Текст книги "Все впереди"

Автор книги: Василий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Двушки в карманах не завалялось ни одной. Медведев вспомнил, что московские автоматы не брезгуют и гривенниками. Купил в киоске газету, для того чтобы появилась мелочь.

Он смело пошел на риск и набрал номер Бриша. Сердце сильно забилось. Оно просто бухало в ребра. Гудки прекратились сразу, трубку сняли. «Алё?» – Медведев услышал почти еще детский, но уже и не совсем детский голос, нежный голос, полный какого-то то ли ожидания, то ли недоумения. Медведев не сомневался: ответила его дочь. Он заставил себя говорить спокойно:

– Здравствуйте. Квартира Любови Викторовны?

– Да.

– А вы? Вера, ее дочь?

– Да.

– Говорит один мамин знакомый. Ты одна дома? Где мама?

– Она на работе, – голосок был ровный и, как показалось Медведеву, сиротский. Жалость и новорожденная обида не давали дышать. Он спросил:

– Ты будешь с мамой дома? Сегодня, в середине дня?

– Нет. Я поеду на дачу.

Его нелепое «спасибо» было таким же нелепым, как «до свидания». По крайней мере, так ему показалось. Но он ликовал. Он даже погладил телефонную трубку, нагретую ухом. Погладил, словно живую. Оглянулся на будку с проломанным боковым стеклом, и таксистская «Волга» присела на левое заднее колесо под пятипудовым ликующим медведевским естеством.

– Шеф! Я не знаю, куда ехать. Шпарьте прямо, придумаем на ходу!

Таксист не очень охотно включил скорость, но все же освободил педаль от левого башмака…

Москва разворачивала свои улицы. Медведев не сразу сообразил, что они мчались по Кутузовскому.

Триумфальная арка в честь победы над Наполеоном привела его в восторг, но таксист не разделил радостного состояния своего пассажира. Тогда Медведев попросил развернуться и покинул такси на остановке, перед мостом. По ту сторону улицы синие небеса над Москвой были проколоты светло-серыми пятнистыми башнями гостиницы «Украина». На том берегу Москвы-реки скромно белел российский Совмин.

Он провел в городе несколько совершенно сумбурных часов и во второй половине дня приехал в Пахру.

Весна нынче была длинна и прекрасна. Но лето все равно явилось в Подмосковье раньше обычного. В лесу уже отцвели зеленовато-белые ландыши, вот-вот должен был распуститься шиповник. Кремовые соцветья рябины тоже темнели. Опадали лепестки отцветающих яблонь.

У Медведева не было никакого определенного плана. Никаких готовых фраз, заготавливаемых в таких случаях заранее, тоже не было, была лишь одна решимость увидеть наконец сына и дочь.

Он с трудом узнал дачу покойной Зинаиды Витальевны. Крыша, окрашенная зеленой краской, венчалась новомодной телеантенной. Забор стал выше. Плотник и сейчас продолжал работу, он не оглянулся. Дорожка к дому была тщательно заасфальтирована. Кнопка звонка у калитки вызвала у Медведева язвительную усмешку: «А почему нет собаки? По всем данным, Бриш должен был завести какого-нибудь сеттера или бульдога».

И тут Медведев вдруг повернулся и пошел прочь, охваченный приливом какой-то странной гадливости. Он с полчаса проплутал между заборами, сходил на окраину и, чувствуя приближение опасного раздвоения, опять подошел к воротам, решительно надавил на кнопку. Звонок либо не действовал, либо никого не было. Но это же из дома звучала музыка. Кто-то играл на фортепьяно, и Медведев вновь позвонил. Никто не вышел. Тогда он решительно открыл калитку, прошагал по дорожке и вошел в дом. Ступени и пол в прихожей, застеленный паласным ковром, были тоже новыми и ничуть не скрипели. Медведев остановился, прислушался. Теперь он вспомнил Шопена и понял, что звучал одиннадцатый полонез соль минор. Неужели Вера, его дочь, играет такие сложные пьесы… Боже мой.

