Текст книги "Французский полтергейст (СИ)"

Автор книги: Василий Криптонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

– Обязуюсь присутствовать.

– За сим, пожалуй, откланиваюсь. Следующая встреча в понедельник у вас в кабинете?

– Всё так, всё так.

Серебряков отчалил на личном экипаже. Леонид поплёлся в академию, где у него имелись какие-то незакрытые гештальты в этот прекрасный субботний день. Мы же с Анной Савельевной остались на крылечке переждать дождь, который, судя по некоторым трудноуловимым приметам, должен был в ближайшее время сойти на нет или, по крайней мере, дать небольшую от себя передышку.

– Я так давно никуда не выбиралась…

– Так я заеду за вами?

– Вы слишком торопите, Александр Николаевич…

– В семь будет удобно?

– Ах, это уже слишком опасно. О нас заговорят.

– Пусть себе говорят. Вы ведь не замужем, я тоже не обременён какими-либо обязательствами подобного толка. Мы свободные люди.

– Мне бы вашу отвагу, Александр Николаевич! А я всё время боюсь, что меня уволят.

– Кто?

– Ах, что за чушь…

– Нет, я настаиваю, скажите: кто? Заведующий кафедрой иллюзионной магии, то есть, вы, Анна Савельевна? Я думаю, с этой дамой у нас получится договориться. Или, быть может, вы опасаетесь моего дражайшего родственника Фёдора Игнатьевича, ректора академии?

– Теперь я сама себе кажусь смешной…

– Иными словами, в семь я у вас.

– Буду готова. А вот и дождик перестал. Может быть, согни вы соответствующим образом руку, я могла бы взять вас за локоть и пройтись так?

– Отчего же бы и нет, Анна Савельевна?

И мы прошлись, как самая настоящая пара, с гордым вызовом встречая все устремлённые в нашу сторону взгляды.

* * *

Я проводил Анну Савельевну до двери и поцеловал ей ручку на прощание. Направился к себе. Погода разгулялась, тучи пропустили немножко солнца, и мне было радостно и хорошо. Но тут судьба подкинула немного дёгтя в бочку мёда.

– А вы, я смотрю, времени не теряете!

– А вы, я смотрю, вернулись к вежливому обращению. Что ж, не скажу, что это ключевым образом повлияло на моё к вам расположение, но определённо не пошло во вред.

– Вы мне ненавистны, Александр Николаевич.

– Это мне хорошо известно, Порфирий Петрович, и вашей любви я вовсе не домогаюсь.

– Тогда зачем вы обещали мне помочь⁈

Вопрос этот не давал Дмитриеву покоя. Он не мог осмыслить ответ в рамках своего мировоззрения, нейроны лопались, извилины отчаянно пульсировали.

– Считайте меня сумасбродом, – вздохнул я, – коль скоро уж понятие элементарной человечности вам до такой степени чуждо. Что ж, я обещал – я сделаю. Приходите в понедельник в академию, ко мне в кабинет, в столь же пристойном виде, как сейчас. Я Бориса Карловича предупрежу.

– И что будет?

– Будете выплачивать свой кармический долг.

– Что? Как это?

– Вот и узнаете. Пусть интрига будет. Разве это не интересно? Интриги! Всего вам наилучшего, Порфирий Петрович.

– И вам, и вам…

А дома я, переодевшись, материализовал Диль.

– Что скажешь?

– Исключительно мерзкий тип этот твой Порфирий Петрович, я бы его в реке утопила.

– Мнение засчитано, однако вопрос был не об этом. Насчёт мозга.

– Вы всё сделали неправильно.

– Мы старались.

– Мозг нужно исследовать в действии, а вы на неподвижную картинку смотрели. Хорошо, что явных повреждений нет, но это и так было очевидно – господина Старцева вадь не по голове молотком били. Нужно смотреть, какие части мозга функционируют неправильно. Для этого, кстати говоря, нехудо бы ещё мозг обыкновенного человека посмотреть. Учебники, что я прочитала, очень основательные, но картинки в них не двигаются.

– Диль, да ты сокровище. Чем дальше, тем больше убеждаюсь.

– Спасибо, хозяин.

– Есть хочешь?

– Всегда!

