Текст книги "Забайкальцы. Книга 2"

Автор книги: Василий Балябин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

Глава XVII

Как ни хотелось полковнику Комаровскому провести свой 1-й Читинский полк в область Войска Донского, это ему не удалось: подействовала на его казаков агитация аргунцев. Уже с самого начала похода, едва тронулись из Казатина, в казачьих вагонах разгорелись жаркие споры о том, куда ехать. Или на Дон, или в свое Забайкалье. Хотя большинство казаков этого полка и были сынками богатых скотоводов верхнеаргунских и приононских станиц, война осточертела им так же, как и всем фронтовикам. Желание ехать не к чужим, а к родным станицам пересилило, и на стихийно возникшем митинге в городе Полтаве казаки заявили, что дальше они не поедут, потребовали повернуть эшелоны на восток.

Митинг проходил на привокзальной площади. Посреди огромной толпы казаков, на принесенном откуда-то дубовом столе, стоял помощник командира полка войсковой старшина Вихров, сам полковник Комаровский пойти на этот митинг отказался. Раскачиваясь, словно ковыль под ветром, то в ту, то в другую сторону, Вихров пытался уговорить расходившихся казаков.

– Братцы! – взывал он, до хрипоты напрягая голос. – Одумайтесь, что вы делаете?! Это невыполнение боевого приказа, бунт! Вы забываете о чести казачьей, о присяге! Вспомните, как били мы с вами немцев на Стоходе… вспомните… братцы… мы идем родину спасать…

Но голос его тонул во все нарастающем гуле многосотенной возбужденной толпы, со всех сторон неслись угрожающие выкрики:

– Не желаи-и-м!..

– Вертай назад!

– Катись к едреной матери и…

– Хвати-ит!

Один из казаков, с усами соломенного цвета, уже взобрался на стол.

– Братцы-ы! Станишники! – кричал он, багровея от натуги. – Дозвольте мне сказать. И вовсе мы не бунтуем, – продолжал он, обращаясь к Вихрову, – а просим то поиметь в виду, что покудова мы там кровь проливать будем где-то на Дону, а дома свои большаки обозначатся, пожгут все, разграбят! К чему возвернемся тогда? Вот мы и просим.

Последние слова казака захлестнула новая волна многих сотен голосов. Из общего гула выделялся густой бас казака третьей сотни Лагунова:

– Врет он, гада! Холуй, блюдолиз офицерский, контра! Сверзить их всех к такой-то матери!.. Комиссию назначить к командиру!

– Верно-о!

– И родину нам спасать не от кого, – гудел Лагунов, – враки все это…

– Правильно-о!..

– Да думаете ли вы о родине-то, – охваченный бессильной яростью, ругался Вихров. – Хамы проклятые! Мерзавцы!

Он окидывал орущую толпу ненавидящим взглядом и повсюду видел красные от возбуждения, злые лица казаков. Все они что-то кричали, иные размахивали кулаками, а кто-то в задних рядах уже крутил над головой обнаженной шашкой, и до слуха Вихрова доносилось:

– Сверзи-ить!

– Влепить ему промеж глаз!

– Дай-ка я его!..

– Что-о-о? – уже не владея собой, вскрикнул взбешенный Вихров. – Грозить мне, хамы! Стреляйте! – Он рванул на груди шинель, так что блестящие орленые пуговицы брызнули по сторонам, шагнул на край стола и вдруг, нагнувшись, оперся рукой на голову высокого казака и спрыгнул прямо в орущую толпу.

И это подействовало на казаков ошеломляюще, смелая выходка войскового старшины многим пришлась по душе. Перед ним расступались, и он шел, ни на кого не глядя, чувствуя на себе восхищенные взгляды казаков, а в бурливом гомоне их слышал удивленные и одобрительные голоса:

– Вот это смельча-а-ак!

– Как он со стола-то махнул!

– Чуть с ног не сбил Ваньку Дубинина…

– Геро-о-ой, волчуга!

После ухода Вихрова митинг закончился тем, что избрали делегацию из пяти человек, в число которых попали и басистый Лагунов, и желтоусый казак, и Мишка Ушаков. Делегация прямо с митинга отправилась к командиру полка, и Лагунов от имени всех заявил полковнику, что казаки ехать на Дон не желают и требуют везти их в Забайкалье.

