Текст книги "Все впереди"
Автор книги: Василий Белов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
Он проснулся с сильнейшим сердцебиением. Будильник трещал на столе. Прошло всего шесть или семь минут. Сон был таким четким, таким ясно запоминающимся, что Зуев полностью, по всем этапам, восстановил его. И самое непонятное было то, что события сна никак не укладывались в те пять-шесть минут, которые прошли с момента засыпания и до звонка будильника.
В чем дело? В реальной жизни только на то, чтобы покинуть комнату и сбежать со второго этажа, нужно не менее двух минут; чтобы добежать до причала № 4, требуется еще ровно пять минут. А ведь он еще опускался по трапу, открывал задраенный люк, пытался тушить пожар…
Нет, Зуев никому не говорил про свои кошмары. Ни ежедневная зарядка, ни строгий флотский режим, ни психотропные средства не освобождали его от этих редких и таких страшных снов. Но ведь были же и другие сны… Такие, что после них день проходил подобно всемирному празднику. И Зуев не скрывал от себя, что почти все они, такие вот сны, связаны были с Любой. Его тревожило в этом деле только одно: вот уже дважды в его снах Люба Медведева объединялась в одно существо с женой Натальей… Это было не менее ужасно, и самое главное – стыдно. Зуев краснел, когда ненароком припоминал созданный сонной фантазией облик гибридной женщины, совмещавшей черты своей и чужой жены.
Да нет же, он отнюдь не в восторге от своей идиотской фантазии! Он даже пытался забыть восхитительно счастливое отрочество, свою первую и, пожалуй, единственную любовь к той девчонке, вернее, девушке, не очень любившей коричневый цвет школьной формы. Улыбка той девочки, кажется, и по сей день витает над парком, где теперь в летнее время гремят рельсы заморских аттракционов. Зимой там уже не катаются на коньках по заиндевелым аллеям. Он никогда не забудет двухчасовой урок физкультуры, проведенный всем классом в парке Горького. Тогда у Любы лопнул шнурок на левом ботинке. Она беспомощно возилась с этим ботинком, сидя в раздевалке. Помочь было некому. Миша Бриш физкультурных уроков не признавал, он ходил на каток по воскресеньям. Зуев связал Любин шнурок морским узлом, зашнуровал и затянул ей ботинок. И тут, выходя из раздевалки на лед, она не смогла устоять на ногах, заверещала, как первоклассница, и, уцепившись за его рукав, всей своей тяжестью потянула его вниз. Оба упали, загородив дорогу другим.
Что было дальше? Да ничего, только еще до этого он читал и хорошо запомнил сцену на катке из «Анны Карениной». Они вдвоем с Любой катались по самым дальним аллеям, катались вроде бы дольше всех. После, в метро, они разменяли на пятачки единственный гривенник, и женщина в кассе поглядела на них по-матерински понимающе, и тепло, и хитро.
Потом был и совсем иной сон – сон весенний. В школе еще шли занятия, но в парке уже цвела акация, ее сдобные кремовые соцветия источали такой волнующий запах, что Зуев однажды услышал его в глубине океана. Да так остро, так основательно, что проснулся и долго не мог вспомнить, где он. Лодка, слегка вздрагивая, с утробно-ноющим гудом влезала в плотные водяные пласты, горел над головой ночник. Во сне запах акации органично сплетался с едва уловимой вибрацией переборки. Нарастала вибрация, нарастал и запах акации. Зуев осмыслил эту взаимосвязь только за завтраком. За столом в тесной кают-компании он рассказал о своем сне замполиту и медику, но никто из офицеров не поверил тому, что запах может присниться…
Та весна пахла не только акацией. Запах все еще холодной воды долетал от Москвы-реки вместе с теплыми вздохами ветра, когда они с Любой, качаясь в люльке, медленно, во много приемов, поднимались над парком, пока колесо обозрения не загрузили полностью. Кабинка, люлька, вагончик, зыбка, гондола, качалка – всяк называл по-своему это сооружение, которое на полминуты замерло на своей самой высокой точке. Весь парк был на виду и показался совсем маленьким. Москва-река снова дохнула на них зимним арбузным холодком. Шум великого города, растекавшегося в разные стороны неизвестно куда, завораживал их, усыпляя одни чувства и пробуждая другие. Люба ладошкой прикрыла зуевские глаза: «Слава, загадай что-нибудь!». Он не успел ничего ни загадать, ни подумать, колесо двинулось и пошло, вначале тихо, потом быстрее. Он взял ее ладошку и осторожно переложил с глаз на свои губы и затем долго не отдавал, она убрала руку только после целого оборота.
