Текст книги "Все впереди"

Автор книги: Василий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Наталья, жена шурина, не отозвалась на песенку Зуева, ее просто не было дома. Иванов прошел на кухню. Кавардак там был жуткий, везде грязная, кажется, еще послесвадебная посуда, остатки еды взывали к человеческой совести. Кто-то гасил окурки, втыкая их в недоеденный торт. В кастрюле вместе с бигуди плавала побелевшая вываренная сосиска, на полу валялся разбитый бокал. Иванов взял в холодильнике две бутылки боржоми, вымыл под краном два стакана и вернулся в гостиную. Зуев сидел в кресле нога на ногу. Он говорил по телефону, делая круговые движения правой ступней.

– Старикевич, я разве против? Но пока ее нет. С кем? С зятем. Знаешь, что значит зять? Нет, я-то ему шурин. Вы же знакомы… Хорошо, мы постараемся приехать вместе с зятем.

По тому, как Зуев положил трубку, можно было понять, с кем он только что говорил.

У Иванова вырвалось:

– Ты уверен, что мне нечего делать?

– Но ведь сегодня суббота! И потом, я подумал, что… что сегодня-то ты можешь позволить себе…

Иванов понял, о чем он подумал, а Зуев увидел это и шевельнул плечом:

– Гляди сам. Но, по-моему… Вообще, решай сам.

Речь шла о поездке к Медведеву. Напевая арию Герцога, Зуев ушел умываться. Боржом был холодным и резким, пузырьки облепили стенку стакана. Возбужденный Иванов решил немедля разобраться в своем состоянии, но тут раздался замочный щелчок. Иванову ничего не пришлось тратить из своих скудных запасов галантности. Наталья, жена Зуева, даже не поздоровавшись, бросила какую-то сумку, схватила другую:

– Мальчики, мальчики… А где мои ключи? Я сейчас. Продают финский шампунь.

– Где шампунь, какой шампунь? – притворяясь грозным, рычал посвежевший и бодрый Зуев. – Это парфюмерный киоск? Сейчас будет тебе и шампунь, и шампань!

Помнится, Зуев ткнулся подбородком в ее висок, завешенный крупной каштановой прядью, и подался за финским шампунем. Наталья ходила по квартире туда-сюда, задавала Иванову вопросы и, не дожидаясь ответа, спрашивала о другом:

– Ты что, встречаешь жену? А когда она приезжает? Терпеть не могу этих восточных халатов. Скользкие, как… Вы со Славой обедали? Ты знаешь, опять надо ехать. Ты тоже едешь к теще Медведева? Ты был у них на даче? Прелесть!

Прежде чем стать буфетчицей в аэропортовском ресторане, она была тоненькой стюардессой. После первого замужества она слегка располнела и теперь всем говорила, что ей надоело быть ангелом-хранителем в небесах, уж лучше толстеть на твердой земле да поить людей коньяком и шампанским.

Иванов и без нее знал, что пассажирам Аэрофлота частенько ничего не остается делать, как пить шампанское. Знал и то, что Славка опять принесет одну, а то и две бутылки, но снова трусливо не захотел думать о том, чем это может закончиться. Ореховые крошки застревали в зубах. Иванов пошел в ванную, чтобы прополоскать рот, булькал водой, пока не услышал за спиной голос Натальи:

– Не помешаю? Так некогда, так некогда!

Она, видимо, стригла ногти. Иванов повернулся и на долю секунды замер, стараясь никуда не глядеть. Закинув халат, Наталья как раз поставила ногу на табурет. Под халатом… ничего больше и не было. Иванов поспешно ушел из ванны. Но глазная сетчатка успела-таки запечатлеть толстую Натальину ляжку, волосы и кожную складку в области паха.

– Что? Испугался? – услышал он сильный, простодушно-невинный смех. Он в смятении уселся в кресло, жар тотчас отхлынул от его лица. «Черт знает, что творится, – бормотал он про себя. – Черт знает…»

Иванов действительно тогда испугался. Но испугался совсем не того, что имела в виду она. Все-таки он был как-никак медиком и навидался всякой человеческой плоти. Его поразило сочетание невинности и бесстыдства. Наталья вошла в гостиную как ни в чем не бывало, даже не посмотрела в его сторону, продолжая логический ряд вопросов, заданных ею до этого. Она не смотрела на него вовсе не от стыда, это он хорошо чувствовал.