Он сделал еще шаг и увидел дочь, играющую на пианино. Она сидела вполоборота. Она не замечала его, увлеченная и старательная. Каждый раз, дойдя до одного места, она сбивалась, кусала губы и упрямо начинала сначала…

Медведев смотрел на нее и узнавал все ее прежние, детские, но обогащенные возрастом особенности: движение головы, прикусывание нижней губы и даже манеру сердиться. Он не замечал того, что она стала меньше похожей на Любу, но зато уловил в ее терпеливых движениях собственное упрямство. Она вновь и вновь пыталась пересилить свое неумение. «Не надо! – хотелось ему крикнуть. – Не надо, миленькая! Не останавливайся, пропусти и продолжай играть дальше. Пропусти, прости себе эту ошибку, но играй дальше! Дальше, а потом освоишь и трудное место..»

Она почувствовала чье-то присутствие и остановила игру. Оглянулась, встала с крутящегося сиденья. Чужой бородатый человек, прислонившись к дверному косяку, глядел на нее сквозь слезы. Она удивилась: почему же она не испугалась его?

– Вера… – он поперхнулся. – Ты не узнаешь меня?

Она пока не узнавала отца. Но не узнавала она умом, сердце же, а может, и кровь ее знали уже, что никакой он не чужой.

– Папа, это ты, да? – тихо произнесла она.

Лицо ее дрогнуло и просияло, потом мелькнула краткая болезненная гримаса, та самая, что так искажала ее еще в детстве, во время плача, и которая всегда так пугала и опустошала Медведева. Он и теперь не выносил детского плача и детского горя. А тогда… Помнится, если ей делали укол, он просто убегал из дома.

Он шагнул к выросшей дочери, осторожно взял в ладони ее голову, поцеловал в висок, потом отстранился, вытянул руки, разжал кулачищи и повернул вверх ладонями:

– А ну, покажи свои.

Она с детской готовностью, улыбаясь, положила свои маленькие нежные руки в его широкие мозолистые ладони.

– Как думаешь, а я смог бы играть Шопена? – спросил он, мигая, чтобы слезы не выкатились наружу. – Я тоже играл, когда… Когда ты была маленькая.

– Я помню, – сказала она еле слышно.

– Нет, серьезно? Неужели помнишь? А может, мы выйдем, погуляем немного? – говорил он, спеша, не веря в реальность происходящего. – Где мама? Надеюсь, ты любишь Ромку. А как дела с математикой? Ты не очень с нею в ладах, ведь так?

Он за руку вывел ее на крыльцо, и она шла, не отнимая руки, а он сыпал и сыпал вопросы.

Он и не ждал от нее ответов на все эти вопросы, он был слишком счастлив, чтобы узнавать что-то еще. Он просто говорил и говорил, ощущая ее доверчивость, и ничего больше ему не нужно было, потому что и так у него было слишком много.

Однако же на улице он почуял, что ее детская доверчивость начала исчезать, в ее синих глазах блеснула взрослая деловитость. Вера насторожилась и напряглась, он сразу почуял это. Они остановились. Он выпустил ее руку и спросил:

– Ты хочешь со мной видеться?

– Да.

Теперь она стояла с опущенными ресницами, и он не видел выражения ее глаз.

– А как ты относишься к Михаилу Георгиевичу?

– Хорошо.

– А он к тебе?

– Тоже.

В ее односложных ответах проступал подростковый максимализм, но Медведев уже слышал и едва заметные нотки вызова. И понял, что надо закончить встречу. Он понял, что для нее много и того, что было, слишком уж много. Пусть она хотя бы привыкнет к мысли, что через столько лет увидела живого отца.

– Вот мой телефон, – он записал номер на чистом листке записной книжки, выдрал листок и подал дочери. – Я не хотел бы встречаться с мамой.

– Почему? – Она блеснула глазами, и теперь в голосе звучала уже ирония, ничуть ею не скрываемая.

– Я не знаю, захочет ли видеть меня она! – твердо сказал он. – Иди.

…До самого угла дачной линии он боялся обернуться назад, а когда оглянулся, калитку уже заслонили кусты и деревья. Он почувствовал физическую боль где-то под левой лопаткой. В его памяти мелькнула и ясно проявилась горькая насмешливость, неестественная для такого возраста ирония, с какой было сказано это короткое «почему?». Одновременно и, пожалуй, навязчиво все звучали два удивительных по красоте такта, после которых Вера каждый раз путалась, играя одиннадцатый шопеновский полонез.

Нет, он не почувствовал облегчения после встречи с дочерью. Мысли, одна другой загадочнее, чувства, одно другого новее, тревожнее и печальнее, роились в его сознании. Но вопреки этому он ощущал себя сильнее и многозначней.

