Текст книги "Забайкальцы. Книга 2"

Автор книги: Василий Балябин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

Глава XV

Жарко топилась русская печь. Настя и молодая, бойкая работница Акулина сидели в кути на лавке, чистили к обеду картошку. В зимовье прибрано по-хозяйски, земляной пол застелен ржаной, хрустящей под ногами соломой. Стол, стены, нары промыты, проскоблены дожелта, глиняная печь и кутняя стена чисто побелены, на дощатой полке разложена посуда: глиняные миски, деревянные ложки, туески и чумашки из бересты. На нарах вдоль стен рядком уложены свертки потников, шубы – постели работников.

Тут же на нарах играл пятилетний Егорка, вылитый Егор Ушаков: такой же нос, подбородок, такие же светло-русые, слегка вьющиеся волосы и голубые глаза. Разложив вокруг себя бабки и самодельные игрушки: маленькие саночки, тележки, деревянные лошадки – все это ему смастерил по вечерам Ермоха, – мальчик так увлекся игрой, что и не заметил вошедших в зимовье стариков. Лишь когда Савва Саввич заговорил, мальчик оторвался от игры, сел спиной к печке и, прижимая к себе деревянное ружье, с любопытством уставился на вошедших широко открытыми глазами.

Старики перекрестились на висевший в кутнем углу образок Николая-угодника, поздоровались. Савва Саввич распоясался, снял с себя полушубок и, обрывая с бороды ледяные сосульки, обратился к Насте:

– Чайку бы нам, Настасья, горяченького, посогреться с дороги-то, да калачиков мороженых, шанежек крупяных.

Настя поднялась с лавки, вытерла руки фартуком.

– Садитесь, чай сейчас будет, чугунка вон ключом вскипела. Акулина, сходи-ка за хлебом в кладовку, мяса принеси да молока кружок. – И к старикам: – Вам какого чаю-то?

– Да уж карымского бы, Федоровна, сливанчику, – попросил Лукич, – люблю сливанчик. Ты как, Сав Саввич?

– Можно и сливанчику, я тоже им частенько балуюсь.

– А мой отец, покойник, царство ему небесное, жеребчика любил до старости. Накалит, бывало, в печке камней доала – и бултых их в кастрюлю с холодной водой, вскипятит таким манером и чай засыплет. И такой получится жеребчик, прям-таки пьешь – больше хочется.

– Пивал жеребчика и я, приходилось.

– Всякого попили чайку, Сав Саввич, а теперь вот только у тебя ишо и водится он, а в лавках-то шаром покати – ничего не стало. Мы со старухой и скус чайной забыли, чагу пьем. И все это из-за войны этой, трижды клятой.

– Ничего не сделаешь, Лукич, терпеть надо. Садись.

Старики уселись за столом, Савва Саввич завел разговор о предстоящей побойке, Лукич соглашался с ним, поддакивал, а сам украдкой поглядывал на Настю. «Хороша бабочка, прям-таки малина, – думал он, поглаживая тощую бороденку, – вот муженьком-то ее бог обидел, да-а».

Изменилась за эти годы Настя: повзрослела, стала полнее, степеннее, и от всей ее ладной, крепкой фигуры веяло здоровьем и деловитой домовитостью. И хотя лицо Насти по-прежнему было кровь с молоком, на лбу ее уже пролегла первая упрямая бороздка, а в карих задумчивых глазах накрепко затаилась печаль. Никто не знает, не ведает, сколько слез пролила она в бессонные ночи, когда от Егора полгода не было писем. Лишилась тогда Настя аппетита, истомилась вся, похудела, белый свет стал не мил, из рук валилась всякая работа.

А как дождалась письма, где Егор сообщил, что был ранен, лежал в госпитале и только что выписался, снова воспрянула духом. Повеселела Настя, поправилась, а тоску свою по милому глушила в работе, в хлопотах по хозяйству. И вот теперь даже Савва Саввич, наливая себе четвертый стакан сливанчика, подумал о невестке: «Гляди-ко ты, порядок-то какой навела, любо-дорого посмотреть, хозяйка, ничего не скажешь». Вслух же заговорил о другом:

– Вот куда поместим людей-то? Баб-то уж к тебе придется, Настасья, поселить. Три их будет, а может, и четыре, так ты уж тово… потеснись как-нибудь. Побудут они немного, дней десять, самое большое.