Волей-неволей пришлось полковнику Комаровскому пойти на уступки и впервые за многие годы службы в армии отменить свой приказ. Полуденное солнце, выглянув из-за белесых туч, на минуту осветило место недавнего шумного сборища: одиноко торчащий на площади стол, а около него на притоптанном множеством ног снегу золотыми искрами сверкнули две вихровские пуговицы, сверкнули и тут же потухли, как только солнце скрылось за тучи.

А казаки уже занялись обычными делами: водопоем, кормежкой и чисткой лошадей, у походных кухонь выстраивались очереди за супом.

На этом и закончился конфликт между казаками и офицерами 1-го Читинского полка. Крепок еще был в полку казачий дух, верность присяге, беспрекословное подчинение «отцам-командирам».

К вечеру этого же дня эшелоны забайкальцев двинулись обратно, и казаки успокоились, повеселели. Разговоры их все больше сводились к тому, когда и с какой станции повернут их поезда на Сибирь, в сторону студеного, но столь желанного Байкала.

Глава XVIII

Морозным январским вечером со станции Чита-первая вышел одинокий, без вагонов паровоз. В будке его кроме машиниста ехало еще четверо – делегация по переговорам с казаками 1-го Читинского полка, прибывшего на станцию Кенон. В составе делегации – Борис Жданов, Захар Хоменко, Борис Кларк и бывший счетовод конторы Петр Степанов.

Стужа к ночи усилилась, полная луна тускло светила сквозь густой, морозный туман, но в паровозной будке тепло, жарко пышет от раскаленной топки. Жданов присел на какую-то чурку и только теперь почувствовал смертельную усталость, сказывалась суматоха последних дней. За это время на его голову свалилось столько всяких дел, что спать приходилось урывками и где придется. Борясь с одолевавшей его дремой, он видел, что и Захар Хоменко клюет носом, сидя на кочегарной скамейке, а Кларк уже крепко спит, примостившись на куче угля. Сегодня, как пришел он из ночной смены в Совдеп, так и дома не был; из Совдепа отправился на окраину Читы, где красногвардейцы, готовясь к обороне города, долбили мерзлую землю, устраивали в ней окопы, а батарейцы устанавливали орудия. А вечером экстренное заседание президиума Совета и вот – поездка на переговоры. Рядом с Кларком сидит Степанов, привалившись спиной к стенке, и не видно, спит он или думает о чем-то, уставившись глазами в одну точку.

Проснувшийся Хоменко выпрямился, достал из кармана кисет и, свертывая самокрутку, проговорил со вздохом:

– Сумеем ли поладить с казаками?

– Вряд ли, – отозвался Степанов, – то, что офицеры до сих пор сохранили в полку свою власть над казаками, говорит о многом, и, к сожалению, не в пользу революции.

– Вот и я так же думаю, – согласился Захар, – казаки, они казаками и останутся.

– Ну это, Захар Петрович, не совсем так, – возразил Степанов, – казаки, что вы там ни говорите, все-таки уж не те, что были в девятьсот пятом году. И я уверен, что многие из них пойдут с нами.

Степанов помолчал, потом еще говорил о чем-то, но слова его уже не доходили до сознания Жданова. Сквозь дрему чудилось Борису Глебовичу, что это не Степанов говорит, а где-то рядом журчит, перебираясь по камешкам, речка, пошумливает над нею камыш, мерно выстукивает мельничное колесо, и все тише, тише, и вот уже совсем замолкло. Сон завладел им окончательно. Он не слышал, как приехали на станцию Кенон, как Степанов, пожалев будить товарищей, один пошел разыскивать командира полка, чтобы договориться с ним о встрече.

Когда Жданова и его товарищей разбудил машинист, Степанов уже дожидался их внизу у подножки паровоза. Рядом с ним стоял казак в полушубке с меховой оторочкой на груди и боковых карманах.

– Пошли! – коротко, тоном приказа заявил казак, и все четверо отправились за ним куда-то мимо вокзала.

На дворе все так же злилась стужа, на сером от морозной копоти небе такая же тусклая стояла луна, и вокруг нее образовался широкий белесый круг. Вдали от вокзала мутной грудой темнели казачьи поезда, откуда доносился глухой слитный гул людских голосов, топот кованых копыт по деревянному настилу и скрежет колес по снегу.

