Текст книги "Все впереди"

Автор книги: Василий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

– Да что вы говорите! – тоже шепотом произнес Бриш.

– Честное слово, обманом. Никогда в жизни не ожидала. А вы знаете? Ее он тоже обманывает…

– Вы фантазируете. У вас прекрасный зять, Зинаида Витальевна. Талантливый физик…

– Господи, второй год не может защитить докторскую. Вера! Что ты там притихла? Иди сюда, детка.

Букет привезенных Зуевым розовых гладиолусов совсем потерял свою пышность, когда приехал нарколог Иванов. Тот не стал прятать в кустах свой подарок, принес прямиком на веранду. Ваза была едва ли не антикварной. Он со всеми перездоровался, увидел, что Медведева нет, испугался собственной фамильярности и растерялся. Не зная, что делать, Иванов воспользовался какой-то длинной тирадой Бриша и пошел вдоль забора. Ощущение чеховского «Вишневого сада» вытеснило его собственную неловкость. Везде было прибрано, но прибрано только внешне. Снаружи дача казалась основательной, но изнутри… Так и просвечивало долголетнее запустение. Дощатый зеленый флигель выглядел издалека очень симпатичным, даже изящным строением. Вблизи же он представлял дряхлую развалину, куда кое-как складывалась всякая всячина. Еще не перегорели прошлогодний мусор и палый лист, сгребенные под забор. Тут и там настырно росла крапива.

За флигелем, где были сложены рамы давно разобранного парника, на старом дверном полотне светлоголовая дочка Медведевых вслух разговаривала с потрепанным мишкой и двумя куклами: «Ты будис мамой, а ты будис папой, нет, ты тозе мама!»

Увидев Иванова, девочка смутилась и замолчала.

– Как тебя звать? – Иванов присел на корточки.

– Вела.

– Вера Медведева. А меня… Нет, я пока не скажу. А почему у мишки сразу две мамы? Пусть лучше будет одна мама и одна бабушка. Согласна?

– Нет.

– Я, конечно, не настаиваю, – сказал Иванов. – Но, по-моему, две мамы – это хуже, чем одна.

– Нет, лутце! – убежденно сказала девочка.

Медведевский характер явственно обозначался в этом коротеньком «нет». Изгиб же между щекой и бровкой, и особенно локон, упавший на ухо, обнаруживали удивительно точное сходство с матерью. Иванов смотрел на Любу в миниатюре… Что-то ему помешало спросить у девочки об отце, к тому же подошел Бриш.

– Веруська, а ты сегодня чистила зубы?

– Не-а.

– Я так и знал. Потому и принес жвачку. Грызи, и зубы сразу станут чистыми.

Зуев в это время сидел на веранде, разговаривал с Зинаидой Витальевной, пока она не удалилась для переодевания. Наталья все еще возилась с бисквитами. Надвигался вечер. Обеденный стол в большой комнате давно накрыли на десятерых, но Медведева не было.

– Мальчики, вам налить что-нибудь? Пока, чтоб не скучно было? – Довольная собой, вновь чувствуя свое безграничное обаяние, Люба Медведева улыбнулась всем сразу, но так, что каждому казалось, что улыбается она только ему. – Вино или лимонад?

– И пиво! – сказал Бриш. Его длинные ноги едва втиснулись между ножками журнального столика. Люба принесла по бутылке и того, и другого, и третьего. Но понадобилось одно лишь пиво. Словно бы в благодарность Бриш коснулся рукой ее бедра. Зуев ясно заметил: Мишкина ладонь не надолго, всего на четверть секунды, задержалась в таком положении, потом с той же медлительностью скользнула вниз. Зуев испытывал мучительное чувство ревности. От этого появилось раздражение, возникло недовольство самим собой, и, чтобы не сказать что-то слишком грубое, он потихоньку убрался с веранды. «Заметила ли она сама? – помимо своего желания подумал он. – И если заметила, то почему не сбросила Мишкину лапу? Впрочем, это вроде бы не твоя и забота». Сейчас он с удивлением сделал открытие: он смотрел на все это глазами Медведева…

