Текст книги "Забайкальцы. Книга 2"

Автор книги: Василий Балябин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

Глава XI

На второй день Егор с самого утра пошел помогать Ермохе тесать жерди, строгать бруски для бороны. Больше всего хотелось Егору подержаться за чепыги, идя бороздой за плугом. Руки просили большой, настоящей работы. Об этом он и заговорил с Ермохой, когда тот сел на бревно отдохнуть, закурить трубочку.

– Дядя Ермоха, – Егор подошел к старику, – перелог-то за колком пахать будете?

– Будем, – пыхнув дымом, ответил Ермоха.

– Давайте завтра начнем. Заломим быков пары четыре да еще коня к ним, Егорку пристяжником, Никиту погонщиком, а я за плугом…

– Нельзя! – коротко отрезал старик.

– Дядя Ермоха…

– И не проси понапрасну. Воскресенье завтра, к тому же в этом году и благовещенье в воскресенье было, и начинать сеять в этот день никак нельзя, грех великий.

– Тогда послезавтра.

– Понедельник тоже день не начинный. Вот во вторник, бог велит, утречком баню истопим, помолимся и, благословясь, за дело!

– И снова париться будешь? – съязвил Егор.

– А чего же? Быть в Рыме да не повидать папу!

– И вечно у тебя эти приметы всякие, – недовольно проворчал Егор, но спорить не стал с Ермохой, понимая, что это бесполезно.

После обеда сделал сыну лук из талового прута, стрелы, отправился с ним на сопку. Там, пока малыш собирал ургуй и гонялся с луком за воробьями, Егор прилег на гребне сопки, полной грудью вдыхал пряный аромат чабреца.

«Вот оно и счастье, – думал он, любуясь Егоркой. – Жить вот так по-мирному, с Настей, с сыном, работать в полную силушку, чего еще надо? А тут снова война, Семенов какой-то появился, ни дна бы ему ни покрышки… Семенов… неужто этот тот самый есаул рыжеусый, которого я тогда отвел от смерти? Все может быть, что и он…»

Как ни хотелось Егору побыть еще хоть бы денек с Настей, на следующее утро пришлось ему собираться в обратный путь, в сотню. Вместе с ним наладился в Антоновку и Ермоха.

Снова Егор в седле, с винтовкой за плечами. Уже простившись, Настя еще долго шла с ним рядом, держась за стремя.

– Жди, Настасья! – крикнул Егор, когда они с Ермохой переехали речку. – Отпрошусь обязательно. Погодаев не отпустит – к Метелице пойду… Прощевай покедова-а!

Помахав Насте рукой, Егор с места взял крутой рысью, за ним, поднимаясь на стременах бурятского седла, еле поспевал Ермоха.

К Антоновке подъехали, когда из-за далеких, затянутых сиреневым маревом сопок на горизонте, огромное, красное, выплыло солнце, багрянцем заполыхало на окнах. Над рано проснувшимся селом, подпиравшим голубой купол небес сизыми столбами дыма, стоял немолчный разноголосый гул: пели петухи, лаяли собаки, мычали коровы, скрипели ворота, телеги, слышался топот ног и рокот людского говора, а на окраине у речки уже стучали молотками кузнецы.

Красногвардейская застава около поскотины пропустила Егора со стариком беспрепятственно. По улице оба ехали шагом. Всюду, куда бы ни глянул Егор – в оградах, на улицах и переулках, – видел он множество людей: красногвардейцев в рабочей одежде, казаков, матросов в черных бушлатах, китайцев в синих куртках, перепоясанных патронташами; а навстречу по улице шла рота пехотинцев, в которых и по форме одежды и по их нерусским лицам Егор угадал мадьяр, о них приходилось ему слышать не раз. Четко и гулко топая коваными каблуками солдатских ботинок, мадьяры шагали по восьми в ряд, над головами их блестели штыки. Роту вел высокий, стройный командир с алым бантом на груди и с забинтованной рукой, подвязанной к шее.

С уважением глядя на красногвардейцев-мадьяр, Егор, а следом за ним и Ермоха, свернув в сторону, придержал коня.

– Это кто же такие, – полюбопытствовал Ермоха, – кажись, не русские?

– Мадьяры это, дядя Ермоха, я их ишо на фронте видел, боевой народ. И видишь, как оно получается: воевали мы с ними, убивали один другого ни за што, а теперь вместе за революцию боремся. Вот оно дело-то какое.

