Текст книги "Все впереди"
Автор книги: Василий Белов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
Но сегодня Бриш не был расположен к шуткам, он всерьез воспринял слова нарколога:
– Платить пятьдесят рублей за один рыбный обед? Смешно! Лучше пропить эти деньги дома у моего ассистента.
– Согласен, – сказал Иванов. – Записываю адрес.
– Почтовый адрес я не помню. Найдешь визуально.
И Михаил Георгиевич растолковал визуальные признаки предстоящего Иванову маршрута.
После работы минут за сорок до назначенного срока нарколог вышел из метро на Пушкинской. Дальше он решил идти пешком до Никитских.
Он колебался: заходить ли ему в магазин «Армения»? Вспомнил пари и твердо решил не заходить. У Никитских он свернул в сторону Бронной. «Визуально» действительно оказалось проще, поскольку ни на доме, где жил ассистент, ни на дверях квартиры номеров не имелось.
Иванова встретил молодой белокурый парень, почти кудрявый, в джинсах, которые едва не лопались на его девичьих ляжках. Он назвал себя Андреем, о чем Иванов тотчас забыл. Комната, куда запустили нарколога, напоминала студию посредственного художника. Какие-то нелепые фотографии, воспроизводящая аппаратура, африканские маски. На полу валялась русская прялка. Коллекция иностранных сигаретных коробок, налепленная прямо на стенку, соседствовала с плетеной клеткой для попугая. Попугая не было, но зато имелась шкура средней величины удава, свернутая в рулон, как сворачиваются пожарные шланги. Она лежала на старинной конторке.
– Садитесь! – сказал парень и придвинул к столику кресло с драными подлокотниками. – Михаил Георгиевич будет минут через двадцать.
Но Бриш приехал значительно раньше, и хозяин оживленно забегал по квартире:
– Вам чай или кофе?
Бриш поднял вверх указательный палец:
– И уиски! Хотя твой гость, Андрюшенька, принципиальный трезвенник.
Иванова покоробило, и он спросил:
– Ты имеешь в виду себя?
– Что ты! – неестественно захохотал Бриш. – Когда это я был трезвенником?
«Опять „Белая лошадь“, – с отвращением подумал Иванов. – Не лошадь, а конь троянский».
Он был удивлен той быстротой, с которой появилась бутылка. Но на этот раз питье оказалось не заграничным. Все равно белая лошадка с кокетливо и бережно поднятым хвостом так и стояла в глазах. Вместо того чтобы отстранить фужер, куда Бриш налил примерно пятьдесят граммов золотисто-коричневой коньячной жидкости, Иванов, вопреки самому себе, взял посудину.
– Мы давно не виделись, – сказал Михаил Георгиевич, не дожидаясь хозяина. – За встречу!
Поколебавшись и странным образом погасив эти колебания, Иванов поднял фужер. Он был уверен, что контролирует ситуацию, и сделал неохотный глоток. Жидкость, слегка отдававшая самогоном, все же не вызвала рвотного рефлекса. Иванову было хорошо известно, как протестующе сокращался желудок от одного запаха водки. «Характер эйфории также иной, – отметил он про себя и отхлебнул снова, – она наступает медленнее…».
Но сейчас профессиональный анализ никак не совмещался с психологической обстановкой. Бриш подробно и долго говорил о своей работе, ругал начальство, плаксиво жаловался на плохую зарплату. Иванов слушал. Парень бегал из комнаты в кухню и обратно. Приятно запахло кофе.
Бриш внимательно поглядел на часы:
– Андрюша, закажи, пожалуйста, такси. Через два часа мне надо в одно интересное место.
– У меня нет телефона, Михаил Георгиевич, – сказал ассистент и снова ладонями потер свои толстые, обтянутые выцветшей тканью ляжки.
– Сходи и вызови по автомату.
– По автомату не принимают заказов.
Бриш сделал вид, что разговора не было. Он снова плеснул Иванову и себе из бутылки. Спросил насмешливо:
– Ты, значит, выступаешь в роли медведевского адвоката?
– Если хочешь, да, – тоже насмешливо ответил Иванов. И процитировал фразу, записанную в роно. – А кому ты заказывал эту… религиозную информацию?