– Через полчаса обед, с меня увеличенный паёк. А пока пойду-ка я с Фёдором Игнатьевичем пообщаюсь на одну интересную тему.

– На какую?

– Интрига, Диль, интрига. Что наша жизнь без интриг!

Глава 34
Бал

С Дариной вышло некрасиво. Она хоть особо и не надеялась, но как-то до последнего подумывала, что тоже поедет на бал. Как и всякая уважающая себя девочка, в душе она была принцессой, за которой вся массовка следит, разинув рты, а принц бегает с хрустальной туфелькой.

Увы, настоящие балы не очень-то имели в виду шестилетних девочек. Там преимущественно собирались более-менее взрослые люди, чтобы растопыривать пальцы и задирать носы. Музыка и танцы – пережиток прошлого, необязательная часть.

В общем, Даринка, конечно, расстроилась, но не так, чтобы совсем. Осталась с Дармидонтом, который вызвался почитать ей Библию – свои любимые места про слонов. Мы все посчитали, что духовное развитие девочке не повредит, ей ведь в будущем году в гимназию поступать.

На том я отбыл за Анной Савельевной, а Танюха на правах неоперившейся мелюзги отправилась на бал в сопровождении папеньки. Диль я забрал с собой в невидимом воплощении. Как-никак, еду в цитадель ментальных магов, пусть страхует. Имелся у меня и достопамятный амулет, который Серебряков выдал еще во время нашей экспедиции к источнику. Но на него я полагался меньше, чем на Диль, которая с каждым днём завоевывала всё больше моего доверия.

– Бал – это, в сущности, сплошное расточение, – говорил Серебряков, помахивая бокалом с пузырящимся напитком. – Прихоть матушки.

Он меня разыскал почти сразу же, как мы с Кунгурцевой приехали и станцевали первый танец. Анна Савельевна, вопреки моим опасениям, не жалась ко мне пугливой мышкой, а, напротив, сразу же нашла каких-то знакомых и с моего благословения удалилась к ним хорошо проводить время. А в меня вцепился Серебряков, которому было скучно и грустно и на уши не кому сесть.

– Видимо, балы её развлекают, – предположил я, развивая тему матушки Вадима Игоревича.

– Ничего подобного! – гаркнул мне на ухо Серебряков, пересиливая разошедшуюся тубу. – Но матушка до крайности озабочена тем, чтобы наш род являл собой лицо Белодолска! А в последнее время Аляльевы набирают высоту. Вот, кстати, и Степан Аляльев, впрочем, вы, насколько я понимаю, знакомы.

Стёпа вошёл в залу решительно, с гордо поднятой головой и сдержанной улыбкой превосходства. Так и не скажешь, что на переменах в библиотеке помогает книжки по полкам расставлять.

– Вот, видите? Он пришёл, – вздохнул Серебряков. – Теперь через месяц будет бал у Аляльевых, и мне тоже на него придётся явиться, иначе это – открытое объявление войны.

– Значит, ещё месяц вам тут куковать?

– Увы, всё верно. Я бы и плюнул на всё, какому чёрту разница до всех этих ритуальных плясок. Но не хочется расстраивать матушку. Уверяю, и Степан Аляльев сегодня предпочёл бы находиться где угодно, только не здесь. Все мы – марионетки в руках своих родителей, а что делать. В противном случае нам обеспечены пожизненные раскаяния, угрызения совести, мысли о том, что подвели, не оправдали… Видит бог, я сочувствую вашему сиротству, Александр Николаевич, но согласитесь, что нет худа без добра, вы полностью принадлежите только себе, и ни перед кем не ощущаете себя должником.

– Сказал человек, который объездил весь земной шар.

– Ха! А ведь действительно. Что ж, каждый пользуется той толикой свободы, что ему дана, и так, как полагает нужным. Я использую свои крохи для путешествий, а вы, мне кажется, даже став богатым холостяком, скорее запрётесь в библиотеке с книгами, чем посетите хотя бы даже и столицу! И это вовсе не означает, что вы обладаете меньшей свободой, нежели я. Впрочем, прошу меня извинить, музыка прервалась, я должен поздороваться с Аляльевым.

– Я с удовольствием составлю вам компанию.

– Извольте-с.