Впрочем, какая уж там невинность! Зуев в тот день дважды бросал телефонную трубку, не отвечая на мужские запросы. В третий раз он не выдержал:

– Я же скоро уеду! И ты можешь резвиться, как тебе вздумается. На любой лад. Все четыре рода войск к твоим услугам…

Но она была просто неподражаема:

– Миленький, ну что ты сердишься? Я же все равно твоя. В конце-то концов, что от меня – убудет?

К Зуеву снова вернулось чувство юмора:

– Не убудет, не убудет! – он похлопал ее пониже пояса. – А вот если прибудет… Тогда на подводный флот не надейся.

– Развод?

– Смотря кто в маневрах участвовал. Какая-нибудь там авиация или морская пехота – все! Крышка. А если подводный флот…

– Циник! – захохотала Наталья, обнимая Зуева.

Вскоре Слава уехал на Север. Его племянница, обещанная по телефону, не появилась на свет. И при чем тут давно прошедшие дни?

Иванов шел по Арбату и не знал, кому теперь звонить и куда себя деть. Встреча с сестрой и обед в шашлычной только усугубили беспорядок в душе. Ощущение какой-то незавершенности и недостаточности и вместе какого-то неосознанного излишества не покидало его.

6

Дмитрий Медведев, как Пушкин, шутливо называл себя мещанином. В пору своей студенческой молодости, в те самые времена, когда московские отроки пели на вечеринках «Я встретил вас», вошло в обычай разбирать свои родословные. Миша Бриш – тогдашний студент Бауманского – первый обнаружил в себе одну тридцать вторую голубой крови. Не зря еще в школе к нему прилепилась репутация «идущего впереди». Другой приятель Медведева – Вячеслав Зуев учился в военном училище, и не в Москве, но имел, по слухам, одну шестнадцатую. Что оставалось делать Медведеву? Студент первого курса МФТИ в разгар зимней сессии начал изводить ватманские листы. Он вычерчивал родословное древо. Хотелось с помощью времени познать самого себя. Но философия при этом исчезла куда-то. Миша Бриш еще в школе дал Медведеву кличку: Предсказатель событий. «Если ты разгадываешь будущее, – говорил он Медведеву, – то с прошлым-то тебе просто нечего делать!». Ничего, кроме подспорья в изучении истории, не получилось из этих вычерчиваний. Зато история повернулась к Медведеву иным, неожиданным для него боком. Выяснилось, что отцовская стихия ключом била из толщи дальних боярских родов, а материнская скромно струилась из ближайших недр черносошного тверского крестьянства. Медведев изучил даже геральдику своих предшественников, положивших начало многим созвездиям потомственных военных, купцов, священников и мещан. При этом родословное древо обнаружило странное свойство: оно росло как бы в обратную сторону, переворачивалось с ног на голову, крона преобразовывалась в систему корней.

Позже Медведев применил к этому переходу математический метод, постепенно запутался и потерял интерес к своей родословной. Только отец, умерший в тот год, когда Дима закончил МФТИ, вновь и вновь будил интерес к прошлому. Будучи ученым-географом, он внушал своему сыну необычные истины, которые забывались. Но они вдруг всплывали в сознании, вспыхивали многие годы спустя. Разглядывая астролябию петровских времен, стоявшую на особом столике в кабинете отца, Дима то и дело стукал себя по лбу: случайный взгляд на карту прояснял забытые отцовские намеки и недоговоренности. Отец утверждал, например, что Аляску мы продали американцам за конфеты, что в Калифорнии и до сих пор звонят русские колокола.

Жилище на Разгуляе давно утратило черты отцовских влияний. Понемногу, но очень активно обновлялись гардеробы, старая мебель исчезала после ремонтов. Пошли было в ход эстампы, торшеры и пластиковая химия. Потом началась эпоха самоваров и домотканых дорожек. Медведев великодушно взирал на все эти квартирные перетряски. Правда, он решительно пресек Любины поползновения на его комнату, не разрешил заполнять пространство книгами и безделушками. Не то чтобы он не любил читать, нет, он как раз и боялся книг из-за того, что слишком любил читать. Если книги торчат перед тобой утром и вечером, их надо читать, рассуждал он. Читать же все, что торчит, он не хотел, считал это худшим видом духовного рабства. По той же причине в свое время он резко забросил шахматы, называя их пожирателями драгоценных минут, паразитирующими отнюдь не на лучших человеческих свойствах.