– Радехоньки казачишки-то, – заметил Хоменко, – добрались до родных краев и утра не дожидаются, за разгрузку принялись.

Но там, как видно, разгрузку уже заканчивали, слышались слова команды к построению, словно казаки готовились к какому-то выступлению.

Казак довел делегатов до небольшого одноэтажного дома, посторонившись, показал рукой на дверь: проходите сюда.

Делегаты вошли в большую, освещенную висячей лампой комнату, совершенно пустую и даже нетопленную, посредине которой, поперек нее, стоял длинный стол. Человек пять офицеров сидели на скамье у стены по ту сторону стола. Еще несколько офицеров кучкой толпились поодаль; разговаривая, они курили, и среди них, к великому удивлению своему, наши делегаты заметили нарсоветовцев^[26]26
  4 января 1918 года в Чите, на областном съезде, был создан так называемый «Народный совет» (взамен «Комитета общественной безопасности»), главными заправилами которого были меньшевики и эсеры.


[Закрыть]: эсера Афанасьева, эсера Магазинера и меньшевика Фромберга.

– Всё! – с отчаянием в голосе тихо произнес Хоменко. – Не будет у нас толку, эти предатели уже снюхались с ними…

– Да, дела наши, по всему видать, незавидные, – поддержал Захара Степанов.

Делегаты подошли к столу, около которого, словно подчеркивая, что разговор будет коротким, хозяева не поставили ни скамей, ни стульев.

С той стороны поднялись со скамьи офицеры: полковник Комаровский, высокого роста, узколицый, горбоносый человек, войсковой старшина Вихров и еще три есаула. В это время в комнату вошел молодой сотник; подойдя к полковнику, он козырнул ему и о чем-то коротко доложил. Полковник, повернувшись к офицерам, отдал какое-то распоряжение, и несколько человек их, во главе с Вихровым, сразу же вышли. Вместе с офицерами ушли и нарсоветовцы. В комнате кроме делегатов остались полковник, пожилой есаул и четыре молодых офицера.

Комаровский с есаулом подошли к столу. Полковник провел насмешливым взглядом по засаленному полушубку Хоменко, по испачканному углем пальто Кларка и заговорил, обращаясь к Жданову:

– Слушаю вас, господа.

– Мы приехали выяснить, – начал Жданов, – ваше отношение к революции, политические убеждения, а также ваши намерения и планы.

Тонкие губы полковника поежились в презрительной улыбке, лукаво заискрились его карие глаза…

– Мы не имеем никаких ни планов, ни намерений, – сказал он, – мы люди военные и выполняем то, что нам прикажут. Что же касается политических убеждений, то мы не против революции и вот здесь, в Забайкалье, признаем новую власть, именуемую здесь «Народным советом». – Полковник замолк, снова медленно обвел глазами делегатов и продолжал чеканить каждое слово: – Воинская, казачья честь обязывает нас подчиниться этой власти, и в случае нужды, защищать ее от всяких… э-э… врагов.

– Та-а-ак. – Жданов оперся обеими руками о край стола, встретился с полковником взглядом. – А вам известно, господин полковник, что этот «Народный совет» не признают ни рабочие, ни крестьяне, ни трудовые казаки Забайкалья?

– Мне известно одно: это вполне законный орган власти Временного правительства, которому мы присягали на верность.

– Но позвольте, – вступил в разговор Степанов, – разве вы не знаете, что Временное правительство свергнуто? Народ избрал себе новую форму правления – советскую власть, и законным правительством теперь является Совет Народных Комиссаров.

Полковник утвердительно кивнул головой:

– Да, мы знаем об этом. Но мы знаем также и то, что власть эта навязана народу силой, а поэтому не признаем ее.

– В таком случае, – еле сдерживая вскипавший в нем гнев, вновь заговорил Жданов, – мы предлагаем вам разоружиться, сдать оружие Совету рабочих и солдатских депутатов, иначе мы не пустим вас в Читу.

– Ого! – усмехнулся полковник. – Кто же это помешает нам войти в город?

– Наша Красная гвардия.