– Ладно, – нехотя согласилась Настя и, усевшись на скамью, снова принялась за картошку, Акулину отправила за водой.

– А мужиков здесь поселим, – продолжал Савва Саввич, поглаживая бороду и обводя взглядом зимовье, – человек десять их наберется. Тесновато будет, ну да ничего, не взяла бы лихота, не возьмет теснота. Места на нарах не хватит, так можно и тово… под нары, соломки свеженькой накидать побольше, и чудесно будет.

– А потом ишо и бурят с семьей заявится, – подсказал Лукич.

– Не-е-ет, – отмахнулся Саввич, – тому зимовье не потребно, у него, братец ты мой, своя хатина – юрта. Место облюбует под котон^[8]8
  Котон – расчищенная от снега и огороженная щитами площадка для ночевки овец.


[Закрыть], сразу же юрту установит, и сам черт ему не брат.

– Может быть, и нашим такую же штуковину устроить, балаган из соломы?

Савва Саввич так и просиял в довольной улыбке:

– А ить верно, Лукич! Соломы-то нам не занимать, навалить ее потолще на балаган, внутрь накидать, сверху потники-двоесгибники^[9]9
  Потник-двоесгибник – сложенный вдвое войлок.


[Закрыть] Шубы я им дам новые, одеяла овчинные. Заберутся в балаган, дверь соломой же заткнуть, надышат – и прекрасно. Тогда, значит, так: ты иди маракуй насчет бойницы, а я пойду на гумно, посмотрю, как молотьба идет, и под балаган место облюбую.

И снова Савва Саввич шагал по широкому проулку, снова любовался своим хозяйством: коровами, телятами, быками. Все это принадлежало ему, он один здесь полновластный хозяин, что хочет, то и делает. Радостно на душе у Саввы Саввича. Ведь вот война, кругом разруха, а у него все идет по-старому, во всем полный порядок: хлеб убран вовремя, снопы свозили в клади после того, как они просохли, выстоялись в суслонах, молотят на льду, а провеянная на ветру лопатой пшеничка эта будет лежать в хорошем амбаре хоть десять лет.

И снова мысли Саввы Саввича перекинулись на военные поставки, уж больно по душе пришлось ему это дело.

«Шутейное дело, такую коммерцию вести, одному на всю станицу, – думал он, все так же неторопливо шагая по проулку, – деньги деньгами, а почет какой! Вить ежели и дальше так пойдет, то и награда может выйти. А очень даже тово… может быть, приказ по войску – так и так, старшему уряднику Заиграевской станицы Пантелееву объявить благодарность за помощь фронту. А там, глядишь, и медаль могут повесить серебряную „За усердие“, на аннинской ленте. Все может быть, да-а, кому война, кому нажива», – неожиданно вспомнились слова, услышанные Саввой Саввичем от Феклы Макаровой.

Надо же так случиться. Зашел вчера к одному из своих должников, Герасиму Макарову, чтобы позвать его поработать на бойне. Сам Герасим ничего, посулился прийти, а жена его Фекла, и бабенка-то – смотреть не на что: маленькая, плюгавая, – прицепилась как банный лист, давай доказывать, что за долг уже все отработано. Пришлось Савве Саввичу посулить Герасиму плату. Все уладилось по-хорошему, но, когда Саввич, уже попрощавшись, тронулся к выходу, проклятая баба брякнула совсем некстати: «Кому эта война горе да слезы, а кому она мать родная».

«Эка непутевая бабенка, штоб тебя громом убило, чирей тебе на язык! – Савва Саввич даже плюнул с досады. – А того не подумает, холера, что кто-то должен же помогать фронту, кормить, одевать воинов-то. Нажива! Што же я, по-вашему, должен помощь оказывать, да ишо и бесплатно! До чего же паскудный народ, и все от зависти. Оно конешно, все знают, что при таком деле будут и дивиденты, так вить для того кузнец и клещи кует, чтобы руки не жгло».