Колесо обозрения…
Оно медленно крутилось, но больше стояло на месте, когда Зуев катал Любу на лодке в парковых прудах, где крякали почти домашние утки и на берегу сидели старые женщины, думавшие не столько о будущем, сколько о прошлом. А девчонки, катаясь на лодках, еще сидели тогда не иначе как со сдвинутыми коленками. Хотя длина сарафанов уже стремительно сокращалась, и белые танцы смело внедрялись в беззащитный и неустойчивый молодежный быт.
Какая жалость, у счастливого Зуева так и не произошло первого поцелуя. Подснежники, которые он по одному собирал для Любы, тогда, в следующем апреле, около дачи Зинаиды Витальевны, ничем почему-то не пахли. Но дело было не в этом, а в том, что они запоздали и были здесь не нужны. Уже в том апреле на этой даче царил дух Медведева. Зуев и Бриш служили лишь контрастной средой.
Лето промчалось вместе с ворчливыми и почему-то слишком частыми в тот год грозами, а осенью Зуев был уже далеко от Москвы. Он стал курсантом училища, но первые военные сны, как дым, исчезали вместе с командой «Подъем!». Они тогда просто не запоминались.
Выезд для зуевского «Москвича» загородила аспидно-черная «Волга». Шофер с нее оказался недалеко. Он ходил пить квас.
– Прошу извинить, товарищи, – весело произнес он. – Жаждущего и страждущего, как говорится в писании, не отринь. Ведь так?
– Давай отъезжай, черт бы тебя побрал! – заорал вдруг Зуев.
Иванов, садясь рядом, поглядел влево:
– Чего это ты?
Зуев повернул ключ зажигания и пробурчал:
– Терпеть не могу интеллектуалов. Да еще за рулем. Как ты думаешь, кто он по профессии?
– Можно спросить, – сказал Иванов.
– Обойдемся. – Зуев вывел машину метров на пять от стоянки и притормозил: – Куда?
– Я думаю, надо прямо в милицию, – улыбнулся Иванов.
– Туда-то мы успеем всегда.
– Прислонись у Савеловского.
Зуев забыл, как с проспекта Мира выезжать на Бутырки. Он решил двигать через Марьину рощу, а там запазгался сначала в тупик, а потом, развернувшись, газанул и рискнул проскочить под увесистым кирпичом.
– Ну, ты даешь! – не удержался Иванов от упрека, но тотчас пожалел, что не удержался. Свисток милиции, без всяких сомнений, адресован был Зуеву. Зуев остановился, заранее приоткрыл дверку и спокойно стал ждать. Милиционер не спешил, он пришел минуты через две-три, лениво козырнул и сиротским голосом потребовал документы.
– Шеф, – Зуев подал удостоверение, – вы можете меня выслушать?
Милиционер не ответил. Он внимательно разглядывал документ. Зуев заглушил мотор и повысил голос:
– Я пьян, шеф! Был на ВДНХ и пил коньяк Если оставлю машину здесь до утра, вы вернете удостоверение?
– Зачем же садились за руль на ВДНХ, если пьяны?
– Был глуп и самонадеян.
Милиционер хмыкнул, поглядел на Зуева и вдруг без колебаний подал ему удостоверение:
– Хорошо. Только стоять здесь больше пяти минут нельзя.
– Мы загоним эту колымагу вон туда.
Зуев заехал в какой-то двор, щелкнул дверцей поискал глазами номер дома и название улицы. Помахал уходящему милиционеру и остановил подвернувшееся такси.
На Савеловском Иванов вышел:
– Пока, братец. Встретимся на даче у Зинаиды Витальевны.
Но Зуев не желал ждать дня рождения, чтобы побывать на упомянутой даче.