Стоявшие позади полковника офицеры переглянулись, заулыбались, один из них злобно-весело и довольно внятно процедил:

– А мы ее в капусту, вашу гвардию краснорваную, изрубим!

– И Читу вашу первую, скопище бандитское, – уже более громко добавил другой, – во вспаханное поле превратим.

– Господа, – повысил голос Жданов, кинув в сторону офицеров твердый взгляд, – мы разговариваем с командиром полка и просим не мешать нам своими угрозами.

– Кончай, Борис Глебович! – Все время молчавший Кларк дернул Жданова за рукав. – Ни до чего мы с ними не договоримся. Пошли!

– Да, – согласился Жданов, – больше нам говорить не о чем, все ясно.

И все четверо, провожаемые насмешливыми взглядами офицеров, направились к выходу.

А на дворе их ожидала новая неприятность. Едва они отошли от дома, как вдали, по ту сторону железнодорожной линии, заметили темную лавину, что удалялась в тумане в сторону Читы.

«Неужели казаки?» – невольно подумалось каждому, и в ту же минуту из-за темной груды вагонов справа показалась новая колонна, в которой уже явственно различалась конница. Это отходила уже последняя сотня. Казаки пересекли линию железной дороги, крупной рысью двинулись следом за полком. Сквозь дробный конский топот слышалось звяканье стремян и шашек.

– Дождались, – упавшим голосом проговорил Кларк, – обманули, проклятые, зубы нам заговорили, а сами полк на Читу двинули.

– Ехать надо живее! – выкрикнул Жданов, и все бегом кинулись к паровозу. Но пока добежали до него, забрались в паровозную будку, да еще пришлось подождать отставшего, тяжелого на ногу Хоменко, казаки совсем скрылись из виду. А тут, как назло, оказался закрыт семафор, и с запада доносился гул подходящего поезда.

Жданов, зубами заскрежетав с досады, приказал машинисту:

– Езжай! Я отвечаю за все, давай живее ходу! Давай!

Машинист дал короткий гудок, задвигал рычагами, повернул регулятор, и паровоз, шипя паром, задним ходом двинулся на Читу, все больше увеличивая скорость.

– Прибавь, Денисыч, прибавь! – упрашивал машиниста Хоменко, но тот и так уже развил предельную скорость. Шуровать уголь взялся Кларк, ему, неловко орудуя лопатой, помогал Степанов, а Жданов, лежа наверху угля в тендере, глаз не сводил с окраины Читы, где уже началась стрельба. Мороз обжигал ему лицо, ледяной ветер свистел в ушах, но он, не замечая ничего, видел лишь, как там, на линии окопов, в мглистом тумане вспыхивали отсветы залпов, грохотали орудия. Все ближе и ближе Чита, и когда стало видно окраину, дома, за которыми начинались окопы, стихли орудийные выстрелы. Почуяв недоброе, Жданов кубарем, увлекая за собой груду угля, скатился вниз.

Кларк перестал кидать уголь, по встревоженному лицу Жданова догадавшись: случилось что-то неладное. Понял это и Степанов; выпрямившись, спросил:

– В чем дело?

– Что-то произошло… пушки замолчали…

– Пушки? – переспросил Кларк. – А может быть… – Он на минуту выглянул в окно и, вдруг решившись, швырнул лопату в угол: – Бежать надо туда скорее, затормози, Денисыч!

Жданов ухватил его за рукав:

– Обожди, всем нельзя туда. Вот что: вы с Захаром, – обернулся он к Степанову, – давайте живее в Совдеп, заберите там документы, партийные дела и, в случае чего, в депо их или вагонную мастерскую. – Последние слова он произнес, уже стоя на подножке, и в следующую минуту спрыгнул следом за Кларком.

Отбежав немного, оба остановились, прислушались. Стреляли, как показалось им, где-то неподалеку. Вперемежку с частой ружейной трескотней тяжко ухали залпы, длинные очереди выстукивал пулемет.

– Отбились, – уверенно заявил Кларк, – а пушки не стреляют потому, что снаряды берегут.

Жданов хотел что-то ответить и не успел: слух его неприятно резанул конский топот, и в просвете между домами на соседней улице показались казаки. Лавина их стремительно мчалась туда, откуда доносилась стрельба.

