Текст книги "Все впереди"

Автор книги: Василий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Люба забыла, что раньше ей нравились эти взгляды, что когда-то она забавлялась ими. Еще не так давно она смело кидала свой взгляд прямо в глаза встречным, разжигая ложное самомнение у записных ловеласов, приводя в смятение молоденьких офицеров и повышая настроение стареющим модникам. Завистливых женских взглядов Люба совершенно не замечала, тут и забывать было почти что нечего. Разве что давние рассуждения Натальи Зуевой о женской свободе. Кажется, это она, Наталья, называла женскую верность домостроевской кабалой…

Слезы просто душили. «Почему он уехал? Один, как этот…»

В метро Люба несколько успокоилась. Подземная толпа втянула ее вместе с Ромкой в узкое горло подъемного эскалатора, вытянулась, вывезла на поверхность и так же деловито вынесла на улицу.

– Идем, Ромушка, идем! И в кого ты такой рохля? – Люба тащила сына за руку. Он не успевал увертываться от встречных.

Крохотная ладошка сына, словно чужая, безжизненная, не двигалась в материнской руке. Любе хотелось, чтобы Ромка хотя бы слегка пошевелил пальчиками. Так нет же, ручонка сына лежала в ее руке совершенно безвольно. Люба остановилась и вытерла ее носовым платком:

– Ну, что ты?

Оставалось мало времени. Люба должна была явиться в райисполкомовскую комиссию к определенному часу. Ромка молчал. Он вообще последнее время стал молчаливее, она давно заметила это, но ей не хотелось раздумывать о причинах. С тех пор как в ее жизни начался период всяческих заявлений, хождений по адвокатам, разговоров в комиссиях, Любе стало некогда думать. Чувствовать своих детей, ощущать в них всякое, даже самое маленькое изменение, физическое или душевное, она просто не успевала.

– Ромушка, а как же ты в школу пойдешь? – торопила Люба мальчика. – А на физкультуру? Совсем еле шевелишься…

Ромка молчал.

Оставалось меньше и меньше дней до первого сентября. У Ромки замирала душа, когда он вспоминал о школе. Он старался не думать на эту тему. Ведь еще каникулы, еще долго! Но дни проходили слишком быстро. Сегодня он опять тщательно изучил календарь: августовские числа исчезали одно за другим. Папа уже звонил учительнице. Сестра дважды примеряла свою новую форму, а мама…

Ах, эта мама! Она каждый день только и говорит о Ромкиной школе. Он старательно пробовал с радостным нетерпением ждать первого сентября. Только ничего у него не получилось. И почему маме так хочется этого первого сентября? От одного воспоминания о математике у Ромки начинало тревожно ныть в груди и тянуть в горле. Но Ромка еще не потерял замечательной детской способности нарочно забывать обо всем неприятном.

Сразу после детского садика школа представлялась ему чем-то удивительно новым и радостным. И в первый раз он пошел в школу радостно-гордым, взволнованным. Но торжественная линейка тянулась так долго, так много говорили дяди и тети, что он устал. Он уже не вникал в слова и только боялся, что завянут цветы. Они действительно чуть не завяли. Так чего же мама так радуется, что скоро снова первое сентября?

Место, куда они пришли после метро, было не очень интересное, но все-таки новое. «Районный исполнительный комитет», – прочитал Ромка красивую вывеску и спросил:

– Мама, почему исполнительный?

– Потому что исполнительный, – она посмотрела на часы и заторопилась, повела Ромку по коридору.

– А что он исполняет?

– Идем, Ромушка! Мы уже опоздали. Посиди здесь, я сейчас.

