Текст книги "Все впереди"
Автор книги: Василий Белов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
– А я повторяю: я выгоню эту б… за порог, если она хоть раз появится тут!
– Интересно, за что ты так ее ненавидишь? Эту женщину?
– Женщина, не желающая иметь детей, вовсе не женщина…
– Женщина прежде всего человек!
– А кто сказал, что она зверь? – Медведев чувствовал, что все хуже владеет собой, и оттого злился все сильнее. – Именно потому, что она человек, она и обязана быть женщиной.
– Стирать пеленки и чистить картошку?
– А ты что? Предлагаешь не стирать?
Он вдруг замолчал. С прежней мальчишеской легкостью прошел в свою комнату, бросил свое массивное тело в отцовское кресло. Он сидел в позе Островского, запечатленного в памятнике неприкаянно сидящим около театральных подъездов. Любе хотелось бежать следом, забраться к Медведеву на колени, чтобы исчезла эта раздирающая душу тревога, чтобы все снова стало как прежде. Вместо этого она молча вымыла посуду и, разжигая чувство обиды, начала одеваться, схватила сумку, не показавшись Медведеву, хлопнула дверью.
Самые жуткие подозрения и предположения одно за другим возникали в медведевской голове. Ощущение внезапной беды не исчезало, а нарастало и прояснялось. Медведев погружался в отчаяние. И это она, его жена! Его Люба, мать Верчонка! Оказывается, она совсем не та! Совсем иная. Иная жена, иная Люба, то есть плохая. Чужая! Чужая, злая и вздорная баба… Но разве не такой же была она до сегодняшнего утра? Ясно: она была плохая всегда! Она притворялась хорошей. Верной женой и доброй матерью, притворялась, может, даже из страха перед ним или перед всеми другими. Порочность и заурядность… Неужели она такая же, каких большинство? Как яростно вступилась она за ту потаскушку, одно это говорит о ее порочности…
«Конечно, – размышлял он. – Это всегда было именно так, поездка за границу только проявила ее всегдашние, коренные свойства. Обычная заурядная баба… Ты восемь лет носился с писаной торбой…»
Медведеву хотелось взреветь от горя или же оказаться в состоянии сна, наваждения. И хотя реальность в таком виде была для него невыносима, надежды на пробуждение от этой реальности у него не было. Он вспомнил про дочь, и все стало еще более омерзительным, еще более грозным.
Щелчок дверного замка довел его до взрывного и совершенно неуправляемого состояния. Он сидел в кресле в прежней позе с побелевшим, но с виду спокойным лицом.
– Дима, ты знаешь, кого я сейчас встретила?
Она всего на полсекунды остановилась у входа в его комнату, близоруко прищурилась и тут же вошла. Ее улыбка, вернее усмешка, показалась ему открытой, он не заметил в этой улыбке крохотного оттеночка снисхождения. Он смотрел на нее, и ощущение непоправимости тихо рассеивалось. Он даже не вникал в ее веселую, такую отрадную для него болтовню о будущей учительнице их дочери. Она провела своей мягкой нежной ладонью по его жесткой колючей скуле и сказала, слегка заикаясь:
– П-позвони маме. Ты ведь не возражаешь, если мы поедем туда?
«Может, это и есть женская логика? То есть никакой такой логики… Жди все что угодно, – думал Медведев. – Словно ничего не произошло… А что же, собственно, произошло?»
– Ну, Дым, хватит, Я постараюсь, чтобы она не ездила к нам.
– Дело не в ней.
– А в ком?
– В тебе.
– Дима, чего ты хочешь?
– Только искренности.
– Я с тобой совершенно искренна.
– Это неправда. Ты не искренна. Я вижу.
– За что ты меня мучаешь?
– Извини, я не хочу тебя даже обидеть. Но я перестал верить тебе, черт возьми! Я вижу, что ты скрываешь от меня что-то. Разве не так? Ну, скажи, разве не так?
Он едва ли не в ярости тряхнул ее за плечи. Он глядел ей в глаза, но она отводила взгляд, стыдясь собственных слез.
– Люба! Ну, погляди на меня! Может, я не прав? Говори же! Прав я или нет?
– Не кричи на меня! – блеснула она глазами, но не слезным, а другим, совсем другим блеском. – Кто я тебе? Ты тоже не всегда говоришь все, но я ведь не лезу к тебе с кулаками.