– Что? – дернулся Михаил Георгиевич. – Откуда ты взял?
– Там наврано. Медведев заходил в церковь не один, а вместе со мной. Так что если лишать родительских прав Медведева, то надо бы заодно и меня…
– У тебя появился ребенок?
– Даже два. – Иванов хотел было выругаться, но вместо этого снова сделал глоток и улыбнулся. – Только мне мало. Хочу, – чтобы ты поделился со мной медведевскими детьми…
На лице Михаила Георгиевича появилась бледность, скулы гневно зашевелились. Нарколог чувствовал, что и сам заражается гневом, но продолжал дразнить собеседника:
– Потрясающе! Как это тебе удалось сделать Медведева верующим? Но ты немного ошибся, Миша. Для доказательства тебе надо было выбрать не мою сестру, а зуевскую жену. Наталья видела Медведева не в захудалой подмосковной церквушке. Она видела его в кафедральном соборе! В Елоховском, представляешь?
– Не понимаю, о чем говоришь.
– Да брось притворяться! – Иванов отхлебнул еще, чтобы успокоиться. – Ты великолепно понимаешь. Ну, а с чего ты взял, что он наркоман?
– Кто?
– Родитель Медведев.
– Повторяю тебе, я не знаю, о чем ты говоришь.
– Может быть, ты не знаешь и этой дамы? – сдерживая бешенство, улыбнулся Иванов. – Той, что занимается народным образованием?
Бриш деланно засмеялся:
– А ты, я вижу, не зря читал Сименона. Или это профессиональные навыки?
– Я понял намек! – Иванов допил из бокала. – Я, конечно, работаю в КГБ. Наркология у меня хобби. Не иначе. А что скажешь ты? Согласись, что все это довольно гнусно.
– Гнусно? – Михаил Георгиевич вскочил. – А устраивать за мной слежку – это не гнусно?
– Да, я согласен! – сморщился Иванов. – Гнусно и это.
– А вмешиваться в чужие дела, да еще семейные? А сбивать с панталыку детей и женщин?
– Слушай, давай не будем базарить. – Иванов не заметил, как ассистент успел добавить в бокал. – Ты же деловой человек. И ты знаешь, что суд…
– Он что, уже подал в суд? – перебил Бриш.
– Насколько я знаю, да, – смело соврал Иванов. – И его адвокат, кажется, не чета мне, хоть я и работаю в КГБ. Ты проиграешь процесс…
Бриш сразу обмяк, согнулся в кресле своего ассистента. Колени торчали выше журнального столика. Наркологу стало жалко этого человека. Иванов уже думал о том, что бы сказать ему примирительно-утешающее. Глаза Михаила Георгиевича беспомощно бегали из стороны в сторону, в них сквозь слезную муть светилась какая-то вековая тоска. Иванов раскаивался в своем поведении, в своих безжалостно-резких словах. Михаил Георгиевич поднял бокал:
– За русскую удаль! За ту самую, что… В общем, за русскую…
– При чем тут какая-то русская удаль?
Михаил Георгиевич продекламировал: «При всем при том, при всем при том, при всем, при том, при этом».
Иванов, не чувствуя опьянения, снова отхлебнул из бокала:
– Когда нечего сказать, начинают цитировать Бернса. Либо еще кого-нибудь.
– Ты ошибаешься, мне есть что сказать, – тихо возразил Бриш.
– Ну так скажи, сделай милость!
– О русской удали?
– Ну и о ней! – Иванов вновь понемногу терял самообладание. – Что ты пристал к ней?
– Удаль… Ваша удаль…
– Да, удаль! А что бы мы запели без этой удали? Что – без этой удали был бы, по-твоему, сорок пятый? Или восемьсот двенадцатый? Мой отец в семнадцать лет пошел добровольцем на фронт! И умер от ран! Оба мои деда погибли в московском ополчении.
Бриш тоже начал кричать:
– Не суй мне в морду эту войну! Прошло почти полвека.
– Пшел ты… – Иванов, сдерживая желание ударить, обессиленно откинулся в кресле. – Пшел ты, знаешь куда?