Было девять часов вечера. Небо на западе покрывала легкая зеленоватая мгла. Крупные подмосковные комары, совсем не похожие на мурманских, то и дело покушались на Зуева. Он вышел на окраину дачного поселка. Поле, пахнущее не сеном, но сухой перестоявшейся травой, встретило стрекотом вечерних кузнечиков. Они смолкали, когда Зуев ступал близко. Из леса легонько тянуло теплом и грибной прелью. Зуев выдернул из земли стебель отцветающей валерьяны. Резкий запах целебного корня вернул обычное, слегка насмешливое отношение к самому себе. Но Зуев не знал, что это была валерьяна, он выдернул ее случайно. Не знал он и того, что птица, по-весеннему кряхтящая над Пахрой, была дергач, что далеко за лесом гремит не Москва и не самолет, возвращающийся из рейса, а подлинный, настоящий гром. Чтобы не заблудиться и не потерять Любину дачу, он оглянулся, сориентировался. Становилось темней и свежей. Далеко в поле, на краю перелеска, мелькнуло что-то белое. Зуев вгляделся, прищурился, но не смог определить, что это было. А когда он подошел ближе, лошадь вскинула голову и долго глядела на Зуева. Он волей-неволей вспомнил слышанные когда-то строчки:

 
…Над водою, где бакен желт,
Лошадь белая в поле темном
Вскинет голову и заржет.
 

«Кажется, автор стихов тоже служил на Севере, – подумалось Зуеву. – И тоже на флоте».

Ему хотелось уловить отдаленную, ускользающую связь между видением белой лошади и зеленоватыми пластами океанской воды. Но сейчас ничего из этого не получалось. Он возвратился на дачу уже в темноте, когда огоньки фосфоресцирующих жучков замерцали кое-где в траве. Еще у калитки Зуев разобрал среди других голосов повышенный голос нарколога:

– Кто же с тобой спорит? Я согласен!

Голос Бриша звучал намного ровнее и тише.

Зуев, извиняясь, сел рядом с женой.

– Слава! Куда ты исчез? – Наталья дважды и очень смачно поцеловала Зуеву левое ухо.

Иванов крутил бокал с красным вином и грустно, но, как всем казалось, хитро улыбался чему-то. Женщины при зуевском появлении подняли переполох. Зинаида Витальевна чуть не со слезами начала потчевать уткой. Люба улыбалась ему, подавая коньяк, а Наталья твердила свое:

– Тихий ужас! Куда ты исчез?

В глазах Зуева стояло белое виденье ночных полей. Он поднял рюмку и посмотрел на Любу, но она уже сидела за пианино и не глядела в его сторону. Он не стал пить и, прислушиваясь к разговору Иванова и Бриша, старался угадать, что она сыграет. Он ждал, что зазвучат «Времена года» Чайковского, но она заиграла что-то совсем другое, тревожное, незнакомое. Всего скорее, это был один из этюдов Шопена.

Теперь разговор на веранде шел о том, считать ли человека составной частью среды обитания. Бриш говорил:

– Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник. Это еще Тургенев сказал.

– Сказал это не Тургенев, а всего лишь Базаров. Отнюдь не одно и то же. А во-вторых, кем ты хочешь видеть человека? Работником или мастером?

– Не вижу разницы.

– Большая разница, дорогой! – Это «дорогой» прозвучало в устах нарколога почти угрожающе. – Конечно, каждый мастер является и работником. Но далеко не каждый работник становится мастером, художником, то есть творцом!

– Я согласен, – натужно засмеялся Бриш. – Будем говорить не работник, а мастер.

– А согласен ли ты, что для настоящего мастера его мастерская и есть храм?

– Допустим.

– Тогда и базаровское противопоставление храма и мастерской рассыпается в прах! Новейшие нигилисты, конечно, изворотливее тургеневских. Только суть та же самая…

…Ночь быстро чернела над притихшей Пахрой, но никто на даче не заметил приближения дождя. Зуев сидел, обняв жаркие плечи Натальи. Казалось, шопеновские творения гроздьями нависали над миром, обрывались и падали, но не рассыпались в беспорядке и хаосе, не затухали, как зеленые светляки, а снова роились и подымались в летней, вернее, предосенней ночи. А на веранде не затихал, наоборот, разгорался никому не понятный спор:

– А ты помнишь анекдот о Наполеоне? – сказал Бриш.