Не заезжая в Москву, он в тот же день со многими автобусными пересадками вернулся в совхоз.

3

Люба Бриш с детьми и мужем жила в обширной квартире, обставленной двумя гарнитурами. Сложный и долгий обмен медведевской и бришевской жилплощадей завершился весьма удачно: это было лет пять или шесть назад.

Люба не считала года. Она просто боялась считать. Мать Зинаида Витальевна умерла как раз в ту пору, когда Слава Зуев покалечился на машине. Люба не любила вспоминать те кошмарные времена. Как хорошо, что теперь-то все это давно позади! А что впереди? Она спряталась от своего возраста, всерьез считала себя совсем молодой. Почти девчонкой, и только. Иногда, осмыслив свой возраст, она ужасалась и от страха снова впадала в иллюзию.

Конечно, годы бегут… Вон и Ромушка уже во втором классе, а дочка совсем взрослая: сегодня ей торжественно вручат паспорт. Правда, в последние дни с девочкой происходит что-то совсем непонятное. То грубит, то ласкается. Миша говорит: «Успокойся, это переходный возраст». А что значит переходный? Однажды Люба не сдержалась и накричала на дочь. От этого Вера неожиданно разрыдалась, начала собираться куда-то, надевать плащик. Тогда расплакалась и сама Люба, а глядя на них, заплакал и Ромка. Все трое ревели, когда приехал Миша. Он быстро всех примирил и всех успокоил.

Что бы она делала без него? Вот и сегодня он бросил свои дела на работе, уехал на дочкино торжество.

Люба отстранилась от зеркала. Надо было собрать стол и встретить Ромку да еще успеть переодеться и хоть немного сделать прическу.

С хозяйственной сумкой она сходила вначале в овощной, затем в винный, купила минеральной воды и две бутылки шампанского. Кондитерский на сегодня отпадал: Миша позаботился о каком-то совершенно фантастическом торте. Всё, кажется, всё!

Всё, да не всё. Люба Бриш с наивностью ребенка иногда подменяла понятия, подставляла вместо одного (недоступного, или непонятного, или непосильного) нечто другое – доступное, понятное и посильное. Передумав обо всех грозящих ей неприятностях, она считала, что от них она избавилась. Но ее тревожило что-то еще. И вот ей казалось, что если она купит еще что-то, что она забыла купить, то и тревога исчезнет. Но куплено было исключительно все необходимое, сумка была полна, а какой-то червь все-таки шевелился и точил Любино сердце. Ей снова волей-неволей пришлось вспоминать один дачный недавний случай.

Дяденька, который делал новый забор, был очень смешной. Поэтому Ромочка и подружился с ним в первый же день. Мальчик смотрел то на молоток, то на топорик, мелькавшие перед ним. Приходилось даже поворачивать голову. Работал дяденька очень быстро, но говорил еще быстрее:

– Рэмэнэ тэбжэбэ пэслдн звнк?

Ромка ничего не понял и глядел с открытым ртом. Вера была как бы переводчицей, она понимала дяденьку лучше:

– У тебя уже был последний звонок? – повторила она вопрос дяденьки.

– Был! – радостно ответил Ромка.

– Знэчтэ тэпр вэтпск, – опять сказал дяденька, но Ромка опять ничего не понял.

– Скэлктэбл? – спросил дяденька.

Ромка молчал, и Вере снова пришлось объяснять:

– Он спросил – сколько тебе лет?

– А, – сказал Ромка и сказал сколько.

– А твэсэствер?

– Шестнадцать! – восторженно заорал Ромка, хотя и не любил этот вечный вопрос о годах. Однажды, когда он был совсем маленьким, его спросили, сколько лет сестре, он сердито ответил: «Она мне еще не говорила».

– Шестнадцать! Шестнадцать! – орал Ромка от радости, что расшифровал тарабарский язык дяденьки, который делал забор. В это время другой дяденька вышел из соседней дачи и сел на крыльце.

– Никэлэтэбэлэшь? – громко спросил плотник и ушел на ту сторону разговаривать.

День был жаркий. Ромка думал, что бы значило это «Никэлэтэбэлэшь», но ни до чего не мог додуматься, пока Вера шепотком на ухо не растолковала ему:

– Он спрашивает: «Николай, ты болеешь?»