Его трясло от возмущения и возбуждения. В левой руке он держал пустой фужер. Другая рука судорожно шарила около галстука. Неожиданно Иванову стало смешно: «Что со мной? Надо остановиться. Это черт знает что…» Он встал, распахнул окно. Колодец двора кренился то влево, то вправо. Мелькали балконы и окна. Иванов перегнулся через подоконник. Остовы многоэтажных зданий обрамляли внизу пятачок земли, покрытый асфальтовой коркой. Иванов почувствовал себя так скверно, таким отвратительным показалось ему все происходящее, что захотелось исчезнуть, скрыться, уйти…
10
– Вы читали книгу «Аз и Я»? – словно во сне услышал нарколог.
– Не читал и не собираюсь! – очнулся Иванов.
– Ну и напрасно, – сказал ассистент. – Я бы мог дать. На время.
– Ни на время, ни постоянно этой макулатуры мне не надо, понимаете?
– Понимаю! – ассистент как-то неожиданно повеселел, словно обрадовался. Только сейчас Иванов сообразил, что Бриша давно нет.
– Александр Николаевич, алкоголь кончился, – ворковал ассистент. – Если вы не против, можно зайти к приятелю, тут совсем рядом. У него всегда недурные напитки. Как?
Он посмотрел на Иванова, явно испытывая его. Карие глаза ассистента смеялись и словно бы говорили: «Ты не пойдешь со мной, старина. Ты поедешь домой, это не для тебя, ты уже старенький…»
– Хорошо, – назло себе и всему миру сказал Иванов. – А как звать приятеля?
– Он ваш тезка.
– Тоже кибернетик?
– Что вы! – засмеялся ассистент и нашарил в кармане ключи. – Он биолог.
Они влезли в тесный ящик лифта, а когда тронулись вниз, Иванов ощутил тошноту. Время с этой минуты, как осознал он намного позже, пошло рывками. Память, словно опытный киномонтажер, безжалостно выбросила довольно длительные, но вялые куски, зато другие места запомнились очень явственно. Забылся весь путь от квартиры бришевского ассистента до порога биолога Саши, запомнилась квартира в старом доме. Старичок в подтяжках, то ли дядя, то ли дедушка биолога Саши, полюбопытничал чуточку и исчез в глубине обширных владений. Зато пришел жирный бульдог. Собака у всех мужчин обнюхивала ширинки. Появился коньяк, запахло жареным луком. Зазвучала безукоризненная запись Перголези, она безукоризненно воспроизводилась безукоризненной японской аппаратурой. Кресло стояло точнехонько в том месте, где действие стереофонического эффекта было также безукоризненным. Иванов почувствовал, как музыка словно бы проникает в него, подобно рентгеновским лучам, просвечивает насквозь, заполняя пространство и растворяя его в этом пространстве. Какая-то далекая неуловимая мысль об эмоциональной взаимосвязи музыки и алкогольной эйфории назойливо не давала покоя, но мальчишеский хор был слышнее всех мыслей. Жажда неземной, нечеловеческой красоты и, может быть, часть этой красоты и страдание от ее недосягаемости звучали в этом удивительном хоре. Иванов снова попытался критически взглянуть на себя, на свое состояние, но мальчишеский хор и коньяк, и опять кофе, и разговор о боге, и даже гравюры на стенах – все это помешало ему остаться самим собой… Он помнил, что звонил сестре и домой. Жены дома не оказалось. Это опять же странным образом оправдало в его глазах еще одну коньячную рюмку…
Даже время вновь улетучилось. Оно появлялось рывками, то в образе троллейбуса на втором московском маршруте, то в образе серого здания на Сивцевом Вражке. Андрей, а затем и Саша-биолог то и дело уходили на задний план, исчезали, но появлялись какие-то новые, даже некурящие юноши, девушки с накрашенными ногтями, в вельветовых брюках. Шумная компания в какой-то арбатской квартире швырнула нарколога далеко вспять, во времена его студенческих лет. Он пил, курил, болтал с какой-то отрешенно-грустной девчонкой, а с другой пытался даже плясать под оглушающий рев тяжелого рока. Две большие магнитофонные катушки перетягивали друг с друга бесконечно нудную ленту, по голове били низкие барабанные удары, высокие взвизги просто вонзались в мозг.
