто большее, нежели простое желание позубоскалить. Я благодарен, что вы не держите зла. Но поступок этот всё равно на моей совести чёрным пятном.

– К слову о пятнах, у меня тут одно белое. Чем закончилась сцена с Татьяной?

Когда мы с Лаврентием вышли из комнаты, не было уже ни Татьяны, ни Фёдора Игнатьевича. Серебряков тоже исчез. Я разыскал Анну Савельевну, и она немедленно попросила отвезти ее домой, что я и сделал. Уснула она уже в экипаже. Поэтому, уложив ее в постель, я спокойно вернулся к себе, где и застал бодрствующего Фёдора Игнатьевича в гостиной у камина.

– Ничем, как и всё в этой жизни, – философски ответил он. – Татьяна растерялась и убежала. Я последовал за ней. Несчастная девочка в совершенном раздрае.

– А вы как будто не расстроены.

– Я, Александр Николаевич, за последние дни уже столько переживал, что теперь, мне кажется, уже вовсе не могу испытывать ничего. Татьяна жива, и это прекрасно. Она никак не опорочила себя. Остальное… устроится как-нибудь.

– Вы проникаетесь моими взглядами на жизнь.

– Ну, что ж, они, правду сказать, весьма разумны.

– Знаете, когда я только перенёсся сюда, мы с вашей дочерью легко нашли общий язык, а теперь мне как будто бы проще с вами. Вот, пугаюсь немного. Это что же, я взрослею, что ли?

– Все мы взрослеем, Александр Николаевич, и – быстро. Осень располагает… Пойду спать, чего и вам желаю.

Фёдор Игнатьевич ушёл. Вместо него появилась Диль. И сказала с задумчивым видом:

– Приборы не продаются.

– Что? Какие приборы?

– Для измерения магии. Производят их штучно и лишь по специальному заказу. Все строго подотчётны. Придётся красть, либо действовать наобум.

– Красть то, что изготавливается штучно и строго подотчётно – безумие. У нас и так библиотека запрещёнкой набита.

– Согласна. Также нельзя забывать и о морально-нравственной стороне вопроса.

– Как раз хотел о ней напомнить. Ну так что, как там бумагу-то нужную для колдовства сделать?

Делать бумагу не пришлось. Годилась любая, но её нужно было подготовить. А именно – с произнесением соответствующих заклинаний опустить на дно ямы. Яма должна быть глубиной в рост мага Ананке. Через трое суток бумагу полагалось выкопать, и она считалась готовой к употреблению.

Однако был и ещё один нюанс. Если эффект нужен поскорее, то можно «срезать угол». Написать все, что хочешь исполнить, сразу же и закопать уже исписанную бумагу. Тогда она за три дня исчезнет, а написанное – исполнится. Но если хочешь запас бумаги на будущее, то зарывать необходимо чистую.

Я, разумеется, решил прибить двух зайцев одной лопатой.

– Хозяин, ты же изучаешь стихийную магию…

– Да, Диль, – сказал я, опираясь на ту самую лопату, которой пока ещё не подвернулся ни один заяц.

– Зачем копать землю руками?

– Я делаю относительные успехи только в огненной магии.

– Ну а я тебе на что?

– Что предлагаешь?

– Вылезай.

Когда, подчиняясь моей мысли, из ямы лупанул земляной гейзер, даже Диль испугалась и шарахнулась.

– То есть, так можно было? – спросил я, заглядывая в эзотерическое отверстие.

– Вообще-то, это была магия воздуха… – не удержалась Диль от толики критического взгляда на мои достижения.

– Согласен, экзамен я бы не сдал, но результат-то вот!

– Вот, – согласилась Диль.

В следующий миг пошёл дождь из комьев земли. Он быстро закончился.

Яма оказалась даже глубже, чем надо. Я бросил на дно кипу чистых листов, прочитал заклинание шёпотом. Затем достал исписанные листы и прочитал ещё одно, скользя взглядом по строчкам. Диль крепко держала меня за плечо, готовясь отдать столько энергии, сколько потребуется.