Она усадила его на скрипучий стул, без стука открыла одну из дверей. Дверей было много, и он хорошо запомнил только ту, в которую вошла мама. Он огляделся. На второй этаж вела красивая лестница. Лестничные перила были с толстыми круглыми столбиками. Ромке захотелось проехать по поручню, но тут ему стало как-то не по себе. Опять он ощутил какое-то непонятное волнение, какое-то беспокойство, словно в кино, когда смотришь интересное место. Или как на уроке, когда чувствуешь, что вот сейчас, сейчас тебя обязательно спросят. Назовут твою фамилию и спросят…

Ромка знал, что такое уже случалось с ним. Раз, а может быть, два, на улице или где-то в подъезде, он забыл где. И вот опять… Какое-то странное волнение окутало мальчика, он беспокойно ерзал на стуле. Прошло минут десять. Ромка даже не вздрогнул, когда бородатый, но вовсе не страшный дяденька сбежал по лестнице. Он глядел на Ромку, а Ромка глядел на него, как давно знакомые. Дяденька положил ладонь на Ромкину голову, хотел что-то сказать, но вместо этого опять исчез, быстро поднялся по лестнице.

Люба вместе с Ивановым выходила из кабинета. Иванов улыбнулся Ромке. Люба была так расстроена, что ее губы дрожали, ресницы то и дело вскидывались.

– Александр Николаевич! – сказала она. – Можно задать вам один вопрос?

– Конечно.

– Скажите, почему вы всю жизнь меня преследуете?

– То есть как… – изумился Иванов. – Люба, я не совсем понимаю. Я? Преследую вас?..

– Вот именно. Вы.

– Что за вздор! – в отчаянии крикнул Иванов.

– Тогда почему вы здесь?

– Меня попросили…

– Да?

– Да! – твердо сказал Иванов, всей кожей чувствуя Ромкину отчаянную детскую ненависть. Люба же, похоже, просто презирала его, Иванова. Он видел пульсирующую нежную жилку на ее шее, слышал легкий, едва уловимый запах пота, запах ее кожи, спутанный с запахом французских духов фирмы «Нина Ричи». Конечно, ему было наплевать, какой фирмы были ее духи. Белый изгиб, обозначивший неуловимую границу между плечом и шеей, он тоже видел, но видел не прямым, а косвенным взглядом. Может быть, сейчас ему, подобно Ромке, тоже хотелось заплакать, по-детски уткнуться в это плечо и заплакать, чтобы забыть свое и чужое сиротство…

Она щурилась, ее побелевшие ноздри гневно двигались:

– Ну, что же… Можете продолжать в том же духе…

Люба схватила моргающего, напрягшегося от жутких предчувствий Ромку и быстро пошла к выходу.

Лицо нарколога просто полыхало от стыда и от возмущения. Действительно, что ему, Иванову, надо? Почему он вмешивается в чужие дела и ходит по райисполкомам? Он ходит по юридическим консультациям, занимается делами Медведева. Да еще и врет. Он соврал сегодня опять, когда сказал, что «его попросили». Нет, никто его не просил. Но ведь Медведев знал, что он, Иванов, ходит по консультациям. Он все знал – и не возражал. Больше того, он согласился прийти сегодня в комиссию по опеке, где давно подготовлена почва для лишения его родительских прав, где… И тэдэ и тэпэ. Любу вызывали сюда с сыном, и Медведев знал об этом. Он должен был тоже прийти сюда, но он не явился…

Итак, он, Иванов, – преследователь беззащитной женщины, разрушитель семейного спокойствия. Наверное, это так и есть. Почему он снова солгал, когда сказал ей, что его попросили? Солгал? А может, и не солгал…

Нет, нет, до сих пор у него не было ни малейшего сомнения в справедливости своих хлопот! И сейчас, вспоминая все сначала, он не чувствует ни тени своей вины. Ни перед Любой, ни перед ее детьми. Но Медведев должен был, он был обязан приехать! Почему он бездействует?

Иванов, опустив голову, медленно продвигался мимо учрежденческих кабинетов. Он открыл тяжелую, обитую медью входную дверь, когда чья-то рука коснулась его плеча.

– Ты? – Иванов оглянулся и негодующе сбросил руку. – Ты все время был здесь?

– Ты меня извини, – глухо сказал Медведев. (Он спустился по лестнице со второго этажа.)