– А-а! – протянул Ромка и поймал комара. Он хотел съесть комара и положил его в рот.

– Сейчас же выплюнь! – заругалась сестра. – Ты что, лягушонок? Это одни лягушонки едят комаров.

Ромка, не желая быть лягушонком, начал выплевывать комара, но тот куда-то исчез.

Люба в это время позвала детей, дала им денег и послала купить мороженое.

– Нэкэлэ-тэбэлэш! Нэкэлэ-тэбэлэш! – закричал Ромка и выбежал за калитку.

– Что он тараторит? – спросила Люба у дочери.

– Мамочка, расскажу потом! – смеясь, крикнула Вера и выбежала следом за Ромкой. Люба разложилась было со стиркой, но тут настырно задребезжал входной звонок. Кто-то нетерпеливо давил на кнопку. Люба отодвинула занавеску в кухне, посмотрела и ужаснулась: пьяная Наталья объяснялась у калитки с плотником, держась за его рукав.

Люба просто не знала, что делать. Муж запретил не только пускать, но даже говорить с Натальей по телефону. Вид у нее ужасный, вот-вот придут дети. Пока Наталья любезничала с плотником, Люба лихорадочно думала, как быть. «Не пускать, – мелькнуло вдруг в голове. Она была рада своей внезапно пришедшей решительности. – Не пускать, да и всё! Еще в таком виде…» Любе хотелось распалить в себе гнев, но гнева почему-то не было, только жалость и стыд. Наталья продолжала болтать с плотником, не забывая давить на кнопку.

– Они все дома! Так? А если не откроют, я полезу через твои заборы! – она хрипло захохотала. – Алё!

– Вэдэмэ нэкэвэнэ, – проговорил плотник.

– Чего, никого нет! Что ты мне мозги-то пудришь? Ты пилишь, так и пили. Любка! Он что у тебя, заместо собаки?

Тут плотник, наверное, не сдержался и сделал что-то, может, оттолкнул ее, может, выругался. Люба не видела. Она боялась глянуть в окно, она сжалась, пытаясь не слушать нецензурную брань. Наталья орала на всю Пахру:

– Ты хоть знаешь, дурак, кому забор-то? Доктору! Он доктор наук, а пихает меня в дурдом! Я его самого в дурдом! Он сам алкаш хуже меня! Я ему покажу принудлеченье!

Люба, набравшись духу, вновь осторожно взглянула в окно. Плотник, смеясь и широко раздвигая руки, выпроваживал Наталью на улицу, отстраняя ее все дальше от дома.

– Во-во! – кричала Наталья. – Уж и своих вышибал завели! Испугались? Заборы делают! Меня в дурдом? А вот, Мишенька, фигоньки тебе! Фигоньки не хочешь ли? А ты, Любочка, ты-то! На порог меня не пустила. Ладно… И чего это ты передо мной-то нос задрала? Подумаешь, я тоже спала с твоим долговязым! Я ему такой дурдом покажу…

Какой ужас! Наталья с этой своей страшной сумкой (в сумке, наверное, была недопитая бутылка) так сейчас и мерещилась. Платье в каких-то пятнах, висело на один бок, Люба особенно это запомнила. О каком это дурдоме она кричала? Бедный Славка. А когда вспоминалась самая гнусная, словно бы приснившаяся Натальина фраза, Любу бросало в жар от стыда и негодования. Сейчас она даже остановилась на тротуаре.

Школа, где учился Ромушка, была рядом, но в Москве всегда что-нибудь строится, везде перерыто, многие места не заасфальтированы. Пришлось обходить какую-то вновь вырытую траншею. Люба подошла как раз вовремя. Уроки в младших классах только что кончились, из вестибюля один за другим, словно шмели, вылетели ребята. Девочки выходили чинно, обычно по двое, а вот эти выскакивали словно настеганные, махали ранцами, пищали, демонстрировали беспомощные, но от этого еще более неприятные приемчики каратэ.

Она узнала сына издалека, по характерной, чисто медведевской коренастой фигурке. Он тащил свой тяжелый ранец, набитый всякими уравнениями. (Да, да, второй класс, и уже уравнения и все эти странные непонятные знаки. Миша высмеивал ее всегдашнее недоверие к математике. Но разве можно мучить всехдетей тем, что непонятно даже множеству взрослых?)