– Жми! – напрягая скулы, сказал он таксисту. – В сторону Красной Пахры.
Машина долго вырывалась из душных московских объятий. Перед светофорами Зуеву представлялось, что он физически ощущает, как с каждым вдохом в кровь поступает окись тяжелых металлов. «Регенерированный кислород потребуется скоро не только подводникам, – подумалось ему. – Интересно, чем будут дышать лет через сорок?».
Но ему надоели реалистические предположения. Куда приятнее была фантазия снов. Причем снов прошедших либо давно прошедших. К нему снова и снова возвращались воспоминания отрочества. И в этих воспоминаниях, как это ни удивительно, словно кристалл в насыщенном растворе, все ясней обрисовывался образ, объединявший черты и свойства двух женщин. Одна была жена Наталья, другая – Люба Медведева…
– Кстати, почему они так сдружились? – чуть ли не вслух произнес Зуев. Кажется, вопрос услышал даже таксист, как раз в этот момент он слегка покосился на Зуева.
Смятение и смелость после ивановского рассказа медленно таяли. Солнце быстро скатывалось за лес, когда такси свернуло с асфальтовой дороги на грунтовую. Зуев увидел, что дача совсем обросла черемухой, березами и малиной. До сих пор не скошенная трава вдоль заборчика была запудрена пылью.
– Вы очень торопитесь? – спросил Зуев таксиста. Тот пожал плечами. Счетчик показывал полугодовое матросское жалованье. Зуев рассчитался и попросил подождать: – Если меня не будет десять минут – уезжайте.
Шофер кивнул, развернулся и выключил двигатель.
«Первым делом Зинаида Витальевна спросит, какое у меня звание», – подумал Зуев и вспомнил место из Грибоедова насчет бросаемых в воздух чепчиков.
Калитка была открыта. Он прошел в дом, но во всех четырех комнатах и на кухне не было ни души, хотя везде чувствовалась близость людей. Открытые окна, запах поджаренных кофейных зерен, включенное радио – все говорило о том, что хозяева дома. Зуев услышал разговор на веранде и с изумлением, переходящим в злость, узнал голос Натальи:
– Что ты с ним носишься? Подумаешь, аборт! Покричит, покричит да и перестанет. У тебя вся жизнь впереди.
– Наташа, ты не знаешь его…
Второй голос принадлежал Любе Медведевой. Зуев узнал бы его где угодно и когда угодно. «Все то же самое, – подумал Зуев с тоской. – Опять про аборты, и снова моя жена».
Ему стало противно до тошноты. Может быть, сказывался выставочный коньяк? Так или иначе, он тихо покинул дом, тем же путем прошел до калитки. Кажется, с веранды его заметили, но он вышел на дорогу и разбудил дремавшего таксиста.
Машина фыркнула, словно тоже спросонья, с пришлепом пропылила мимо двух длинных дачных рядов.
Зуеву как-то сразу вдруг захотелось на Север. Он начал мысленно подсчитывать, сколько осталось отпускных дней. Но как он ни считал – по числам и дням, – не мог преодолеть недельного срока. Оказалось, что считал-то он вовсе не дни своего отпуска. Он выяснял, когда будут именины Любы Медведевой.
8
Женя Грузь утверждал, что неоколониализм через десять лет явится в мир в наряде развитого социализма, предсказывал близость религиозных войн и упоминал о влиянии космических сил на деятельность медведевской группы. За подобные тезисы его уже вызывали на партком, где он благополучно от них отрекся. По этой причине он сравнивал себя с Галилеем.
– Дамочки! – Грузь поднял оба указательных пальца. – Тише…
За дверью, ловко подражая Шаляпину, в полный голос пел кандидат, вернее, почти доктор наук Дмитрий Медведев:
Жил-был король когда-то,
При нем блоха жила…
Руководитель в разгар рабочего времени смаковал Мусоргского, а это означало появление какой-то пусть не гениальной, но всегда новой идеи, годящейся в приданое для «Аксютки».