Медведев сдавленно произнес:
– Тоже не все?.. Значит, ты… ты и впрямь не откровенна со мной.
– Чего ты ловишь меня на слове? – с еще большей злостью воскликнула Люба. – Да! Я не все тебе рассказываю! Ты доволен теперь?
Она хлопнула дверью и заперлась в ванной. Никогда еще он не видел ее такой, он даже не допускал, что она может такой быть. Но мысль о том, что она что-то скрывает, была еще мучительнее.
Люба появилась вся в слезах, и ему снова стало жалко ее.
– Прости, Люба! Я не в себе…
Она стояла, отвернувшись к окну и всхлипывая.
– Извини, – повторил он.
«Все-таки, смотрела ли ты в Париже эту мерзость?» – вновь возник и по-змеиному шевельнулся этот вопрос. Но Медведев придушил этого гаденыша силой своей незаурядной воли. Он смотрел на нее, стараясь понять тайну женского поведения. И ему почему-то становилось досадно, что разговор завершился так просто и так банально. Еще он боялся сам себя, не хотел признаться, что все дело в этих гнусных фильмах. Сама мысль о том, что дело именно в этом, представлялась ему бесконечно низкой, отвратительной, оскорбляющей его и ее.
– Хорошо! – он вскочил с кресла, обнял ее, чмокнул в висок и по-всегдашнему замычал, подражая Шаляпину. – Едем в Пахру.
В ту же минуту позвонила Зинаида Витальевна. Она ледяным голосом попросила к телефону Любу. Оказалось, что они с Верой уже собрались в Москву автобусом. Следующий звонок был от Бриша, затем позвонил Грузь. Этот слезно просил разрешить поухаживать за «Аксюткой» в свои выходные дни.
– Нет. Не разрешаю, – сказал Медведев. – Ей хватит и пяти дней в неделю. Читай лучше газету. Ты ведь любишь «Литературку»? Причащает и исповедует. Организует службу знакомств, пропагандирует культурное питие. Уникальнейший орган, не правда ли?
Грузь поздравил с очередным праздником и положил трубку.
Жизнь как будто снова наладилась. Надолго ли? Медведев чувствовал, что его в чем-то обманывают.
Опять зазвонил телефон.
– Люба, возьми, пожалуйста, трубку! Это тебе!..
Он был убежден, что звонила Наталья. И не ошибся. Выходит, он и впрямь научился угадывать будущее… Хотя и самое ближайшее, но все-таки будущее. И сейчас, когда Люба, прибежавшая из кухни, болтала с Натальей, тягостная, может быть, непосильная тяжесть ближнего будущего ясно обозначилась для него. «Она просто мне неверна, – четко и отстраненно подумал Медведев. – Это было уже, или будет, какая разница?»
Нереализованная возможность женской неверности была, по его мнению, равносильна самой неверности.
12
Атмосфера неискренности сгущалась с каждым прожитым днем. Однажды он приехал домой без предупреждения. Любы не было. Зато была теща, и в квартире полновластно распоряжалась Наталья.
– Он не хочет, чтобы Люба работала! – громко жаловалась теща Наталье.
– Ретроград! Извините, Зинаида Витальевна, я подслушал. – Медведев бросил плащ на сундук в прихожей. – Где Люба?
– Почему вы на меня кричите? Дима, я старая женщина…
– Ну, полноте, какая же вы старая? – Медведев сказал это вполне благожелательно и вполне искренне. Но ей показалось, что он издевается:
– Вы тоже доживете до моих лет!
– Зинаида Витальевна…
– Да, Дмитрий Андреевич.
– Где Люба?
– Вам лучше знать, где. Вы ей муж.
Наталья принесла с кухни тарелку с пирожками:
– Дима, она ушла показаться врачу. Ей рекомендуют лечь в больницу. Да ты не бойся! Это всего лишь аппендикс. В легкой форме…
Медведев с минуту соображал. Вдруг он начал белеть.
– Аппендикс? Но у нее уже был аппендикс! И тоже в легкой форме.
– Да? – глаза Натальи смеялись.
– Я вам покажу аппендикс! – Он вскочил и угрожающе подошел к Наталье. – Я прошу, прошу никогда больше не приходить сюда! Вам ясно, Наташа?
– Ты что, спятил? Прими валерьянки.
– Вон! – закричал он вне себя.