– Што и творится, не разбери-поймешь. И чего им припало тут встревать в нашу драку, то-то глупый народ.

– Э-э, не то ты говоришь, дядя Ермоха, это же рабочий люд, вот им и хочется, чтобы у нас советская власть укоренилась, а потом, как у себя зачнут они такую же вот революцию устраивать, мы им подмогнем, ясное дело.

– Не знаю, я в этих делах разбираюсь, как старовер в махорке.

– Вот в том-то и дело, что темнота тебя одолевает; заладил вчера то да потому, что не одолеть нам белых, а теперь небось и сам видишь, какая у нас сила. А у Семенова что? Японцы, так они по принуждению идут, а из казаков – так только такие, как Шакал. А за революцию-то весь трудовой народ по своей волюшке поднялся, вон красногвардейцы: какого ни хвати, тот и вольножелающий. Уж на што казаки наши верными слугами у царя считались, а и те за революцию теперь. Даже вон китайцы, мадьяры, венгерцы – все за революцию. Да мы этого Семенова в порошок сотрем.

– Эх, Егор, Егор, потолковал бы я с тобой, да уж сворачивать надо мне к дому, вон в проулок-то. Одно скажу тебе напоследок: не говори гоп, пока не перескочишь. Ну, я поехал. Ты как, к вечеру-то на заимку думаешь прибыть?

– Обязательно.

– А ежели не отпустят?

– Ну, в случае чего прибегу к Шакалу, скажу тебе.

– Ладно.

В сотню Егор прибыл еще до начала утренней уборки. Коновязи четвертой и шестой сотен находились на площадке за станционными складами. Покрикивая на коней, в ожидании водопоя нетерпеливо грызущих деревянные – из жердей – коновязи, вдоль рядов их прохаживались дневальные. В четвертой сотне сегодня дневалил дружок Егора Молоков.

Расседлав коня, Егор поставил его на место и, вытирая потную спину вороного пучком соломы, спросил друга:

– Как тут дела-то?

– Дела идут, контора пишет, – сощурившись в усмешке, Молоков достал из кармана кисет, – махорки вот вчера давали, по две осьмушки на рыло, я за тебя получил, лежит у меня в шинели.

– Ну что ж, давай перекурим, раз такое дело. Теперь табаком-то бедствовать не будем, в сумах у меня папуша зеленухи фунта на три, Ермоха удружил.

Закурили.

– Так нету, говоришь, новостей-то у вас? – спросил Егор.

– Есть новые. Красной гвардии понавезли полно: из Омска, из Иркутска, моряки из Владивостока, а вчера целый батальон мадьяр прибыл.

– Видел я их сегодня.

– Полку нашему выступать приказано, не сегодня, так завтра, наверняка.

– Неужели?

– Точно. Мне это писарь наш Ганька Вишняков сказывал по секрету, так что не болтай об этом.

Егор нахмурился, почесал за ухом.

– Вот черт, я вить отпроситься хотел у Федота дня на три.

– Не отпустит. Да, чуть ведь не забыл, – ить вот она, память-то, чертовская, – тут без тебя сослуживец наш бывший, Степан Швалов, приходил в сотню.

– Виделся я с ним.

– Какой из него орел получился, а? Мы тут прямо-таки диву дались, даже и на казака почти что не похож стал! Комиссар, истованный комиссар! И тужурка на нем кожаная, и ливольверт в деревянной колодке, и при часах. А как зачал он рассказывать про революцию, так мы и рты поразевали, слушаем, а он чешет и чешет, откуда што и берется. Вот оно, брат, как тюрьма-то образовала человека.

После уборки Егор отправился к командиру сотни Погодаеву, все еще надеясь отпроситься у него поехать к Насте. Погодаева он нашел около штабного вагона.

– Дезертир явился! – напустился тот в ответ на приветствие Егора.

– Но-но, полегче на поворотах-то, побыл дома лишний день-два, так уж и дезертир.

– Ты вот что, это я тебе наперво прощаю, а в следующий раз такое дело трибуналом запахнет! Запомни это.

– Не запахнет, не бойся. – Заколебавшись, Егор смутился, посмотрел на свои запыленные, грязные сапоги, отшиб носком обломок кирпича и лишь после этого снова глянул на Федота. – Ты уж не серчай, Федот Абакумыч, – заговорил он просительным голосом, – а лучше отпусти меня ишо денька на три, по старой дружбе.