«Обошли, зашли с тылу», – озарила догадка.

Жданов, еле поспевая за Кларком, бегом кинулся туда же, к месту сражения, но было уже поздно. В первой же поперечной улице увидели отступающих красногвардейцев. Они отходили повзводно, отстреливаясь от наседавших на них казаков, под руки уводили раненых.

Было далеко за полночь, когда прекратилась стрельба. Городом завладели казаки. Уцелевшие от разгрома красногвардейцы собрались в вагоноремонтной мастерской, в которой по случаю нападения казаков сегодня не работали.

Усталые, подавленные пережитым разгромом, входили красногвардейцы в мастерскую; растекаясь по ней, усаживались кому где придется. Немногие отваживались на разговоры, большинство же угрюмо молчали, иные протирали запотевшие винтовки, несколько человек сгрудилось около Жданова и Кларка. Пожилой рабочий Демин рассказывал, опираясь на бердану:

– …Как ахнем по ним залпом, они и ходу назад, а тут орудия зачали бить, пулеметы. Ну, думаем, ладно дело! А того и не заметили, что они надвое разделились. Как нагрянули с тылу – и пошла растатура!.. Где же тут устоять нам – их вчетверо больше, сила! Вот и забрали у нас и орудия, и больше половины разоружили наших… осталось нас три взвода, отбились кое-как. Вот оно какое дело-то…

– Ох, набили наших немало…

– Кочегара Чумилина на моих глазах…

– Напарнику моему Осадчему прямо в грудь угодило!

– Петухова что-то не видно!

– Ранило его в ногу, унесли в околодок!

Слушая печальные рассказы, Жданов оглядывал мастерскую и повсюду видел суровые, озабоченные лица. Понимая, как тяжко переживают люди горечь поражения, он попытался успокоить их, ободрить, говоря, что не все еще потеряно, что они вновь соберутся с силами, что вся борьба еще впереди… Ему не удалось закончить свою речь: в мастерскую, громко разговаривая, возбужденные чем-то, вошли рабочие, и среди них Степанов и Хоменко.

– Депеша, товарищи, очень важная депеша! – едва появившись в мастерской, воскликнул Степанов. С кучей каких-то бумаг под мышкой, он торопливо прошел вперед, к Жданову, и передал ему свернутую вдвое бумажку. Тот пробежал бумажку глазами, и лицо его посветлело.

– Товарищи, радостная весть! – В голосе Жданова зазвучали торжествующие нотки. – Казаки Первой Забайкальской дивизии совершили переворот в городе Гомеле, они арестовали своих офицеров и полностью перешли на сторону революции…

Это известие так подействовало на красногвардейцев, что все они повскакали со своих мест и, окружив верстак, где стоял Жданов, шумно выражали свой восторг:

– Живем, товарищи!

– Жи-ве-ом!

– Ай да казаки!

– Три полка, каково!

– Здорово!

– Шли бы скорее!

– Теперь мы покажем контре!

Жданов, потрясая над головой бумажкой, призывал к порядку:

– Слушайте дальше, товарищи, слушайте! У казаков уже выборные командиры, полками и дивизией командуют большевики!..

Гул восторженных голосов заглушил слова Жданова.

А Степанов тут же, на верстаке, уже набрасывал проект письма ко всем рабочим и красногвардейцам области, в котором оповещал их о событиях в Гомеле, призывал к сплочению в дальнейшей борьбе против контрреволюции.

Глава XIX

1-й Читинский казачий полк, после того как он расправился с читинскими красногвардейцами, поместился в казармах на окраине города.

Хотя полком по-прежнему руководили офицеры и сильна была в нем кадетская организация, среди казаков началось брожение. Случайные встречи, разговоры с рабочими, большевистские листовки и газеты, которые каким-то образом попадали в казармы, делали свое дело, и казаки все чаще заговаривали о революции, о большевиках, о Красной гвардии.

Полдень. У походных кухонь выстроились длиннейшие очереди, казаки с котелками в руках ждут своей череды, делятся новостями:

– Слыхали про дивизию нашу?

– Нет, а что?

– К большевикам подались, все три полка.

– Ври больше!

– Честное слово, письмо получил от брата.

– Чего такое?