Покончив с заклинанием, я начал читать написанный моей рукой текст:

– 'Я запер дверь палаты изнутри и, оглядев присутствующих, сказал:

– Ну что же, господа и дама. Сегодня мы сотворим настоящее чудо, о котором станем рассказывать нашим детям и внукам…'

Глава 36
Операция

Я запер дверь палаты изнутри и, оглядев присутствующих, сказал:

– Ну что же, господа и дама. Сегодня мы сотворим настоящее чудо, о котором станем рассказывать нашим детям и внукам. Вы готовы?

– Готовы, – проворчал Серебряков, в то время как остальные только кивнули, придавленные важностью момента.

Долго мы шли к этому всему. И по времени долго, и психологически. У Вадима Игоревича после конфуза на балу испортилось настроение и он превратился в затворника. Когда я попытался его навестить следующим утром, мне дали от ворот поворот в вежливой, но категорической форме.

Что же, я – человек простой, не обидчивый. Сказал Диль шпионить за Серебряковым и докладывать обо всех передвижениях. Пару дней он сидел дома, перемещаясь от своих покоев до столовой и обратно, потом не выдержал, схватил ружьё и пошёл на охоту в лес. Диль немедленно доложила и привела меня к нему.

Дичи в лесу Серебряков не обнаружил, может, и вовсе не умел её искать, посему просто бродил, понурив ружьё, в опасном одиночестве. Увидев меня, сказал безрадостным голосом:

– А, вы… Надсмехаться собираетесь?

– Над человеком с ружьём? Нет уж, увольте.

– Как вы меня отыскали? Неужели Анисий доложил?

– Знать не знаю никакого Анисия. Привело меня сюда, Вадим Игоревич, исключительно любящее сердце.

– Всё же надсмехаетесь…

– Ничуть не бывало. Вы, мне кажется, слишком уж близко к сердцу принимаете случившееся. Вам ведь даже не отказали. А собственно, даже если бы и отказали, не вижу трагедии и в этом. Мне представляется, что вам достаточно свистнуть, и к вам выстроится очередь из невест.

Измождённый одиночеством Серебряков сотворил из груди своей тяжкий вздох и совершенно повесил голову.

– В том-то и беда, Александр Николаевич, что сия очередь мне отнюдь не потребна. Татьяна Фёдоровна крепко завладела моим сердцем.

– Тяжёлый случай. Но всё одно – не стоит так переживать.

– Что она говорит?

Говорила Танька иногда много, иногда мало – по настроению. И всякий раз разное. Ничего конкретного мы с Дариной от неё добиться не смогли, хотя очень старались. Поэтому пришлось интерпретировать полученную информацию во всей её противоречивости.

– Молода она ещё, что ей сказать. Хочется романтики, приключений, отношений. Чтоб на балкон к ней влюблённый забирался, мурлыкая серенаду, а она бы смотрела на него перепуганными глазами и умоляла уйти, чтобы папа не узнал, а он бы отказывался и не уходил, а совсем даже наоборот, начал бы аккомпанировать себе на семиструнной гитаре. Мы-то с вами взрослые люди, нам хочется, чтобы дома была тёплая и уютная жена, с которой при случае не стыдно в свет выйти. А у неё совсем другие приоритеты эмоциональные.

– Вы серьёзно полагаете, что проблема в этом?

– Не то что полагаю, я это знаю. Сам, знаете ли, предпочитаю женщин постарше…

– Да уж, знаю.

– Но советовать этот путь не стану, ибо сердцу не прикажешь. У каждого человека сердце имеет свои склонности, а разум уж объясняет и оправдывает их таким образом, чтобы человек чувствовал свою правоту по отношению к заблуждающемуся человечеству.

– Признаться, я скучал по нашим глубокомысленным беседам.

– Вообразите, как скучает по глубокомысленным беседам господин Старцев.

– Ах, Господи, господин Старцев! Совсем из головы бедный старик вылетел. Появились какие-либо идеи?

Ещё как появились.

Старцев, правда, к тому времени из больницы успешно выписался по той простой причине, что никаких проблем по медицинской части у него не нашли. Ну, потерял сознание, ну, разделся. Однако ведь оделся и в сознание пришёл. Чего держать зазря человека? Он же целый декан факультета, у него там куча административки. Рутина, с которой он прекрасно справляется, будучи освобождённым полностью от академических часов.