Это случилось так быстро, что Люба не успела далеко увести плачущего мальчика. Медведев, сжимая локоть Иванова, жадно глядел им вслед. Она уходила гордо, не оглядываясь. Иванову вдруг почудилось, что, если ее сейчас окликнуть, она остановится, повернется и вместе с сыном бросится назад, к Медведеву, к отцу своих детей, к своему первому мужу. Но ее никто не окликнул…

Москва поглотила Любу вместе с плачущим мальчиком.

Иванов и Медведев молча покинули подъезд учреждения, где почему-то решаются и семейные судьбы. Они шли на достаточном расстоянии друг от друга. Со стороны они казались незнакомыми. В груди Иванова, где-то между ключицами, вновь вскипело негодование. Стараясь быть спокойным и не глядя в сторону друга, он тихо, но четко сказал:

– Ты предал своего сына!

Медведев не ответил. Он шел, глядя прямо и немигающе. Иванов спросил:

– Ты хочешь оставить все как есть?

– Я еще не решил, – глухо сказал Медведев.

– Зато Бриш давно решил! За тебя…

Медведев на ходу посмотрел на Иванова и опять промолчал. Иванову захотелось выругаться, и он выругался, после чего сказал спокойно:

– Я не понимаю тебя. «Паситесь, мирные народы..» Как там у Пушкина: «Вас должно резать или стричь…» А я не желаю, чтобы меня стригли!

– Ты знаешь, что делать? – насмешливо спросил Медведев.

– Я говорю просто и ясно: я не желаю, чтобы меня стригли.

– Баранья судьба меня тоже не устраивает! – вспылил наконец и Медведев. – Но резать и стричь других я не рожден.

– Ясно. Евангельское всепрощение. Ударили по правой щеке, подставь левую.

– А как иначе? – обернулся и даже остановился Медведев.

– Христианство в его российском варианте равносильно самоубийству, – сказал нарколог.

– Брось… Что мы знаем об этом, как ты говоришь, варианте?

– Тебя бьют по одной щеке, а ты должен подставить другую. У тебя есть единственные штаны, ты должен отдать их какому-нибудь проходимцу. И ведь он же потом над тобой и смеется! Что, мол, там за дурак без штанов ходит. Разве не так? – Глаза Иванова сверкали, губы делали какую-то собственную гимнастику. Кажется, и язык участвовал в этих движениях: – Знаю, знаю, скажешь: «Не оскудеет рука дающего». Ошибаешься! Оскудевает! Крокодил возьмет ли конфетку из рук ребенка? Нет, он проглотит ее вместе с дающей рукой и вместе с ребенком! Так для крокодила надежнее…

Медведев молчал. Он шагал быстрей и быстрей, но Иванов опять догнал его:

– Сколько же можно быть жертвенным?

– Слушай, давай зайдем в пельменную, – весело предложил Медведев. – Последний раз я ел пельмени в Рузаевке. Сто лет назад.

Но Иванов не собирался сдаваться:

– Теперь мода на чебуречные! А пепси-кола и фанта – это прогресс? Если понос относится к атрибутам прогресса, то я сдаюсь! Ну, что ты как аршин проглотил? Может, скажешь хоть что-нибудь?

– Говорю тебе, я еще не решил. Подожди…

– Опять двадцать пять! Все только и делают, что чего-то ждут! Я знаю, чего мы ждем! Что за манера? Ждать и ничего не делать. Каждый отбрыкивается: «Это не телефонный разговор». Или: «Ну, старик, время не то». А когда оно было «то»? Когда было оно легким? Каждый прячется за спины других, никто не хочет ответственности. «Я за это не отвечаю!», «Это не я курирую!» Словечко-то каково! Ку-ри-рую.

Медведев молчал, и тогда Иванов воскликнул:

– Ты, между прочим, тоже трус! У твоих детей отбирают фамилию… Скоро тебя лишат родительских прав. Просто великолепно!

– Саша, перестань меня обличать. Скажи лучше, как ты вылечил Виктора?