– Да ты в уме?! Здорово, паря, тут выступления ждем с часу на час, а ему отпуск подавай, самый раз.

– Ты разберись сначала…

– Нечего мне тут разбираться, сказано – нельзя, значить, нельзя, и нечего тут тары-бары разводить.

Федот уже повернулся, чтобы идти, но, вспомнив о чем-то, остановился, оглянулся на Егора:

– А вообще-то, ежели захочешь, можешь поехать домой, даже на вовсе.

Егор опешил:

– Как это так, навовсе?

– Очень даже просто. Пополнение пришло, а старые года увольнять будут, приказ такой заготовили в штабе, вот-вот объявят.

– Увольня-ять, наш год подходит?

– Подходит.

– Вот ка-ак, значит, увольняться будем?

– Будем, да не все; такие вот, какие спят и видят домой поскорее, к бабе, эти, конешно, уволятся. Им наплевать на все: на революцию, на свободу, только бы до дому поскорее добраться, а там хоть трава не расти. Ну а мы-то уж власть нашу советскую не кинем в беде, до конца стоять за нее будем.

– Та-ак, – голос Егора дрогнул, перешел на низкие, с придыханием нотки, – это кто же такие – вы?

– Большевики да те, которые всей душой за революцию, понятно тебе?

– А я кто? Контра, стало быть! А ну-ка вякни ишо такое… так я тебя… я не посмотрю, што ты командир…

Федот, глядя на потемневшее вдруг лицо друга, попятился от него и, упершись спиной в стенку вагона, рассмеялся:

– Ты што, с цепи сорвался? Я разве назвал тебя контрой? Ну и кипяток ты, Егор, слова не скажи, на тебя воды плеснуть сейчас, зашипит, ей-богу.

– А ты не обзывайся и нос не задирай перед своим братом казаком. Подумаешь, он не он, командир, большевик!

– Хватит тебе языком трепать! Ступай в сотню, скоро на митинг.

Обозленный, расстроенный неприятным разговором возвращался Егор к себе в теплушку, не зная, как быть теперь: или увольняться, уехать к Насте, или же оставаться в полку до полной победы над врагом. Уже вблизи своего вагона внезапно осенила мысль: «А што мне Федот! Уволюсь, увезу Настю с сыном к матери, устрою их – и обратно, запишусь, вольножелающим, и всего делов!»

И так-то это показалось Егору легко и просто, что он даже удивился, как это сразу-то не пришло ему в голову такое.

* * *

Накануне в полк пришло пополнение, сто двадцать красногвардейцев Читы-первой и Черновских копей. Все они прибыли на конях, многие даже при шашках. Это был единственный кавалерийский эскадрон из рабочих, его целиком влили в 1-й Аргунский полк и наименовали седьмой сотней, чего никогда не бывало у казаков раньше^[36]36
  Казачьи полки формировались из шести сотен по сто двадцать сабель в каждой.


[Закрыть]. Командиром этой сотни красногвардейцы избрали Бориса Кларка.

А к вечеру того же дня 1-й Аргунский пополнился новыми бойцами: сто тридцать два казака из станицы Размахнинской привел под своей командой молодой черноглазый учитель Петр Кузьмич Номоконов. Казаки-размахнинцы подобрались один к одному; боевые, знающие службу, все в казачьем обмундировании, только что без погон; седла у всех форменные, а в походных вьюках уложено, увязано, приторочено все, что полагается по арматурным спискам, вплоть до погона к пике, защитного чехла на шашку и запасного ската подков с двадцатью четырьмя гвоздями.

Не зря побывал в Размахнинской станице Фрол Емельянович Балябин, он рассказал станичникам о положении в области, призвал их встать под знамена революции, и на призыв его размахнинцы ответили делом: дружно поднялись на защиту советской власти.

Командующий фронтом Сергей Лазо от души радовался, слушая рассказ Балябина о его поездке в Размахнинскую. Разговор происходил в штабном вагоне. Лазо уже снял с головы повязку, а прямые черные волосы, как всегда, зачесал кверху. Сухощавое, продолговатое лицо его обрамлял чуть заметный пушок бородки, отчего командующий фронтом казался старше своих двадцати четырех лет.