И все-таки его комната, превращенная после смерти матери в спальню, стала похожа на гостиную. Правда, кроме жены и дочки он никого туда не пускал. Когда гость проявлял настойчивую назойливость, Медведев поднимал палец и говорил «чш!», начинал молоть какую-нибудь на ходу сочиненную чепуху о Пагуошском движении или об эффекте Допплера в отношениях мужчины и женщины. Он брал любопытного под руку и отводил в сторону.

Большая кухня служила Медведевым и столовой, и местом для детских игр. Верочка нагромождала там целые волшебные города. Она так не любила детский садик, что все неприятности, связанные с коллективным воспитанием, она перекладывала на кукол. Неприятное знакомство с зубоврачебным кабинетом она тоже безжалостно разделила с куклами.

Медведев скрипел зубами, когда сонную хныкавшую дочку поднимали с постели, чтобы увести из дому. Он считал, что дети в эпоху этой пресловутой НТР лишены детства: едва появившись на свет, они начинают взрослую жизнь. Пока жива была мать, Вера иногда по неделе сидела дома. Но мало ли что было, когда была жива дочкина бабушка!

Гостиную с креслами и одношерстным диваном жена и теща превратили чуть ли не в библиотеку, книжные стеллажи рождали ежедневную пыль, от которой увеличивались детские аденоиды. Рояль среди стеллажей звучал глуше и недовольнее, словно книжное удушье коснулось и его, самого устойчивого квартирного старожила. Да и играли на нем теперь нечто совсем иное. Впрочем, все это мало коснулось медведевского сознания. Его душа была широка, как широка и коренаста была вся его подвижная фигура, за внешним видом которой Люба следила, пожалуй, больше, чем за своим. Она гордилась своим Дымом, как она тайно от всех называла мужа. Она сдержанно любовалась им, когда он по утрам уходил на троллейбус или когда шелестел на кухне газетами, фыркал, бормотал что-то и наконец кричал словно бы на вокзале:

– Люба, Люба! Урра! Урра, дорогая, проблема бессмертия решена! Ты слышишь? Один киевский профессор предлагает для эксперимента свою голову. Пусть, говорит, отрежут и заморозят. А лет этак через двести разморозят и пришьют какому-нибудь безголовому дураку! Нет, каково, а?

И он хохотал, смеялся тем удивительным детским смехом, громким и безоглядным, который она знала еще с девятого класса.

В шестом Люба ходила с Мишей Бришем на каток в парк имени Горького. В седьмом она сильно влюбилась в одноклассника Славу Зуева. А в девятом классе неожиданно объявился этот быстроходный Медведев. Она и до сего дня не понимает, отчего мама, Зинаида Витальевна, вроде бы и неглупая, а главное, своя, родная, не понимает, вернее, не чувствует, что такое Медведев. Он, ее Дым, такой талантливый, такой не похожий на всех остальных! Если б еще не эти вспышки несдержанности… Они у него редкие, но страшные по своей силе. Мать даже не знает о них. Что бы она сказала, если б однажды увидела Медведева в гневе? Жутко даже подумать… Но хуже всего то, что Вера, это шестилетнее существо, прекрасно чувствует, как бабушка относится к папе. К ее, Верочкиному папе, то есть к Медведеву. Вера, эта маленькая хозяйка семьи, взяла на себя непосильное обязательство: заставить бабушку любить папу. Обо всем этом думал иногда и сам Дмитрий Медведев, но думал мимоходом и всегда в третьем лице, что особенно его раздражало.

…Трубка телефона, с утра нагретая Любиным ухом, не остывала до позднего вечера. Звонили со всех концов города. Ленинград, куда Медведев уехал в командировку, вызывал дважды в сутки. Зинаида Витальевна то и дело набирала номера каких-то экзотических учреждений, которые в последнее время неудержимо плодились в Москве. Нынче, пользуясь тем, что зять находится в Ленинграде, Зинаида Витальевна распространяла свою экспансию и на этот город:

– Димочка, ты слышишь меня? Голубчик, позвони Эльзе Густавовне, пусть от моего имени свяжется с… Люба, Люба, как зовут подругу жены того профессора? Боже мой, почему ты забыла? Дима, Верочка вырывает у меня трубку. Ты будешь звонить завтра? Я узнаю имя подруги и сообщу. Что? Когда приезжаешь? Люба, он приезжает сегодня «Красной стрелой»!.. Нет, я просто не понимаю. Ты посмотри, на что похожа твоя шуба? Она вся облезла, не представляю, что ты будешь делать зимой. Верочка, сейчас же обуй тапочки и перестань хныкать! Что? Нет, это просто возмутительно. Никто нынче не ходит в таких шубах!