Они шли по Москве довольно быстро. Они входили на Бородинский мост. Иванов покраснел, вспоминая не Виктора, а проигранное пари. Но ощущение стыда отсрочилось новым приливом негодования:

– А ты знаешь, что Бриш каждую неделю шатается по Колпачному переулку?

Медведев остановился:

– Откуда ты знаешь?

– Вся Москва знает об этом. Он давно околпачен. – Иванов схватился за парапет. – Этот колпак нам не пере-кол-пако-вать!

– Мне его жаль! – Медведев спокойно пошел дальше.

– А сына? А дочь? – закричал Иванов. – Ты хочешь оставить их с матерью? Что будешь делать ты?

– Повторяю тебе, я еще не решил! И, пожалуйста, выйди из состояния ощеренности.

– Когда ты решишь, они будут уже в каком-нибудь Арканзасе. Ты предал своих детей!

– Прекрати, говорю тебе! В гневе мы теряем остатки мужества.

– И когда это ты научился говорить афоризмами? Залюбуешься… Это самое сделало тебя таким… жалким?..

– Замолчи! – Медведев остановился и побелел. – Или я врежу тебе…

– Я сам тебе врежу! – тихо сквозь зубы произнес Иванов и, сжав кулаки, напрягая челюсти, придвинулся ближе.

Оба замерли. Они сверлили, пронизывали друг друга глазами. Их обходили, на них оглядывались, а они стояли, готовые броситься друг на друга. Это было как раз посредине моста..

И Москва шумела на двух своих берегах.

Что впереди?

Время перемен, если это время действий, требует принципиального и требовательного разговора обо всем, в том числе и о литературе.

Первые отзывы критики и читателей на роман Василия Белова «Всё впереди» не назовешь спокойными. Во многом они оказались несхожими в оценках, подчас взаимоисключающими. Однако вот что интересно: чем они темпераментнее и злее, тем яснее видно, что это реакция на острое социальное содержание романа. Различие мнений объективно как бы подчеркивает остроту противоречий сегодняшней жизни, с безжалостной правдивостью отображенных писателем на страницах отнюдь не пасторального повествования.

В самом деле, рассказ о такой семье, как семья Медведевых, вчера еще дружной, счастливой по общепринятым московским параметрам, радостно устремленной в некое более прекрасное будущее, а сегодня нелепо, непоправимо и словно без особой вины и причины разваливающейся у нас на глазах, вряд ли может быть идиллическим. Не может быть таким, если это рассказ нравственный, – хотя бы из чувства естественного человеческого сострадания к людям, испытывающим боль, муки, унижения. Но, перебирая мысленно все более усложняющиеся от главы к главе отношения Любы и Дмитрия Медведевых между собой, задумываясь над их отношениями с близкими и друзьями, такими, как бывшие одноклассники Миша Бриш и Славка Зуев, жена Зуева – Наталья, нарколог Иванов, разбирая запутанный клубок случайных и преднамеренных интриг между ними, понимая, что и высокие, и низменные устремления героев психологически оправданны и убедительно замотивированы писателем, о чем свидетельствует и то, что роман прочитывается на одном дыхании, вполне отдавая себе отчет в том, что пошлое, несправедливое, гадкое по намеку, а иногда и просто невысказанное, недосказанное слово последовательно и направленно работают в романе на раскрытие авторского замысла, все же не можешь отделаться от странного, нарастающего ощущения холодка в душе – как будто перед тобой открывается бездна и нога уже занесена над ней… Впрочем, это ведь эмоциональное впечатление, со временем оно поизгладится, а вот сознание неотвратимости происходящего надолго останется в памяти.