– Да, но русские это не французы, – возразил нарколог. – Юмор – понятие отнюдь не интернациональное. То, что смешно во Франции или в Китае, не обязательно должно быть смешным в России.

– Ну, это уж чушь собачья! – возмутился Михаил Бриш.

Зуев слушал Шопена. Не мигая, глядел он на Любу Медведеву, поэтому не расслышал, что ответил нарколог. Вдруг плечи Натальи вздрогнули, она рывком скинула руку мужа:

– Сейчас же едем домой!

Ему было непонятно, что случилось с Натальей. Раздувая побелевшие ноздри, жена пошла искать свои туфли. Люба прекратила игру. Иванов засобирался домой. Зуев тоже начал прощаться с Зинаидой Витальевной. Наталья курила. Казалось, один Бриш понимал, что с кем происходит. Он налил Наталье шампанского, выпил с ней и тоже решил ехать:

– Славик, для меня найдется место в машине? Я готов ехать на колесе.

– Какой разговор.

Раскрасневшаяся Люба, глотая слезы, наблюдала за сборами. Вдруг она топнула ногой, словно собираясь плясать:

– Я не хочу оставаться одна.

«Почему же одна, – подумал Иванов. – Здесь твоя дочь и мать».

По всем чаяниям, ему нужно было сказать что-то утешительное для Любы. Но он холодно сказал ей «до свидания», попрощался с Зинаидой Витальевной и залез в зуевскую машину. Наталья уже сидела на переднем сиденье. И тут Люба вдруг присоединилась к наркологу, после чего сложенный втрое Бриш захлопнул заднюю дверцу…

Зуев включил мотор, без разогрева вырулил на дорогу. Все уехали.

Зинаида Витальевна растерянно оглядела комнату, стол, беспорядочно заваленный едой и посудой. Пока она ходила смотреть, спит ли девочка, растерянность смешалась с жалостью к дочери, потом она ощутила горечь, а через минуту уже просто негодовала: «Какое он имел право? У Любы круглая дата… это хамство…»

…Медведев, расстроенный и совсем обескураженный собственным опозданием, приехал через пятнадцать минут после отъезда гостей:

– Зинаида Витальевна…

Она сидела на стуле заплаканная.

– Я виноват, Зинаида Витальевна! Я негодяй и болван. Только…

Она не стала его слушать. Не взглянув, пошла в свою комнату и, видимо, заперлась. Медведев хмыкнул и тяжело опустился в кресло.

10

Зуев успел посуху выехать на асфальт. Гроза начиналась тщедушная, какая-то вялая. Гром рокотал, но не очень охотно, молнии не сверкали, а вспыхивали, словно подмоченные. Люба не взяла даже плаща, но ей было не холодно между Ивановым и Бришем, хотя оба старательно прижимались к стенкам «Москвича».

– Куда мы едем?

– В Москву! – провозгласила Наталья, пробуя закурить.

– Правильно! – одобрил Бриш. – В столицу всего прогрессивного человечества. Если у Зуева хватит бензину…

Зуев включил дальний свет. Дождевые полосы, веером раздвигаясь по сторонам, поплыли навстречу. Шелест мокрых колес на всех действовал умиротворяюще, но только не на Наталью.

– Славик, ну что ты ползешь как черепаха? – кричала она и хватала его за колено. – Ну, что это такое!

– Наташа, нам надо бы поменяться местами, – Бриш пытался образумить ее. – Ты мешаешь не только мужу, но и водителю.

Бес какого-то полудетского возбуждения через нее вселился и в Любу. Зуев тотчас это почуял и в мальчишеском безрассудстве начал «давить клопа». Бриш многозначительно крякнул. Зуев сбросил газ.

Иванов все еще размышлял о том, куда девался Медведев. Он думал об этом и в то время, когда слушал анекдот Бриша, и когда сам рассказывал анекдот. Таким способом они отвлекали взбудораженную зуевскую жену, но анекдоты, как назло, быстро иссякли.

– Зуев! Обгони хоть этого! Ну умоляю! – кричала Наталья. – Нет, представляете? Миша Бриш ходил в Париже смотреть сексувки, а на Любу у него не хватило валюты! И тут она… Господи, Славка! Так мы до утра не приедем. Пожалуйста, ну покажи, на что ты способен!