Она удержалась, не побежала навстречу сыну. Ромка увидел мать и заспешил, рубашка выбилась из-под форменной курточки. Большие медведевские уши торчали, ах ты, господи… Она схватила мальчишку за руку.

«Мышкин-Бришкин, смотри! – услышала она. – Мышкин-Бришкин».

Школьники обгоняли их, на ходу показывали свои мальчишечьи фокусы.

– Это тебя так дразнят? – спросила Люба.

– Нет, мама, они не дразнят, – серьезно сказал мальчик.

– Но ведь твоя фамилия Бриш, правда?

– Ну и что? Мы всех не такназываем.

«Как это не так?» – опять хотела спросить Люба, но передумала, хотя неприятное ощущение осталось. Она решила сегодня же позвонить классной руководительнице.

Дома, на пятом этаже, в светлой, солнечной, оклеенной финскими обоями квартире, к ней вернулось прежнее радостное и праздничное настроение. Она отправила Ромку заниматься чем ему хочется и начала накрывать на стол.

«Значит, придут две девочки и три мальчика, – снова, улыбаясь, припомнила она. – Как это странно… Впрочем, что тут странного? Вспомни-ка себя в десятом, нет, даже в девятом классе, вспомни..»

Мелодичный звон у входа прервал размышления. Целая орава школьников, замыкаемая высокой фигурой мужа, заполнила коридор. Люба давно знала их всех. Вера, прямо от дверей дирижируя бордовой с золотом книжечкой, наполовину шутя, наполовину всерьез, громко начала декламировать: «Я волком бы выгрыз бюрократизм, к мандатам почтенья нету, ко всем чертям с матерями катись любая бумажка, но эту…»

– Веруська, ты чего материшься? – сказал Михаил Георгиевич и распахнул для ребят двери в гостиную. Но Вера не унималась: «…на польский глядят, как в афишу коза, на польский выпяливают глаза…»

– Ну, а это совсем уж несовременно, – засмеялся Бриш. И тут его окружили и с возгласами, не дожидаясь ответа, завалили вопросами:

– Почему, дядя Миша?

– Это же великий пролетарский поэт!

– Как говорит другой, не менее великий товарищ.

– Тихо вы! Разные прочие шведы.

– Папа, а ты разве разлюбил Маяковского? – звонко спросила Вера, когда остальные слегка поутихли.

– Да нет, – отбивался Михаил Георгиевич. – Просто я уже не в том возрасте.

Люба глядела на всю эту ораву сквозь слезы и втайне от себя любовалась Верой. Неужели эта красивая блондиночка, знакомая уже и с косметикой, правда, только с черно-белой, неужели эта девушка, почти женщина, ее дочь? Непостижимо… Да, но который из мальчиков…

– Люба, поздравь чадо с достижением совершеннолетия! – сказал Михаил Георгиевич, открывая шампанское. – И накорми этих флибустьеров. Они голодны. Что, нет? Вон у Ромки уже давно слюнки текут. Ну-с, как? С шумом открывать или без?

– Дядя Миша, пальнуть!

– С шумом!

Пробка ударила в потолок. Бриш разлил шампанское в восемь бокалов. Ромке налили минеральной, он старательно чокался, пытаясь не пропустить никого.

– А что значит совершеннолетие? – задумчиво произнесла одна самая молчаливая, когда сделали по глотку и затихли.

– Это значит, можно выходить замуж, – трескучим, ломающимся голосом сказал один из ребят. Все засмеялись. Но оказалось, что замуж в Москве можно только с восемнадцати.

– Какая жалость, – притворно сказала Вера, но получилось так натурально, что все засмеялись еще гуще.

– А правда, что в среднеазиатских республиках с шестнадцати?

– Ура, едем в Таджикистан!

– Обормот! Получи сначала аттестат зрелости! – голос был тоже ломающийся, но уже близкий к басу.

– Я что, не зрелый?

– Ребята, сейчас Вера сыграет нам!

– Дай сперва пожрать человеку.

– Ты – человек?

– Да! И – звучу гордо!

…На кухне Люба уткнулась носом в предплечье мужа.

– Ну, ну, успокойся, – сказал он. – Если дочь становится взрослой, это не значит, что родители выходят в тираж.

– Ты что, уезжаешь?

– Машина ждет. У меня очень важное совещание. Извини.

– Лучше бы ты остался.

– А ты хочешь, чтобы твой супружник вышел в лауреаты? Тогда терпи.