С этими думами прошел Савва Саввич на гумно, где пятеро работников вручную молотили пшеницу. На работу они вышли еще до рассвета и обмолачивали уже третий посад^[10]10
  Посад – снопы, уложенные двумя рядами, колосом на середину, через всю длину тока.


[Закрыть]. Молотить впятером легче, но тут нужна большая сноровка.

Три-та-та-та – выбивали увесистые молотила^[11]11
  Простейшее приспособление из двух палок в центральных областях России называли «цеп», в Забайкалье – «молотило»


[Закрыть], залихватскую чечетку.

– Ах ты мать честная, прям-таки хоть пляши, – сказал Савва Саввич, остановившись на краю посада и любуясь дружной работой. – Так, так, молодцы, так… Тра-та, тра-та-та, вышла кошка за кота. Ладом, Ермошенька, ладом! Вот так, докажи молодым-то, как старики молотить умеют…

Ермоха, не видя и не слыша хозяина, потому что стоял к нему спиной, как всегда, работал с увлечением, старательно. От его пропоченного, старенького ватника валил пар, а усы, борода и баранья шапка старика густо, как снегом, покрылись куржаком.

Рядом с Ермохой тяжкие сыпал удары с левой руки рыжий Никита. Впереди них трое молодых парней-поденщиков, пятясь задом, крепко в лад бухали по снопам молотилами.

Посад уже обмолачивали на второй ряд, разбивали снопы на солому. Молотьба то чуть затихала, когда Ермоха ловким ударом сбоку отшибал вымолоченную солому в сторону, то усиливалась, когда все дружно переходили на следующий сноп.

Под частыми и тяжкими ударами сырых березовых колотушек над снопом вздымается желтоватая копоть мякины, сноп подпрыгивает, вязка на нем лопается, миг – и начисто обмолоченная солома, ловко подхваченная молотилом Ермохи, клубом отлетает в сторону.

С гумна Савва Саввич прошел на облюбованную им площадку, где ожидал его Лукич. Посоветовал мельнику, где устроить балаган для людей, навес, куда складывать туши мяса, и уехал, пообещав вскорости прислать бойщиков.

Глава XVI

Зимнее солнце только что показалось из-за далеких заснеженных сопок, когда к заимке на вороном рысаке, запряженном в легкие санки-беговушки, подъехал Савва Саввич.

На бойне уже полным ходом шла работа. На расчищенной от снега широкой площадке вморожены столбы с толстыми на них перекладинами, по краям площадки расставлены бочки, ящики, большие корзины. Рядом горит костер, где на вертелах жарится свежая печенка. В морозном воздухе мешаются запахи крови, дыма и вареного мяса.

Работало на бойне человек двенадцать мужиков и баб. Они подтягивали за ноги к перекладинам забитых быков, снимали с них кожу, разделывали туши, подмороженное мясо складывали под соломенный навес, устроенный тут же рядом с бойней; бабы чистили кишки, брюшину, сортировали сбои, сало, замораживали все это на снегу. Работы хватало всем. Главным бойщиком был здесь Нефед Лощилин, привезенный Саввой Саввичем откуда-то из другой станицы. Свирепого вида, рыжебородый Лощилин, в забрызганном кровью полушубке и с пятифунтовым молотом в руке, работал уверенно, быстро. Даже самых крупных быков валил он одним коротким ударом и, пока подводили другую скотину, показывал мужикам, как быстрее снять кожу, правильно разрубить тушу на части. Тут же хлопотал, больше всех суетился Лукич.

Савва Саввич, на ходу стряхивая рукавицей куржак с бороды, приветствовал работников веселым, бодрым голосом:

– Здравствуйте, молодцы!

В ответ разноголосо:

– Здравствуй, здравствуй, хозяин.

– День добрый…

– Как дела?

– Дела идут, – ответив на приветствие хозяина, залебезил Лукич. – Мяса вон набили сколько, не меньше как два амбара будет. А мясо-то – любо посмотреть.