Внешне первая трещинка-паутинка, которая, разрастаясь, послужит причиной драмы, разлома семьи Медведевых, связана, прибегая к известной терминологии, с возобновлением счастливыми супругами контакта с Бришем, с той приятной услугой, какую Бриш, человек связей, устроил Любе – туристическую поездку в Париж. Для Любы поездка стала своеобразным испытанием обольстительными соблазнами пресловутого «свободного мира» Запада. Пошлая шуточка Бриша, адресованная Медведеву еще в Шереметьевском аэропорту: «Тебе писать расписку или так обойдешься?» (расписка об отъезжающей Любе. – В. Г.) – на первый взгляд, оказалась пророческой. Но как только разгадываешь за этой пошлостью действительные намерения Бриша, еще более пошлые и казуистские, невольно задумываешься: а не будь этой треклятой турпоездки, разве это изменило бы что-то в корне, если московская мечтательница психологически была расположена и к ухаживаниям случайного попутчика, и к заигрываниям Бриша, и к просмотру «сексувок», и ко многому из того, что наконец откроет на нее глаза Медведеву и отвратит его от нее? Или: что изменилось бы в намерениях Бриша отбить Любу у Медведева, не случись, допустим, трагической гибели Грузя и не получи Медведев из-за этого срок? И даже если бы нарколог Иванов не высказал Зуеву своих подозрений в возможной измене Любы, даже если бы эти подозрения в передаче через третьи руки не обрели уверенности факта, разве это предотвратило бы внутренний надлом Медведева, для которого, в сущности, важнее была даже не сама измена жены, а понимание ее готовности к измене?

Когда в романе на старинные русские земли обрушивается невиданной силы смерч и с корнем валит деревья, срывает крыши с домов, разрывает в клочья летящие человеческие тела и они кричат, еще живые – что нам за дело до отдельных камней: куда, как упадут? Не из этой ли беловской реальности и символики является и ощущение неотвратимости происходящего, ощущение драмы, может быть даже мелодрамы, перерастающей в трагедию? Все дело, видимо, в том, что когда социально опасное по своим последствиям общественное явление верно почувствовано и угадано писателем, частные мотивы ситуации и конкретные проявления его решающего значения, кажется, не имеют. В случае с четой Медведевых они могли быть такими, как они показаны в романе «Всё впереди», в другом они могли быть иными, – важно, что неизменным остается общее понимание опасности и тревоги, что из этого понимания является читателю мысль, предупреждающая о причинах если не физического, то нравственного, духовного насилия над человеком в современном мире.

По жанру многие считают «Всё впереди» каноническим семейно-бытовым романом. Это удобно. Ведь именно о семейно-бытовом романе возможно резкое расхождение мнений – от восторженных, панегирических, до уничижительных, – тут каждый опытен, каждый сам себе пан. Только вот нельзя, никак не получается объяснить всю эту разноголосицу сюжетно-композиционными или стилистическими особенностями прозы В. Белова. В этом смысле вряд ли можно считать, например, серьезными и упреки в антихудожественности, адресованные писателю лишь потому, что в своем новом произведении он выступил с темой, так сказать, городской жизни, явно неожиданной не столько даже для любителей деревенской темы, сколько для тех, кто считает город (Москву! А тем паче – Париж!..) заповедной зоной, отданной на беллетристическое растерзание промышляющим литераторам, кто боится здоровой творческой конкуренции и уже поэтому хочет видеть творчество того же Белова ограниченным рамками сельского быта, романтической деревенской околицей или прозаическим загоном для скота. Как говорится, не ходил бы ты, голубок, дальше, чем за три волока, и все было бы хорошо… Но в литературе запретных тем нет. И уж коль скоро даже академическое мнение, траченное и на этот роман, склоняется к тому, что из деревенской избы видно многое в мире, многое, но не все, то тем более следовало бы приветствовать и поддержать новаторский, смелый поиск самобытного художника, раздвигающий горизонты и авторского, и читательского восприятия мира.

Оставляя в стороне причины второстепенные, не основные, связанные со вкусовой оценкой романа или оценкой его с точки зрения групповых интересов окололитературной среды, мы должны признать, что суть разногласий в прочтении романа «Всё впереди» проистекает из мировоззренческих позиций читателей и оппонентов В. Белова, вступающих в согласие с мировоззрением автора романа или противоречащих ему.