Наталья поспешно схватила плащ, сумку и выскочила за дверь.
Медведев зверем метался по всей квартире:
– А вы! Зинаида Витальевна, вы мать. Почему вы разрешаете своей дочери калечить здоровье? У вас одна дочь…
– Да, и я горжусь, что воспитала ее.
– Вы воспитали ее по своему образу и подобию! Вы хотите, чтобы и у нее тоже была всего одна дочь! Чтобы у Веры не было ни сестры, ни брата. А вы знаете? В Италии, например, аборт считается убийством!
– Мы живем в свободной стране!
– И вас, вас я тоже прошу, не вмешивайтесь в мою семейную жизнь!
– Может, мне тоже выйти?
– Не возражаю, черт побери!
Зинаида Витальевна начала одеваться… Медведев бегал туда и сюда, когда появилась Люба. Она слышала его последнюю фразу и, ничего не говоря, прошла в комнату.
– Где ты была? – пытаясь быть сдержанным, спросил он.
– Ты можешь кричать на меня… Я все вытерплю, но моя мама…
– Я ухожу, Люба… – суетилась в коридоре Зинаида Витальевна. – Живите одни, я никогда, никогда больше…
– Демагогия! Опять чистейшей воды демагогия! – заорал он в бешенстве. Схватил пиджак и выскочил на лестничную площадку. Его башмаки быстро пересчитали ступени всех пролетов, всех этажей старинного дома на Разгуляе.
Иванов несколько дней с увлечением ходил на службу. Правда, его сомнения в пользу того, что он делал, и вообще в пользу его профессии то исчезали, то благополучно возвращались: сама наркологическая проблема была противоречива. То, что гноилось вокруг нее, принимало комическое и трагическое обличье одновременно. Иванов служил в том заведении, которое было задумано как методологический центр, координирующий деятельность наркологов в одном из районов Москвы. Но эта затея в первые же недели вырядилась в обычные бюрократические одежды. Коллеги в белых халатах писали отчеты, сводки и диссертации, дважды в месяц получали в кассе зарплату и ходили по коридорам целыми стаями. Им казалось, что они делают нечто важное.
Конечно, это были разные люди. Одни могли целыми днями расшифровывать энцефалограммы и даже дома раздумывать над «коррелятивной зависимостью физиологических и психических процессов на фоне социально-бытовой деградации личности». Терминология завораживала, они самозабвенно слушали сами себя. Другие, и таких было меньше, произносили эти термины если не с явной издевкой, то уж во всяком случае без подобающего почтения. Иванов относился к таким с большей симпатией. Однажды он случайно оказался на осмотре очередного пьяницы в кабинете одного из коллег.
– Ну, так что, все пьешь? – спросил коллега, даже не глядя на пациента, у которого тряслись не только руки, но и голова.
– Пью, – в ответе звучала радость общения.
– И хочешь бросить?
– Помогите, доктор! Сделаю, что скажете.
– Хорошо. Я скажу, что надо сделать. Прежде всего надо стать трезвым.
– То есть?
– То есть не пить.
– И все?
– И все.
– Спасибо, доктор. А то, думал, колоть начнете.
Это смахивало на анекдот. Довольный и ободренный алкоголик ушел, разобравшись наконец, где гардероб, а где дверь. Иванов едва не расхохотался и спросил:
– Вы что, со всеми так?
– Они одинаковы, – сказал коллега. – Следовательно, я тоже.
Иванов ничего не стал ему доказывать, он лишь заметил, что смысл врачебного мастерства как раз и состоит в том, чтобы выявить индивидуальные особенности больного, как врожденные, так и благоприобретенные.
– Нет, они все становятся одинаковыми, – услышал в ответ Иванов. – А что мы с вами можем? На них же товарооборот держится. И ни одна зарубежная шавка об этом даже не тявкнет.
– Значит, нравится, – согласился Иванов. – Зато все голоса прямо воют о правах человека…
Увы, товарооборот держался не только на алкоголиках. Коллеги Иванова, нередко даже и в служебное время, как могли пособляли своим клиентам. Поводов было в достатке. Иванов до сих пор не всегда отказывался от этих гнусных попоек, он оправдывал себя тем, что во имя пользы дела следит за «динамикой адаптации». Он сознавал сильнейший риск – риск привыкания, но снова и снова откладывал тот день, когда выпьет последнюю в своей жизни рюмку. После дня рождения Любы Медведевой таких «последних» дней он насчитал уже несколько.