– Тебе обязательно надо знать, на что я способен? – спросил Зуев, внимательно вглядываясь в налетающий дождевой веер.

Дождь быстро слабел. Грибная теплая августовская темнота упруго и неохотно отступала перед бегущей машиной.

– Ну, что ты за человек? – Наталья как сорока ерзала на сиденье. – Обгони хоть этого!

Он словно не слышал ее.

– Славка, ты трус!

– Да? – улыбнулся Зуев, не поворачиваясь к жене. – Может быть.

«Москвич», медленно набираясь пылу, вдруг задрожал мелкой едва заметной дрожью. Моторным гулом заглушило шелест резины. В приоткрытое ветровое стекло вместе с влагой и ветром ударил аптечный запах шоссе. Машина летела теперь с ревом, и все, кроме Натальи, сразу замолкли. Зуев, сильнее сжимая челюсти, одним кратким движением руки обогнул красные огоньки какого-то грузовика, но два новых красных огня сразу же замаячили впереди. Он газанул, не выключая сигнал левого поворота, обогнал и эту машину…

«Москвич» гремел, дрожал, и что-то в нем позванивало от напряжения. Но Зуев все еще ощущал запас мощности. Он довел обороты до предела, пытаясь обогнать очередную машину. И уже сравнялся с ней, и шел на полкорпуса впереди, как вдруг в упор, мощно и неожиданно сверкнули встречные фары. Зуев еле успел сбросить скорость, пропустить настигнутого соседа и взять правее. Все замерли, одна Наталья по-щенячьи скулила рядом. Зуев опять настиг идущего впереди попутчика.

Тот явно дразнил Зуева. Оба шли с одинаковой скоростью, но, стоило Зуеву догнать и сравняться, «Волга» сразу уходила вперед на полкорпуса. Какие-то секунды машины неслись бок о бок, но при блеске встречной машины Зуеву снова и снова приходилось сбавлять скорость и уступать. Наталья ерзала на сиденье, вскидываясь то вправо, то влево, то назад. Она то охала, то скулила от обиды и нетерпения. И Зуев пошел на очередную попытку обгона.

– Останови машину, старик! – закричал Бриш. – Я выйду.

Но кричать было поздно. Зуев опять догнал и начал обходить ту же черную «Волгу», которую обгонял несколько раз и так безуспешно. На этот раз встречных не было, и «Волга», к восторгу Натальи, осталась-таки в хвосте! Зуев закрепил успех, проехал километра два на предельной скорости. И вдруг, когда шоссе пошло слегка под уклон и Зуев чуть тормознул, зад «Москвича» начал гулять вправо и влево. Машина молниеносно избочилась, развернулась и, касаясь асфальта всего одним колесом, повисла в воздухе. В следующую долю секунды она доделала разворот и упала на встречную полосу, на все свои четыре резиновых лапы! И замерла, и виновато заглохла.

– Она… Она остановилась сама, Михаил Георгиевич, – сказал Зуев и вылез. – Видите?

Хотя в левом боку все еще докипал холодок смертельного страха, Зуева разбирал странный, не знакомый ему, наверное, мефистофельский смех.

«Волга», которую они только что обогнали, тоже остановилась. Двое в спортивных костюмах, шлепая кедами по мокрому асфальту, приблизились. Один из них обратился к Зуеву:

– Ну что? Доволен?

– Извини, шеф! – сказал Зуев. – Три один в твою пользу.

– Нужна мне твоя польза! – хмыкнул парень и открыл сначала одну дверцу, потом другую. Но оттуда не вылезали. Все трое были скованы страхом.

– Надо откатить, – сказал парень. – Давай! Живо…

Но тут из машины выскочила Наталья и разрядилась перед водителем «Волги» порцией классической ругани.

– Да убери ты свою кочерыжку! – крикнул парень Зуеву. – И скорость надо бы выключить…

Наталья затихла, ошарашенная тем, что ее назвали кочерыжкой.

Зуев сел на сиденье и выключил скорость, парни откатили машину на противоположную бровку. Светила красноватая, казалось, насмешливая луна. Мотор «Москвича» завелся неожиданно быстро. «Волга» уехала. Зуев опробовал тормоза и сцепление, проверил коробку и рулевое. Все было вроде на месте, машина работала…

Иванов и Люба, не посвященные в автомобильные и дорожные тайны, быстро пришли в себя. Но Бриш-то ясно видел, что произошло на дороге.