Природа наделила Сергея Георгиевича умом и кипучей, неистощимой энергией. Ни месяцы, проведенные им на фронте в беспрерывных боях с белыми, ни тяжкое отступление, где его красногвардейцы бились насмерть за каждый клочок оставленной ими земли, не сломили боевого духа и энергии неутомимого Лазо. Он умел находить выход из трудного положения и не побоялся принять на себя ответственность, когда приказал взорвать ононский мост. Это было единственно правильное решение, благодаря которому Лазо удалось оторваться от белых и с остатками измотанной в боях Красной гвардии отступить до Антоновки. Здесь он решил задержаться, подождать подкреплений, готовить врагу ответный удар. Он был уверен, что трудовой народ откликнется на его воззвания о помощи, и надежды его вскоре же оправдались. Первую большую радость доставил Лазо прибывший к нему революционный казачий полк. Следом за аргунцами прибыл батальон бывших военнопленных мадьяр, а с Дальнего Востока отряд моряков привел бывший горняк Бородавкин. Пополнение все прибывало, подошли отряды горняков с рудников и приисков Забайкалья, с запада спешили красногвардейцы Иркутска, Красноярска и Омска.

Боевая армейская жизнь заклокотала в Антоновке. Прибывшие отряды красногвардейцев сводились в роты и батальоны, где бывших горняков, грузчиков и железнодорожников спешно обучали военному делу: стрельбе и штыковому бою. Вокруг села рыли окопы и траншеи, устанавливали в них пулеметы. В тупике около станции на железнодорожные платформы грузили пушки и снаряды, а в штабе разрабатывали планы наступательных действий.

Приказом по фронту было объявлено, что первым заместителем командующего будет Фрол Балябин, комиссаром фронта Георгий Богомягков, Степан Киргизов – помощником начальника штаба Рускиса.

В минувшую ночь Лазо вместе с Рускисом и Киргизовым чуть не до утра просидели в штабе, подготовили окончательный вариант плана. Сегодня с этим планом надо ознакомить командиров и комиссаров частей, для этого Лазо вызвал их на военный совет. Времени до начала совещания оставалось еще более часа, и Лазо попросил Балябина рассказать о своей поездке. Подперев левой рукой щеку, он внимательно слушал своего помощника, а проницательные, цвета спелой черемухи глаза его сощурились в усмешке, когда Фрол заговорил о чудачестве размахнинцев.

– До чего додумались, черти: перед отправкой на фронт молебен отслужить в церкви! – басил Фрол, и широченные, покатые плечи его содрогались от смеха, а плетенное из камыша кресло скрипело под ним от шестипудовой тяжести. – И до чего же сильны у казаков их привычки! Даже в такой революционной станице не могут отстать от дедовских обычаев. Ведь все прошло хорошо: на собраниях, на митингах высказываются за революцию, за большевиков; конечно, те, что побогаче, шипят, смотрят косо, а большинство-то за советскую власть горой. Мобилизацию провели успешно, многие добровольно пошли в Красную гвардию, на казаков любо-дорого смотреть, настроение боевое, бодрое – и вдруг заявляется ко мне командир их выборный Номоконов и просит разрешение на молебен! У меня глаза полезли на лоб. «Вы, говорю, что это, товарищи, с ума сошли? Ведь казаки-то не в царскую армию идут, а в революционную, какие же тут могут быть молебны?» А он только руками разводит: «Что я с ними буду делать, кабы один-два, а то все в один голос требуют: давай молебен – и только». – «Ну хорошо, – говорю ему, – а кто же вам молебен служить будет? Ведь поп-то небось не дурак, чтобы за победу Красной гвардии молиться». А он мне в ответ: «Насчет этого не беспокойся, Фрол Емельянович, поп у нас не такой, как другие, он супротив народа не пойдет, мы за революцию, и он с нами». – «Ну, говорю, раз так – дело ваше, я вам ни разрешать молебна, ни запрещать его не имею права. Но ведь нелепо же получается, испрашивать божьего благословения на защиту революции!»

– И что же, отслужили молебен?

– Отслужили. Я и на станцию поехал под колокольный звон. Еду и вижу: валит народ в церковь, и казаки наши туда же строем, повзводно.