Стёпа с Вадимом Игоревичем обменялись взвешенными приветствиями, окатили друг друга холодными взглядами и тепло пожали руки. Мы со Стёпой поздоровались запросто, после чего Аляльев, извинившись перед Серебряковым, отвёл меня в сторонку.

– Послушайте, Александр Николаевич, вы только не подумайте, будто я жалуюсь, но это же форменный кошмар!

– О чём вы говорите?

– О библиотеке, разумеется!

– Не переживайте, завтра-послезавтра вы будете избавлены от этой обременяющей…

– Я же сказал, что не жалуюсь! Я готов помогать Янине Лобзиковной хоть до самого выпуска…

– Кому? – не понял я.

– Янине Лобзиковной.

– Это… помощница библиотекаря?

– Именно так. Вы не знали ее имени?

– Видимо, нет… Лобзиковна?

– Лобзиковна.

– Ее отца звали Лобзиком?

– Получается, что так.

– Феноменально. Так в чем же состоит ваше затруднение?

– Библиотекарь вернулся.

– Вышел из запоя?

– В том-то и дело, что да. Это омерзительное существо с красными глазами и трясущимися руками. Не знаю уж, в силу означенных обстоятельств или же попросту от природы он обладает исключительно склочным и злобным нравом. Янина Лобзиковна вынуждена с ним работать едва ли не больше, чем без него, поскольку он сам только всё путает, роняет и орёт дурным голосом. У меня есть веские основания полагать, что когда ни я, ни Борис не видим, он даже позволяет себе распускать руки.

– В котором из двух омерзительных смыслов?

– Полагаю… в обоих. Сначала в одном, а когда Янина Лобзиковна оказывает противодействие, то переходит ко второму. Я нахожусь в очень сложном моральном положении! Этот человек не дворянского сословия, иначе я бы его уже вызвал на дуэль и замуровал в камне или что-нибудь вроде этого. С другой стороны, меня сдерживает устав академии, который предписывает уважительное отношение не только к преподавателям, но и ко всем служащим сего учреждения. Я мог бы подать жалобу, но решил, что, поскольку именно вы инициировали…

– Вы, господин Аляльев, всё сделали совершенно правильно. И, повторюсь, завтра-послезавтра вся эта ситуация разрешится. И вам, полагаю, не придётся больше помогать в библиотеке.

– Я полагаюсь на вас.

– И не прогадаете. Кстати, пользуясь случаем, благодарю за подарок. – Я показал браслет. – Вещь прекрасная, я высоко ценю.

– Не стоит благодарности. Правду сказать, я сам бы, конечно, не смог позволить себе столь… значительный знак внимания. Мы же с вами друзья, Александр Николаевич?

– Ну что за вопрос…

– К этому приложил руку мой отец. После того, как ваше имя попало в газеты и прочно обосновалось в гостиных Белодолска, он, разумеется, ищет и будет продолжать искать вашего расположения. Со многими… вытекающими обстоятельствами. Так что сегодня я передам ему вашу благодарность. И, вероятно, он пригласит вас к себе. На вечер в ноябре, или даже раньше.

Я хотел вздохнуть мысленно, однако не удержался и вздохнул физически. Стёпа меня, впрочем, понял и покивал сочувственнным образом. Что ж, я предполагал, что светская жизнь меня скоро начнёт касаться влажными щупальцами. И должен признать, что она сдерживалась весьма долго. А уж способ нашла – заглядение. Через Татьяну Соровскую, отказать которой я бы себе не позволил. Бедное дитя…

Тут как раз прибыла означенная Танюха с отцом, о чём было объявлено. Серебряков поспешил приветствовать гостью, Аляльев тоже от меня отстранился. Я продолжил бытовать на мероприятии, скрывая зевки рукавом.

Наблюдал с интересом за гостями, за вырядившимися в пух и прах дамами, среди которых блистали и многие ученицы академии. Учеников я помнил хуже, разве что тех, что имели до меня непосредственное касательство, вроде Стёпы или Бори. Наверное были и ученики. Госпожа Серебрякова старалась изо всех сил завоевать максимум внимания.