Случайно ли, что сюжет романа В. Белова строится столь тонко и, до пародийности на детективно-приключенческий жанр, столь изящно, что свет в коридоре парижской гостиницы «Ситэ-Бержер» гаснет именно в тот момент, когда вечно «жаждущий справедливости» нарколог Иванов мог самолично убедиться, что Люба, образец чистоты и непорочности, среди полуночи ввела кавалера в свой номер или, наоборот, сама вошла в его номер? Случайно ли, что он же, нарколог Иванов, становится свидетелем провокационного пари на бутылку фирменного виски «Белая лошадь» между Бришем и его другом Аркадием: сумеет ли последний наставить рога Медведеву?! – но так-таки никогда не получит убедительных доказательств того, чем и как это пари закончилось? Случайно ли, наконец, что сам В. Белов не удостоит сообщить читателю, что же было на самом деле там, в Париже, и здесь, в Москве, «постельного» или «любовного», из-за чего Люба Медведева стала Любовью Викторовной Бриш?

Семейно-бытовой роман без сцепления и последующего раскрытия таких звеньев просто невозможен… А игнорируя канонические правила сознательно, автор тем самым говорит о необходимости отыскания иного ключа для прочтения романа. Забавно, что и возможное возражение этому отпадает само собой, – ведь В. Белову, художнику-реалисту, нельзя слащаво польстить, предположив, что чувство такта не позволяет ему с излишней дотошностью копаться в постельном белье героев и касаться наиболее интимных сторон их жизни. Этот такт определяет не он, а персонажи его романа, неприукрашенная жизненная реальность наконец. В подтверждение этого пристрастный читатель тут же сошлется на примеры из романа, – хотя бы на далекий от понятий скромности и стыдливости образ распутной жизни Натальи Зуевой, на знаменитые теперь «вологодские кисточки» для отыскания эрогенных зон и многое из подобного этому.

В. Белову, думается, труднее было не дописать интимно-сладострастные сцены до известного конца, а остановить свое перо там и тогда, когда роман сбивался на банальный адюльтер, ибо не сама по себе супружеская неверность интересует его, как и Медведева, – здесь автор и его герой солидарны! – но процесс нравственного распада и разложения личности, процесс все убыстряющегося выветривания и разрушения неколебимого для целой череды поколений лада народной жизни, выработанных веками моральных устоев, правил и законов общественного и личного бытия.

Конечно, со сменой эпох и формаций, революционно изменяющих положение масс, неизбежно меняются и общественные отношения. Но еще никому не удавалось построить храм на песке. Разрыв живительных связей современности с нравственно-созидательным опытом прошлого чреват в истории обрывом таких же связей современности с будущим. Что равносильно гибели народа, а случись это в масштабах человечества – то и гибели всей цивилизации. Мысль эта лейтмотивом проходит через роман В. Белова, побуждая к взыскательной оценке всего того, что на волне перестройки жизни, от гребня до основания, происходит сегодня. Нелишне заметить, что литература начала подготовку к перестройке сознания значительно раньше, чем сама перестройка стала программой действий общества. Может быть, тогда, когда В. Шукшин провозгласил: нравственность есть правда! Когда стало ясным, что слово, не подкрепленное делом, есть ложь. Когда литература целым рядом ярких, талантливых произведений, такими, как романы «Выбор», «Берег» и особенно «Игра» Ю. Бондарева, как «Повесть о несбывшейся любви» А. Иванова, повесть «Пожар» В. Распутина, роман «Всё впереди» В. Белова представила, наконец, народ, державно осмысливающим самого себя на пути к новой эпохе.

Хотя в центре повествования В. Белова действительно глубокая семейная драма, проанализированная с профессиональной добросовестностью психолога и художника, все здесь – и сюжетно-композиционная структура романа, и тематический объем вовлеченного в осмысление материала, и вся диалектика и динамическая напряженность споров, которые ведут персонажи, расплачиваясь за правоту своих убеждений если не жизнью, то положением в обществе, работой, семейным, счастьем или падением нравственности, нищетой духа, – все недвусмысленно указывает, что перед нами роман философский, роман-вопрос и одновременно роман-предупреждение.