– Чудеса, – Лазо, улыбаясь, пощипал бородку, – невероятные чудеса. Ну что ж, приходится мириться с этим, а вообще-то поездка твоя получилась удачной, и, знаешь, у меня возникла мысль: продолжить вот такие поездки, и не в один какой-то район, а по всем станицам и волостям нашей области. Это будет лучше всех наших воззваний, приказов о мобилизации, которые мы сейчас рассылаем. Как твое мнение?

– Вполне согласен с тобой, и надо спешить с этим. Старшие года фронтовиков надо увольнять; люди прибыли с фронта в родную область, по семь, по восемь лет дома не были, надо заменить их свежими силами.

– Да, я уже думал об этом и даже приказ заготовил, надо согласовать, какие возраста казаков увольнять, и отпустить их с миром.

– Придется уволить да поговорить с казаками, чтобы не случилось, как в Первом Читинском. Там почти полностью разошлись казаки и оружие увезли с собой, попробуй теперь собери его! А в Первом Нерчинском казаки мало того что разошлись по домам, еще и дебош устроили: винный склад разбили в городе Нерчинске. Хорошо еще, что там был Дмитрий Шилов, он сумел и рабочих организовать, и винный склад спасти, и большинство казаков разоружить.

– Знаю, Шилов мне рассказывал об этом. Давай-ка вот наметим, как нам лучше и скорее провести мобилизацию.

Лазо развернул карту Забайкалья, разложил ее на столе, и оба, склонившись над нею, принялись намечать, кого и в какую станицу послать для набора казаков в Красную гвардию. Фрол не возражал, когда Лазо предложил ему поехать на один из самых больших и отдаленных участков – в низовья Аргуни; он только попросил себе в помощь Георгия Богомягкова, на что Лазо охотно согласился.

* * *

Новость, что четыре присяги старых казаков подлежат увольнению, уже разнеслась по сотням. В вагоне, когда пришел туда Егор, только об этом и говорили.

– Дождались-таки праздничка, – радовался Вершинин. – Может быть, сегодня уж распрощаемся с полком.

– Сегодня-то едва ли, а уж завтра наверняка по домам, Ванька Сутурин и приказ читал в штабе.

– Денька через три Аргунь увидим. Гульнем на радостях-то!

– А там, гляди, через недельку и на пашню: цоб-цобэ! Эх, елки зеленые-е!

Пришедший с дневальства Молоков принялся зашивать лопнувшую пополам подпругу, ворчал с досадой в голосе: «Угораздило тебя, лихоманка, не вовремя-то лопнуть. Надо бы в пятую сходить, к ребятам Аркиинской станицы, нам с ними ехать-то дальше всех…»

Егор только что было принялся рассказывать о своем разговоре с Погодаевым, как от головного эшелона раздался трубный сигнал «сбор». Началась обычная в таких случаях суматоха: казаки быстро оделись, бряцая оружием, посыпались из вагонов, и не более как через пять минут весь полк выстроился на площади против железнодорожной станции.

Едва успели построиться, выровнять ряды, как из-за дальних вагонов показалась группа военных, раздался зычный голос Метелицы:

– По-олк… смирно-о! Равнение на-право! Товарищи командиры!

Команду передают по сотням, а кто-то из военных здоровается с казаками. На приветствие дружно ответила первая сотня:

– Здравия желаем, товарищ командир!

Так же хорошо ответила вторая сотня, третья. Военные подходят ближе, здороваются с Метелицей. Впереди шагают комдив Балябин и высокий, чернявый, быстроглазый человек в длинной офицерской шинели и с биноклем на груди.

– Лазо! – шепнул Егору Гантимуров. – Я его еще вчера видел в штабе, с пакетом туда ходил.

В это время Лазо, приветливо улыбаясь, поднес руку к фуражке:

– Здравствуйте, товарищи казаки!

И четвертая сотня так же бодро, единодушно ахнула ответное приветствие.

После того как Лазо с командирами обошел все сотни, полк выстроили четырехугольником вокруг небольшого холма, на котором уже стояли командиры аргунцев и Лазо с товарищами.

Первым обратился к казакам Лазо. Мягким, звучным голосом, слегка картавя, он поблагодарил аргунцев за их верность советской власти, выразил надежду, что идеи революции они пронесут в свои села и станицы и, если потребуется, снова станут под красные знамена и пойдут в бой за народное дело.

Затем был зачитан приказ командующего фронтом, в котором говорилось, что казаки срока службы 1911–1914 годов увольняются из полка в запас первой очереди.