«Организм понемногу привыкает к интоксикации… – думал спящий Иванов. – За счет чего? И почему эта интоксикация вначале приятна?» Желание проснуться и записать нечто потрясающе важное, открытое только что, – это желание было переборото сном.
В два часа ночи звон телефона легко разорвал без того непрочную завесу этого сна, отдалившую было осточертевшую реальность куда-то в другое место. Впрочем, то, что снилось, было, как и у Славки, тоже не лучше: какая-то дрянь, в духе Сальватора Дали. «Такого сна и жалеть нечего», – мелькнуло в мозгу, но мелькнуло намного позже. Иванов чертыхнулся и взял телефонную трубку.
– Ты можешь ко мне приехать? – голосом Зуева безотказно вещала техника. – Сейчас, сразу же?
– Конечно. А что случилось? – Иванов перекинул трубку к другому, как ему показалось, более трезвому уху.
– Возьми мотор и шпарь. – Зуев говорил излишне спокойно. – Очень тебя прошу. Я бы приехал сам, но мой драндулет не заправлен…
Иванов положил трубку, поскольку она, словно голодная кошка, запищала на всю его однокомнатную квартиру. Нет, капитан-лейтенант Зуев был трезв. И хотя точность кварцевого хронометра уживалась в нем с горячностью застоявшегося ахалтекинца, он бы не стал напрасно звонить в третьем часу. Его очень уж что-то допекло…
Какая отвратительная пустота в желудке… Нет, со всеми экспериментами покончено. Больше он не проглотит ни грамма этой мерзости. Ни грамма.
Он засек еще одну деталь – движения плохо координировались. И это навязчивое звучание бездарной мелодии. Он просто не в силах отделаться от этой песенки, вернее речитатива:
Я, ты, он, она,
Вместе целая страна!
Сосущая тошнота не исчезала ни после умывания, ни на улице. Воздух все еще был несвежим, хотя полоса, пахнущая арбузом, эта озонная воздушная волна, уже катилась со стороны Лосиного острова.
Иванов почувствовал облегчение, когда шагнул в эту полосу. Его решение, принятое только что, еще более укрепилось: «Никогда, никогда, ни одного глотка! Тут совершенно все ясно. Без экспериментов…»
Как печальны свибловские дома в третьем часу ночи! А веселее ли в эту пору и похожий на пчелиные соты Теплый Стан или какой-нибудь бесконечный бульвар с хорошим названием – Сиреневый? Даже вокзалы, эти лимфатические узлы города, одиноки и задумчивы в такую тихую пору.
Севастьянов и Климук
На орбите садют лук.
Да и в нашенском НИИ
Перешли на трудодни.
Этот стихотворный шедевр остался на память от ночной болтовни во вчерашней компании. Спирт, разбавленный клюквенным морсом, нейтрализовался в крови так медленно, что первый таксист с подозрением посмотрел на Иванова. И укатил, ничего не сказав. Второй оказался сговорчивее. «Не купить ли у Славки машину? – подумал Иванов. – Отдаст подешевле. У него три дня до отъезда». Иванов устыдился собственной меркантильности.
Я, ты, он, она,
Вместе целая страна!
Самое занятное – это ни с того ни с сего «Над тобою солнце светит!» Он попытался вытравить навязчивое звучание космическим луком. Но бездарная нелепая песенка звучала даже сквозь недоуменные и тревожные размышления. В чем дело? Почему Зуев позвонил так поздно? что случилось?
Щедрый после похмелья, Иванов не стал дожидаться таксистской сдачи. Лифт действовал безотказно, только уж слишком шумно. Даже не нужно было звонить в двери, Зуев шел открывать. Он был в спортивном костюме и выглядел вполне нормально. Он заметил блеснувшую в глазах Иванова злость и хлопнул его по спине:
– Не злись, старина! Сейчас я покажу тебе кое-что…
В квартире гремел вальс к пушкинской повести «Метель». В комнате, где был проигрыватель, стоял стол с бутылками, а на диване босиком, вернее, в одних носках, по-турецки сидел пьяный Медведев. Галстук болтался на его мощной шее, как веревка на колхозном быке.