Для понимания философского, а если угодно, то и политического смысла романа принципиальное значение имеет давний, еще в заключении, спор Медведева с неким лощеным интеллектуалом, он же – валютно-финансовый аферист, утверждавшим:

«Равенство? Его никогда не будет. Природа наделила людей разными полномочиями… Одни всегда будут убирать свое и чужое дерьмо, причем вручную. Другие – моделировать их поведение».

Не новая для нас философия, и, как видим, живучая. Она не просто повторяется, но активно, а в последние годы, можно сказать, и наступательно приспосабливается к условиям социализма. И коль скоро находятся преуспевающие в этой «сфере обслуживания» «сеятели» человеконенавистнических идей, должны и всегда будут являться в наш, мир люди, сражающиеся со злом словом и делом правды.

Это не так просто, как кажется. В руках тех, кто ратует за привилегированные полномочия, все средства хороши. Во всяком случае, в выборе их они не брезгуют ничем. Доносы, клевета, подкупы и шантаж, моральная дезориентация, хула и слава, анонимный террор в изощренных формах, разрушение семьи, искушение сексом, алкоголем, наркотиками… И несть числа этим средствам!.. Все это в той или иной мере пришлось испытать в романе и Медведеву, и Зуеву, и Иванову.

Долгие годы воспоминание о том споре мучило Медведева некой то ли действительной, то ли кажущейся неразрешимостью проблемы: он всей душой не желал, противился даже мысли о разделении человеческого рода на избранных и неизбранных, чтобы одни представляли собой овечье стадо, а другие были над ним пастухами, он жаждал равенства подлинного, а не мнимого, справедливого даже в самых малых мелочах, но при этом понимал, что кто-то же делал за других, порой и за него тоже, грязную, отвратительную работу. И если не делал ее он, Медведев, то чем он лучше валютно-интеллектуального мерзавца, моделировавшего поведение других с выгодой для себя и себе подобных?

Надо проверить себя. Преодолевая брезгливость, Медведев вычистит зловонную яму уборной, почувствовав после этого, что «с души как бы обваливалась, спадала не замечаемая до этого тяжесть». И что же? Издевательский голос того интеллектуала скажет ему: «Ты сделал это только для собственного самоутверждения. А делать это всегда ты ведь не станешь…»

Почему же всегда? Когда надо!

Нет, не только для самоутверждения должно было Медведеву пройти через это, но для того, главным образом, чтобы понять, что приверженцы элитарных теорий только того и хотят, чтобы одни всегда копались в дерьме, а другие всегдаизвлекали из этого выгоду для себя.

«Да, я уберу за собой, – говорит Медведев, – но успею сделать еще кое-что… Всё впереди!»

С этой надеждой, уверенностью нам открывается новый Медведев, для которого извечная философская дилемма о противоборстве добра и зла обретает конкретную реальность и высокий жизненный смысл.

Следует, однако, заметить, что хотя весомость аргументов в философском споре может зависеть от их логической последовательности, теоретической значимости и убедительности, в структуре художественного произведения решающее значение имеют поступки, переживания героя, сама жизненная реальность, воплощенная в образы и картины – и чем мастеровитее, выразительней, тем насыщеннее оказывается художественная ткань романа, тем правдивее и достовернее предстает и борьба идей, насыщающих атмосферу романа, и сама изображенная в нем жизнь.