И вдруг что-то отрезвило Иванова на одну лишь секунду, что-то осветило все это грохотание и всю толчею. «Какая мерзость, – сказал он вслух. – Мерзость». Однако ж он вновь окунулся в этот грохот, спорил с кем-то о дискотеках, сравнивал их с кабаками и называл рок и всю эстрадную нынешнюю музыку звуковым наркотиком. После того спора из памяти исчез достаточно большой временной кусок. Иванов оказался во дворе, на улице…
Сильный удар сзади в затылок сбил его с ног. Он упал на живот, ухитрившись сохранить от ушиба нос и зубы. Он не сразу сообразил, что случилось, а когда сообразил и попытался встать, то никого вокруг уже не было. «Ах, гады…» – бормотал он, пытаясь встать.
Отвратительное ощущение, сложенное из беспомощности, унижения, обиды и еще чего-то, трудно осознаваемого, еще больше охватило Иванова, когда двое дружинников подняли его и взяли под руки. Он говорил им что-то, они молчали и улыбались. Словно по мановению чьей-то палочки дружинники сменились милиционерами. Дверь машины захлопнулась. Решетка, отделявшая «салон» от водительской кабины специализированного «уазика», вызвала у нарколога улыбку, но чувство юмора не успело вернуться к нему в своем полном объеме.
Заведение, куда милиционер сдал нарколога, не вызывало двух толкований. Ему стало смешно, когда его удостоверение и деньги перекочевали к толстой женщине, облаченной в белый халат. Милиционеры уехали. Стены вытрезвительской приемной были щедро украшены какими-то правилами и объявлениями, стол, застланный ватмановским листом, тоже не отличался изяществом.
– Нарколог? – удивилась женщина. – Фамилия?
Иванов попросил ее вернуть удостоверение. Она не ответила. С любопытством, посещавшим ее, видимо, очень редко, она разглядывала пациента и его документы:
– Значит, Александр Николаевич Иванов. Нарколог.
Матерный крик и какая-то шумная возня в соседнем помещении заставили тетку принять еще более решительный вид. Она бросила документы в сейф, закрыла на ключ и ушла наводить порядок.
Иванов огляделся. Встал и, пошатываясь, но не долго думая подошел к выходу. Он откинул здоровенный железный крюк, открыл двери. Вышел во двор, затем на улицу. Утренняя Москва поглотила его. На первой попавшейся автобусной остановке он сел в автобус, в обмен на завалявшийся пятачок оторвал билет, проехал несколько остановок.
…Он долго искал дом, где пытался сегодня плясать, тот двор, где его подняли дружинники. Но и дом, и этот двор словно бы провалились. Старый Арбат еще не был снесен до конца. Отступая под напором гигантских каменных близнецов, улочки и улицы все еще жили, дома и дворы еще не сравнялись друг с другом, поэтому Иванов ясно представлял, что ему надо. Но как ни искал, не мог найти нужный ему дом. Исчезли также и дом биолога, и дом ассистента. Он часа два искал эти дома, заходил в подъезды, но все было напрасно. Ему припомнился булгаковский роман о Москве… Когда вскипавшая в горле горечь рассосалась, когда ненависть сменилась стыдом за себя, он перестал искать.
Голова, казалось, разваливалась на куски. Мучительный, нарастающий с каждой минутой стыд бросил нарколога в жар. Скрипя зубами, ругая себя и чертыхаясь, Иванов спустился под землю, на станцию метро «Смоленская»…
Наутро головная боль, сухость во рту, тошнота, не-координируемые движения – все было тут как тут. Весь омерзительный букет алкогольных недугов можно было бы изучать по собственным ощущениям, если б у Иванова было такое желание.
Такого желания он не испытывал.
Совершая обычный свой путь к месту работы, он шаг за шагом вспоминал и вчерашнее свое поведение. Мучительный стыд снова терзал его. Каждая деталь разговоров и ночных похождений заставляла краснеть, а когда он припомнил финальную часть, то прямо-таки застонал от презрения к себе: «Ты оказался просто дерьмом. Баба с Тишинского рынка? Нет, тебе далеко до тех баб, они-то знают, что делают. Ты просто дерьмо и слабак».