– Старик, я не поеду, – сказал он. – Лучше уж я уйду пешком.

Наталья расхохоталась. Хмель еще гулял у нее в крови. Она вытряхивала из туфли песок, держась за карман Михаила Бриша:

– Мишенька, ну куда ты пойдешь? Миша, а где мы находимся? Ой, Миша, я так испугалась, так испугалась! Кажется, чуть не уписалась. А ты?

– Наталья, отстань, – сердился Бриш. – Что ты пристаешь к людям?

Зуев дал слово: он не поедет быстрее семидесяти кэмэ в час. Бриш после многих уговоров залез наконец в машину и приказал ехать к нему домой.

– Я угощу вас первоклассным шотландским виски! – шумел он. – В честь нашего приключения…

– А какой масти виски? – спросил нарколог. – Я согласен только на «Белую лошадь».

Иванов напряженно ждал, что скажет Бриш.

– Я не очень разбираюсь в лошадиных мастях, – сказал Бриш. – Увидишь на месте.

Через полчаса Зуев причалил там, где указал Бриш, но притихшая Люба попросила отвезти ее на Разгуляй. Никакие уговоры не помогли. «Я поеду с ней», – твердо заявила Наталья. Зуев пожал плечами и попрощался с мужчинами.

Иванов и Бриш вдвоем поднялись на третий этаж.

Шел двенадцатый час ночи.

– Это жуткая баба! – бормотал Бриш, отпирая дверь. – Когда-нибудь он свернет с ней шею.

– Ты имеешь в виду зуевскую?

– Конечно. Медведевская совсем из другой оперы…

– А в чем разница? – не унимался Иванов. – Еще не известно, кому повезло.

– Больше всех повезло мне! – сказал Бриш и распахнул дверь. – Здесь женщиной даже не пахнет.

Хозяин круговым жестом представил Иванову свою двухкомнатную квартиру. Обставленная импортным гарнитуром, она не походила на холостяцкую: гардины и цвет обоев были подобраны с излишней, то есть женской тщательностью, посуда на кухне была перемыта.

– Старичок, так что будем пить? – говорил Бриш, думая о чем-то совсем другом. – Попробуем все-таки виски…

Иванов почувствовал волнение и, стараясь быть спокойнее, заговорил:

– Ты знаешь, я вообще-то не пью. И терпеть не могу пьющих, так сказать, по профилю своей деятельности. Но если есть лед…

– Мне, конечно, не удастся споить нарколога, но попробовать надо, – добродушно болтал Бриш. – Кстати, это даже лучше, что Зуев увез свою супружницу. Мы продолжим с тобой нашу дискуссию.

Иванов молчал. «Если он и впрямь принесет „Белую лошадь“, значит, он выиграл пари. И тогда ты, Иванов, просто мерзавец. Да, тогда я просто негодяй и мерзавец»…

Бриш, держа в одной руке бутылку и два бокала, в другой – хрустальную чашку со щипцами и льдом, показался в дверях. Это была действительно «Белая лошадь»! Иванов так обрадовался, что едва не вскочил с кресла. Но сдержал себя, хмыкнул и спросил:

– Михаил, где ты берешь заграничное пойло? Привез из Парижа?

– А что? – Бриш явно насторожился. – Эту бутылку привез Аркашка.

– Из Парижа?

– Да нет. Недавно он мотался в Стокгольм.

У Иванова екнуло сердце. Заломило в надбровьях. «А нельзя ли прямо взять и спросить, кто проиграл пари? – мелькнула отчаянная и явно пьяная мысль. – Нет. Он ничего не скажет… Если бутылка привезена из Стокгольма, это не значит, что она не проиграна. Да, но в Москву гонят этих лошадок со всего света. Может быть и проигранная?..»

Иванов положил в бокал кусок льда, и Бриш плеснул туда большую порцию виски. Лед начал медленно таять, разбавляя коричневый цвет в желто-соломенный, напоминающий другие, совсем другие анализы… Иванов отхлебнул и подержал во рту заморскую жидкость. Стоила ли она того, чтобы переводить на нее валюту? Ничем, кроме отсутствия сивушного запаха, не отличалась она от своих, доморощенных, жидкостей. Все было то же самое…

Бриш, поднятый телефонным звонком, отставил бокал.