Лукич так и сыпал словами, успевая и с хозяином поговорить и на работников прикрикнуть:

– Липат, ты чего это кожу-то плохо расправил, растяни ее хорошенько! Тетка Фекла! Живее посудину под кровь-то, не упусти ее наземь. – И к хозяину: – Мы ее в бочки сливаем, кровь-то. Ведь это же еда, да еще какая! И шекшу^[12]12
  Шекша – вареная скотская кровь.


[Закрыть] из нее вари, и колбасу кровяную с гречневой кашей – объеденье! А тут ее скопится – на всю станицу хватит!

– Верно, Лукич, верно.

Савва Саввич, довольно улыбаясь, гладил бороду; разговаривая с Лукичом, подсчитывал в уме, сколько еще надо затратить денег на закупку быков со стороны.

В тот же день к вечеру прибыл на заимку и бараний пастух Доржи Бадмаев. Приехал Доржи на двух верблюдах, запряженных в сани. На одном он привез разобранную юрту и всякий домашний скарб, на втором – щиты из тальника, которыми он всегда загораживал котон от ветра. Два старших сына пастуха, Жаргал и Бадма, кочевали со стадом позади, на место ночлега они прибыли уже в сумерки.

На житье Доржи остановился в полуверсте от заимки, у подножья горы, что хорошо защищала котон от северного ветра.

На следующее, утро от Доржи пригнали первую сотню отборных овец и приступили к их забою.

Савва Саввич еще с утра собирался пойти к пастуху. Надо и поговорить с ним, и отдать заработанные им шестьдесят рублей, которые следовало уплатить еще к покрову, когда кончался пастбищный год, но уходить с бойни не хотелось, хорошо пошло тут дело.

Савва Саввич с удовольствием наблюдал, как ловко и быстро разделывал Нефед овец, молча обучавший этому искусству других работников.

– Мастер, мастер, – одобрительно улыбаясь, покачал головой Савва Саввич, – и быстро и чисто, молоде-ец!

К великой радости Саввы Саввича, овцы были на редкость хорошей упитанности. Осмотрев их, Савва Саввич решил поговорить с Нефедом. Окровавленный, с топором в руке, Нефед, оглянувшись, остановился, кинул на хозяина тяжелый исподлобья взгляд.

«Ну и страшилище, боже ты мой, – невольно робея, подумал Савва Саввич, – не приведи господь повстречаться с эдаким чертом где-нибудь в лесу».

– Спросить тебя хочу, – заговорил он, избегая встречаться с бойщиком взглядом, – как овечки на вес, обойдутся на полтора пуда на круг?

– Больше, – буркнул Нефед, – по пуду тридцати фунтов будут.

– Неужели правда? А насчет сала как, Нефед Пудыч?

– По пятнадцати фунтов на круг, не меньше.

Слова угрюмого Нефеда прозвучали в ушах Саввы Саввича приятнее всякой музыки, и даже Нефед не показался ему теперь таким страшным.

«Уж этот слов мимо не кинет, а сказал, так оно и будет, – восторгался в душе Савва Саввич и по привычке уже подсчитывал в уме барыши – Значит, ишо прибавится к прежнему счету по десяти фунтов мяса с овцы да по пяти фунтов сала, – соображал он. – Ого-о, куда оно скачет! Две тысячи целковых верняком прибавится. Да-а, каков Доржи-то молодец, право слово молодец! Надо будет отнести ему деньги, да прибавить ишо за хорошую пастьбу рубликов двадцать пять, а то и все тридцать». И с этими мыслями Савва Саввич направился к пастуху.

Около юрты пастуха Савву Саввича встретил сам Доржи. Он только что пришел с котона, где обкладывал снегом щиты. Лежавший около юрты здоровенный серый кобель-волкодав зарычал на Савву Саввича.

– Хотчо! Цыц! – прикрикнул на кобеля Доржи. Тот сразу же успокоился, лег на свое место.

Савва Саввич приветствовал пастуха по-бурятски:

– Сайн байна нухэр!