Иванов не верил своим глазам. Горечь и странная неосознанная обида захлестнули его. Медведев, который всегда с таким сарказмом, с такой чуть ли не ненавистью относился к выпивкам, был пьян, и поэтому Иванов не верил своим глазам.
– Зуев, когда ты вырубишь эту сентиментальщину? – Медведев обернулся к Иванову: – А, старичок, это я поднял тебя с постели! Извини, но ты должен выпить на брудершафт с капитан-лейтенантом Зуевым! Зуев, где ты? Он снова жарит яичницу. У него ничего не нашлось, кроме омлета, каберне и Свиридова. А я требую кровавый бифштекс! Вагнера и «Сибирскую»! С русской тройкой! На худой конец одну «Белую лошадь»…
Иванов молчал. Откуда знает Медведев про «Белую лошадь»?
– А ты поезжай к Мишке, – сказал, вернувшись с бутылкой рислинга, Зуев. – Только один он может прокатить на этой лошадке.
– Бриш? Знаешь… – но Медведев недоговорил, всем корпусом повернулся в сторону Иванова. – Александр Николаевич! Саша… Вы, конечно, удивлены. Зуев, нальешь ли ты нам? Этого самого каберне. Мы выпьем с Ивановым! На брудершафт, и не менее…
– Слушай, Димка, не пора ли тебе швартоваться? – Зуев налил в бокалы и обернулся к Иванову: – Он третью ночь не ночует дома.
Иванов продолжал молча глядеть в одну точку. Он был готов к любой неприятной новости, но только не к этой. Медведев в таком виде не вмещался в его сознание. Казалось, что рвались самые крепкие связи, трещали самые надежные опоры всего окружающего. Иванов оглядел комнату: было ясно, что Наталья, жена Зуева, тоже дома не ночевала.
– Где же он ночует? – спросил наконец Иванов, беря стакан.
– Черт их разберет! – Зуев выругался. – Жена плачет, звонит через каждые два часа. Дочь не спит. Просят связаться с милицией. На работе его нет, на даче тоже.
– Как так? – встряхнулся и помрачнел Медведев. – Разве она не знает, что я у тебя?
– Здрасьте! – Зуев отхлебнул из бокала. – А кто, по-вашему, приказал: «Ни одна живая душа не должна знать, где я». Я, конечно, намекнул Зинаиде Витальевне..
– Браво, Зуев! Теперь мы дернем с Ивановым каберне! Что? Рислинг? Что такое рислинг? О, твои соседи снова стучат. Зуев, а какие стенки у твоей субмарины? Там-то у тебя никто не стучит?
– Еще как стучат.
Медведев захохотал:
– А ты? Ну и что тогда ты?
– А я сплю. Продолжаю спать, хоть бы что.
…Иванов резко опрокинул в рот то, что налил ему Зуев. В стакане оказался коньяк. Иванов отломил квадратик от размякшей шоколадной плитки. Было уже утро. За окнами давно растаяла августовская московская мгла.
Иванов, теряя ощущение реальности, с пятого на десятое слушал разговор, все еще не желая или не умея пристроиться к их продолжающемуся диалогу. «Они говорили, наверное, всю ночь, у них традиции. А что он? Он помолчит. Кто бы мог ожидать? Медведев… Умница. Тот самый, что предсказывает события…» И вдруг Иванову захотелось узнать, вернее проверить, точно ли он их предсказывает:
– Дмитрий Андреевич, как вы думаете…
– Зуев? Налить! Он со мною на «вы».
– Как вы думаете, – продолжал Иванов, – что с вами будет, если вы будете пить? Что будет с вашей женой?
Медведев вскочил:
– Старик, у меня… – он заходил по комнате. – У меня, кажется, нет больше жены… Во всяком случае, той жены, какая была. Жена была, но всего лишь в моем воображении. А почему ты сам не женишься?
Иванов ответил не сразу:
– Каждой дурочке хочется Великой Любви. Каждая только и мечтает не меньше как об испепеляющей страсти. А я заурядный лекарь! На африканского мавра никак не тяну.
– Я тоже! – засмеялся Медведев. – Капитан-лейтенант Зуев, а вы?
– Я не согласен с вами… – сказал Зуев. – Конечно, куда ни сунься – везде одна сплошная любовь. Вернее, говорильня. В кино, в книгах… Все толкуют о любви, даже пенсионеры. По радио только и слышно: любовь, любовь… Действительно, кто только не мечтает, кто не болтает об этой самой любви? Да ты не мечтай, черт побери, а люби! Не обязательно по Шекспиру…
– Верно, Зуев, все верно, – Медведев трезвел.