Поэтому для продолжения обследований пришлось его возвращать в ту же палату, идти на некоторые конфликты с персоналом больницы, ведь там уже лежал кто-то другой. Но нам была нужна именно конкретная палата, поскольку Серебрякову дали разрешение пользоваться ментальной магией там и нигде больше. Такая вот зловредная бюрократия. Но – решили.

Повторили всю процедуру с прошлого раза, с той разницей, что теперь я передал не статичное состояние мозга Семёна Дмитриевича, а динамическое. «Записывали» в течение десяти минут. Всё это время Леонид исполнял перед Старцевым всякого рода эротические танцы, дабы спровоцировать у него разнообразные реакции. Рассказывал анекдоты, демонстрировал картинки, пел, плакал, даже вполне сносно исполнил гопака, крича при этом то по-петушиному, то по-козлиному. Старцев смотрел на всё это внимательно и молча. Столь же внимательно через приоткрытую дверь смотрели две медсестры.

Закончив запись, мы прогнали Старцева и положили на его место Леонида, как человека с предположительно нормально действующим мозгом. Медсёстры в этом сомневались, поэтому мы пригласили их в палату и заставили исполнять эротические танцы. Фигурально выражаясь, естественно. Девушки поначалу стеснялись, но потом затеяли танцевать с платочками, сцепившись локтями, спели несколько частушек. Когда в палату заглянул красноносый немолодой врач с бутылкой чего-то весёлого и начал не в лад подпевать, я поторопился прервать мероприятие, которое явно начинало сворачивать не туда.

Тем же вечером в доме у Кунгурцевой мы занимались аналитикой.

– Я, признаться, никогда не занималась аналитикой, – честно сказала Анна Савельевна, – однако с вами готова на любые эксперименты. Нужно как-то подготовиться?

– Задёрнем шторы, – сказал я. – Если кто увидит, разговоров будет…

Мы задёрнули шторы, я материализовал Диль. Анна Савельевна изобразила нам чаю и показала иллюзии. Сразу два голографических мозга висели в воздухе. Диль внимательно на них смотрела, слизывая с ложечки варенье. Ложечку держал я, дабы происходила передача энергии. Анна Савельевна просто пила чай, сосредоточенная на том, чтобы иллюзии не рассеивались.

Время от времени Диль просила повернуть мозги, увеличить, сменить ракурс, дать разрез. От её внимательного взгляда ничто не ускользало, а её начинённый информацией разум неумолимо приближался к разгадке.

– А что за переполох на днях был в библиотеке, Александр Николаевич? – спросила Кунгурцева, не сводя глаз с мозгов. – Я слышала краем уха, но ничего не успела понять.

– Переворот, смена власти. Я не сторонник экстремизма, поймите меня правильно, поэтому действую только наверняка. Экстремизм – это ведь когда не получилось. А когда получилось – это уже подвиг.

– Расскажите поподробнее, прошу вас.

Подробностей было не так уж и много. В понедельник утром я пошёл сразу в библиотеку, где застал омерзительную сцену. Библиотекарь – лысый мужчина лет пятидесяти с половиной, но пьянством доведший себя до такого состояния, что при беглом взгляде ему можно было дать все семьдесят, заботливо держал лестницу, прислонённую к книжному шкафу. На самом верху лестницы стояла Янина Лобзиковна и тянулась к труднодосягаемой полке.

– Эту, Георгий Ефимович?

– Нет-нет, милочка, дальше, дальше.

– Так может быть, лестницу подвинем?

– Нет-нет, ты достанешь.

После каждой фразы библиотекарь облизывал губы. Глаза его были прикованы к подъюбочному пространству подчинённой так, будто там демонстрировали новый сезон нежно любимого сериала. Янина Лобзиковна вынужденно приподняла одну ногу, чтобы удержать баланс, и Георгий Ефимович с удовольствием хрюкнул.

– Эту? – прокряхтела помощница библиотекаря.

– Да, милая, эту. Тяни её, тяни!

Я подождал, пока Янина Лобзиковна вытянет нужную книгу. Вмешаться хотелось раньше, однако по технике безопасности я предпочёл подкараулить момент, когда дама будет твёрдо стоять на двух ногах. Уже тогда сказал:

– Вы арестованы.