– Сайн да-а.

– Хэр байнат?

– Барог да-а.^[13]13
  – Здравствуй, друг!
  – Здравствуй.
  – Как дела идут?
  – Благополучно.


[Закрыть]

На этом знание Саввой Саввичем бурятского языка кончилось, и он заговорил по-русски:

– Как пастьба-то идет, все ли в добром здоровье?

Широкоскулое, задубевшее на ветру и морозе безбородое лицо Доржи на секунду озарилось улыбкой.

– Овца-то? Ничего-о, пасем.

– Скоро с пастьбы-то пригонят?

Доржи посмотрел в ту сторону, где должно находиться стадо, затем вытянул из-за пазухи маленькую металлическую трубку-ганзу на длинном мундштуке, набив ее табаком, закурил и лишь тогда ответил хозяину:

– Однахо не шибхо схоро, вечером.

«Эка тварина какая, – подосадовал в душе Савва Саввич на медлительного пастуха, – пока от него слова дождешься, умереть можно и ожить».

Глава XVII

Неразговорчивый Доржи пригласил хозяина в юрту и усадил его около костра на волчью шкуру.

В тесной, прокопченной кострами юрте пахло дымом, овчинами и вареной бараниной. Савва Саввич окинул ее взглядом, брезгливо поморщившись, заговорил о деле:

– Поблагодарить пришел я тебя, Доржи, за твое старание. Хорошо откормил овец, прямо-таки на первый сорт, жирные. Спасибо тебе, Доржи, большое спасибо.

Савва Саввич не торопясь откинул полушубок, достал из кармана приготовленные 85 рублей.

– Деньги я тебе принес за прошедший год все сполна. А за хорошую пастьбу ишо и наградить хочу тебя.

В это время жена Доржи Догма поставила перед хозяином берестовый чуман, поклонившись, сказала по-русски: «Кушай».

В чумане лежала вкусно пахнущая вареная баранья голова, и тут Савву Саввича внезапно озарило.

«Экий я дурак, – мысленно ругнул он сам себя, – вить баранья-то голова у них самое лучшее угощение. На кой ляд ему деньги, одарю его головами, ему хорошо будет и мне ладно: головами питаться будет – моих же овец меньше заколет на еду».

– Хорошее дело, – кивнув на голову, сказал Савва Саввич, – вы их любите, я знаю. Да кто не любит их, для меня баранья голова самое лучшее кушанье. Вот я и подумал, Доржи, за хорошую пастьбу твою бери с бойни бараньи головы сколько захочешь. – И дружески хлопнул пастуха по плечу: – Хоть все забери, мне для тебя, Доржи, не жалко, хороший ты человек, спасибо.

Затем Савва Саввич отсчитал 60 рублей и протянул их пастуху:

– Это твои, заработанные, чистоганом.

Доржи взял деньги; не пересчитывая, сунул их за пазуху тырлыка^[14]14
  Тырлык – шуба, крытая сверху тканью, а на груди расшитая разноцветными полосками.


[Закрыть], кивнув головой, сказал «спасибо» – и снова взялся за ганзу.

«Эка до чего беспутная тварь! – принимаясь за баранью голову, подумал Савва Саввич. – И деньги ему отдал сполна, и головами одарил, а ему хоть бы что. Другой на его месте благодарил бы хозяина, радовался, а этот сидит как чурка с глазами, будь ты неладен. Тварь, так она и есть тварь бездушная, живет в этой грязи не человек и умрет – не покойник».

А Доржи знай себе сидит, поджав калачиком ноги, сосет свою ганзу, поплевывает сквозь зубы и думает о том, как хорошо в юрте: тепло, спокойно и сытно, всегда бы так. И перед мысленным взором его встают картины недавнего прошлого. Вспомнилась прошедшая весна. Уже май наступил, давно оягнились овцы, матки с окрепшими ягнятами уже влились в общее стадо, лишь сотни полторы их с меньшими ягнятами-поздышами паслись отдельно. Вот уже отцвел, побелел ургуй, зазеленели еще недавно черные от весенних палов пади, а Доржи все еще не начинал стрижку овец. Он по каким-то одному ему известным приметам ожидал изменения погоды, потому и задержался со стрижкой, и даже решил откочевать с излюбленного им пастбища в более гористую местность.