Он поцеловал ее в щеку, взял «дипломат» и тихонько прошел через коридор. Люба проводила его до площадки. Он сказал:

– Не разгоняй их. Пусть ребята повеселятся.

– Завтра у всех занятия… – возразила она и хотела сказать что-то еще, но поперхнулась и прикусила губу.

На площадке стояла… Наталья Зуева.

– Здрасьте, – басом произнесла новая гостья и закашлялась.

Михаил Георгиевич переложил «дипломат» в другую руку. Казалось, он хотел силой выпроводить Наталью.

– Я же просил тебя никогда больше не приходить сюда! – громко и раздраженно сказал он. – Никогда!

Люба вышла на площадку и прикрыла дверь. Умоляющим взглядом она приостановила бешеное раздражение мужа. Он прищурился, пытаясь вернуть себе обычное для него состояние – состояние насмешливого спокойствия.

– А я к тебе, что ли? – раздался сиплый, прокуренный бас Натальи. – Да к тебе я и сто лет не приду!

Бриш поглядел на часы, потом очень выразительно на жену:

– Жаль, что у меня нет времени…

Он не стал дожидаться лифта. Быстро сбежал вниз.

Наталья вначале расхохоталась ему вслед. Только после этого обернулась к Любе:

– А ты? Тоже не хочешь меня на глаза пускать?

– Нет, ну что ты… – растерялась Люба, – заходи.

Наталья прошла в дверь. От нее пахло водкой и табаком. Обрюзгшее лицо было небрежно запудрено. Дорогая, но давно не чищенная бордовая юбка еле висела на бедрах. Но особенно отвратительно выглядела хозяйственная сумка, из которой торчали три несвежих розовых гладиолуса.

– Уйду, уйду, вот только Веру поздравлю, – говорила она и не сопротивлялась, когда Люба подталкивала ее в сторону кухни. – Брезгуешь? Эх, Любка! Культурная стала!

Она вытащила из сумки наполовину опорожненную водочную бутылку.

– Наташа, только не пей, пожалуйста! – взмолилась Люба. – Прошу тебя…

– Я немножко, Любаша. Чуточку…

– Ну, хорошо, только не показывайся туда, очень тебя прошу.

Люба, не зная что делать, побежала в гостиную, а когда вернулась, то Наталья стала еще пьянее:

– Я Славке по телефону говорю: «Ты чего в Москву ко мне не едешь?» А он говорит: «Мне там нечего делать, в твоей Москве. Мне хорошо в Люберцах». Понимаешь, у него позвоночник совсем не гнется. А пенсия у него больше моей зарплаты.

Люба чувствовала, что пьяная Наталья вот-вот встанет и пойдет поздравлять Веру, понесет эти поблекшие розовые гладиолусы. Хорошо, что в гостиной было шумно, играли на пианино, никто не заметил прихода Натальи. Люба лихорадочно придумывала способ ее выпроводить. Как назло, Ромка появился на кухне:

– Мама, мне можно во двор?

– Иди, только не ходи далеко.

И тут Наталья сграбастала Ромку и начала его обнимать:

– Ах ты, мой малюсенький, ах ты, медведушка!

Ромка с явным удовольствием высвободился из пьяных объятий. Любе пришлось идти закрывать за ним дверь, тем временем Наталья выпила еще полстакана. Она курила.

Люба ужаснулась при виде почти пустой бутылки:

– Наташа, ну что ты делаешь…

– А что? – забасила Наталья. – Я неделю работаю как пчелка! Иной раз и по выходным вкалываю. Меня на работе ценят… Весь универмаг знает…

– Ценят тебя! – не удержалась Люба. – А сколько раз увольняли? Ты погляди на себя в зеркало, на кого ты стала похожа?!

– А чего мне себя-то жалеть? Ах, Люба… Славка мой инвалид, я ему не нужна…

Наталья пьянела стремительно, и так же стремительно исчезала надежда на ее скорый уход. Все это уже было. Однажды мужу пришлось силой выпроваживать ее на лестничную площадку. Люба со стыдом вспоминала, как пьяная Наталья при детях на весь подъезд хрипло выкрикивала неприличные фразы. Муж позвонил тогда в милицию, и Наталью увезли, видимо, в вытрезвитель. Воспоминание о том, что кричала она в последний приезд, на даче, вызвало в Любе гнев. Но гнев, смешанный с жалостью, только опустошал душу. Руки опускались.