– А-а-а⁈ – заорал, подпрыгнув, библиотекарь и повернулся ко мне. – Что такое⁈ Вы кто? Как вы смеете⁈

– Поднимите руки вверх и пойте «Боже, царя храни», пока вас окружают.

– Что-о-о⁈

Янина Лобзиковна ловко спустилась с лестницы и улыбнулась мне.

– Это Александр Николаевич, преподаватель…

– А-а-а, это тот, который натравил на меня невоспитанных мальчишек! Ну здрасьте-здрасьте, дорогой вы наш господинчик. А здесь у нас абы кто не ходит, между прочим, здесь у нас только сотрудники. Потрудитесь-ка очистить помещение.

– Да это вы потрудитесь, Георгий батькович. Сотрудником библиотеки вы более не являетесь. Вот, извольте ознакомиться, приказ о вашем увольнении по причине несоответствия должности. За расчётом обратитесь в кассу, всего вам самого наилучшего.

В руке у меня и в самом деле был приказ, подписанный Фёдором Игнатьевичем. Ну а что я, шутки шутить, что ли, буду! Нет, я буду, конечно, но не с такими же персонажами.

Георгию Ефимовичу потребовалось время, чтобы осознать. Он скользнул по документу в моей руке нетрезвым взглядом, открыл рот, закрыл, снова открыл и заорал, брызгая слюной:

– Меня? Я⁈ Да размечтался! Вон отсюда! Все – вон!

Я это «все» принял на свой счёт. Ну, мало ли, в глазах у человека четверится, кто я такой, чтоб осуждать. Вскоре понял, что ошибся. Потому что разгневанный Георгий полез на меня с кулаками.

Ничего предпринять я не успел. Мимо меня быстро что-то переместилось, и буквально в следующую секунду Георгий Ефимович очутился на полу, хрипя и каркая. А сверху, заломив ему за спину руку и для верности подперев коленом спину восседал Порфирий Петрович, который не пьянствовал, судя по лицу, уже как минимум четыре дня.

– А что это у вас тут такое происходит? – спросил он. – Мне охранник велел вас тут искать, Александр Николаевич.

– Да всё уже, собственно, произошло. Янина Лобзиковна, принимайте хозяйство. Приказом Фёдора Игнатьевича Соровского вы назначены библиотекарем с сего дня, с соответствующей прибавкой к жалованью и закономерным повышением в табели о рангах. Моё вам уважение.

– Я? Но как же я…

– А вам будет помогать вот этот крепкий мужчина. Знакомьтесь, Порфирий Петрович Дмитриев, помощник библиотекаря, ваш подчинённый. В обиду не даст, как вы могли заметить. Ростом обладает более высоким, нежели ваш, так что никаких трудностей с добыванием труднодоступной литературы испытывать не будет. Поздравляю вас, Порфирий Петрович, со вступлением в должность. Будете, как я уже сказал, возвращать кармический долг – содержать книги в порядке. А то, что вы свою карьеру с подвига начали – это мы тоже зафиксируем, это немаловажно. Похвальное письмо будет, возможно, премия. И в любом случае это ярчайшее свидетельство того, что прежняя ваша жизнь не сгорела бессмысленно и безвозвратно, а оставила по себе важные навыки, которые и дальше будут вам помогать. Нам не дано предугадать, какие у Всевышнего планы на наш счёт, но вот в такие минуты, как эта, мы понимаем, что все события, подстерегающие нас на жизненном пути, нужны для того, чтобы привести нас в то место и время, в таком состоянии, в которых только и было необходимо… Кажется, я запутался в хитросплетениях сентенции, во всяком случае, утратил нить. Старею, слабею умом, увы… Но суть вы все поняли. Порфирий Петрович, отпустите безработного, позвольте ему уйти, если он соблаговолит сделать это без…

Георгий Ефимович не соблаговолил. Ярость его душила. Он почему-то думал, что сможет врукопашную отбить себе всё, чего его лишили. Пришлось звать полицию, оформлять… Однако закончилось всё хорошо. Порфирий Петрович с энтузиазмом включился в новую работу. И судя по тому, как светился взгляд Янины Лобзиковны, когда я спустя пару дней вновь заглянул в библиотеку, её жизнь тоже многажды улучшилась.