Казаки оборачивались на говорившего и вот уже стеной обступили его, слушая новости…

На вечерней уборке Мишка Ушаков чистил своего исхудавшего, как и у всех казаков, коня. В конюшне, слабо освещенной керосиновыми фонарями, сумрачно, густо пахнет конским потом, навозом и прелой соломой. Усердно работая скребницей и щеткой, Мишка не заметил, как в стойло к нему зашел казак Лагунов. Оглянулся он на Лагунова лишь после того, как тот дернул его за хлястик шинели.

– Новость слыхал, Ушаков?

Мишка перестал скрести коня, спросил:

– Какую новость?

– Завтра опять на Читу-первую подлаживайся. Первая сотня пойдет, пятая и наша третья тоже, при полной боевой.

– Ну и што?

– А то, что опять Красную гвардию разоружать заставят, взводный наш, Орлов, рассказал мне по секрету.

– Вот оно што-о.

– А шибко нам это нужно?

– Да вроде бы и совсем ни к чему.

– Знаешь, што мы надумали с Орловым, да ишо тут наших пятеро: махнуть из полка и домой по чистой. Хватит воевать с рабочими.

– Да я-то с дорогой душой на такое дело, – загорелся Мишка. – Да как сбежать-то?

– Ерунда, проще пареной репы. Сегодня Орлов всех нас, какие согласятся, назначит в конный ночной патруль… И даже документы мало-мальские сварганит, и все в порядке, согласен?

– Буду готовиться…

Лагунов изложил Мишке план побега:

– До Дарасуна доедем все вместе, а там по своим станицам.

В тот же вечер Мишка поговорил с урядником Орловым, договорились с ним ехать вместе до Заозерной станицы, побывать у Мишкиной матери.

* * *

Платоновна только что принесла из колодца воды, затопила железную печку и хотела присесть на скамью, но, взглянув в оттаявшее кутнее окно, увидела двух вооруженных казаков, подъехавших к воротам ее усадьбы.

– Миша-а! – всплеснув руками, воскликнула Платоновна и, как была в одном сарафане, кинулась на крыльцо.

Три с половиной года прошло с той поры, как приезжал в отпуск Егор, и четыре минуло, как проводила Платоновна на службу Михаила. И вот теперь, еще не видя его в лицо, она материнским чутьем угадала сына.

– Миша! – только и могла выговорить Платоновна, с плачем протянув руки навстречу сыну. И когда Михаил, бросив коня, подбежал к ней, она упала к нему на грудь, ухватила за папаху, тянула к себе, целовала возмужавшее, опаленное морозом лицо сына.

– Чего же плакать-то, мама, я живой, здоровый!

– Мишенька, и голос-то у тебя другой стал, басистый, как у отца.

– Мама! – спохватился Михаил. – Ведь ты простынешь, идем скорее в избу.

Тем временем весть, что у Платоновны вернулся с войны сын, уже облетела поселок, и в избу к ней начали подходить сельчане. Первым пришел и поздравил казаков с приходом сосед Платоновны, Демид Голобоков. Вместе со старухой пришел родственник Ушаковых Евдоким Дюков, старик Уваров и еще несколько стариков, соседей и родственников. Сафрон Анциферов папахой достал до потолка, здороваясь с казаками, рокотал густым басом:

– Сына моего, Сашку, не приходилось там повстречать?

Казаки еле успевали отвечать, вопросы так и сыпались отовсюду.

– Канитель-то эта, революция, долго ишо протянется?

– Как там в больших-то городах дело обстоит? У нас вот, как прослышим, так порядки-то все хуже и хуже при новой-то власти.

– Слух прошел, землю у нас отрезать собираются да мужиков на нее селить из Расеи, неужто правда?

– Не верь никому, дед, наша земля при нас и останется.

– Вот и я так же думаю, из-за этого с кумом Иваном поспорил.

– А для чего это партиев-то столько расплодилось? Вот как послушаешь, в газетах пишут и Козырь Игнашка рассказывал намедни, – красные появились в Питере, и белые, и черные, и даже серые, навроде волчьей масти.

– Эсеры, дедушка.