– Мама, у меня вполне нормальная шуба.

– Может, у тебя и мебель нормальная? Ты посмотри, какой гарнитур у Миши! Ах, я чуть не забыла, меня ждут в ателье… И вообще! Если б ты вышла за Славика, ты бы не ходила сейчас в облезлой шубе.

– Мама, сейчас же лето! – засмеялась Люба. – Никто вообще в шубах не ходит.

– Бабуска, бабуска, я с тобой! – запрыгала Верочка.

– Ни в коем случае, детка. Ты останешься с мамой. Как же он легок на помине! Люба, возьми, пожалуйста, трубку. Звонит Миша! Он говорит, что я тоже могу поехать во Францию.

Зинаида Витальевна, несмотря на некоторую тучность, была все еще элегантна. Сказывались уроки сценического поведения, взятые в свое время в одной из московских студий. После войны она неплохо играла чеховских героинь в профсоюзных клубах. Неосознанная неудовлетворенность судьбой прядями седины застряла в пышных каштановых волосах. На две горькие морщинки, отделяющие щеки от подбородка, уже не действовал ни энергичный массаж, ни женьшеневый крем. Люба с горьким чувством наблюдала приближение материнской старости.

Сразу после Бриша позвонила Наталья, жена Славика Зуева, которая оказалась совсем рядом, на Спартаковской улице. Зинаида Витальевна очутилась между двумя огнями: и Наталью хотелось увидеть, и в ателье надо было обязательно ко времени.

Перемогло ателье.

Люба пообещала завтра же, если приедет Медведев, всем семейством приехать на дачу и чмокнула в материнский висок:

– Ты не забудешь позвать настройщика? Если нужны деньги, то…

Зинаида Витальевна обиженно поджала губы и по-королевски вышла в открытую дочерью дверь.

– Ну, хорошо, хорошо… – Любу разбирал смех. – Мама, ты бы не покупала торт, мы привезем…

Но Зинаида Витальевна уже спускалась по лестнице. Она до сих пор не признавала никаких лифтов. Верочка махала ей сразу двумя руками. Едва затихли бабушкины шаги, как щелкнул лифт и Верочке можно было продолжать махать: приехала тетя Наташа.

Джинсы облегали Наталью Зуеву слишком плотно, зато обширная белая блуза была просторна. Люба сразу заметила и новые босоножки. Наталья не зря водилась с продавщицами московских «Березок». Босоножки появились явно вчера или позавчера, ведь она заезжала после Любиного приезда из Франции совсем в других.

– Ты знаешь, Славка совсем захандрил, – Наталья мельком оглядела себя в зеркале. – Даже не пьет.

– Ты что, не рада этому? – удивилась Люба.

– Нет, просто немыслимо! Тихий ужас, я опять начинаю полнеть. У тебя далеко бордовая юбка?

Люба принесла юбку, и Наталья лихорадочно натянула ее поверх джинсов.

– Нет, вроде бы ничего, так же и было. Прямо в пот бросило…

– Хочешь, я ее тебе подарю?

– Что ты…

– Когда у тебя день рождения?

– Терпеть не могу свои дни рождения! – Наталья снова через голову натянула юбку. – Нет, ты серьезно? Она мне очень идет. А что подарить тебе? Ты же любишь отмечать дни рождения. Ой, я чуть не забыла. Ведь это же… скоро! Да?

– Во-первых, не скоро, во-вторых, ничего не надо дарить. – Люба вдруг покраснела. – Дочка, что ты тут стоишь? Пойди и уложи спать куклу. Либо покорми ее чем-нибудь…

Вера не уходила. Она серьезно глядела то на маму, то на тетю Наташу, которая второй раз примеривала юбку. Вера ушла к своим куклам только после того, как мама сварила кофе, а тетя Наташа включила телевизор, когда обе они заговорили спокойно.

– Господи, нашла о чем думать, – Наталья достала из сумочки «Кент». Два длинных темно-вишневых ногтя вцепились в ободок фильтра и вытащили изящную сигаретку. – У тебя первый аборт, что ли?

– Ради бога, говори тише.

– И чего ты расстраиваешься? Я позвоню главврачу. У тебя же есть свободные дни.