Звонил Медведев. Они недомолвками и иносказаниями долго трепались сначала о шефах и академиках, потом о подчиненных и сотрудниках. Иванов ничего не понял. Ясно было одно: Бриш переходил работать в другой институт, в медведевскую группу.

– Извини, старичок, это Медведь. Он уже в своей берлоге на Разгуляе. Они не знают, что делать с Натальей, она совсем пьяная.

– А что Зуев?

– Зуев смотался.

Иванов посмотрел на часы. Прошло сорок минут новых суток.

– Далеко отсюда метро? Я, пожалуй, успею…

– Нет, не успеешь.

И они продолжили спор, затеянный на даче Зинаиды Витальевны.

11

В субботу Москва стихала, словно сбавляющая обороты турбина или как грандиозная медеплавильная печь между двумя плавками. Такое затишье было похоже и на тонкий, напряженно-тревожный трансформаторный гул, не стихавший в большой заводской пристройке, сделанной нарочно для драгоценной и такой капризной «Аксютки». Однако же этот безбрежный город в каждом из его состояний можно сравнить с чем угодно. Любая стихия, любой самый фантастический образ годился для этого. Нагромождения жилых массивов разбегались во все стороны, с косным самодовольством вновь и вновь возникали они перед человеческим взглядом. Беспредельность и необратимость, с которыми эти крохотные четырехугольники человеческих жилищ занимали новые и новые пространства живой, зеленой, пульсирующей земли, Медведев не хотел замечать. Он, как и все москвичи, делал вид, что не замечает всего этого.

Но сколько же можно притворяться и «делать вид»!

Иногда, очнувшись, он приходил в ужас от непостижимого, необъяснимого скопления рукотворных объемных масс.

Но в субботу город стихал. Необычную легкость в ушах и во всем теле, рожденную тишиной, Медведев, подобно многим, объяснял другими, не физическими и даже не физиологическими, а психологическими причинами. Подумав же как следует, он вдруг соображал, отчего ему хочется петь. «Царей и царств земных отрада – возлюбленная тишина…» Ничего себе! Это в ломоносовские-то времена, когда не было ни самолетов, ни троллейбусов, когда музыка звучала только в своем чистом виде, без посредства проводов и динамиков.

Жена спала рядом, но на своей подушке и под своим одеялом, светлые, темные у корней волосы рассыпались, закрывая половину лица.

Медведев совсем очнулся. Она спала на спине, одеяло прикрывало ее до самого подбородка. Полусогнутое колено, откинутое и обнаженное, сначала развеселило, затем взбодрило и своей округлой полнотой и белизной едва не вывело его из интеллектуального состояния.

Медведев нащупал пятками тапочки и, стараясь не скрипеть паркетом, на цыпочках вышел из спальни.

Все было бы хорошо, если б не вчерашнее его опоздание. Академик дал-таки «добро» на переход Мишки Бриша в их институт. Но какой ценой получено это «добро»? Медведеву пришлось выдержать труднейший разговор с тещей, а до этого двухчасовую беседу с Академиком на вольные, в основном медицинские, темы с уклоном в геронтологию. Физикой в этой беседе даже не пахло… Золотые контакты для «Аксютки» оставались по-прежнему голубою мечтой. Вчера Медведев и Женя Грузь провозились на установке до вечера, но Медведев не опоздал бы на дачу, если б не отменили одну самую нужную электричку. Институтскую машину они с Грузем отпустили. Пока на автобусе добирались с завода до Москвы, пока ловил такси и ехал от Москвы до Пахры…

Впрочем, что за мода – отмечать эти дни рождения?

Ему было жаль жену. Серьезное отношение к возрасту само по себе лишь забавляло его, но Любу было жаль, поскольку она придавала этому такое большое значение. Другой неприятностью было то, что установка, опробование которой намечалось по графику ровно через четыре дня, не была готова к опробованию. Если бы…

Как и всегда: кабы не бы да не кабы, на шестке бы росли грибы. Если бы не опоздание, дочка бы не осталась на даче в одиночестве, без матери и отца. Не позвонить ли прямо сейчас? Нет, там наверняка еще спят.