Но я уже видел ту торпеду, что потопит корабль её надежд. Почти вся молодежь старательно маскировала смертельную тоску. Танька разобрала свою бунтовскую прическу и соорудила что-то приемлемое. Оркестр заунывно пилил вальсы и прочие базовые танцевальные мелодии. Если Аляльевы держат руку на пульсе, то их вечер будет куда более современным и отвечающим чаяньям молодых. У них, вон, и Стёпа из непосредственной целевой аудитории.

Фёдор Игнатьевич может хоть до посинения жаловаться, что Танька испортила ему в академии правила, но приток учеников говорит сам за себя. То же самое будет и здесь. Как и в любом предприятии здесь выиграет тот, кто сумеет привлечь на свою сторону молодых. Как бы ни бесились взрослые, их эпоха стремительно проходит, а у руля встают вот эти вот, с ярко-красными волосами, сленговыми словечками, слушающие непонятную музыку и придерживающиеся таких взглядов, что во времена нашей молодости за подобное сослали бы на каторгу. Или на виселицу. Или на виселицу на каторге.

Что же остаётся нам, так называемым взрослым? Да всё остальное. Пусть молодые разбивают себе головы и служат топливом для движения мира вперёд. Мы своё уже отгорели и отбитые головы бережём. Имеем полное моральное право работать в тылу и делать хорошо.

Пока я думал, на балу разворачивался сюжет. Первый танец Татьяна исполнила с отцом – оно полагалось по этикету, кто девушку привёл – тот её и танцует. Ну, за исключением тех случаев, когда приведший уже совсем очевидно не в состоянии в силу возраста или физических особенностей. Федор Игнатьевич же был ещё ого-го, да и явились они то ли специально, то ли случайно под какой-то медленный и спокойный танец.

После первого танца Серебряков на кого-то отвлёкся, и Танюхой завладел Стёпа. Смотрелись молодые великолепно, многие ими откровенно любовались. Как и я, они наверняка видели, что сие есть не только и не столько взаимная симпатия. Роду Аляльевых теперь отнюдь не зазорно породниться с родом Соровских, заполучившим сильномогучий магический источник.

И на третий танец Серебряков не успел, хотя пытался. Танька его приближения не заметила и приняла предложение какого-то прилизанного хлыща с сальной улыбочкой. Вынужденное динамо Серебрякова уже начали замечать, и он, тонко чувствующий толпу, напрягся. Вновь прибился ко мне. Я протянул ему только что перехваченный бокал, и Вадим Игоревич машинально его употребил наполовину.

– Могу я задать бестактный вопрос, Александр Николаевич?

– Полагаю, он не будет таким уж бестактным, если вы в принципе рассматриваете возможность его озвучить.

– Что говорит обо мне Татьяна?

– Вопрос и вправду… деликатный. Татьяна никак не комментирует вашу личность, вот что я могу сказать. Она не из тех, кто обсуждает человека за глаза.

– Но что она говорит о своих чувствах в мой адрес?

– Что ж, буду откровенным. Она в смятении и не знает, что чувствует. Речь идёт о том, чтобы уже сейчас, в столь юном возрасте, выбрать раз и навсегда свою судьбу.

– Смятение мне понятно. Как же сделать верный выбор, Александр Николаевич?

– Что есть верный выбор? Я не знаю, и вы не знаете. Не знает и Татьяна. А тот, кто говорит, что знает, безбожно врёт сам себе. Чужого мнения спрашивают, когда не доверяют собственному. Я бы сказал так: если есть сомнения, примите решение и живите с ним. Ровно таким же способом следует поступать, когда сомнений нет.

– Всё в жизни так просто… Почему же она столь сложна?

– Это очень сложный вопрос.

Задумчивый Серебряков удалился, втюхал пробегающему мимо официанту опустевший бокал и попытался вновь продать себя Татьяне. Та, однако, отказала. Внезапно. Мне сделалось интересно, и я подошёл к ней с вопросами.

– Саша, я просто устала! Это кошмар, меня на части разрывают! Я сказала Вадиму Игоревичу, что хочу отдохнуть и пропустить следующий танец.

– Потому что не надо читать ночи напролёт.

– Фр!

– И не фыркай мне тут, на балу. Нашла место.

– Фр, я сказала!

– Александр Николаевич, а вы не пригласите меня?