– Господи, при чем тут дни? – ломая пальцы, проговорила Люба. Слезы копились в ее глазах. – Он уже три года ждет сына. Имя давно придумал…

– Он что, знает?

– Не знает, но догадывается. Не представляю, что будет, если узнает…

– Ты его просто избаловала. Плохо воспитываешь. Он у тебя домостроевец.

Наталья ушла, стреляя в Любу этими короткими фразами.

Бриш позвонил еще раз и сказал, что едет встречать Медведева. Сотрудник медведевской группы Грузь, тот самый, что всегда поздравлял со всякими праздниками, встречал мужа, Александр Николаевич Иванов, который минувшей весной вместе с Любой путешествовал по Франции, тоже звонил и спрашивал про медведевский поезд. «С чего бы это? – подумалось Любе. – Все едут встречать ее мужа, даже нарколог».

Ей стало приятно, что у Медведева так много всяких знакомых. Они с Верочкой благоразумно решили не ездить на вокзал.

Люба проветрила комнаты от Наташкиного сигаретного дыма, сменила на кухне скатерть и переодела девочку в чистое платьице.

Обе они – мама и дочка – волновались и радовались в ожидании Медведева. Радость у них была одинакова, а волнение разное. У Любы оно граничило с душевной тревогой, у Верочки – с интересом угадывания. Ведь папа сообщил по телефону, что купил ей что-то интересное, а что – он никак не хотел рассказывать.

Поезд словно подкрался к вокзалу, остановился внезапно и плавно. Медведев увидел в окно встречающих и поморщился. Но его недовольство тотчас исчезло. Он всегда легко соглашался с мелкой неприятной необходимостью, поскольку умел делать эту необходимость приятной. В каждом самом неприятном явлении, считал он, таится уйма хорошего, нужно только разглядеть…

Младший научный сотрудник Грузь, подтянутый и нарядный, стоял на перроне, глядел то туда, то сюда. Он поворачивался на пятке. Увидев выходящего из вагона Медведева, Грузь крикнул довольно зычно:

– Носильщик!

Человек пять носильщиков, грохоча своими нелепыми железяками, бросились на этот энергичный и одинокий зов. Грузь элегантно расшаркался перед ними и широким жестом представил им выходящего из вагона Медведева:

– Друзья! Он привез вам пламенный привет от ленинградских носильщиков. Честь имею…

– Миша, и ты здесь? – Медведев увидел, как долговязый Бриш пробирается между пустых тележек. – Привет, привет, но ты же испортил себе субботу!

– Человек для субботы или суббота для начальства? – Бриш подхватил тяжелый портфель Медведева.

В это время носильщики сжимали кольцо вокруг младшего научного сотрудника. Грузь попытался выпрыгнуть из окружения, но безрезультатно. «Мы тебе, задрыга, покажем привет!» – услышал Медведев и не успел вникнуть в значение нового для себя слова. Пришлось срочно вмешиваться:

– Ребята, в чем дело? Возьмите с него трояк и выпустите.

– Иди ты… со своим трояком! – огрызнулся один.

– Я ему покажу приветик! – повторял другой, а третий уже давил краем тележки ноги Грузя.

– Да ладно вам! – отступал Грузь. – Что, шуток не понимаете?

Трудно представить, чем бы все это завершилось, если бы не Бриш. Он шепнул что-то на ухо одному, другому погладил рукав. Третьего, самого активного, нейтрализовал неожиданным вопросом:

– Слушай, ты в баню ходишь?

– Хожу, – носильщик замешкался. – Ну и что?

– Скажи, а как ты моешься, стоя или сидя?

– Стоя, – растерялся носильщик.

– Ну и зря! – убежденно сказал Бриш. – Вполне можно и сидя. Сперва одну половинку, потом другую. У каждой задницы две половины, одна левая, другая правая…

Пока Бриш нес эту диалектическую околесицу, Грузь не терял времени. Милиционеры были уже близко, пыл оскорбленных носильщиков остывал, и они растворились в толпе вместе со своими грохочущими тележками.

– Ну, Женя! – Медведев укоризненно покачал головой, разглядывая несимметричную челюсть Грузя.

– Та я щь… Дмитрий Андреевич! – В критические минуты Грузь начинал говорить по-украински. – Я щь, это самое. Как лучше хотел. Думаю, багажа у вас полтонны, не меньше…

Медведев улыбнулся:

– Ладно, ладно. Вы знакомы? Миша, познакомься с этим отвратительным типом.