С радостью слушал Егор этот приказ, приближалось к осуществлению самое дорогое его желание: он уволится из полка. Приедет за Настей и сыном, высвободит их от Шакалов… не надо больше будет скрываться, прятаться, бояться, они станут открыто, законно мужем и женой, Егорушка будет называть Егора тятькой, полюбит его… мама тоже полюбит Настю и Егорушку, она добрая… намучилась так за вдовий свой век, бедная… заживем все душа в душу… А в это время какой-то червячок тихонько точил и точил Егорово сердце, напоминал о разговоре с Федотом.

Егор так глубоко задумался, что и не слыхал, как кончили читать приказ, и очнулся только тогда, когда с казаками заговорил Богомягков. Еще с первых лет службы, с того времени, как Егор писал штыком на стене окопа «та-бак», «ка-бак», у него осталось к Богомягкову какое-то теплое, радостно-доверчивое чувство. Егору приятно было снова увидать своего бывшего учителя, он даже собирался подойти к нему, посоветоваться о своем деле.

– Знаю, товарищи, – говорил Богомягков, – как радостно вам было услышать приказ об увольнении. Наконец-то настал давно желанный и вполне заслуженный отдых, снова близки привычный и любимый труд на пашнях, мирная жизнь в родной семье, но, – Богомягков на мгновение умолк, обвел казаков глазами, словно что-то проверяя в их напряженно слушающих лицах, – но сможем ли мы с вами со спокойной совестью уйти из полка в тот момент, когда он так нужен революции?

На площадке вокруг холма сделалось так тихо, что слышно стало шипение маневрового паровоза и перебранка дежурных слесарей в депо.

– Враги ополчились на молодую нашу неокрепшую власть, и она неминуемо погибнет, если мы, защитники ее, разойдемся кто куда.

Как ветерок по несжатой полосе, зашелестел говорок по рядам казаков:

– Вот оно как…

– Зазря радовались…

– Оно, ежели разобраться…

– Тише-е…

– Но я не верю тому, чтоб вы оставили свой полк, когда революция в такой опасности, не верю, дорогие аргунцы, – продолжал Богомягков, все более и более воодушевляясь, – не верю, хотя и знаю, как нелегко вам после стольких лет разлуки ехать мимо родных станиц и сел снова на фронт, Понимаю, как сильно ваше желание увидеться с женами и детьми, понимаю, как руки ваши стосковались по труду, и не шашку бы им держать, а чапыги плуга, но что же делать, товарищи…

Все перевернулось в душе Егора. Ему казалось, что Богомягков смотрит на него, читает его мысли, говорит про него.

Кончил говорить Богомягков, и сразу же в не сломившейся еще тишине раздались ошеломившие казаков слова команды:

– Желающие уволиться четыре шага… впере-ед!

У Егора ноги словно приросли к земле. В ушах все еще звучали слова Богомягкова, разили в самое сердце, куда-то далеко отодвинулись его недавние заботы и горести… Он глянул на Вершинина: тот стоял, вскинув голову, и, глядя на Богомягкова увлажненными глазами, всем своим видом выражал готовность хоть сейчас ринуться в бой. Словно замер в строю, чему-то улыбаясь, Гантимуров, а Молоков, плотно сжав губы, уставился прямо перед собой, сосредоточенно наморщив лоб…

С десяток казаков из всего полка вышли из строя. Из пятой сотни ни одного, из четвертой один – вахмистр Вагин. Все остальные словно застыли на месте.

* * *

Настя прождала Егора весь день. Ермоху она увидела, когда он ехал по елани. Выйдя к нему навстречу, подождала его у сеновала и, когда он подъехал, спросила:

– Видел Егора?

– Видел…

– Приедет?

– Нет. Не пустили. Записку тут передал тебе. – Ермоха не торопясь, по-стариковски спешился, достал из-за пазухи бумажку, протянул ее Насте: – На вот, читай. Да не горюй шибко-то, беды никакой не случилось. Егор говорит, теперь уж недолго тебе ждать. Войсков у Лозова сейчас, сам видел, великое множество. Жиманут Семенова, и по домам.

Настя долго читала написанные наспех каракули Егора. Побледнела.

– Чуяло мое сердце, – проговорила она наконец, задрожав губами, и, отвернувшись, навалилась грудью на прясло.