Как это началось? Где, в какой момент он перестал быть самим собой? Почему не остановил себя хотя бы после второго бокала, ведь он ясно помнит, как не хотелось пить. И этот удар сзади… Кто это сделал? Он прекрасно помнил: он не давал никакого повода драться. Разговор о роке и всех этих дискотеках шел, как говорят, на высоком интеллектуальном уровне. За что же он получил этот удар в затылок? И почему нападающий трусливо исчез?
Иванов решительно набрал домашний номер Михаила Георгиевича. Телефон не ответил. Тогда Иванов позвонил Бришу в институт:
– Алло? Миша, я благодарю тебя за урок.
– Не на чем, – сказал Михаил Георгиевич и дал отбой.
Нарколог долго вслушивался в коротенькие гудки: «Значит, он знал хотя бы примерно, чт одолжно последовать дальше? Может, и знал. Или предполагал и желал этого, что равносильно».
Иванов положил трубку. Да, все, кажется, ясно. Становитсяясно. Ясно ли? Нет, Бриш мог и не знать про этот удар в затылок. Все равно! Да, все равно, поскольку он заодно с этой веселой компашкой. Биологи, ассистенты… Медведев прав: они только и делают, что отрабатывают варианты. Моделируют. Полярность не зря перекочевала из науки во взаимоотношения людей. Медведев говорил еще о дефиците искренности. Он и тут прав: люди начали говорить одно, а думать противоположное. Почему доброе начинание оборачивается впоследствии таким откровенным злом? Надо бы выяснить на досуге, случайны ли подобные начинания. Или они генерируются кем-то? А после подбрасываются нам «для внутреннего употребления». Всюду модели. Моделируют музыку, природу. Течение рек. Самого человека. Медведев сказал как-то, что теперь человечеству вполне по силам смоделировать апокалипсис… Репетиция конца света? О боже, как осточертели все эти количественные штучки! Так надоело жить в кибернетическом царстве. Уже известно, что будет через пять, десять, пятнадцать лет. Компьютер помогает предсказывать, то есть моделировать будущее. Там, за океаном, уже знают, сколько русских останется к двухтысячному году… Сколько и что мы выпьем в этом году, сколько в том… Они знают, какова у нас будет смертность, сколько детей будут рожать наши женщины. Высчитали даже процент дебильности. Они моделируют войны. Экономику и политику. Поведение женщин и молодежи. Ведь идеологические наркотики нисколько не лучше физиологических. Да, да, наркотик моделирует поведение! Это так просто. Ведь не ты же отплясывал с этой девчонкой! Отплясывал коньяк «Апшерон». А ты? Где же в эту минуту был ты? Не мог же «Апшерон» плясать сам по себе. Ему были нужны твои ноги… Пока ты плясал, никто не бил тебя кулаком в затылок. Да, твое поведение моделировалось. Оно контролировалось, пока ты пил и плясал с девчонкой! Ты был не опасен для кибернетиков, ты был с ними и на виду у них. Больше того: заодно! Но стоило тебе отрезветь, стоило стать самим собой, и ты сразу получил удар в затылок. Если пляшешь под ихнюю дудку, они над тобой смеются. Если становишься самим собой – бьют! Боже мой, как же тогда жить? Как сохранить совесть, будучи сильным и независимым? Еще трудней совместить время… Зуев моделирует корабли, которые были. Федоров добивался воскрешения умерших отцов, он считал это главным сыновним долгом. Может, и впрямь можно смоделировать прошлое? Может, в этом нет никакой опасности? Это, пожалуй, лучше, чем моделировать будущее. Нет, опять что-то не то. Наверное, лучше вообще без всяких моделей. «Я не хочу, не желаю быть объектом эксперимента! – мысленно возопил нарколог. – Не желаю. Я – человек. И никакому дьяволу не позволю экспериментировать надо мной! Даже после моей смерти… Умру со справкой! Чтобы никакие патологоанатомы не лазали в мой череп, не копались в моем сердце». – «Ну да, – возразил кто-то голосом биолога Саши. – Спросят тебя».