– Моя фамилия Грузь, – сказал виновник кратковременной суматохи. – Но, конечно, все называют то гусем, то груздем… Евгений.

– Бриш, – сказал Бриш, перекладывая портфель в левую руку. – Очень рад.

– Михаил Георгиевич, не так ли? – добавил Медведев.

Автоматы, проглотив пятаки, пропустили их к эскалатору. Бриш спустился на одну ступень ниже.

– Медведев, ты думаешь, я зря таскаю твой портфель? Нет, братец…

– Да? А что? Будешь просить в долг?

– Разговор, как говорится, не по телефону. Возьмешь ли меня в свою гениальную группу? У нас совсем нечего делать. Сидим, как пешки.

– Надо подумать. Как, Женя? – Медведев оглянулся на Грузя. Тот пожал хрупким плечом.

– В НИИ наверняка будут против, – сказал Медведев. – А ты не говорил с шефом? Ладно, закроем пока эту тему. Женя, как ведет себя наша «Аксютка»?

– По-дамски, – ответил Грузь.

– То есть?

– То есть не очень логично. Мне кажется, что исходные данные не мешало бы упростить.

Бриш рассмеялся:

– Ей как раз не хватает кибенематика.

– Закроем пока и эту тему! – тряхнул головой Медведев.

…Иванов проклинал сам не зная кого, краснел и чувствовал себя отвратительно. Он хотел встретить Медведева, а теперь вот идет вслед за всеми. Длинная фигура Бриша, который тащил портфель Медведева, долго не исчезала в толпе. Опять получилось так, что он как бы шпионил. Ко всем чертям. Сейчас он догонит их и окликнет Медведева. Ему надо наконец поговорить с ним. И чихать на все остальное!

Он уже хотел было объявиться, догнать их на «Кировской», но его опять что-то остановило. Что? Этого он не знал.

Иванов вышел на «Лермонтовской», поднялся наверх и вместо того, чтобы ехать домой, почему-то, злясь на себя, тихо побрел по Садовому.

Он вдруг понял, что ему жаль Дмитрия Андреевича Медведева. Лучше бы не было этой французской поездки! Понимает ли он, Иванов, и то, что в лице Медведева он жалеет себя, свою собственную полураспавшуюся семью? Нет, он этого не понимает. И понимать не желает. Потому что ему, Иванову, просто не повезло… Всего-навсего. Это было случайностью, то, что произошло с ним, с Ивановым. Тут не было закономерности, поэтому и не очень обидно. А с Медведевым? Закономерность? Может быть, Медведев тоже считает все это случайностью? Да нет, ничего Медведев не считает. Он не знает. А надо ли ему вообще знать?

От этой мысли уши Иванова опять налились жаром. Да, но что же делать?

На углу Цветного бульвара он неожиданно повернул влево, потом так же машинально открыл тяжелую, как у сейфа, дверь телефонной будки. Так же механически, неосознанно, набрал номер своего бывшего шурина Славки Зуева, два дня назад прилетевшего из Мурманска:

– Старик, поздравляю тебя с приездом. Ты помнишь ту пельменную? Ну, напротив Политехнического? Давно не виделись. Надо бы поболтать… Наталья дома?

Натальи, как и всегда, не было, и Зуев предложил пообедать вдвоем на ВДНХ: «Там есть добротная шашлычная „Над прудом“. И лебеди плавают».

У Зуева имелся «Москвич», но Иванов сказал, что доберется своими силами и через час будет у главного входа ВДНХ.

7

На Трубной Иванов взял такси, заставил себя расслабиться. Машина через Колхозную площадь юркнула на проспект Мира. Вот и тот самый обувной магазин, где Иванов купил однажды такие туфли, что Светлана ахнула от восторга. А вон и Рижский вокзал: здесь они едва не выменяли двухкомнатную квартиру. «Почему ей никогда не хотелось иметь детей? – вновь и вновь спрашивал Иванов сам себя. – Почему? Ведь до сих пор все в мире было наоборот: женщина считала себя несчастной, если у нее не было детей».

…Таксист выключил счетчик и спросил, знает ли пассажир, как и куда идти. Он принял Иванова за приезжего.

– Знаю, знаю! – пробурчал Иванов и, расплатившись, вылез на улицу.

Ничего он не знает, черт побери! Ничего… Знает только, что ничего не знает. Он не знает даже, который по счету был у нее тот, так и не предотвращенный Славкой аборт. Да, шурин так и не стал дядюшкой.