– Подождите, братцы, тут нам без бутылки ни за что не разобраться. – Подмигнув старикам, Демид Голобоков взялся за шапку. – Дай-ка, Платоновна, бутыль. Пусть они тут в мастях разбираются, а я к Ермиловне смотаюсь.

Пока Платоновна кипятила самовар, собирала на стол закуску, Демид вернулся с четвертной бутылью самогона.

– Вот оно как получается, – говорил он, извлекая из-под полы тулупа запотевшую, зеленоватого стекла бутыль, – жизнь новая – и выпивка новая. Раньше мы царскую водку да спирт глушили, теперь додумались сами вино делать.

Гости уселись вокруг стола на табуретках и скамьях. Демид наполнил самогоном стаканы, и в это время в избе появился поселковый атаман, все тот же Тимоха Кривой. Бутыль самогона на столе и внешний вид фронтовиков понравились атаману.

– Молодцы, ребятушки, молодцы! – приветствовал он служивых. – Сразу видать, казаки, а не шпана какая-то беспогонная, люблю таких.

У стола потеснились, пригласили атамана, выпили за возвращение казаков, и беседа пошла еще более оживленно и громко.

Атаман, сидевший рядом с Орловым, завел разговор со служивым:

– До урядника, значит, дослужился, та-ак, хвалю. А я вот одиннадцатый год в атаманах хожу, это как! Сроду так не бывало во всей станице нашей. А что поделаешь, время подойдет, народ, кроме меня, не хочет никого другого, упрашивают: оставайся, Тимофей Кузьмич, – и только. Намедни сам станичный атаман… Да, чуть ведь не забыл, как у вас, ребятушки, насчет документов-то? Сами понимаете, я как местная власть должен знать все досконально, что и как, дружба дружбой, а служба службой.

Михаил смутился, не зная, что ответить атаману, оглянулся на Орлова.

– Документы у нас в порядке, – толкнув ногой Михаила, уверенно заявил Орлов и, порывшись в карманах гимнастерки, извлек оттуда две сложенные вчетверо бумажки. – Вот они, пожалуйста.

Оба эти «документа» Орлову накануне побега из полка отстукал на машинке знакомый сотенский писарь и даже приложил к ним печать. Хотя печать была не настоящая, на оттиске ее можно было прочесть: «Канцелярия 1-го Читинского казачьего полка Заб. в-ка, для пакетов», но, будучи уверен в неграмотности «местной власти», Орлов смело вручил атаману свои «документы».

Атаман взял из рук урядника «документ» с видом понимающего человека, посмотрел на бумажки, на фиолетовые оттиски печатей и возвратил их Орлову:

– Документ хворменный, с печатью, как полагается. А то вить всякое бывает. Вон Козырь намедни с Петькой Подкорытовым заявились без погон и без документов, не казаки, а прямо-таки бродяги беспортошные. А вить теперь насчет этого строго, – ежели заявится такой тип без документов, за конверт его и в ящик, в станицу, значит, как дезельтира.

– Значит, Козырь-то дезертир? – полюбопытствовал Михаил.

– Хворменный, он и Петька Подкорытов.

– Где же они теперь?

– А чума их знает, убегли в тайгу и как в воду канули.

Веселая пирушка по случаю прихода служивых продолжалась весь день. Три четвертные бутыли самогонки выпили гости; опьянев, посетовали на революцию, поспорили, быть или не быть царем Михаилу, вдоволь попели старинных песен, и, когда стали расходиться по домам, над селом опустилась ночь.

Домой атаман уходил последним. Надевая шубу, долго не мог попасть в рукав, а когда Михаил помог ему одеться, вспомнил-таки о деле:

– Михайло, ты, значит, это, с документами… приди ко мне… завтра… Писарь, значит, входящие всякие там, исходящие…

– Завтра гулять будем, господин атаман. Милости просим к нам с утра, а к писарю послезавтра сходим.

– А я што тебе говорю, послезавтра штоб по всей форме. Так и скажи писарю: господин атаман приказал – и крышка.

Михаил накинул на плечи полушубок и проводил атамана до ворот.