Там знал Доржи один небольшой отпадок – Кременушку, с трех сторон обставленный крутыми сопками, где ему уже не раз приходилось укрываться с табуном овец от мартовских метелей.

Бабы, которых Савва Саввич послал к Доржи для стрижки овец, не нашли его на стойбище. Проблуждав целый день по степи, они вернулись в Антоновку ни с чем.

Обозленный Савва Саввич приказал оседлать иноходца и верхом на нем сам отправился разыскивать пастуха. Доржи он нагнал лишь на второй день, когда тот расположился со своим стадом на отдых на широкой елани недалеко от речки, в одном переходе от Кременушки.

День тогда был по-весеннему ясный и теплый. Степь словно вымерла, вокруг, куда бы ни глянул, кроме Доржи с его стадом, ни души. Лишь недалеко от юрты, что видится возле небольшого кургана, мельтешит маленькое стадо. Это старший сын пастуха, Жаргал, пасет там овец с ягнятами-поздышами. Сам Доржи неотступно находился при главном стаде. Его средний сын, Бадма, с конем в поводу стоял на пригорке, откуда ему видно всех овец, что рассыпались по широкой елани.

Савва Саввич спешился, ослабил у иноходца подпруги, разнуздав его, спутал чембуром, оставил пастись, а сам отправился к пастуху. Доржи сидел вот так же, около костерка, курил неизменную свою ганзу, на приветствие хозяина он коротко бросил:

– Здравствуй!

– Ты это што выкамариваешь? – сразу же напустился на Доржи Савва Саввич. – Бабы стричь овец поехали, а тебя надо искать по степи с собаками. Забился вон в какую даль, тебе там што, места мало было?

Доржи спокойно, не торопясь вынул изо рта ганзу, покрутил головой.

– Шурган будет, однахо, надо сопха ближе пасти.

– Ну и гнал бы в Березовку, к нашей заимке.

– Пошто Березовка гнать-то! Речьха большой, болото, хах ягненка пойдет? Худо будет.

– Шурган какой-то затеял, – горячился Савва Саввич, – во сне его увидел небось. Вон какая теплынь стоит, слава тебе господи, да и время-то – Микола над головой, овсы сеять пора подходит, а ты про шурган толкуешь. Я не меньше твоего живу на свете и сроду не слыхивал, чтобы в такое время пурга бывала. Небылицы выдумываешь, а про дело и забыл, стричь овец-то когда будем? В сенокос, что ли?

– Будет шурган, однахо, – упрямо твердил Доржи. – Птишха весь улетел худа-то, мышха сарана в урган тасхает. Беда, шибко плохо будет, голый овца пропадет.

Но и Савва Саввич так же упрямо стоял на своем:

– Мыши, оне всегда сарану запасают. А ежели ненастье и будет, так тово… тоже не беда, ишо лучше будет, ежели бог дождичка пошлет. Люди-то вон не боятся, давным-давно остригли овец, а мы все-то шеперимся, а шерсть на овцах-то однако, уж потником скаталась.

А теряется ее сколько, ты посмотри-ка! – Он совал под нос Доржи клочья подобранной в степи свалявшейся, сорной шерсти, продолжал плачущим голосом: – Вить это беда на мою голову, разор, сколько добра пропадает…

В ответ Доржи бубнил одно и то же:

– Худо будет голый овца, пропадет.

Накормил тогда Доржи хозяина вареной бараниной, но убедить его повременить со стрижкой овец так и не удалось.

Пообедав, Савва Саввич засобирался домой и, уже сидя на коне, еще раз подозвал к себе Доржи.

– С этого места, – сдерживая загорячившегося иноходца, Савва Саввич концом нагайки показал на елань, – до моего приезда никуда не укочевывай. Я, наверное, послезавтра приеду, баб привезу штук двадцать, стричь начнем, хватит уж волынить.