– А что остается, как не мечтать? Если он или она ни на что более не способны? Если у него или у нее духовная импотенция? Ничего не может, шабаш! Только говорить и мечтать. Но все равно, я не согласен с вами…
Раздался телефонный звонок. Медведев сделал Зуеву знак: «Меня здесь нет!» Зуев подошел к телефону, снял трубку, послушал, сказал несколько непонятных коротких фраз и вернулся к приятелям:
– Дима, твоей персоной интересуется Бриш. Я сказал ему, что ты у тещи на даче. Согласись, не очень-то хорошо врать. Да еще друзьям.
Медведев, думая о чем-то своем, снова глотнул рислингу:
– Переживет. Как вы считаете, почему Николая первого называют реакционером?
– Ну, как… – Иванову вдруг захотелось вспомнить, что же было вчера. – Повесил пятерых декабристов. И тэдэ и тэпэ.
– Ошибаешься, братец, главным образом не поэтому.
– А почему? – Зуев зевал, еле перемогая себя.
– Потому, что он сжег первое издание Библии. Он не признавал пятикнижия…
Зуев ушел, вымыл лицо и принес бутылку водки – вероятно, последнее, что имелось в его запасах.
– Это самоубийство, – проснулся Иванов, – пить водку после сухого и коньяка – это самоубийство.
– А может, убийство? – опять как-то необычно задумчиво произнес Медведев. – Впрочем, убийство и самоубийство – это одно и то же.
– Ну нет уж! – Иванов попытался встать. – Совершенно разные вещи.
– Да в чем же разница? – ухмыльнулся Медведев.
Зуев больше не слушал их, он спал на диване.
– Во-первых, в одном случае смерть принудительная, в другом – добровольная, во-вторых…
– Не говори мне о смерти! – резко перебил Медведев. – Мы ничего не знаем о ней. Ничего! А что такое убийство, знаем великолепно. Оно безнравственно. И кого ты убил, другого или себя, – это не столь важно.
– Нет, важно! – не сдавался Иванов. – Для самоубийства нужна, по крайней мере, смелость, воля.
– А для убийства? Разве не нужна эта самая смелость? Впрочем, любое убийство, в том числе и самоубийство, совершается чаще всего из трусости… А еще чаще – случайно.
Зуев храпел под этот полупьяный, но вполне осмысленный треп. Иванов и спал и не спал, ему что-то снилось, но он в то же время разговаривал с Медведевым, причем довольно логично.
Энергия же Медведева, видимо, еще только набирала разгон… И когда к полудню Зуев проснулся и разбудил нарколога, Медведева не оказалось на месте. Он исчез, не оставив после себя никаких следов, кроме своей клетчатой с ремешком кепчонки.
Пока Зуев разговаривал по телефону, Иванов успел сделать себе горячий душ. «Почему мы должны бегать за ним? – думал нарколог. – Черт с ним, пусть побесится». Но под спудом таких рассуждений – и это Иванов подсознательно ощущал – тихо струилась недоуменная горечь, может быть, даже жалость к Медведеву. У Зуева настроение было отнюдь не лучше.
– Звонила Наталья, – доложил он. – Люба хотела с ней приехать, но я сказал, что Медведев исчез.
– А Бриш? Не звонил? – спросил Иванов.
– Конечно, звонил. И самый первый. Мишка сыграл мне подъем, ну, а я уж тебе. Говорит, что вся группа ничего не делает. По институту ходят всякие толки.
– Он что, уже работает в медведевской группе?
– Так точно. Уже.
– Мне тоже надобно на работу! – разозлился Иванов.
– Зачем тебе ехать куда-то? Здесь тоже практика. – Зуев налил в стакан водки. – Смотри!
Иванов не стал смотреть и выплеснул свою порцию в форточку.
Зуев поморщился:
– А как быть нам, подводникам? Там за окно не выплеснешь.
Иванов не успел выяснить, что и сколько пьют в походе подводники. В дверях появилась вначале Наталья, затем Люба.
– Это опять вы? – и Люба Медведева с глазами полными слез отвернулась, увидев Иванова.
Иванов опешил. Она гневно ломала пальцы, но они не хрустели.