Я повернулся и увидел девушку-одуванчика с солнечной улыбкой. Стефания Вознесенская, ученица моя, между прочим. Я уж открыл было рот, чтобы сказать, что танцор из меня так себе, что там, где я рос, было много медведей, которые славно отплясались на моих ногах и ушах. В действительности же я не считал это педагогичным – столь неформально общаться с ученицей, которой потом придётся ставить двойки и читать в её блестящих влажным блеском глазах безмолвное обвинение в предательстве. Сказать не успел ни слова, Танька меня опередила.

– Ещё чего! – выдала она чуть ли не басом. – Он уже меня пригласил.

Схватила и поволокла на середину зала. Тут как раз и оркестр что-то грянул.

– Танюха, ты какого фикуса исполняешь? – спросил я, улучив момент.

Что именно мы танцуем, я не знал. Пытался как-то двигаться, сообразно своим представлениям о прекрасном и с учётом орбит вращающихся повсюду пар, одновременно отвечая порывистым движениям Татьяны.

– Я не знаю! – пискнула та. – Я – запутавшаяся в себе глупая девушка! Это ты взрослый рассудительный мужчина, ты и думай!

– Ты своего, можно сказать, единственного друга зачем-то втягиваешь в ваш сомнительный любовный многогранник.

– Мы же родственники!

– Я тебя умоляю! У вас, аристократов, даже на двоюродных жениться не воспрещается, а мы с тобой вообще седьмая вода на киселе. Для пересудов хватит. Серебряков на меня смотрит нехорошим взглядом. А мне это не нравится, я успел его полюбить. К тому же мы с ним вместе участвуем в восхитительной по размаху авантюре. И впереди у нас, может быть, ещё множество приключений. Если он меня теперь бросит, где я найду второго ментального мага для опытов?

– Найду я тебе ментального мага.

– И это всё, что ты можешь сказать по озвученным вопросам?

– Фр!

– Сама такая.

По окончании танца я подошёл к Серебрякову и сказал:

– Варианта у вас два. Либо прямо сейчас делаете предложение и получаете какой-никакой ответ, либо ждёте, пока у Татьяны в голове всё как-то успокоится, и она примет осознанное взвешенное решение. Лет через пять.

– Она сказала мне, что устала.

– Уверяю, мне она сказала то же самое. Полагаю, это была чистейшая правда. Ситуация самым нелепым образом накалилась до предела, я ощущаю возможность взрыва. Вы можете либо возглавить эту реакцию, либо стать её жертвой.

– Это я уже прекрасно понимаю и сам, Александр Николаевич.

– Ну так действуйте же, во имя нашей с вами дружбы!

У Вадима Игоревича сверкнули глаза, и он куда-то исчез. Танька пустилась исполнять какую-то мазурку с Аляльевым. Где-то в стороне в предынфарктном состоянии маялся Фёдор Игнатьевич, одной рукой держась за сердце, а другой – за голову.

– Александр Николаевич, – призвала меня образовавшаяся рядом Кунгурцеваа, – с вами желают познакомиться.

– Да-да? – повернулся я, симулируя интерес.

Парню, желающему знакомства, было года двадцать три, и смотрел он на меня как-то вызывающе.

– Бекетов, Лаврентий Михайлович, – представила Кунгурцева. – Был нашим студентом, но в прошлом году перевёлся в другую академию. Интересуется вашим предметом. Лаврентий Михайлович, это – Александр Николаевич Соровский.

– Очень приятно.

– Взаимно рад знакомству.

– Я вас оставлю, у вас, верно, будет учёный разговор.

Анна Савельевна удалилась. А Бекетов продолжил на меня смотреть, будто пытался решить, стоит ли вообще начинать разговор.

– Интересуетесь магией мельчайших частиц? – предположил я.

– Можно и так сказать.

– Полагаю, можно сказать как-то иначе?

Тут музыка смолкла и послышался голос Серебрякова.

– Татьяна Фёдоровна!

Он стоял перед окаменевшей Танькой на одном колене и протягивал характерную коробочку с кольцом.

– Татьяна Фёдоровна, без лишних слов… Я склонен полагать, что люблю вас и предлагаю руку и сердце. В вашей власти либо принять их, либо отвергнуть, но откладывать дольше это объяснение я уже не считаю возможным. Итак, возлюбленная моя госпожа Соровская, окажете ли вы мне честь стать моей женой?