Медведев, прощая тещу за вчерашнее, напевал «Блоху». Затем по-мальчишечьи заглянул в спальню. Ему почудилось, что Люба не спит, но это означало бы, что она сердита и не встает. По-мальчишечьи же отметая такое предположение, он убедил себя в том, что она спит, и сделал все, что было необходимо. Он даже заварил чай и изжарил ломти черного хлеба с колбасой и яичницей. «Что ж, – думал Медведев, – установка пойдет. Должна пойти, ей ничего не останется, кроме как пойти. Черт с ними, с золотыми контактами, обойдемся и медными. Люба добра от природы, она простит ему вчерашнее. Дочка приедет с тещей к вечеру. Или они с Любой сами уедут к ним на дачу».

 
Зовет король портного…
 

Но он чувствовал, что была какая-то новая, еще не осознанная причина для нехороших раздумий. Что это?

Ну да, конечно. Была. Наталью, эту подлую бабенку, нельзя пускать в дом. Больше она здесь не появится. Зуев совсем странный тип, он до сих пор терпит ее. Это уж точно…

Медведев с отвращением вспомнил, как вчера Наталья требовала вначале музыку, потом полезла к Медведеву с поцелуями. Сначала уехал, потом вернулся Зуев и еле увез ее. Это было уже глубокой ночью. А что же она болтала о Париже и о порнографическом кино?

Медведев ощутил мерзопакостный, мелкий и подлый укол ревности. Полное и давно устоявшееся доверие к жене быстро залечило боль этого укола, но след от него все же остался. И Медведев, подсмеиваясь над собой, все время, пока листал свежие газеты, чувствовал этот жалкий остаток. «Не может быть, что Люба смотрела эту дрянь и не сказала ему… Не может быть».

– Люба, ты же не спишь! – он шумно вернулся в спальню, присел на кровать к жене. – В чем дело? Ты не больна?

Холодный отрешенный взгляд жены не изменил направления. Медведев увидел, что синий немигающий глаз медленно наполнялся влагой.

– Ну, это уж напрасно, – произнес он.

Она быстро поднялась с «брачного ложа». Он даже в такие минуты не переставал шутить, не зная, что в такие минуты шутки его казались ей обычным ёрничаньем.

– Люба!

В этом его возгласе, почти крике, было многое. Она ясно слышала в этом крике его отчаяние, его любовь и гнев, детскую беспомощность и угрозу. Нет, она не могла долго сердиться, она ткнулась мокрым лицом в его плечо, всхлипнула. Он поцеловал ее в щеку:

– Через сорок пять лет мы закатим тебе такой юбилей. Знаешь? Шестьсот приборов в Доме ученых! Нет, в «Праге»! Какой это будет год? Две тысячи двадцатый? Ага. Убеленный сединами маститый профессор пишет: имею честь пригласить и тэдэ. И ты вновь сыграешь нам Чайковского! Нет, пожалуй, лучше Шопена! Ты знаешь, у тебя совсем неплохо выходит этот, как его… фа-диез в миноре!

…Он носился по квартире в своем полосатом халате, кидая подушки, включал телевизор, пускал воду, успевал петь «Блоху» и растягивать эспандер. Медвежья фигура была иногда так ловка и стремительна, что Люба не успевала следить за его движениями.

– Ну? Как она называется, эта штука? – кричал он из ванной.

– Что? фа-диез? Это ж пятый полонез: сорок четвертое сочинение. Дым, принеси мне, пожалуйста, гребень…

Ура! Она вновь говорит с ним, говорит, как и всегда, она простила ему вчерашнее, она снова прежняя. Пока она умывается, он смотрит по телевизору Севастьянова и Климука, летающих вокруг нашей прекрасной Земли, потом звонит на дачу, откуда безгранично родной голосок дочери окончательно ставит все на свои места! Все ли?

– Люба, тебя к телефону! И скажи матери, что ее зять без пяти минут лауреат! Он обещает съесть все, что осталось от вчерашнего. До последней корки!