На следующий день гулянка по случаю прихода казаков возобновилась. Михаил с Орловым в компании родственников и друзей переходили из одного дома в другой, вместе со всеми выпивали, закусывали, пели песни. Однако ни вино, ни песни не могли отвлечь Михаила от мрачных дум, с ума не шли слова атамана «явиться к писарю», а как явишься с фальшивыми документами? Остается одно – бежать в тайгу, разыскивать Козыря с Подкорытовым или к Орлову в Чалбучинскую станицу, там, по словам друга, и безопаснее будет и легче прожить.

– Как у Христа за пазухой проживем там, – уверял Орлов Михаила, когда им удалось остаться вдвоем. – Хозяйство у моего отца большое: десятка три лошадей, рогатого скота больше сотни, и овец, и свиней, и хлеба – всего полно.

– В работниках у тебя буду, значит?

– Ничего подобного, работников у нас и без тебя хватит. Я один сын у отца, а ты мне будешь заместо брата. Будем вместе хозяйством править, работать по своему желанию, а пользоваться будешь всем наравне со мной.

– Далеко это, вот в чем дело-то. В тайге-то я поблизости буду находиться и домой могу понаведываться, мать попроведать.

– Это уж дудки, Марья Ивановна: сбежишь в тайгу, так и про дом забудь, слыхал, что атаман про дезертиров калякал вчера, а? То-то и оно. А матери-то сколько беспокойства из-за тебя: и харчей тебе приобретать, и посылать их как-то надо, а у меня и тебе будет хорошо и матери спокойнее.

– И чего ты обо мне так стараешься?

– Чудак ты, Мишка, ей-богу, я не только о тебе, а и о себе стараюсь. Ежели у нас в поселке нельзя будет жить, так придется махнуть за границу – на китайскую сторону, там у нас своя заимка верстах в сорока от границы. Конечно, одному там жить тоска задавит, а вдвоем, да с такими винтовками, не житье будет, а малина. Населения там никакого, раздолье, тайга, и козы, и кабаны, и медведи там водятся, и пушнины всякой полно, будем охотиться и жить в свое удовольствие, пока эта заваруха – война – не кончится.

– И будем там все время вдвоем?

– Нет, почему же. В сенокос там полно народу, и наши приедут, сено косить будем. Ох, какие там сенокосы, пади большие, широкие, травы родятся такие, что-то особенное, пырей в рост человека вымахает. Поэтому выезжаем косить пораньше, пока он не перерос, не выколосился, а такой, в пояс человеку. Выйдешь рано утречком, а он густой, шелковистый, роса на нем сизая-сизая, махнешь литовкой, эх, мать честная… – Орлов замолк, зажмурившись в блаженной улыбке, потер рука об руку, и видно было, что по душе ему работа на сенокосе и что руки его соскучились по труду. – Хорошо там во время покосов, а вечером у костра столько веселья…

– Ну хорошо, это летом, а зимой?

– Зимой скот пригонят на заимку, там и девок и ребят полно, весело будет, так что вдвоем нам придется побыть осенью да весной.

– Значит, там и окромя вашей есть заимки?

– В каждой пади полно их, по два, по три зимовья вместе. Домой оттуда сено возить далеко, вот его и скармливают скоту на месте. Наша станица на берегу Аргуни, на самой границе расположилась. Пахотной земли у нас много, а сенокосов не хватает, и лес от нас далеко, верст за пятьдесят. Вот мы всем этим и пользуемся из-за границы, арендуем у китайцев.

Много порассказал Орлов в этот вечер своему другу-однополчанину. От него Михаил узнал и о китайской территории, что граничит с русским Забайкальем, и о том, что впадают оттуда в Аргунь три реки: Хаул, Дербул и Ган, вот почему этот район Северной Маньчжурии именуется в Приаргунье Трехречьем. И что вся огромная территория Трехречья, с ее дремучей тайгой, богатой строевым лесом, с ее не знающими плуга целинными землями и обширными сенокосными угодьями, совершенно не заселена. Лишь по самому берегу Аргуни, против русских казачьих сел и станиц, ютятся глинобитные фанзы и лавки китайских купцов да в тайге по Дербулу изредка встречаются кочующие семьи охотников-орочонов.

– Правда, вот за это время, – продолжал Орлов, – напротив Олочинской станицы порядочно поселилось китайцев, целый городок, Шевисьян называется. А туда – в глубь Трехречья – поезжай за сотни верст и, кроме наших заимок, никакого жилья не встретишь.