И, не слушая возражений Доржи, взмахнул нагайкой, дал иноходцу воли.

Пурга началась как раз в тот день, когда Савва Саввич намеревался приехать к Доржи с бабами-стригалями. Небо с утра заволокло густыми серыми тучами, стал моросить мелкий дождик.

Доржи велел Жаргалу с его маленьким табуном держаться с наветренной стороны котона, рассказал, как укрыться с матками и ягнятами за щитами в случае пурги. Сам же Доржи, понимая, что все стадо за щитами не укрыть и не удержать, решил гнать его как можно скорее вдвоем с Бадмой в сторону Кременушки. Но не отошли они и четырех верст, как ветер усилился, похолодало, в воздухе вместе с дождем замелькали снежинки. Беспокоясь за Жаргала, Доржи отправил к нему на помощь Бадму. Сначала он хотел послать его пешком, но тут же и передумал: ведь когда посветлеет, на коне-то один из сыновей скорее догонит его, разыщет в степи, поэтому отправил Бадму на коне, а сам остался со стадом пешком, один с двумя лишь собаками-волкодавами.

Быстро менялась погода, все гуще и гуще, мокрыми хлопьями валил снег, и вскоре все вокруг скрылось в мутной, белесой мгле. Теперь Доржи оставалось одно: следовать за стадом, куда его погонит ветер. Хорошо еще, что овец не успел остричь, теперь бы добраться до Кременушки, укочевать куда вовремя помешал Савва Саввич. Но если все время держаться по ветру, то Кременушка останется левее, и Доржи начал действовать: он забежал вперед стада с правой стороны и при помощи собак стал оттеснять головных овец наискось ветру к востоку. Все сильнее злилась пурга, ветер гнал целые тучи снегу, валил Доржи с ног, слепил ему глаза, а он упрямо продолжал свое: бежал впереди стада и все отжимал и отжимал его к востоку.

К вечеру Доржи удалось-таки добраться до Кременушки. Пока дошли до нее, с десяток овец ослабло, погибло дорогой, двух из них Доржи доколол и даже успел ободрать, а овчины тащил на себе до самой Кременушки.

В Кременушке, за ее крутыми горами, было гораздо тише. Доржи, опять-таки с помощью собак, удалось остановить стадо, подгрудить его и уложить у подножия горы. Пурга над горами бушевала всю ночь. Усталого, измученного и голодного Доржи борол сон. Он заколол овцу, мясом ее накормил собак, сам съел сырую теплую печенку и, укрывшись от снега овчиной, побрел вокруг стада. Всю ночь бродил Доржи, с трудом передвигая отяжелевшие, словно свинцом налитые ноги. Несколько раз засыпал на ходу, очнувшись, натирал лицо снегом и снова брел, в темноте спотыкаясь о кочки, два раза упал и в кровь расцарапал лицо о колючки.

Мутный, вьюжный рассвет не принес Доржи ни радости, ни облегчения. Отдохнувшие, голодные овцы рассыпались лавой, лезли на сопки в поисках пищи, и удержать их, не выпускать из падушки Доржи стоило больших усилий. И здесь пастуха выручали его верные друзья – собаки.

К вечеру пурга утихла, небо прояснилось, выбившийся из сил Доржи еле держался на ногах. И все-таки он продолжал двигаться, боясь заснуть, замерзнуть. И тут-то его, чуть живого, разыскал Жаргал.

Радостно загорелись глаза Доржи, когда он увидел подъезжающего к нему сына. Жаргал привез с собой котел, чуть не полный мешок сухого аргала и первым делом развел костер. Пока он натаял из снега воды, чтобы сварить в нем баранину, Доржи уже крепко спал на кожаном мешке, кинутом прямо на снегу, сверху укрывшись овчиной.

После пурги Доржи вернулся со стадом на старые места, куда вскоре же заявился и сам хозяин с целой оравой баб-стригалей. Приехал, как и раньше, веселый, ласковый к своему пастуху и не жалел слов на похвалу. Он хорошо понимал, что если бы Доржи послушался его и остриг овец, то во время пурги погибло бы все стадо. В благодарность за это Савва Саввич решил наградить Доржи: привез ему в подарок новый сатиновый кушак и бутылку водки.