…На работе Иванов попросил медсестру сделать ему укол. Один из тех уколов, которые он назначал своим подопечным для вывода их из глубокой депрессии. Но он ничего не почувствовал, никаких облегчений. Таблетка, проглоченная ради эксперимента, сняла головную боль, но координация движений стала хуже. Иванов ощущал интеллектуальную тупость, ему то и дело усилием воли приходилось возвращать способность критического отношения к себе. Он закрылся в кабинете, не отвечал на звонки, долго лежал, глядел на матовый стеклянный плафон. Ощущение близкой опасности заставило его подняться:
«…Черт. Удостоверение осталось в сейфе. Тетка не приучена жалеть своих пациентов. Она, конечно, позвонит куда следует. Если уже не позвонила…»
Надо было срочно что-то предпринимать. Но что? Он зашел в туалет, умылся, тщательно вытерся и причесал волосы. Затем попросил принести кипятку, чтобы заварить крепкого чаю. Медсестра во второй раз попросила выслушать.
– В чем дело? – Иванов поймал-таки себя на излишней резкости. – Да, да, извините… я слушаю.
Никаких чэпэ или сногсшибательных новостей за прошедшие сутки на отделении не было. Вызывал шеф, звонили из НИИ. В столовой недостает чайных ложечек, а тот, кто лечится в пятой палате, грозит административными последствиями. Недовольный подселением, он несколько раз пытался звонить в МК. «Бритый профессор и тут пришелся не ко двору, – подумал нарколог. – А где же классовая солидарность?»
Под конец старшая медсестра доложила о состоянии медведевского протеже. Больной по-прежнему молчал, не проявляя ни малейшего интереса к окружающему.
– Приведите его сюда, – потребовал Иванов.
Виктор выглядел поразительно плохо. Глаза провалились. Лицо не выражало, кажется, никаких чувств. Сквозь черную бороду просвечивала белая кожа, уши торчали как-то совсем беспомощно.
– Здравствуйте, – сказал Иванов. – Садитесь.
Сестра ушла. Больной сел, но ничего не сказал. Глаза его, Иванов заметил это издалека, глядели сквозь окружающие предметы, словно глаза всех умирающих. Эти глаза ни на чем не удерживали внимания, они видели лишь что-то свое, невидимое никому из других людей. Иванов никогда не встречал подобной отрешенности. «А что, если… – мелькнула у него мысль. – Что, если…»
Иванов решительно откашлялся и громко сказал:
– Виктор, вы не смогли бы мне помочь?
Глаза Виктора по-прежнему видели только что-то свое. И тогда Иванов поднялся:
– Я прошу, помогите мне! Это смешно, но мне… я попал в беду, понимаете? Мне необходима ваша помощь!
Какая-то слабая, едва уловимая искорка почудилась Иванову в равнодушном, мертвенном взгляде больного. Иванов быстро, громко и коротко рассказал Виктору свою вчерашнюю историю.
– Я напился у этих пижонов, как свинья, и угодил в это самое заведение. Удрал, но документ остался. Понимаете?
…Он видел, что глаза пациента медленно, недоверчиво, но все же оттаивали, теряли мертвящее равнодушие.
– И я прошу помочь мне! Помогите выбраться из дурацкого положения. Я же нарколог…
Виктор сделал неопределенное и тоже некоординированное движение. Губы его задвигались. Наконец он тихо, с явным усилием произнес:
– К-как? Как я могу помочь?
Наверное, он был потрясен звуком своего же голоса. От удивления Иванов хлопнул в ладони – глаза Виктора оживали! В них уже мерцало слабое отдаленное любопытство. Отрешенность медленно исчезала из них. Чтобы закрепить достигнутое, Иванов энергично фантазировал:
– Очень просто! Мы разыгрываем с вами маленький детективчик. Ну, скажем, так. Алкоголик случайно залез в мой кабинет. Выкрал удостоверение и сбежал. Вы слышите? У нас многие больные ходят в своей одежде. Он сбежал из больницы в город и… понимаете?
Виктор сделал несмелую попытку улыбнуться. Да, он сделал эту попытку. Иванов ясно видел, как меняется, возвращается к здешней жизни его лицо.
– А, а… дальше? – еще чуточку громче спросил больной.
– Дальше он, естественно, нарезается и попадает в медвытрезвитель. Оттуда сбегает. Удирает из вытрезвителя без документа. Обратно в больницу… Ну, а здесь никто не заметил его самовольной отлучки. Утром звонят из горздравотдела и…
Раздался резкий телефонный звонок. Иванов снял и тут же положил трубку:
– Вот! Это как раз они и звонят… Заинтересованные товарищи. Звонят и предлагают… вы знаете, что предлагают в таких случаях?