– Нашла, – сказала Диль, прерывая мой, в целом, оконченный рассказ и ткнула пальцем в голограммы, которые демонстрировали очередной безбожно увеличенный разрез двух разных мозгов. – Вот, видите? Это базальные ганглии. У Леонида они постоянно активны, а у Семёна Дмитриевича как будто вовсе заморожены. При этом ткани очевидно живые. Если бы были мёртвыми, мы бы говорили о болезни Паркинсона, однако здесь некроза не наблюдается.

– И как же нам дальше быть? – спросила Анна Савельевна.

На этот вопрос ответил Леонид на следующий день.

– Я бы разрядик дал, н-да-с, – сказал он, когда Анна Савельевна показала ему нужное место на голограмме.

– Разрядик? – спросил я.

– Именно. Это мы умеем. Маги-целители, имею в виду. В случае слабого сердцебиения, к примеру, запустить – это мы можем, да-с. Здесь, конечно, послабее нужен разряд, однако без него не обойтись.

– И одновременно ментальное тело выправить, – добавил Серебряков, также внимательно глядящий на иллюзию. – С моей стороны – пара пустяков.

– Ещё нужно будет связь обеспечить, – напомнил я.

– Соглашусь, немного больше пары пустяков… Но справлюсь. Когда приступим?

И вот, мы приступили. Палату нашу на этот раз никто не занимал, так что мы в неё внедрились без проблем. Заперли дверь, чтоб никто не мешал. Помочь всё равно ведь не смогут. Мы если облажаемся, так там только сам Господь всемогущий помочь сумеет, а ему дверь не помеха.

– Ну, начали, – сказал я и возложил персты на виски покорно закрывшего глаза Семёна Дмитриевича.

Дальше эмоций не было. Всё отрепетировали, всё знали, только время от времени шёпотом друг другу говорили о начале нового этапа.

– Так, получаю доступ к мозгу… Есть доступ.

– Вижу, передаю картинку.

– Приняла, создаю иллюзию.

– Увидел. Ганглии, пожалуйста. Так, увеличить. Приступаю к воздействию на иллюзию.

– Есть воздействие, отметила.

– Забираю впечатление. Передаю.

– Принял.

– Погружаю пациента в трансовое состояние. Делаю внушение.

– Импульс готов. Актуальность изображения?

– Поддерживается.

– Мы готовы?

– Да.

– На счёт три. Раз, два, три. Импульс!

– Ментальное тело выправлено.

– Ганглии функционируют!

– Это победа, дама и господа. Это – победа.

– Не торопитесь, Александр Николаевич, сейчас я попытаюсь привести пациента в сознание.

Семён Дмитриевич открыл глаза и секунд десять непонимающе смотрел на наши обеспокоенные лица. Когда мы уже пришли в полнейшее отчаяние и готовы были посыпать головы пеплом, ибо убили, безвозвратно убили всё, что было ещё сколько-нибудь живым в человеке, он открыл рот и сказал:

– Господа… и дама. Я в неоплатном долгу перед вами. Если бы я только мог словами передать то, что я сейчас чувствую! Вообразите человека, который всю жизнь ходил, согнувшись под страшной тяжестью, и теперь вдруг получил возможность выпрямить спину, расправить плечи! А чувствую себя как Атлант, переложивший небесный свод на плечи Геракла! Вы, вы – мой Геракл, Александр Николаевич! Вы один меня услышали, вы протянули мне руку!

Я улыбнулся, сел на имеющийся рядом стульчик и вырубился от общего упадка сил и магического перенапряжения. В себя пришёл на диванчике в своём кабинете. Был вечер, на столе горела лампа, а по кабинету ходил чем-то чрезвычайно озабоченный Фёдор Игнатьевич.

– Очнулись? Ну, слава богу! В гроб вы меня сведёте своими чудесами, Александр Николаевич.

– Устал немного, – зевнул я. – Как там Старцев? Всё хорошо?

– Старцев – сенсация. Жив, здоров, чрезвычайно бодр и фонтанирует эмоциями. Но сейчас важно не это.