Безусловно, фигура Дмитрия Медведева, с учетом противоречий этого широкого душой и сильного внутренней стойкостью и убежденностью характера, с учетом даже некоторой его инфантильности, преодолеваемой им вместе с ниспосланными судьбой поражениями, ярко и сильно вылеплена писателем. Но есть обстоятельство, заставляющее нас либо предположить, что между первой и второй частями романа есть главы, может быть окончательно не завершенные или по тем или иным причинам не опубликованные писателем, либо высказать ему серьезный упрек в том, что целое десятилетие жизни его героя (и других персонажей тоже!) оказалось за пределами повествования. Десятилетие для них отнюдь не безмятежное. Для Медведева эти шесть лет изоляции и четыре года после выхода на свободу и жизни где-то рядом с Москвой, где-то около должны, по логике вещей, представить сложный и мучительный путь надломленного судьбой, но не сломленного окончательно человека. Пока же ориентиром на всем этом отрезке остается ретроспективный эпизод с лощеным интеллектуалом. Потрясения, же этих лет, общение с миром отвергнутых законом и обществом, адаптация в новых условиях, несомненно, много значили в «воскрешении» Дмитрия Медведева.

По давней, еще классиками утвержденной, традиции жанр философского романа ставит вопросы, касающиеся конкретных проявлений противоборства добра и зла, и вопросы эти нередко выносятся авторами в название. А. Герцен спрашивал: «Кто виноват?»; Н. Чернышевский – «Что делать?»; и вот совсем, кажется, недавно В. Кочетов: «Чего же ты хочешь?» По прямоте и открытости постановки вопроса роман В. Белова «Всё впереди» может быть поставлен в этот же ряд, с той лишь разницей, что вопрос угадывается и задается самими читателями: «Что впереди?..»

Чтобы ответить на этот вопрос, надо понять, против чего протестуют герои романа, а вместе с ними нередко и сам автор, хотя, конечно, абсолютное отождествление позиций недопустимо.

На судьбе Любы Медведевой блестяще раскрыто одно из основных зол времени нашего и романа – мещанство, самопожирающее себя, растлевающее и здоровую социальную среду вокруг себя, и носителей идеологии приспособленчества и потребительства.

Разве не удушливая атмосфера бездуховного бытия окружала ее постоянно? «Она мечтала всегда…» – говорит автор и далее уточняет: «Люба всегда жила завтрашним, вернее, послезавтрашним днем, думала только о будущем, не замечая настоящее и совсем не вспоминая о прошлом». Словно по эстафете мечтательность эта, праздная, пустая, ложно романтизированная, передана ей из прошлого от чеховских героинь ее матерью, актрисой, – та после войны неплохо играла этих самых героинь на сцене профсоюзных клубов и настолько срослась с ними, что на все вокруг себя распространяла их духовную эманацию, перерастающую, по наблюдению Медведева, в экспансию.

Мечты эти не требовали от Любы ни нравственных усилий, ни духовного напряжения. Они, в общем-то, легко исполнялись, хотя и менялись вместе с быстротекущей модой: эстампы, торшеры, пластиковая химия, потом самовары и домотканые дорожки, затем дорогие, не совсем удобные, но непременно одношерстные мебельные гарнитуры и стеллажи, забиваемые нечитаными книгами. От прошлого оставался лишь старый рояль, чистый голос которого надламывался отнюдь не на классических мелодиях… На всем этом, и даже на том, что муж у Любы «такой талантливый, такой непохожий на всех остальных!», лежал определенный и, кажется, уже не всегда осуждаемый широким общественным мнением отпечаток ненасытного потребительства. Притерпелись.

На фоне пластикового бытия, голой рационализации жизни, неестественным, точнее – противоестественным образом коснувшейся даже жизни детей, что особенно остро чувствует и переживает Медведев, человек без прошлого, без духовных связей с народом, – это человек без корней, человек без настоящего и будущего. Нет нравственных тормозов – нет самой нравственности, внутренне одерживающей и облагораживающей человека силы, сообщающей его помыслам и поступкам совестливое и созидательное начало. Оттого-то так легко пала Люба, оттого и Париж заразил ее злобой и агрессивностью, прорывавшейся во внезапных вспышках, унизительных для Медведева. Последнее, впрочем, закономерно: страдает больше не тот, кто вершит зло, а тот, кто понимает, что есть зло.