Глава 35
Эзотерическое отверстие

Яма углублялась медленно, однако неотвратимо. Я уже основательно вспотел и тяжело дышал, но работа была далека от завершения.

Единственным источником света в ночном лесу служил костер из мокрых веток. Я сложил его сам, сам и поджёг при помощи магии. Расту, прогрессирую. Рад за себя, да только всё это форменная ерунда, детский сад. Настоящая магия требует большего. Настоящей магии требуется ритуал. Именно поэтому лопата вонзается в твёрдую землю, которую никто никогда не тревожил железом, которую уже схватывает морозцем по ночам.

– Хозяин, мне неудобно.

– Ну, сядь удобнее. В сумке одеяло есть, постели, да ложись.

– Мне неудобно сидеть, когда ты работаешь!

– Вот оно что. Ну так встань, походи.

– Я бы могла сама выкопать эту яму. Я ведь твой фамильяр.

– Фамильяр служит по магической части.

– Это магическая яма!

– Я предпочитаю называть ее эзотерическим отверстием. «Магическая яма» – как-то пошловато звучит. Отверстие должно быть с меня ростом, пользоваться им я сам буду. Моё мнение: лучше я сам его и выкопаю.

– Разумно говоришь…

– К тому же ты – девушка. Какая тебе лопата? Это ж феминизм получается, а он не отвечает нашим высоким морально-нравственным стандартам. От феминизма, знаешь, один шаг до… Ух ты, сундук!

– Правда?

– Шутка.

– Кгхм!

– В третий раз попадаешься.

– Я доверчивая.

– Оставайся такой, ты прекрасна.

– Спасибо, хозяин.

Сказать по правде, лопату я зажал из шкурных соображений. Ноябрь уже в хвост и в гриву гнал со двора октябрь, ночи стояли холодные, и если бы я просто сидел у костра – непременно помер бы от холода. Лучше уж поработаю. А Диль – ей ничего, холода не чувствует. Дух, лишённый человеческой плоти.

Нет, она, конечно, на ощупь плотная, обладает верной консистенцией, твёрдостями и мягкостями во всех положенных местах. Но не плоть это, хоть ты тресни. Как-то оно называется, в книжке про призывы сущностей было – забыл напрочь. Пусть будет духоплоть.

Тут, наверное, уместно задаться вопросом: как это я из бального зала в доме Серебряковых в мгновение ока переместился в ночной лес и начал копать яму. Ответ прост: никак. Время течёт линейным и непрерывным образом, а хрономагия, как верно заметила возлюбленная моя Анна Савельевна Кунгурцева, была и остаётся мифом. Но в наших историях мы вольны управлять временем сами. Так, как нам угодно и удобно. Время служит нам и не смеет возражать. Поэтому я терзаю землю лопатой, углубляю и расширяю эзотерическое отверстие, а Диль сидит рядом, скрестив ноги, и смотрит на меня с грустью экскаватора, списанного на чермет.

Бал… Что такого, в сущности, произошло на балу? Да ровным счётом ничего интересного. Просто когда Серебряков выпалил своё громогласное предложение, и все обратились в слух, ожидая, что Татьяна произнесет свое окончательное и бесповоротное «может быть», единственный человек в зале как будто вовсе пропустил эту ситуацию мимо глаз, ушей и разума. Нет, этим человеком был не я. Я-то как раз весь обратился в глаза, уши и разум, потому что мне было очень интересно узнать, чем дело кончится. Нечасто увидишь в реальной жизни такую же веселуху, которой напичканы любовные романы. А тут и полнейшее пять-дэ, и глаза буковками портить не надо.

Равнодушным к сцене оказался только что представленный мне Бекетов Лаврентий Михайлович, студент конкурирующей академии. При этом равнодушным в широком смысле его назвать было нельзя. Лаврентий ощутимо нервничал, внутри него буквально кипела некая эмоция. Эта самая эмоция и не давала ему воспринимать окружающую действительность. Весь его мир сжался до одного меня.

«Это я написал работу по мельчайшим частицам!» – выдал он концентрированным шёпотом.