Пока Зуев катил по Москве на своем возлюбленном «Москвиче», надо было запастись входными билетами. «Все-таки воспоминания лучше, чем диалоги с самим собой, – подумал Иванов, вставая в очередь. – По крайней мере, не раздваиваешься. А для чего ты позвал Зуева?» – «Ну как… Он друг семьи Медведевых». – «Нет, совсем не поэтому. Ты просто хочешь разделить с ним тяжесть ответственности. Пополам. И будет вас двое». – «Какой ответственности?» – «Ну, не ответственности. Назовем это иначе: груз информации. Груз. Грузь. Груздь. Гусь-улыбнусь. Сколько тут всяких рифм, хоть стихи сочиняй. Грузь, говорят, неплохой парень. Да, да, ты просто малодушно желаешь поделиться со Славкой собственным грузом. Ты не хочешь тащить один…» – «Нет! Я хочу помочь Медведеву». – «Он просил тебя?».

Так могло длиться часами. И что там ни говори, поток воспоминаний лучше такой кибернетики.

– Привет! – Зуев появился неожиданно. Они обнялись. – Ты похож сейчас на моего командира.

– В чем дело? – Иванов был рад улыбке Зуева, рад его одеколонному запаху и всему его беззаботному виду. В гражданском Зуев выглядел значительно старше.

– Мой командир тоже начинает лысеть. Не остроумно?

– Пока ты ныряешь в Атлантику, мы не сидим сложа руки. Лысеем. Разводимся.

Зуев сморщился. В семейной истории своей сестры и Александра Николаевича Иванова он долго держал вооруженный нейтралитет. Но события развивались довольно своеобразно: сестра заявила недавно, что ни о чем так не мечтает, как стать матерью-одиночкой. Интересно, знает ли об этом товарищ нарколог? Иванов спросил:

– Ну? Привез ты мне тельняшку? Или, на худой конец, рубаху разового использования?

Шашлычная, о которой только что так хорошо мечталось, куда-то исчезла. Пруд был, а шашлычной не было. Лебеди плавали в одиночестве.

– Мы не перепутали пруды? Иной раз моря перепутаешь, и то не так обидно, – грустно сказал Зуев.

– Ты что, всерьез?

– Что?

– Насчет морей.

– Быват! Как говорят чалдоны. Все быват. Там же темно, ничего не видать! – весело болтал Зуев.

Шашлычную они все же нашли, хотя и другую, без лебедей. Самообслуживание повергло Зуева в меланхолию, но тут уж Иванов оказался в своей стихии. Он усадил приятеля за столик, состоящий из алюминиевого каркаса и пластиковой столешницы. Велел сидеть. Шашлыки оказались на настоящих шампурах, очередь шла достаточно быстро. Но когда Иванов оглянулся, то пришел в ужас: на столике уже стоял коньяк и какая-то минералка. Он принес шашлыки и сел с видом обреченного.

– А что? – ёрничал Зуев. – Слушай, ведь я и забыл, что тебе нельзя, что ты вроде попа, наставляешь народ на путь истинный.

– Наставишь тебя.

– Ну, ну, ладно. Скажи какой-нибудь афоризм. – Зуев разлил и поднял стакан. – С некоторых пор я возненавидел этот кавказский обычай: говорить тосты.

– Пожалуйста. Вот что сказал, например, Паскаль: «Есть пороки, которые держат нас во власти только с помощью других пороков. Если отнять ствол, они уничтожаются, как ветви».

– Алкоголь – это и есть ствол? – прищурившись, Зуев разглядывал коричневую жидкость на свет. – Паскаль прав, от спиртного рожа моя становится, как головешка. Меня сразу бросает в жар.

– А ты сними свой шкурный пиджак.

– Почему он шкурный? – обиделся Зуев.

– Теленочек бродил где-то у озера Балатон. Травку щипал, – Иванов с отвращением отхлебнул коньяку. – А тут с него – рраз! – и кожу содрали. Сделали тебе пиджачок.

– А чего ты его жрешь, этого теленка?

– Ошибаешься, шашлык свиной.

Так они болтали минут пятнадцать, пока бутылка наполовину не опустела. Иванов спросил, приглашен ли Зуев на день рождения Любы Медведевой. Зуев был оскорблен таким вопросом. Начиная с восьмого класса он ежегодно, если не считать двух автономных плаваний, отмечал этот день на даче Зинаиды Витальевны.

– А Бриш? – спросил Иванов.