Начальные буквы длинного, тоскливо-бюрократического названия довольно сносно напоминали старинное женское имя. Грузь не замедлил с преобразованием, и вот родилась «Аксютка», которую уже много месяцев воспитывала в своем духе вся группа. Сам Медведев терпеть не мог сокращенных названий. Он говорил, что аббревиатура не напрасно рифмуется с халтурой, что ей всегда сопутствуют лень, бездарность, бестолковщина и обман, что сокращенные названия повсюду лишь прикрывают жалкую посредственность. По его мнению, полнокровными словами выражаются полнокровные и явления, а выхолощенный язык превосходно отражает дурные свойства самой жизни.
Добродушно-ехидный Грузь частенько развлекал группу тем, что нарочно для Медведева придумывал новые несуразные аббревиатуры. Он, подобно шефу, предсказывал последующие за этим события. Теперь система грузевских розыгрышей не шла дальше таких безобидных шуток, поскольку недавно Грузь угодил в институтский капустник за свой знаменитый эксперимент СДВО. Как было дело?
Однажды Грузь отпечатал на широкоформатной машинке шуточный опросный лист под названием СДВО («самое для вас отвратительное», последнее слово можно заменить словом «опасное»). Лист имел форму большой ведомости, где стояли №№ п/п, ФИО и раскладка СДВО, начиная с Солнечной системы и кончая собственным «я». Грузь действовал под флагом «института социологических исследований» и пустил свое детище гулять по всему институту. Сработала мода на всякие опросы. Лист имел такой успех, что на удочку клюнул даже Медведев. Степень СДВО делилась, по Грузю, на три категории: неприязнь, неуважение, ненависть. Вначале Медведев воспользовался только первой, потом дошло и до третьей. Оказалось, что в Солнечной системе медведевскую неприязнь больше всего вызывали искусственные тела, а на Земле – парниковый эффект. Далее у Грузя шел большой раздел «Человечество». «Я ненавижу наемников, – сообщал Медведев в одной из граф. – Ничто так не развращает мужчину, как война за чуждые интересы». Самыми неприязненными профессиями для шефа были лесорубы, геологи и нефтяники. В духовном плане самым отвратительным для человечества Медведев назвал массовые психозы и массовые гипнозы, а среди организованных групп он, не задумываясь, назвал блатных. Девизом шефа был «Не торопись, тогда все успеешь», но здесь он поспешно назвал самым опасным для Европы – европейский парламент, для Москвы – неконтролируемый рост, для института – анонимность заказчиков. Для группы самым опасным, по мнению Медведева, была… лень.
– А что, Дмитрий Андреевич, – провоцировал хитрый Грузь. – Лет через десять много будет нефтяников?
– С этим вопросом обратитесь в Госплан, уважаемый Евгений Мартынович.
– Нет, лучше уж в ЦРУ.
– Почему? – изумился Медведев.
– Потому, что у цэрэушников лучше компьютеры. Ихние системы предсказывают даже непланируемые события, а у нас плановая система. Они знают даже, что мы будем кушать через десять лет, что через двадцать.
– Ну хорошо, – засмеялся Медведев, – а какая из организованных групп для тебя самая, самая…
– Масоны, – произнес Грузь шепотом.
– Где ты их видел? О них никто ничего не знает.
– Именно поэтому я и испытываю к ним отвращение, – сказал Грузь и свернул в трубку свою уникальную ведомость. На этом и закончилось бы все это пресловутое СДВО, если б кто-то, может, сам Грузь, не подсунул опросный лист Академику. Академик, не мудрствуя лукаво, добросовестно ответил на все вопросы. В ответах, по выражению Грузя, царило «истинное средневековье». Это выражение весьма быстро было сообщено Академику. Медведеву пришлось идти выручать Грузя, причем в самых высоких сферах. К счастью, дело закончилось всего лишь новогодним капустником.
Зовет король портного:
«Послушай, ты, чурбан…»
Последнюю строчку Медведев не пел, а произносил. Интонации при этом прослушивались всегда очень определенно: он передразнивал одного из своих кураторов. Но Медведев тотчас забывал своего недоброжелателя, когда изумленный портной ставил в песенке свой извечный вопрос:
Блохе – кафтан?