– Уйду, сейчас уйду, – бормотала Наталья. – Ты дай мне взаймы восемь рублей…

«Почему именно восемь, а не семь и не десять», – подумала Люба.

Праздник был безнадежно испорчен. Она взяла из сумочки десять рублей и в сердцах бросила их на стол. Потом устыдилась и улыбнулась. Наталья взяла деньги и с неожиданной послушностью встала, покачиваясь, сходила в туалет, потом взяла свою отвратительную сумку и, стараясь ступать бесшумно, прошла к выходу. «Неужели уйдет?» – подумала Люба.

Но из прихожей Наталья пьяной походкой направилась прямиком в гостиную, где звучала баркаролла Чайковского.

– Ты с ума сошла? – Люба схватила гостью за руку, едва ли не силой утащила обратно на кухню. – Посиди одна! Очень прошу…

И умоляюще погладила костлявое плечо Натальи.

– Ладно, ладно! Я посижу и одна. Только бы твой Мишка не пришел, он меня не может терпеть. Я ведь вижу, все вижу…

Совсем расстроенная, Люба прошла в гостиную, где было очень шумно. Она видела каждого из ребят всего по два-три раза и в общем-то не пыталась четко запомнить имена, казалось, что имена у них одинаковые. Где Виктор, а где Володя, сразу было не разобрать, но лица, волосы и фигуры у всех разные. И Люба про себя называла их по-своему: этот кругленький, этот цыган, а вон тот, самый стеснительный, напоминает известного киноактера. За глаза она так и называла его: «этот киношный мальчик». «Мама, ну почему он киношный?» – сердилась Вера. Подруги дочери, наоборот, запомнились Любе больше по их истинным именам.

– Любовь Викторовна, а трудно быть учителем музыки? – спросила одна, когда Люба принесла на подносе чай.

– Отчего же… Совсем не трудно.

– Но ведь нужен музыкальный талант, да?

– От всех только и слышно: талант, талант! – сказал цыганистый неустоявшимся басом. – А что такое талант?

– Это, Витенька, такой витамин.

– Сам ты витамин!

Поднялся азартный спор, что в жизни важнее – талант или усидчивость. Люба, наблюдая за ребятами, в какой-то момент тоже почувствовала себя девятиклассницей. Но страх от того, что вот-вот появится Наталья, мучил ее.

Купленный мужем торт вызвал всеобщий восторг, вторая бутылка шампанского так и осталась нераскупоренной. В глубине души Люба надеялась, что за дочкой ухаживает именно «киношный» мальчик. Но в действительности было по-иному, влюбленным в дочку оказался цыганистый…

Люба разрывалась надвое между гостиной и кухней. Наталья несколько раз порывалась идти поздравлять Веру, и каждый раз Люба с трудом удерживала ее:

– Наташа, поезжай, пожалуйста, домой! Очень прошу…

– Ты почему меня гонишь? Твой Димка не прогнал бы. Он бы мне и вина налил… Ты сама-то хоть видела ли его?

– Кого? – у Любы захолонуло внутри.

– Кого, кого, она еще притворяется.

– Никого я не видела! – вспыхнула Люба. – Его много лет нет даже в Москве. Чего ты несешь?

– Да я сама его видела! В Елоховском. Борода, как у попа. Я и подумала, что он теперь поп… – Наталья засмеялась, закашлялась. – На Бауманской кричу: «Дима, Дима, ты чего такую бороду отр…»

– Замолчи! Ради бога, не говори ничего при детях..

– А что дети? Им тоже надо знать про отца. Вон Верочка уж скоро невеста…

Вера как назло зашла зачем-то на кухню, и Наталья полезла к ней с поцелуями.

– Вера, пожалуйста, уйди… – Люба с трудом сдерживала в себе истерический крик. – Уйди, посмотри в окно, что делает Ромка…

Но и Ромка уже пришел со двора и глазел на всю эту сцену.

– Ах ты, мой медведушка… – опять запела Наталья, пытаясь присесть и обнять Ромку. – А что? Мой и есть! Кабы не я… Да кабы не я, его бы и на свете-то не было! Миленький. Помнишь, Любушка, ты уж поехала на аборт… А я тебя и отговорила, в больницу-то не пустила.

Вера стояла на кухне и слушала, стояла и слушала.