– Я, кажется, понял, я…
Но Иванов перебил Виктора:
– Нет, нет, уж дослушайте до конца! Мне предлагают написать заявление на увольнение по собственному желанию. Я же, зав. отделением, сообщаю им о чэпэ. Докладываю, что больной, совершивший побег, наказан. Он досрочно выписан за грубое нарушение режима…
– Я согласен, – Виктор пробовал уже смеяться. – Выписывайте.
– Это не повредит вашей карьере?
– Нет, нет! Александр Николаевич, я рад, что могу помочь… Надо бы связаться с Медведевым. – Он вдруг отвернулся. – Если б вы знали… Если б вы видели, как они летели… Голые мертвецы летели… Они кричали!.. Их разрезало шиферными листами. Пополам, прямо в воздухе… Они кричали и после этого…
Его всего затрясло. Иванов подскочил к нему, успев все же нажать на кнопку. Прибежала сестра, за ней лечащий врач. Виктора уложили, сделали укол, а через десять минут под руки увели в палату.
Иванов был спокоен. Больной, самым неожиданным образом выведенный из состояния мертвой спячки, несомненно вернулся в реальность… Теперь укол с хлористым кальцием, долгий сон, а уж после всего этого ему не помешает и хороший обед. Уверенность в том, что уже завтра Виктор будет есть по меньшей мере за четверых, не покидала нарколога.
Телефон просто надрывался от злобного нетерпения.
11
В Москве прошло еще несколько дней. Столица шумела, как и всегда, поглощенная чем-то своим, грандиозным и важным, но бесконечно далеким от Любы Бриш.
Говорили, что август будет тем месяцем, когда начнут затихать напасти високосного года. В городе прижилась мода на восточную медицину; экстрасенсы объявлялись то тут, то там. Ритмическая гимнастика явилась на смену… чему? Люба не помнила, чему на смену пришла ритмическая гимнастика. Вьетнамская мазь и лаосская хирургия, положение планет и миграция вирусов, землетрясение на юге и смертоносный смерч под Костромой и Ивановом – все как будто бы соответствовало високосному году – году крысы. Оптимисты называли его благополучнее – годом мыши, а те, кто не хотел крайностей, придумали примиряющий термин: год грызуна.
Люба и раньше не всерьез относилась к московским поверьям, а в этом году ей было и совсем не до них. Если она и соблюдала какую-нибудь моду, то делала это не нарочно, а неосознанно, поэтому у нее все получалось в меру.
Увы, год для нее и впрямь выдался не из легких! Затея мужа усыновить детей стоила Любе многих слез, дело тянется до сих пор. Дочь в последнюю минуту перед получением паспорта не разрешила ставить фамилию мужа. А тут появился Медведев…
Сегодня она должна вместе с сыном явиться в комиссию по опеке, куда вызван и Ромкин отец. Люба даже не сказала об этом мужу.
Михаил Георгиевич чувствовал, что его в чем-то обманывают, что-то недоговаривают. Сегодня, просматривая Ромкины ученические тетради, муж наткнулся на промокашку, исчерканную шариковыми ручками. «Мышка-бришка», – прочитал он под растрепанной рожицей.
– Ну, а это как понимать? – спросил Михаил Георгиевич и показал подпись под рисунком.
– Это не я, это Зинка, – сказал Ромка, который играл с Верой в шахматы.
– Что значит не ты? Не ты писал или не ты рисовал?
– Я ее срисовал, а она написала.
– Что написала?
– Ну, как ты не понимаешь, папа! – Ромка двинул вперед правофланговую пешку.
Вера посмотрела сначала на Михаила Георгиевича, потом на Ромку. Михаил Георгиевич продолжал:
– Значит, в школе у тебя прозвище – Мишкин-бришкин. Так?
Ромка надулся, глядя на доску.
– Да нет! – засмеялась Люба. Она слышала разговор. – Не Мишкин, а Мышкин.
Теперь Вера, забыв про шахматы, внимательно посмотрела на мать.
– Значит, князь Мышкин. Почти идиот.