…Институт размещался в старинной, когда-то загородной усадьбе, выстроенной в стиле русского барокко, но обезображенной внутри и снаружи поздними переделками. Потолок в коридоре второго этажа, соединяющего два крыла с вестибюлем главного корпуса, сохранил старинную лепку. Зато пол был выстлан квадратами розового и зеленого линолеума. Цветное несоответствие и разности лица не смущали хозяйственников, они даже гордились этим многообразием.
И вот сегодня, к тому времени, когда королевская блоха получила все придворные привилегии, в коридоре появился один из замзавов. Он проводил инвентаризацию. Три или четыре озабоченные женщины с папками в руках сопровождали его.
– Так. Здесь что?
Он заглядывал в каждую дверь, и, пока добрался до медведевской группы, блохи тоже добрались до фрейлин и королевы. Проверяющий, вероятно, думал, что поет радио. Он оглядел большую комнату, где хозяйничал Грузь с лаборантом и другими младшими научными сотрудниками. Пока переписывали кульманы, стулья, столы, сейфы, счетные устройства и мусорницы, Медведев в своем кабинете почему-то молчал. Но когда комиссия двинулась к медведевскому закутку, за дверью снова раздался внушительный, почти штоколовский бас. Песенка про блоху завершилась горьким, саркастическим смехом.
– Вероятно, транзистор, – кротко сказал Грузь, а одна из сотрудниц пискнула от сдерживаемого смеха.
– Не институт, а какой-то оперный балет, – сказал замзав и, щурясь, оглядел всю медведевскую группу.
Потом замзав прочитал афишку, составленную из слов, выстриженных из газетных шапок. Афишка висела над рабочим местом Грузя:
Все попытки разума оканчиваются тем, что он сознает, что есть бесконечное число вещей, превышающих его понимание. Если он не доходит до этого сознания, то это означает только, что он слаб. А если его превосходят вещи вполне естественные, что сказать о сверхъестественных?
Паскаль
В афоризме великого француза замзаву что-то не очень понравилось, но вникать было некогда, и комиссия исчезла в медведевском кабинетике.
– Дамочки! Тише!.. – снова произнес Женя Грузь.
Лида, одна из сотрудниц, фыркнула и выскочила в коридорчик. За ней потянулись другие. Грузь тоже вышел.
Здесь табачный дым перемешан был с запахом импортных духов и туалетной хлорки. Грузь про себя с улыбкой вспомнил, как в детстве мечтал о женщине, которая вообще не ходит в уборную. Курили в группе все, кроме него и Медведева. Медведев при первой встрече, когда Грузь был студентом, спросил: «Женя, вы мужчина или младенец?». Грузь смутился. Тогда он ничего не сказал в ответ, кроме как: «Мужчина, вроде б». – «Хм! – причмокнул Медведев. – Если мужчина, то почему с соской?» – «Все же сигарета и соска не одно и то же», – подумал тогда Женя Грузь, но Медведев прочитал его мысли и сказал: «Разница в одном: соска безвредна. В остальном все одинаковое».
С тех пор Грузь никогда не курил. Однажды одна из сотрудниц всерьез обиделась на него: «Вам не стыдно, Евгений Мартынович? Вы второй раз обозвали нас курицами». – «Это не имеет к сельскому хозяйству никакого отношения, – ответил он. – Курица – значит, курящая женщина».
Послышался голос замзава. Комиссия, явно раздраженная, выходила из владений медведевской группы.
– Так. Здесь что? – замзав потянул за ручку туалетных дверей.
– Здесь? – скромно произнес Грузь. – Здесь у нас дискотека для ветеранов.
Девушки снова фыркнули.
Замзав записал что-то в блокнот, и вся инвентаризационная комиссия важно пошла по институтскому коридору.
– С праздником вас! – Грузь помахал рукой.
…Все двери были открыты, Медведев слышал последний возглас и взглянул на перекидной календарь. На воскресенье красным шрифтом было набрано «День железнодорожника». Грузь не мог ошибиться, каждую пятницу поздравляя «с наступающим» знакомых и незнакомых. Но что это? На сегодняшней пятнице стояла давнишняя, еще зимняя запись: «Д. Р. Любы. Подарок».
Медведева бросило в пот. Он взглянул на часы и позвал:
– Евгений Мартынович? Зайдите сюда.