– Верно мыслите. Сейчас важно поужинать.

– И даже не это. У меня в кабинете сидит чрезвычайно важный посетитель и ждёт вас, Александр Николаевич.

– Это по поводу источника или насчёт магии мельчайших частиц?

– Не могу знать, передо мной отчитываться он отказался.

– Ну так чего же мы ждём! – Я сел и потянулся. – Идёмте. Вдруг что-то интересное, а мы тут от жизни отстаём.

Глава 37
Три бумажки Якова Олифантьевича

Человек, оккупировавший кабинет ректора, явно чувствовал себя там как дома. Развалился в кресле Фёдора Игнатьевича, откинулся этак по-хозяйски, руки за голову заложил и блаженно улыбался в потолок, создавая полную иллюзию того, что и секретарша Фёдора Игнатьевича присутствует в этом же самом кабинете, но сокрыта от досужих глаз рабочим столом.

Лицом человек обладал круглым настолько, что Сократ преклонил бы колени и провозгласил, что лик сей снизошёл к нам непосредственно из царства эйдосов. Столь же круглы были стёкла очков. Жиденькие волосы аккуратно зачёсаны назад. Лет же посетителю было – около пятидесяти.

– Здравствуйте, – сказал я, очутившись в кабинете. – Вы хотели меня видеть?

Человек сверкнул очками, слегка изменив положение головы.

– А вы знаете, мне нравится, – неприятно вкрадчивым, чуть ли не мурлыкающим голосом произнёс он. – Этот ваш подход. Хорошо, без подобострастия, не заискиваете.

– Помилосердствуйте. Ни единого повода для заискиваний не вижу. Вас мне никак не представили. Вот если бы вы сразу отрекомендовались, скажем, императорским советником…

– Залебезили бы?

– Всё равно нет, но хотя бы утрудил себя поклоном, ибо приближенные его величества того несомненно достойны.

– И нос-то мне утёрли. Что не представился. Правильно, всё правильно. Нас, правительственных чиновников, завсегда за дурачков все принимают. Бывало, зайдёшь куда – он так и лебезит, так и танцует вокруг на цыпочках. Потому как известное дело, ежели начальник – значит, самодур. Не понравится чего – всё и поломает, и на каторгу сошлёт, верно я говорю, Александр Николаевич?

– Ох, и каверзные вопросы задаёте. Не столько сами вопросы, сколько манера постановки. Ох, запутался я. Ох, ляпнул не то. Покраснел, побледнел, заикаюсь.

Визитёр захохотал и опустил руки так резко и в такое место, что будь под столом в самом деле секретарша Фёдора Игнатьевича, она бы всенепременно охнула, поскольку удар пришёлся бы ей аккурат по темечку. Но было тихо, что, впрочем, ничего ровным счётом не доказывало.

– Полно ваньку валять, как в народе говорится. Давайте знакомиться. Моё имя Яков Олифантьевич, по фамилии буду Грибков. Такая вот простецкая и даже смешная фамилия – Грибков, и вся недолга. Давайте, пожмите мне руку.

Я приблизился и пожал руку вставшему по такому случаю чиновнику Грибкову. Рука была на ощупь как подушка, на которой всю ночь кто-то спал. Тёплая, мягкая, но, правда, сухая. Не сильно располагающая к себе рука, одним словом.

– Присаживайтесь, Александр Николаевич, не извольте испытывать ровным счётом никакого беспокойства на мой счёт. Я не собираюсь доставлять неприятностей ни вам, ни вашему дорогому Фёдору Игнатьевичу. А явился я сюда совершенно даже по делу, и вы, наверное, догадались, по какому.

– Есть пара мыслей.

– Именно! Вот и послушайте. Наши великолепно учёные маги закончили измерять силу источника, внезапно открывшегося на вашей земле. Сила оказалась равна шестнадцати сотням Мережковских, с небольшими подвижечками, плюс-минус, знаете, как это в математике бывает, полагаю.

– Наслышан.