– Это вы! Вы, Иванов, виноваты во всем! Что вы наговорили моему мужу после заграничной поездки?
– Любовь Викторовна… – начал было Иванов, но тут же смолк, пораженный ее словами.
– Я не буду слушать вас. Вы просто подонок! – сказала она.
…Иванов не помнил, как вышел из дома Зуевых, как добирался до ближайшего метро. Обида вскипала в горле, сердце учащенно билось. Ему хотелось расплакаться, как бывало когда-то в детстве. Вместо этого он сжимал зубы и улыбался. И думал: «Она несправедлива. Я никому ничего не рассказывал. Стоп, разве никому? Никому, кроме Зуева. Да, кроме Зуева. Но Зуев – это мертво. Откуда ты знаешь? Может… Нет, Зуев не мог. Он никому ничего не сказал. Но что из того? Ты говорил с ним. Значит, в итоге она права. Неужели она права?»
Обида на несправедливость сменилась стыдом, лицо его вспыхнуло, хотя никто не обращал на него никакого внимания: Москва жила по своим законам.
13
Через два дня на работу Иванову позвонил Бриш:
– Старик, ты не знаешь, где Димка? Дело совсем дрянь…
– Что случилось?
– Погиб Грузь! – В трубке трещало. – Медведева ждет весь институт… Где мы сможем увидеться? Разговор не по телефону. Я еду сейчас к Славке. Мы ждем тебя через час… – И Бриш сказал, где они будут ждать Иванова.
Москва равнодушно гудела за окнами. Иванов припомнил облик молодого медведевского сотрудника, его ироничный и грустный облик. Самое примечательное – это то, как Грузь поздравлял с праздником. Что это? Неужели он, Иванов, так бессердечен? Или появилась привычка к смертям…
Он снял халат, сказал старшей сестре, что едет по делу, и торопливо пошел к месту встречи. Зуевский «Москвич» на полпути догнал Иванова. Нарколог сел на заднее сиденье, не здороваясь, начал слушать, что говорил Бриш:
– А что ты хочешь? С такими ВЧ шутки плохи. Я всегда твердил: «Не надо лазать в схему, друзья!» Но этот идиот залез в схему! В святая святых. Он еще на ватмане залез в схему… Надо срочно что-то придумывать.
– Что же тут можно придумать? – спросил Зуев, пытаясь найти место для «Москвича».
– Я, Славочка, говорю вовсе не о покойнике…
– Медведеву что-то грозит?
– Там уже ходят ребята из следственных органов. Установка стоит полмиллиона как минимум. Ко всему этому Грузь не сдавал ежегодный экзамен по технике безопасности. По крайней мере, это не зафиксировано на бумаге.
Зуев покачал головой. На углу Столешникова и Петровки он втиснулся наконец между «УАЗом» и каким-то задрипанным «Запорожцем». Под тентами напротив магазина «Петровский пассаж» тоже оказались места.
– Не представляю, куда он мог смотаться, – тихо сказал Зуев, а Иванов спросил:
– Когда будут похороны?
– Установка сработала не хуже всякого крематория, – сказал Бриш. – От него ничего не осталось. Только черная головешка. Не знаю, что решат родственники, а гражданская панихида в институте завтра. В семнадцать. Слушай, Иванов, ты видишь ту дамскую шаражку? Они поглядывают в нашу сторону.
В конце заведения действительно сидели за одним столиком три или четыре женщины. Иванов вгляделся и узнал в одной из них Валю – сестру. Она помахала ему. Он встал и прошел туда:
– Привет.
– Привет. Это Саша, мой брат.
Иванов улыбнулся всем сразу.
– Мы уже чувствуем. – Все дружно закудахтали. – Садитесь к нам.
– Благодарю, мы скоро уезжаем.
– У тебя неприятности? – спросила Валя, когда он отстранился с нею к барьеру.
– Никак не найду Медведева.
– Вай! Я же сегодня говорила с ним по телефону! Он пьяный. Спрашивал телефон той старушки. Бывшей их домработницы.
– Ты знаешь адрес?
– Адрес не знаю. Знаю, что телефон есть.
Через минуту Бриш пошел искать автомат, чтобы позвонить Любе и узнать телефон и адрес бывшей медведевской домработницы. Он довольно быстро вернулся:
– Пижон. Даже не взял трубку.