Обиженный официальным тоном, Грузь осторожно прикрыл за собой дверь, долго не хотел садиться на стул: «Благодарю вас, Дмитрий Андреевич. Постою, вернее, мы постоим».
– Да ладно ты! – расхохотался Медведев. – Как у нас с графиком?
– С графиком нормально. А вот с золотыми контактами не очень.
– А, черт… – Медведев потянулся за телефонной трубкой, но Грузь остановил его:
– Кому будешь звонить? Министру среднего машиностроения или в приемную Гречко? Но разрешение на золото дает Госплан…
– А что наша заявка?
– Пока глухо.
– Женя, – Медведев откинулся, словно опять готовясь петь про блоху. – Немедля поезжай на завод. Займись промежуточным блоком. Может, обойдемся без золота? Ну а вечером к нам. На дачу. С праздником, как ты говоришь.
– День рождения?
– Да…
– У тещи или у дочки?
– У жены, бегемот! – Медведев весело, но пронзительно поглядел на своего сотрудника. Их отношения развивались вполне определенно: от взаимного симпатизирования к дружбе. – Послушай, Женя, а у тебя была любовь?
– Была, да сплыла, – ответил Грузь.
– Как так? Ну, расскажи, расскажи! Ты ведь знаешь, я не болтлив.
– Да так. Я пригласил ее в гости к приятелю. Там коктейли, музыка и все такое. У меня на брюках расстегнулась молния, а я был в белых трусах…
– Ну и что? – Медведев думал теперь совсем о другом, но слушал.
– А то, что я заметил это слишком поздно. На этом все и кончилось.
– Зря! – серьезно сказал Медведев. – Может, она не заметила? Может, она и не разлюбила тебя…
– Зато я разлюбил себя, – сказал Грузь. – В том возрасте это было равносильно тому, что разлюбили тебя. Да и сейчас так же…
– Всё впереди. У тебя все изменится, Женя.
– В какую сторону, шеф? – спросил Грузь, уходя и не дожидаясь ответа, потому что телефон опять зазвонил.
Медведев неохотно взял трубку.
– Старик, ты помнишь наш разговор? – послышался голос Бриша.
– Ты подозреваешь, что у меня склероз? – сказал Медведев. – Напрасно. Нет, с начальством я не встречался, предпочитаю как можно реже… Что?
Голос Бриша то и дело прерывался каким-то хрипом:
– …Как говорит мой друг…
– Кто, кто?
– Мой друг Аркадий. Тот самый, журналист номер один.
– Разве он еще не удрал на Запад? – шутливо спросил Медведев.
– Старичок, зачем ему удирать? Он ездит туда чуть ли не ежемесячно.
– Ясно. Так вот, Мишенька, если будешь работать у нас, заграничные поездки – долой. Хорошенько подумай.
– Я уже подумал.
– Тогда я сейчас же иду к шефу. Ты будешь у нас вечером? Але-у… Вечером я доложу тебе о визите. Ну да, к моему шефу. Пока.
Медведев опять откинулся, набрал в легкие воздуха и, чтобы не запеть про блоху, шумно выдохнул. Потом по трехзначному внутреннему позвонил Академику. Академика на месте еще не было (он появлялся в институте ежедневно, но всегда в разное время).
Пришлось ждать.
Академик был давно равнодушен к науке, но, обращаясь с бумагами, проявлял поистине футбольный азарт. Глаза его загорались и при виде не обделенных природой женщин, об этом знали все работники института. Но слабость к антиквариату Академик даже от самого себя заслонял любовью к искусству, а об этом ведомо было, пожалуй, одному Медведеву. Академик сидел у него на крючке. Было приятно сознавать, что в любой момент шефа можно подсечь с помощью какого-нибудь медного православного складня или изображающей Будду нефритовой статуэтки. Религия и художественные достоинства имели мало значения, в расчет брались только возраст безделушки и благородство материала. Хобби? Но Медведеву почему-то представлялось, что и сама работа для Академика тоже не более чем хобби, что главным в его жизни было что-то иное, не известное, может, и самому Академику.