– Уважаю всесторонне образованных людей, сам стараюсь таким быть. Знаете, вот, как бы занят ни был, а возьму время от времени и какую-нибудь книжку прочитаю. Например, про разведение пчёл. Или о вязании крючком – что под руку попадётся. Никогда не знаешь, что в жизни пригодится. Вы читать любите?

Вопрос мне не очень понравился, но я ответил без запинки:

– Как вам сказать, господин Грибков… И да, и нет. Чтобы соответствовать занимаемой должности, вынужден много читать по своему предмету и смежным дисциплинам. А так, чтобы для удовольствия, или, вот, пчёлы… Нет-с, такого почти не бывало. Хотя в юности, знаете ли, доводилось листать всяческие сочинения, с большим любопытством.

– Понимаю, понимаю. Но вернёмтесь с вами к источнику. Источник такой силы – это, разумеется гордость и собственность государства.

– Я предполагал такой исход.

– Ну, Александр Николаевич, в бумаге, которую когда-то предку вашему далёкому выдали, было ведь особо помечено, что земля – ваша, а всяческие ископаемые и месторождения принадлежат государю, с выплатой вам процентов.

Я холодно кивнул, не подав виду, что никакой бумаги в глаза не видел, и вряд ли она вовсе существует в природе. Своё «родовое гнездо» я в той деревне лицезреть имел счастье. Пустырёк как пустырёк, чин по чину. На его месте, собственно, источник и расцвёл, а сам дом сгорел чёрт-те когда, если верить туманным рассуждениям Фёдора Игнатьевича.

– Процентов, – кивнул я и посмотрел на собеседника со значением.

– Тут-то мы с вами и подбираемся к самому интересному! – поднял палец Яков Олифантьевич. – Вам действительно полагаются двадцать пять процентов, но как их отделить от источника, скажите на милость?

– Я слышал, что для решения подобных вопросов Мефистофель изобрёл бумажные деньги.

– И прекрасно сделал! Очень рад, что вы сами перевели разговор в нужное нам русло. Вот, пожалуйста, возьмите бумажечку, которую я исписал, пока ждал вашего прихода. На ней, как вы видите, изображена сумма слишком страшная, чтобы произносить такое вслух. Если хотите, я приоткрою окошко, вам не дурно?

– Нет, не утруждайтесь, я никогда не боялся чисел, написанных на бумажке. Они меня, знаете ли, даже вдохновляют. Особенно когда сверху нет приписочки: «Счёт».

– Шутите! Это очень хорошо, что вы шутите, я и сам человек весёлый, мы с вами точно поладим! Так вот, это – сумма, в которую примерно можно оценить весь источник, как есть. Теперь возьмите вот эту бумажку. Тут, как вы можете заметить, четверть от той суммы, которая причитается вам. Что можно сделать на эти деньги? Купить прекрасный дом. Нанять полный штат прислуги, собственный выезд, оставить преподавание. Несколько лет можно прожить в своё удовольствие!

– А потом?

– А что потом? Ну, если обойтись без выезда, то часть суммы можно вложить в какое-нибудь предприятие и обеспечить себе это самое «потом». Есть, конечно, и другой вариант. Ежеквартальные выплаты, но там… Право слово, совершенно несерьёзные суммы, вот, поглядите на эту третью бумажку, я её измял нечаянно, чернила размазались, но прочесть можно. Разве же это деньги? Ну что тут можно… Да даже… Не знаю… Приданного какой-нибудь приятной особе не соберёшь толком. Решать вам, конечно.

Ну и жук этот Яков Онлифансович. Язык – что помело. Ежеквартальная сумма в сравнении с двумя другими и вправду выглядела ничтожной. Однако, во-первых, она таки существенно превышала размер преподавательского жалованья, а во-вторых, немаловажный нюансик, она выплачивалась бессрочно. Что означало: эту ежеквартальную «крохотную сумму» буду получать всю жизнь я, мои дети, внуки, правнуки и так далее, пока род мой не оборвётся на какой-нибудь торжественной или не очень ноте. Выбор у меня стоял, по сути дела, между перспективами обеспечить себя и своих потомков навсегда, либо получить большой куш прямо сейчас.