– Но он точно там? – спросил Зуев.
– Едем. Вначале возьмем Любу, потом за ним.
Иванов отказался:
– Без меня у вас получится лучше.
Он хотел подсесть к сестриным подружкам, отмечавшим выход какой-то книги, но Бриш остановил:
– Слушай, ты не смог бы достать больничный лист? Иначе ему хана… Пять-шесть лет, а то и червонец.
– Алкашам не дают больничных листов. Ты же знаешь…
– Его ищут, чтобы взять подписку о невыезде.
– Я попробую, – пообещал Иванов и пошел к столу, где сидела его сестра.
Бриш объяснил Зуеву, как заехать на Разгуляй. Но Зуев запутался, выезжая с Петровки. Прошло много времени, пока они добрались.
На Разгуляе Зуев не стал выходить. Бриш ушел за Любой один. Зуев минут сорок сидел в машине, чувствуя себя словно в аквариуме. Все выходящие из подъезда, особенно женщины, внимательно его рассматривали. Наконец появились Люба и Бриш. Зуев ничего не стал спрашивать, молча пустил движок и оглянулся. Даже косвенный взгляд обнаружил бы следы недавних слез на ее белых от пудры крылышках носа.
Бриш назвал адрес, ехать было недалеко.
– Миша, может, вы сходите вдвоем со Славой? – заговорила Люба, когда Зуев остановился. – Я боюсь… опять только нарываться на оскорбления…
Оставив ее в машине, они вошли в подъезд. Поднялись на третий этаж. На звонок никто не ответил. Бриш взялся за ручку, дверь оказалась не запертой. Переглянувшись, они оба вошли в квартиру, по-видимому, она была однокомнатной.
– А, это вы… Вы? Конечно, вы! – Медведев сидел в кресле небритый и похудевший. – Бабушка ушла? Наверно, она ушла…
– Ты знаешь хоть, что случилось? – спросил Бриш скрипучим своим голосом.
– Знаю, дорогой, – Медведев глядел на него в упор и вроде бы улыбался.
Бриш продолжал:
– Основной контур сгорел полностью. Там уже лазают мальчики в акушерских перчатках.
– Чихал я на эту чертову мельницу! – закричал Медведев. – Ясно? Она все равно уже устарела! Ровно через полгода ее бы пришлось списать! Мне нисколько ее не жаль, мне жаль Грузя…
– Жену тебе тоже, видать, не жаль? Она сидит там, в машине.
– Еще неизвестно, чья это жена. Вот что я тебе доложу, дорогой Мишель!
– Димка, что ты несешь?
– Грузь! Мы все не годились ему в подметки. Два! Целых два старых пер… выехали на нем. Один прямо в лауреаты, другой в академики! Он бы… он бы выволок в членкоры еще столько же дураков! Этот младший научный сотрудник…
Медведев издал непонятный горловой звук, замер и, сидя в кресле с крепко сжатыми кулаками, зажмурился. Блеснули слезы.
– Идите отсюда вон… Оба! – прошептал он, и Бриш едва разобрал эти слова.
Внизу он уклонился от встречи с тревожным и вопросительным взглядом жены Медведева. Зуев сел за руль. Она ждала, держа дверцу машины открытой.
– Люба, тебе лучше туда не ходить, – сказал Бриш.
– Почему? Что он делает?
Бриш не ответил.
– Слава, довези меня до метро.
Она колебалась, все еще держа дверцу открытой. Зуев нажал на кнопку стартера. Дверца наконец хлопнула. На «Лермонтовской» Бриш, прежде чем выйти, сказал Зуеву:
– Во что бы то ни стало надо достать бюллетень. Иначе… Братцы, иначе я ни за что не ручаюсь.
– Он что, заболел? – вскинулась Люба.
– Он здоров как бык! Но он пьян как сапожник. И вообще, он просто медведь, если бросается такими женщинами. До свидания…
Бриш влился в толпу, но его долговязая фигура растворилась в этой толпе только у входа в метро. Люба прикладывала к глазам платок, когда Зуев остановился на Разгуляе.
– Проводи меня, Славик, – сказала она, сглатывая слезную горечь. Простота и беспомощность этой неожиданной просьбы вызвали в нем восторг и нежность. Он ничем не проявил своего небесного состояния, он только небрежно спросил:
– А нет у тебя там? Моей… как ее… супружницы.