Ну, тут и я потерял интерес к наклёвывающейся новой ячейке нашего великого общества, повернулся к собеседнику и глубокомысленно произнёс:

«Во-о-от оно что».

* * *

О том, что Лаврентий – ментальный маг и пытается забраться мне в голову, Диль сообщила сразу же, как мы с ним удалились в некий специальный кабинет для курящих. Курящих тут не существовало в данный момент, да и вообще, привычка эта особого распространения в Белодолске не имела, насколько я успел понять. Даже запаха характерного в комнате не ощущалось. Зато к нашим услугам оказались удобные кресла, чем мы немедленно и воспользовались.

Вот только сели – и сразу же как будто кто-то в затылок подул. Это Диль, так мы с ней условились.

А парень-то неплох! Пришёл на сборище магов, к тому же в дом к менталистам. Разумеется, если его потуги и зафиксируются где-то – поди ещё докажи, что это он колдовал, а не стоял, где колдовали. Прям как Добби подставил Гарри Поттера. Но если Добби действовал из любви и во благо, то для Лаврентия пока что оправданий не находилось.

– Итак, господин Бекетов, я вас внимательно слушаю.

– Что тут слушать! Я всё сказал. Работа моя, а вы ею пользуетесь нахальным образом.

– Хм. Что ж, если это – всё, то я решительно недоумеваю. Вы ведь не подозревали меня в слабоумии?

– Слабоумие? О нет! Устраиваться вы отлично умеете!

– Не будучи слабоумным, я ни коим образом не мог не знать, что пользуюсь чьей-то работой самым нахальным образом. Вы пришли сообщить информацию, которая мне по определению известна?

Лаврентий дёрнулся. Как и всякий молодой человек, он считал ходы ровно до тех пор, пока не прозвучит его пафосное высказывание. А потом по плану должна быть торжественная музыка, взрывы, здание рушится, все бегут, и только он в развевающемся плаще идёт степенно, не оглядываясь, пока из-под нижней кромки экрана выползают первые робкие титры.

В реальности так почти не бывает. Если сказал «А», от тебя потребуется сказать «Б», «В» и так далее вплоть до «Я», после которой победа также отнюдь не гарантирована. А тут даже «Б» не продумано. Результат – растерянность, недоумение, обида, расслабление мышц сфинктера и мочевого пузыря.

Ну, до последнего пока не дошло, до предпоследнего тоже. Но судя по выражению лица Лаврентия, почва под ногами у него пошатнулась изрядно.

– Вам не стыдно? – пискнул он, уничтожив даже призраки шансов взять надо мной верх в диалоге.

– Стыдно? Мне? Право слово, в моём возрасте это даже как-то неприлично. Видите ли, Лаврентий Павлович…

– Михайлович.

– Как вам будет угодно. Так вот, Лаврентий Михайлович, я, видите ли, не могу понять, в чём вы меня, собственно, упрекаете. Вы состоите студентом в академии, где вас обучают разнообразным дисциплинам. Полагаю, вы отдаёте отчет в том, что ни один из ваших преподавателей не является отцом-основателем этих дисциплин. Что не мешает им их изучить и преподавать. Я занимаюсь ровно тем же самым.

– Вы присвоили себе мои разработки!

– Это решительная неправда. Во-первых, никаких разработок у вас не было, не было даже исследований. Вся ваша диссертация так называемая – один сплошной реферат существующих – пусть и труднодоступных – источников. Суть её сводится к тому, что вот-де какая есть дисциплина интересная, о которой все забыли. Где исследование? Где новаторство? Разумеется, вы вложили труд. Искали и, возможно, переводили источники. Труд этот должен быть оплачен. И, насколько мне известно, оплату вы получили. Вы сидите здесь, а не в тюрьме, не машете киркой на каторге. Продолжаете учиться в академии, даже в более статусной, чем та, где написали свою работу.

Лаврентий быстро опустил взгляд.

– Во-вторых, я нигде и ни разу пока ещё ваш труд за свой не выдал. И могу этого не делать даже. Есть основания полагать, что в самом скором времени мне придётся общаться с людьми из правительства, заинтересованными в обсуждаемой нами дисциплине. Если вам угодно, я могу указать на вас, как на автора работы, с которой я начал освоение дисциплины.