Вера встала и ушла в свою комнату. Михаил Георгиевич выпроводил Ромку, позвонил на дом классной руководительнице и спросил, где и когда можно ее увидеть.
– Миша, она же давно в отпуске! – сказала Люба. – Зачем пустяками тревожить людей?
– Ты считаешь, что это пустяк?
– Конечно.
– А я считаю, что это мерзость! Понимаешь? Мерзость! Ты бы должна знать разницу между пустяками и мерзостью!
Люба опешила. Он просто кричал. Раньше это было вообще основательной редкостью, теперь он кричал едва ли не ежедневно. Но раздражало ее больше то, что во время крика голос его становился женским.
Она молча перетирала только что вымытую чайную посуду. (Семья обедала последнее время за большим столом в гостиной. Не очень-то было удобно носить еду и посуду из кухни, но это как-то укоренилось после совершеннолетия Веры.)
– Извини! – он старался взять себя в руки. – Я кричу. Но, Люба, кричу я не на тебя! Ты пойми, на кого и на что я кричу, ты обязана понять!
– Миша, что я должна понять?
– Элементарные вещи!
– Какие вещи? В этом возрасте у них у всех…
– Я не хочу говорить, что у них в этом возрасте, мне просто осточертенело все это хамство! Мне надоело, понимаешь? Все эти штучки отвратительны, сколько же можно?
– Какие штучки?
Люба не понимала, о чем он говорил. Обида ее усиливалась, его возбужденное состояние медленно, однако же настойчиво овладевало и ею. По мере того, как он с помощью слов освобождался от какой-то непонятной ей злости, злость эта переходила в нее, и непрошеные слова уже копились где-то у самого горла. А сегодня с мужем творилось что-то совсем непонятное. За все годы их совместной жизни ни разу не видела она его в таком состоянии! Какая-то сила корежила его у нее на глазах. Она, эта сила, против его воли подбирала для него слова и необычные для него выражения.
– Пойдем, мы с Ромкой проводим тебя до метро, – предложила Люба.
Он не слушал. Он швырял бумаги, не мог завязать галстук:
– Гадство на каждом шагу! На каждом! Ты понимаешь, что такое хамство и гадство? Если не понимаешь, тогда нам не о чем говорить! Извини, я, кажется, снова кричу!
Люба молчала, в ней тоже клокотало внутри. Она сдерживалась из последних сил, но спокойным голосом сделала какой-то наказ дочери. Та, не выслушав, ушла в свою комнату. А он, ее муж, даже ничего не заметил! Он продолжал обличать хамство…
На улице он долго и упрямо ловил такси. Машины шли мимо и мимо. Шоферы как будто чувствовали его агрессивное состояние, даже не тормозили.
– У вас сегодня защита? – спросила Люба, инстинктивно меняя его и свою мысленную направленность.
– Да. Один идиот зачитает свою паршивую диссертацию, два других идиота расскажут, какая она хорошая! Четвертый укажет на отдельные недостатки. Проголосуют и дружно ринутся на банкет.
Несмотря ни на что, он дождался такси. Чмокнул жену в висок и проворно залез в машину. «Я позвоню, если задержусь», – услышала Люба, но он и сам выслушал свою фразу. Иногда он слушал сам себя, словно шофера, который спрашивал, куда ехать.
Конечно же, он чувствовал, что они с Ромкой куда-то собрались. Но поскольку она не говорила об этом, он не мог предложить ехать с ним на такси. Люба впервые почувствовала, что обманула его. Она не испытывала от этого никакого раскаяния и удивилась: что с ней?
Мужчина в берете напомнил ей о давней, совсем забытой поездке во Францию. Хватило одного движения его черных усиков, чтобы отрадное воспоминание молодости исчезло. «Оставьте, оставьте меня в покое! – хотелось ей крикнуть всем этим встречным фатоватым мужчинам. – Сколько же можно?» Но они все шли и, как ей казалось, нагло ее разглядывали. Она просто устала от этих взглядов. И этот хлыщ с циничным прищуром лошадиных зеленоватых глаз, раздевающих ее с ног до головы, и этот молоденький офицерик, не скрывающий откровенно-восторженного удивления, и этот старый, но все еще модный товарищ, обладающий красивым прищуром, – все глядели на нее, как на свою. Если б они знали, что у нее на душе…