Будь у меня у самого деловая жилка, я бы, может, принял и другое решение, интересное Грибкову. Вложился бы в какое-нибудь дело, получил бы хорошие барыши… Но где я и где бизнес. Бизнес – это думать надо, работать, рисковать. Видал я успешных бизнесменов в прошлой жизни. Отпуск – работа, выходные – работа, за столом – работа, во сне – работа. А потом ещё берут с собой на работу немного работы, чтобы можно было работать, пока работаешь. Либо так, либо всё делегировать, продолбать и сидеть потом до конца жизни в кабаке, рассказывая таким же забулдыгам, как ты весь мир в кулаке держал, но судьба-злодейка тебя подставила.

В общем – нет, не моё. Мне, наверное, суждено было в этот мир попасть – я с рождения чувствовал себя немного аристократом. К труду питаю отвращение, а вот приключения мне нравятся. Такие, чтобы ночью после них домой возвращаться, в тепло и уют. Как Шерлок Холмс, например. Вот, судьба наконец-то изловчилась выстроиться именно так, как я хотел.

Кстати говоря, благодарить за это нужно Татьяну. Если бы не она – где бы я сейчас был? Пахал бы за копейки в какой-нибудь шараге «Рога и копыта», деля зарплату между арендой и коммуналкой, пробавлялся дошираком, ходил в загибающуюся библиотеку и подумывал о том, чтобы пойти преподавать русский и литературу. С зарплатой там, может, и так себе, но, говорят, есть какие-то социальные льготы и карьерные перспективы, смутно мною осознаваемые.

Бр-р-р! Жуть-то какая. Слава Таньке! Ура рыжей! Куплю ей красивейший букет цветов! Хотя нет, не куплю. Серебрякову скажу, чтобы купил. И Таньке приятно, и для дела полезно. А что самое главное – я как будто бы и ни при чём вовсе.

– Судя по благостному выражению вашего лица, Александр Николаевич, вы уже приняли решение?

– Что? Ах, простите, это я о дамах задумался. Когда я думаю о дамах, у меня всегда такое решительное выражение лица.

– Верно, верно мыслите! Где деньги – там, известное дело, и дамы всенепременно сыщутся. Ну так что же, вторая бумажка?

– Да на что же мне вторая? Давайте третью.

– Третью? – скривился Яков Олифантьевич. – Разочаровываете вы меня, Александр Николаевич. Ну что такое эта третья бумажка?

– Бог Троицу любит.

– Оно, конечно, так…

– Ну так вот, значит, и порешили. Кто же мы такие, чтобы с Господом спорить!

С предельно кислым видом Яков Олифантьевич пожал мне руку и принялся вытаскивать из портфеля уже настоящие, имеющие юридическое значение бумаги, которые нам с ним предстояло читать, уточнять и подписывать.

* * *

Домой мы с Фёдором Игнатьевичем вернулись заполночь. Он меня, конечно, дожидался в академии, без меня не ушёл. И потом, на обратном пути – а шли мы с ним пешком, так как извозчика не поймали в столь поздний час, а Яков Онлифансович заявил, что едет в другую сторону – проявлял участие.

– Вы сделали мудрый выбор, – сказал Фёдор Игнатьевич, когда я изложил ему суть ситуации. – Но бросать преподавание я бы вам пока не советовал.

– Честно говоря, и не собираюсь. Работа эта необременительная и даже в каком-то смысле интересная, не говоря о том, что позволяет находиться в близком контакте со многими приятными людьми. Кроме того, я такой человек, что мне необходима некая внешняя сила, чтобы меня заставлять двигаться. Иначе я двигаться вовсе перестану и поросту мхом. Что меня нисколько не украсит. Мне не идёт зелёное, видите ли.

– Девочку свою, полагаю, теперь сумеете выучить, если будет на то ваше желание.

Фёдор Игнатьевич выглядел одновременно и радостным, и грустным, как отец, гордый достижениями сына, но понимающий, что сын вот-вот выпорхнет из родного гнезда и поминай как звали.

– Не грустите, Фёдор Игнатьевич. Я съеду от вас только по решению суда и никак иначе.

Фёдор Игнатьевич от неожиданности бурно раскашлялся, но ничего не сказал. Должно быть, не нашёл нужных слов благодарности. Бывает. По-настоящему близкие люди всё равно понимают друг друга без слов.