– То же самое. А что? – Лицо Зуева как бы сияло.

– Так. Ничего. – Теперь Иванов сам добавил в стаканы.

– Ты жениться не думаешь? – спросил Зуев.

– Однажды я уже сделал это. Никакого желания повторяться у меня нет.

– Представь, сестрица говорит то же самое.

– То же, но с других позиций.

– С каких?

– Она боится, что потеряет свою драгоценную свободу. А я боюсь потерять свою несвободу. Есть разница?

– Что-то уж больно мудрено… – крякнул Зуев. – Мне мерещится, что вы вернетесь к исходным позициям.

– Это зависит от нее. Слушай, давай сменим пластинку? Я не о себе хотел толковать.

– О ком же? Если обо мне, то не стоит. Про свою благоверную я знаю все. Четко докладывают…

– Я хотел поговорить с тобой о Медведеве. Вернее, о Любе.

Иванов знал и раньше, что всякий раз при упоминании этого имени глаза Зуева зажигаются новогодним огнем. Но он не знал еще, что горят они так откровенно, так долго и так радостно.

– Бедный Медведев, – ехидно сказал Иванов, имея в виду и себя, и Зуева.

– Почему это он бедный? – вскинулся Зуев.

– По той самой причине, что и ты! – жестко сказал Иванов, чувствуя, что говорит не он сам, а какая-то иная, совсем посторонняя сила. Зуев отрезвел, его веселая беззаботность исчезла. Он произнес тихо:

– Повтори, что ты сказал.

– Я хотел сказать, что женщины одинаковы. Жена Медведева никакое не исключение.

– А если я… – Зуев поперхнулся. – Если я ударю тебя?

– Очень оригинально. Что от этого изменится?

– Ладно, извини. Но я не верю… Этого не может быть. Это… ошибка…

И тут Иванов рассказал Зуеву о своей французской поездке.

Куда было деться от этих снов? Среди череды тягучих видений не так уж и редко, подобно бесшумным мурманским сполохам, высвечивались воистину яростные кошмары. Сотканные из реальных, совершенно ясных житейских деталей, смещенных и непоследовательных, такие кошмары изнуряли своими фантастическими, порою сюжетными действиями. И тогда Зуев, очнувшись, долго не мог освободиться от навязанного сном ужаса и какой-то тоскливой двойственности.

Однажды, когда у него имелось всего восемь минут свободного времени, он завел будильник, завел просто так, чтобы вовремя застегнуться, вовремя прополоскать сохнущий рот и явиться к месту раньше на полминуты. Зуев не ожидал, что заснет за эти восемь минут. Изнемогающее от усталости тело и бодрствующий зуевский дух дружно миновали границу яви и сна с ее узенькой нейтральной полоской. Зуев даже подумал во сне, как бы ему не заснуть.

Беленькая низкая комната офицерского общежития с тремя койками, столом и гардеробным шкафом, с репродукцией левитановской «Золотой осени» неожиданно вспыхнула от какого-то яркого света. Зуев с мучительным ощущением собственной медлительности бросился к двери. Как тяжело было бежать, как медленно сгибались колени! Словно в водолазном костюме на глубине пяти-шести метров… Он все же преодолел два лестничных пролета, выбежал на снег и ясно, буднично увидел серую воду бухты и на ней темные челноки подводных судов, увидел дома и белые сопки. Но все это освещалось желтовато-синим, отнюдь не солнечным светом, и свет этот нарастал вместе с каким-то тонким звенящим звуком. Зуев бежал от дома к своему пирсу, на ходу застегивая куртку. Он ясно, четко видел все на пути. Все, кроме людей. Он ощутил даже холод от встречного ветра, слышал и стук рифленых стальных пластин. Лодка почему-то оказалась совсем небольшой, дизельной. Зуев хорошо помнит, как спускался по трапу, как открывал задраенный люк того отсека, где был перископ и где ждал Зуева командир. Но нигде никого не было. Только пульсировал слепящий свет, и горизонт оранжево вспыхивал, и звук нарастал, приближался, наращивая свою частоту. Потом этот звук исчез, но грохот обрушился на Зуева сверху и снизу. Нутро корабля горело беззвучно, а Зуев никак не мог сообразить, где же они, эти проклятые вентили, и все эти противопожарные средства. Но вода хлынула в отсеки снаружи и смешалась с огнем. Какой же необычный и страшный был этот кипящий, теперь почему-то уже и бесшумный коктейль!