– Женя, ты еще здесь? – Медведев стремительно распахнул дверь. – Я еду с тобой. У шефа сейчас массаж, так? Так. А мы поглядим «Аксютку». Что? Нет машины. Вызываем такси. Девушки, а что сейчас самое модное? Ну, во всем. В одежде, в обуви. В косметике. Что? Есть машина? Очень хорошо! Едем!
Завод, на котором базировалась группа, отвел для «Аксютки» хорошо оборудованную пристройку. Установка покоилась на хорошем фундаменте за специальными ограждениями. Она была невелика по своим размерам, трансформатор, ее питающий, казался по сравнению с нею настоящим гигантом. Далеко не каждый, даже из самой группы, допускался в эту пристройку. Но сверхсекретность не помешала тому, что принципиальная схема устарела прежде, чем завершилось строительство опытного образца. Это обстоятельство больше всего и бесило руководителя группы.
К «Аксютке» надо было катить едва ли не через всю Москву, и Грузь осторожно намекнул Медведеву о дефиците времени. Но шеф не захотел его слушать, считая, что купить подарок – минутное дело.
9
«Боже мой, уже тридцать! Какой ужас!»
Люба разглядывала свое лицо сначала анфас, потом в профиль и вполоборота с помощью второго зеркала. Нет, морщин под глазами и пониже ушей еще не было, но они вот-вот появятся, это она чувствовала. И подбородок уже слегка отвис. Господи, как быстро летят годы!
Она лихорадочно искала женьшеневый крем, то разглаживала под глазами, то подводила брови, а задней мыслью «прокручивала» в уме способы поведения и варианты одежды, тут же мелькала мысль о Медведеве: «и почему его нет до сих пор?», проскальзывали перед глазами и лица гостей, но ей казалось, что голоса Натальи, матери и дочки, звучавшие по всей даче, не давали сосредоточиться и подумать как следует.
Днем лето в Пахре все еще вздыхало в полную силу, но под вечер сказывалась его усталость: уже не так ярко зеленела трава, и дальний, быть может, последний в этом году гром звучал глухо и не очень настойчиво, и уже мало кто отличал его от реактивного гула, который то и дело со всех концов света стремился к Москве. И все же здесь был совсем иной, не московский мир, иной воздух, каждую неделю меняющийся, иной свет с небес и вкус воды и еды. Но особенно странным казалось ей то, что здесь, на даче, и она сама, Люба Медведева, становилась почему-то иной, совсем как бы и не похожей на ту, городскую, московскую.
Дача была стара и вызывала у Любы стыд, когда были гости, а когда никого не было – жалость. Точь-в-точь такую же жалость вызывала у нее и мать, Зинаида Витальевна, когда, забыв про своих продавщиц, парикмахерш и массажисток, усталая, укладывалась на ночлег или когда учила девочку завязывать бантики. Зимой Зинаида Витальевна редко приезжала сюда. С тех пор как она овдовела, домработницы то ли перевелись, то ли стали дороги, и дача тоже начала потихоньку стареть.
Окна и двери большой комнаты выходили на веранду с резными перилами. В летнюю пору с утра до вечера веранда освещалась, нагревалась солнышком, здесь же стоял журнальный столик и три старомодных, но очень удобных кресла. В большой комнате имелся круглый обеденный стол и пианино. С торца дома в двух небольших комнатках устроены были спальни, в другом конце размещалась кухня с кладовкой. Весь дачный участок, огороженный дряхлым забором, заросший с боков молодыми березами и черемухами, с лужайкой посередине, уходил от веранды слегка под уклон. И в детстве это больше всего нравилось Любе. Здесь, на этой уютной веранде, отмечались все дни ее рождения. Здесь бывали все одноклассники; все цветы и все торты проходили через эту веранду. Тут же, в кресле, прочитаны были самые волнующие страницы книжек. Мечты и волнения, рожденные когда-то модными клубами («бригантинами» и «алыми парусами»), тоже вспыхивали и потухали здесь, вместе с дроздиной возней по весне, вместе с бесшумными вспышками августовских зарниц перед началом занятий.
Всю жизнь, сколько себя помнит, она училась, лишь последние годы – годы замужества – были свободными, и оттого казались какими-то праздничными, временными. Любе и до сих пор часто снились экзамены…
Зинаида Витальевна вздумала печь какие-то потрясающие, по японскому рецепту, бисквиты. Лимонов для этого не оказалось, и Наталья послала Зуева на машине в город.