Люба почувствовала, как ноги ее стали какими-то толстыми, ватными, кухонный шкаф и холодильник вдруг поменялись местами и поплыли в глазах.

– Любовь Викторовна, вам что-нибудь помочь? – ребята нагрянули в кухню всей гурьбой.

Наталью как ветром сдуло.

– Ничего не надо… – очнулась Люба. – Идите, пейте чай… Идите…

Головокружение не проходило, но сердце билось ровнее. Люба попыталась осмыслить происходящее, у нее ничего не вышло.

Сколько времени?

Позвонил муж, спросил, как закончилось чаепитие, сказал, что едет домой.

В квартире было тихо, видимо, все ребята уехали.

Она сидела на кухне с закрытыми глазами. Пыталась не думать, от всего отключиться. Но она чувствовала близость беды.

Открыв глаза, Люба замерла в новой тревоге и в новом страхе. Вера снова стояла посреди кухни и глядела на мать. Губы дочери заметно подрагивали, глаза, обычно синие, были почему-то темными.

Люба встала:

– Что с тобой?

Вера молчала. Прикусывая губы, она пристально смотрела на мать.

– Что случилось? Тебя обидели?

Вера молчала. Люба нежно взяла дочь за руку:

– Почему ты молчишь? Что с тобой?

– Ничего! – Вера вырвала руку. И в этом ее «ничего» выплеснулось столько всего: и горя, и удивления, и неверия в справедливость, и разочарования… Люба враз, инстинктивно, но очень ясно почувствовала, что дочь не забыла и никогда не забудет родного отца. Осознание этого понимания вызвало в Любе новый страх и новое, еще не знакомое ей чувство. Она испытала обиду на дочь. Но Люба не могла принять эту обиду и немедленно переадресовала ее сначала на жену Зуева, потом и на самого Медведева, который, по словам Натальи, опять в Москве.

Вера глядела куда-то в одну точку, отрешенная необычная. У Любы все напряглось и сжалось внутри…

– Мама, это правда? – тихо произнесла дочь. – Правда, что ты не хотела родить Ромочку?

– Что за чушь? Что ты говоришь, Вера?

– Нет, это правда! – и лишенное жалости, обезображенное гримасой лицо дочери побелело. – Ты не хотела, чтобы он родился, ты… Он… он только случайно жив остался, наш Ромочка… Это ведь правда:

– Опомнись, дочка… Это неправда…

– Нет, правда! Я вижу! Ты не хотела…

– Сейчас же замолчи! Почему ты слушаешь пьяниц? Почему веришь всяким гадостям? Я твоя мать… мать…

– Она говорит, что спасла его! Ромочки не было бы сейчас, если б… – кричала Вера. – Ты ведь хотела аборт? Разве не правда?

– Прекрати!

– Если б…

Люба не выдержала и сильно ударила дочь по щеке. Вера с четверть минуты удивленно глядела на мать, повернулась и с рыданиями выбежала из кухни. Ромка тоже заплакал. Люба опомнилась от его негромкого плача и заметалась по кухне: «Ромочка, я сейчас… Сейчас… Куда, в какую комнату она убежала? Ты не плачь, я поищу ее».

Ромка плакал все горше и безутешней…

Когда Бриш приехал домой, все трое сидели по разным комнатам.

– Что у вас тут случилось? – Михаил Георгиевич, держа за руку плачущую Веру, открыл дверь в спальню. – Люба!

Люба лежала на кровати ничком, то и дело удушливо вздрагивала.

– Поговори с матерью, – сказал он Вере.

– Не буду я ни с кем говорить! – крикнула Вера в слезах и вырвала руку.

– Нельзя так, Вера… Ты не права. Иди и сейчас же мирись с матерью! – он отпустил ее, обращаясь к мальчику: – Ромка, а ты почему ревешь? Ты же мужчина, так? Так.

Он быстро, как ему казалось, навел порядок в семье и не услышал легкий щелчок дверного замка.

4

День завершился кошмаром, но еще кошмарней началась ночь – чуть ли не первая бессонная ночь в Любиной жизни. (У нее не было бессонных ночей, если не считать тех самых, роддомовских.) Люба ходила по квартире как тронутая. То и дело порывалась она бежать, искала сумочку, хватала ключи, но муж опять усаживал ее в это жуткое, ставшее ненавистным кресло.

– Где она может быть?