Бекетов вскинул голову, посмотрел на меня широко раскрытыми глазами, в которых плескалось недоумение.

– Да, могу, мне несложно. Я покажу вашу работу, написанную вашей рукой. Назову ваше имя. К вам придут. Спросят, почему вы, написав столь интересный труд, так самоустранились от него. Спросят, как вообще вам пришла в голову идея взяться за эту работу.

Лаврентий втянул голову в плечи. Я не был ментальным магом, но прекрасно знал, о чём он сейчас думает. Гадает, как много я знаю.

– Вы сможете солгать, разумеется. Однако у Фёдора Игнатьевича осталось достаточно компромата на вас. И он его не замедлит предоставить. Тогда выяснится, что человек, претендующий на звание отца дисциплины национального значения, начал свой триумфальный путь с того, что опоил приворотным зельем и изнасиловал трёх однокурсниц, после чего едва не довёл до суицида студента, который попытался в это дело вмешаться.

– Всё было не так! – вскочил Лаврентий.

– Охотно понимаю.

– Я их не насиловал, они сами…

– Разумеется, сами – под приворотным-то зельем. Только вот для закона всё едино…

– Я хотел одну, но так получилось…

– Если получилось – разве можно отказаться.

– Да что бы вы понимали! Вы знаете, что это такое – когда девушка смотрит на вас влюблёнными глазами и снимает одежду⁈

– Очень, очень хорошо знаю. И даже легко могу в воображении умножить на три и эти глаза, и эти снятые одежды.

– А этот… Этот… Он погубить меня хотел! Мою репутацию, мою жизнь, в известном смысле…

– Негодяй, согласен. Вступился за честь дам. Кто же так делает-то. Поэтому вы и решили его наказать, погубить его жизнь в прямом смысле.

– Да вы ни черта не понимаете!

– Довольно, Лаврентий Михайлович. – Я тоже поднялся из кресла. – Мы с вами взрослые люди. По крайней мере, раз уж я говорю с человеком, который имел в одну ночь откровенную связь сразу с тремя дамами, я имею право полагать собеседника взрослым. В некоторых инфантильных кругах ведь половое соитие считается неким показателем взросления, а тут – сразу три. Фактически я беседую с умудрённым годами старцем, которому седины пока ещё не убелили виски. Чего вы хотели? Вызвать у меня чувство вины? Этого я вам не предоставлю. Посмотреть мне в глаза? Посмотрели. Аудиенцию можно заканчивать. Вы сами уничтожили свою жизнь и свою репутацию, но вам дали шанс откупиться. Вы его использовали. Вас не простили, но о вас забыли. О большем, мне кажется, и мечтать-то странно. Последнее слово от вас требуется. Сказать мне, что вы – автор работы или сослаться на анонимный источник?

* * *

– Сошлись на анонимном источнике, – закончил я той же ночью отчёт Фёдору Игнатьевичу.

Мы сидели дома в гостиной, перед камином, отдыхая после трудного дня.

– Несчастный глупец, – пробормотал Фёдор Игнатьевич.

– Почему вы тогда его прикрыли? Ну, помимо того, что вас интересовало новое направление.

– Да как вам сказать… Я ведь и сам был молод. Знаю, как это легко – переступить черту, особенно если в твоём распоряжении магия. Как Дариночка играет с огнем и сама не замечает, что начинается пожар. Содеянное кажется мелочью, но за эту мелочь требуют расплаты, которую ты считаешь несоизмеримой. Пытаешься избежать расплаты и делаешь всё ещё хуже… Разница между Лаврентием и сотней его сокурсников лишь в том, что он сделал, а остальные подумали. Сажать всех?.. Он молод и глуп, у него есть шанс вырасти и осознать, а пройдя каторгу – кем он станет?.. Я посчитал его достаточно наказанным. Его семья изрядно раскошелилась, по его гордости был нанесён сильнейший удар. Добавьте сюда ещё такую немаловажную вещь, как разбитое сердце. Он ведь нешуточно любил одну из тех трёх дам. Но после случившегося, разумеется, все шансы были похоронены. Я не сторонник карательных мер.

– И это говорит человек, который науськивал Дармидонта придушить меня подушкой. Просто за то, прошу заметить, что я оказался в вашем мире стараниями вашей же дочери!