– Спасибо тебе, Доржи, спасибо, родной, за хорошую службу, – благодарил тогда Савва Саввич своего пастуха, усердно подливая ему водки в деревянную чашку. – Чокнемся давай да выпьем за то, чтобы твой бурхан послал тебе здоровья и всякого добра.

Доржи молча кивал в ответ головой: выпив, принимался за баранину, которую ел он по-своему, ножом отрезал возле губ жирные, сочные куски.

Расхваливая Доржи и осыпая его словами благодарности, Савва Саввич так и не догадался тогда спросить его, как добрался он во время пурги до Кременушки, как уберег его стадо от гибели. Ни единым словом не обмолвился об этом и сам Доржи, считая, что пурга и борьба с нею обычное явление в его пастушьей жизни. Ведь это же не первый, да и не последний раз застигает его пурга в степи с хозяйским стадом. И всегда ему, хотя и с большим трудом, удавалось спасти хозяйских овец, не допустить до гибели.

Много мог бы порассказать хозяину Доржи и о том, как приходилось ему оберегать овец от волков. Однажды в зимнее время отбивался он от целой волчьей стаи. Знают об этом лишь сыновья его, Жаргал да шестнадцатилетний юнец Бадма. В память об этом хранится в юрте Доржи пять волчьих шкур. На одной из них сидит теперь Савва Саввич.

«Смотри-ка, какого волчугу застукал Доржишка, – думал он, гладя рукой густой ворсистый волчий мех. – Ну чем ему не жизнь, живет на всем готовом, и заработок хороший, да ишо между делами и охотой занимается. Прямо-таки лафа. Ну да господь с ним, пусть пользуется моей добротой».

Вернувшись от Доржи на бойню, Савва Саввич засобирался домой. Но прежде чем уезжать, он еще раз осмотрел сложенное под соломенным навесом мясо. Проходя между двумя штабелями скотских и бараньих туш, он трогал их руками, некоторые, что лежали сверху, приподнимал, пытаясь определить их вес. За ним по пятам следовал Лукич, ног не чувствуя под собой от радости, что Савва Саввич оказывает ему такое доверие и, уезжая, оставляет его здесь за хозяина.

– Ден пять проезжу, не меньше, – пояснил Лукичу Савва Саввич, – надо мне в Сосновку съездить да ишо и в другие поселки, там я тово… коров присмотрел купить, кое-кому и задаток уже выдал. Голов тридцать прикуплю, да и хватит. – Затем он рассказал Лукичу, сколько надо заколоть овец, а также и коров из своего стада, посоветовал, где устроить еще один навес для мяса, кож и всего прочего…

– Ты уж, Сав Саввич, не беспокойся, все будет сделано в лучшем виде, – лебезил Лукич, всем своим видом выказывая собачью преданность хозяину.

Работник уже запряг рысака в санки, принес из зимовья доху, а Савва Саввич все еще поучал Лукича, как и что надо делать на бойне.

– На тебя у меня вся надежда, Лукич, – говорил он, уже сидя в санках, одетый в козью доху, – действуй тут, как я рассказал. Дел, Лукич, нам с тобой хватит. Закончим побойку хорошо, займемся отправкой мяса и всего прочего в Читу. Да, чуть ведь не забыл, тут придет к тебе пастух Доржи за бараньими головами, так ты их ему тово… давай, сколько он попросит.

– Под запись али как?

– Можно и записать, но брать с него ничего не бери, пусть хоть все возьмет, это я ему тово… в награду отсулил за хорошую пастьбу. Знаешь, я какой человек, люблю добро людям делать. Вижу, человек старается для меня, и я для него не пожалел.

– А ведь оно, Сав Саввич, не зря говорится: «За богом молитва, за царем служба не пропадет».

– Верно, Лукич. Ну, будь здоров, прощевай.

– Добрый путь, Сав Саввич, добрый путь.