– А что, Славик долго еще будет плавать? – спросила Люба, когда пропахшая никотином Наталья проходила с веранды. Платье на ней шелестело.
– Вот приедет с лимонами, ты и спроси. Уж тебе-то он скажет… – Наталья многозначительно рассмеялась, закашлявшись.
– Почему? Что значит мне?
– Ну, он же рассказывал, как весь класс, все до одного, были в тебя влюблены. Один Медведев внимания не обращал, правда?
– Глупости! – вспыхнула Люба.
– Ничего не глупости, – поддержала Наталью Зинаида Витальевна, но радио, включенное на кухне, глушило слова матери.
– Нет, глупости, – повторила Люба, думая не обо всем классе, а об одном Медведеве.
– Ну да, рассказывай, – Наталья опять хихикнула. – А этот… ваш Бриш. Он и сейчас на тебя поглядывает, глазки масленые. Они что, и в институте вместе?
– С Мишей? Нет, только в школе, – Люба задумалась. – И то с восьмого, кажется. Миша еще фамилию свою писал на женский лад.
– Как это?
– Ну, с мягким знаком! – Любе стало смешно и от забытой школьной детали, и от того, что Наталья ничего не понимает в орфографии.
– Вот, вот! Все они и бегали за тобой. И он, и Славик, и…
– Наташка, перестань говорить всякую чушь! – рассердилась Люба.
– Почему, Любочка, чушь? – опять послышалось с кухни вместе с сообщением о полете Севастьянова и Климука.
– А ты их всех, это самое! – не унималась Наталья. – Всем фигушки. А за тихоню за этого взяла и пошла, все и остались ни с чем.
– Боже мой, если б тихоня… – засмеялась Люба.
– Я его все время боюсь, – сказала Наталья.
– Почему?
– Как поглядит прямо, так и мороз по коже. Не представляю, как ты с ним… А вот Зуев подъехал.
С тех пор, как с «Москвича» содрали в Марьиной роще зеркало, Наталья настояла на том, чтобы Зуев ездил в форме. Зинаида Витальевна всегда с восторгом разглядывала флотскую кремовую рубашку, значки и погоны. Но сейчас Зуев был снова в гражданском. Жена встретила его на крыльце, утащила на кухню сетку с лимонами и апельсинами. Через большую комнату он хотел вновь пройти на веранду, но увидел Любу. Она улыбнулась, разглядывая его через зеркало.
– Славик, какой ты красивый, – сказала она и не добавила слово «сегодня». Она чувствовала, что нельзя было без этого слова, но все равно почему-то не произнесла, не добавила этого слова. Зуева словно ошпарило кипятком, сердце его забилось часто и неритмично. Он чуть побледнел и с трудом овладел собой.
– Ты путаешь меня с галстуком, – произнес он и помахал ей одними пальцами. Затем через кухню вышел из дома, прошел к машине и сел за руль, чтобы снова вернуться к себе. Но и за рулем ему не удалось вернуться к себе. Его захватила радостная окрыленность, он не сопротивлялся ощущению счастливой какой-то бесплотности, он вернулся в то самое состояние, что испытывал тогда на катке, и в гондоле колеса обозрения, и в лодке в московском парке.
«Не зря даются первые школьные клички, – думая о другом, мысленно произнес он при виде подъехавшего такси. – Мишка вполне оправдывает звание „идущего впереди“».
Бриш выгрузил из багажника большую коробку с каким-то подарком.
– Старик, о чем думаешь? – коробка оказалась довольно тяжелой. – Не бойся, она не взрывается.
Через минуту Бриш уже целовал на кухне руку Зинаиды Витальевны:
– Вы сегодня прекрасно выглядите. А я всегда рад при виде семейных идиллий.
– Что ты говоришь, Миша! Я все глаза выплакала… Гляжу, как Люба с ним мучается, и думаю: господи, чем он заворожил ее? – Зинаида Витальевна придвинулась и заговорила шепотом: – Он же обманом женился! Без меня, пока я была на гастролях…