С тех пор, как зарубцевались сердечные раны, оставленные смертью близких людей, в медведевской жизни существовала одна-единственная причина разлада. Остальные легко самоустранялись либо не стоили никакого, по его его мнению, внимания. Причина эта действовала вначале подспудно, тайно, но прошедшей весной он выявил и осознал ее. Оказалось, что ежедневно и едва ли не каждый час его дочь – это маленькое, самое дорогое для него существо – утрачивает черты и свойства младенчества, лишается то одного, то другого, что было так прекрасно и так дорого для него. Приобретения же не вызывали в нем никакого энтузиазма… Еще вчера она могла делать то, что ей хочется, сегодня половину своего дня она тратила на обязанности. А завтра не будет у нее и второй половины…

Медведев серьезно считал, что у современных детей рационалисты похитили детство. Нет, пожалуй, дело тут было еще сложнее: он испытывал скорбь за невозвратимость каждой минуты, прожитой его дочерью, а что говорить о днях и неделях? И никогда, никогда не увидит он ее не только такой, какой она была, но и такой, какая она сейчас, сию минуту. Ему хотелось остановить для нее неумолимый и вечный ток времени… Но разве только для дочери? Чувство невозвратимости без приглашения заявлялось к нему: первой ли седой волосинкой в височном локоне, о которой, кажется, еще не знала и сама Люба, с первой ли старческой суетливостью в движениях Зинаиды Витальевны.

Пока жена разговаривает с дочкой и матерью, Медведев глядит на ее полнеющую фигуру и снова теряет житейскую бодрость: «Порнографическое кино… Что значит кино?»

Они завтракают и пьют чай на кухне, и чем общительней становится Люба, тем больше мрачнеет он, Медведев, почти что доктор наук. Диссертация давно написана, и защищать ее будет не кто иной, как сама «Аксютка». По графику. Остальное пустая формальность, ничто не сможет остановить ход этих неумолимых событий.

– Люба, я бы хотел, чтобы она не появлялась больше на моем горизонте.

– Кто?

– Эта зуевская наложница.

– Наташа?

– «Наташа»… Я бы сказал тебе, что это за Наташа..

– Но почему, Дымчатый? – она искренне недоумевает.

– Как бы тебе сказать… Она заявила мне как-то: «После чужого свой лучше кажется». Она вся на таком уровне. Тебе бы понравилось, если б я… Ну, привел бы в дом какого-нибудь бандита. Каланчевского проходимца…

– Она что, бандит?

– Нет, – смеется Медведев, – для нее это тяжеловато. Наоборот, она слишком легкого поведения. Пойми, о чем говорю. Словом, было бы очень разумно прогнать ее в шею…

Но Люба прерывает его:

– Я же ничего не говорю о твоих знакомых! А почему ты…

– Стоп, стоп, стоп, дорогая! Так мы ни до чего не договоримся.

– А до чего ты хочешь договориться? Я уже не имею права выбирать даже подруг, у меня вообще нет знакомых, у меня нет даже своего мнения!

В голосе жены нет ожидания ответа… Медведев поражен ее внезапно вспыхнувшей агрессивностью.

Это было действительно что-то совершенно новое, никогда так бездумно не бросала она слова, никогда так резко не кидала волосы на плечо. Чувство, похожее на чувство безбилетного пассажира, все нарастало и нарастало, он с недоумением и болью глядел на жену.

– Что плохого она тебе сделала? – движение бровей и ее голос выражали мужскую решительность, делали ее лицо некрасивым. Люба говорила и говорила, не глядя на него, не дожидаясь того, что скажет он, не желая вникать в его состояние и словно боясь, что остановится и не скажет всего.

– Да что с тобой? – спросил он, когда она наконец выдохлась.

– Со мной? Ничего! Это тебя надо спросить, что со мной, ведь это ты предсказываешь события…

Он понял теперь, что злоба, рожденная в ней чем-то посторонним, ему не известным, покоряла ее все больше. Подобно гриппозным вирусам, заражающим кровь, злоба эта захватывала в ее душе все новые пространства. Его «предсказывание событий» имело только добродушный интимно-домашний шуточный смысл, других смыслов тут не было. И эта ее крайность, ее злая беспомощность в стремлении сделать ему плохо раздавили его.

Да, это была уже подлинная беда, разочарование в ней, хотя он все еще и не верил в это. Разверзшаяся пропасть между его женой Любой и Любой другой, этой глупой, этой злой и жалкой женщиной, стремительно вырастала во всесветную катастрофу…