Текст книги "Забайкальцы. Книга 2"
Автор книги: Василий Балябин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)
Холодным декабрьским утром аргунцы покинули Ярославку, где пробыли около двух недель.
Солнце огромным красным шаром выкатилось из-за далеких плоских гор, когда казачьи сотни, колыхая пиками и равняясь на ходу, двинулись в поход. Настроение у казаков бодрое, лица веселые, шутка ли – поход! И не куда-то на фронт ненужной, бессмысленной войны, а домой, в этом все они уверены, в родное Забайкалье.
Улицы села, припудренные инеем сады наполнены шумом: скрежетом по снегу обозных фургонов, пулеметных тачанок, лязгом оружия, стремян и грохотом кованых копыт. И сквозь этот грохот слышны возбужденные, веселые голоса казаков:
– Прощай, матушка Украина.
– Дядя Охрим! До свидания, не поминай лихом!
– А и хороши же здесь девчата!
– Губа-то у тебя не дура!
– Афонька, запевай!
Суетин, улыбаясь, разгладил кулаком усы и, тряхнув чубом, завел служивскую, из тех, что сложили казаки в эту войну:
По долинам карпатским и дальним
Проезжал молодой казачок.
И сотня, давно уже не певшая так охотно, дружно подхватила:
Он лицом своим бледным, печальным
Обращался порой на восток.
В Казатин дивизия прибыла в последних числах декабря. Ближайшие к Казатину деревни – Сестреновка, Лебедяны, Вернигородок, а также и окраины самого городишка до отказа заполнили казаки, набившись по четыре, по пять и более человек в каждую хату. Улицы запрудили обозными фургонами, тачанками, походными кухнями, фуражом и коновязями. В садах и в улицах заполыхали костры.
К великой досаде казаков, дело с отправкой по железной дороге оказалось не легким, вагонов не хватало, приходилось ждать. Лишь 1-му Читинскому полку посчастливилось захватить два эшелона двухосных товарных вагонов. Читинцы сразу же загнали эшелоны в тупик, спешно принялись оборудовать теплушки для казаков и конские вагоны.
В комнатушке, которую хозяева отвели постояльцам, вместе с Егором поселились еще три казака: Молоков, Каюков и Гантимуров.
Вернувшись с вечерней уборки лошадей, Егор застал дома одного Молокова. При свете керосиновой лампы Молоков чинил порванную чересподушечную подпругу.
– А где ребята? – спросил Егор.
– Ушли. Каюков на кухню, за ужином, а Гантимуров на коновязь, дневалить.
– Побриться, что ли? Ты будешь?
– А чего же, налаживай бритву.
Попробовав на поясном ремне новую, с перламутровым черенком, найденную у убитого австрийского офицера, бритву, Егор попросил у хозяев горячей воды, приладил к лампе осколок зеркала и уже намылил щеку, когда в комнату к ним зашел Афанасий Суетин.
– Ушаков, живой ногой к Балябину.
– Чего такое?
– Не знаю.
– Ну ничего, подождет одну-то минутку, не с мылом же на морде бежать.
– Брейся живее.
Егор, наскоро побрившись, надел шинель, шашку, ушел. Суетин, большой любитель чужого табака, заговорил было о куреве, но Молоков уже взялся за бритву, мылил себе бороду. Пришлось Афоне ждать, тешить приятеля разговорами. И когда кончил бриться, заговорил о главном:
– Закурим, Митрий, твоего, я, брат, сегодня обестабачел.
– Да у тебя вечно так! – Покосившись на Афанасия, Молоков вытер полотенцем бритву, убрал со стола мыло и лишь после этого вытянул из кармана кисет с табаком. – И до чего же привык ты на чужбинке прокатываться.
– Мне свой табак курить доктор отказал, для здоровья, говорит, вредно, – свертывая самокрутку, пошутил Афанасий и, прикурив от спички Молокова, заговорил серьезно: – Это меня сегодня пулеметчики разорили, мать их за ногу. Хотел одного угостить, а их, откуда ни возьмись, набежало целый взвод, ну и весь кисет у меня в один момент как ветром выдуло.
– А там, поди, и табаку-то было воробью на одну понюшку!
– Полнехонький кисет был, Митрий, ей-богу!
– Э-э, была у собаки хата!
Вскоре пришел Егор, огорошил вопросом:
– Хотите в гости пойти?
Молоков взметнул на Егора белесыми бровями:
– В гости, это куда же?
– В Читинский полк. Он, оказывается, на Дон идти налаживается, а казаки небось не знают ничего, вот и надо им мозги вправить. Я там, кстати, и с братом повидаюсь.
– Сходитъ-то можно бы, – согласился Молоков. – У меня там тоже знакомые есть, да отпустят ли?
– Отпустят. Балябин сам велит пойти туда. Из пятой сотни пойдут ребята.
– Меня с собой возьмите! – попросил Суетин. – У меня там станичников людно, поговорить есть с кем.
– Идем, – согласился Егор. – Беги к писарю Вишнякову, он тебе увольнительные выдаст на всех.
В комнате появился Каюков с тремя котелками гречневой каши. Пока Суетин ходил к писарю, друзья поужинали, и все четверо отправились к читинцам.
До станции шли вместе и, лишь разыскав эшелоны читинцев, разошлись по разным сотням. Егор шел мимо длинного ряда товарных вагонов, откуда уже доносился шум, людские голоса, густо дымили трубы железных печек. В некоторых вагонах еще стучали топоры, размеренно шаркали пилы, а в открытые двери виднелись работающие там казаки, при свете фонарей заканчивающие оборудование теплушек.
Егор подошел к большому костру, вокруг которого сидели, разговаривали, кипятили в котелках чай человек пятнадцать казаков; поздоровавшись, спросил:
– Какой сотни?
– Третьей, – полуобернувшись, ответил бородатый казак.
– Мне бы Ушакова повидать…
Казак, в полушубке и серой папахе, только что подцепил концом шашки котелок, потянул его из костра; при последних словах Егора дрогнул, расплескивая кипяток, сунул его на землю и, бросив шашку, выпрямился.
– Егор! – воскликнул он, шагнув навстречу брату.
– Миша!
Братья обнялись, трижды поцеловались. Егор отступил на шаг и, держа Михаила за плечи, осмотрел его с головы до ног. Перед ним стоял широкоплечий, черноусый казачина, чуть пониже его ростом.
– Какой ты, брат, вымахал за три-то года! – радостно волнуясь, проговорил Егор. – Попадись на улице, и не узнал бы, пожалуй.
– Так вить уж старый казак, четыре года отломал, подобру-то увольняться пора бы.
– Что ж поделаешь. Я Boт семь лет с коня не слажу, а конца-то все еще не видно. Письма-то хоть получаешь от мамы?
– Давно не было, не знаю, как она там, жива ли.
– Я тоже ишо летом, когда из-под Касторны отступали, получил от нее письмо, да вот и до теперь нету.
Когда порыв первой радости прошел, Михаил обернулся к казакам:
– Ребята, гость у меня дорогой, родной брат припожаловал.
Казаки, оборвав разговор, оборачивались на братьев, один из них предложил:
– Спрыснуть бы не мешало встречу-то.
– Всамделе, Ушаков, – поддержал другой, – какого же ты черта, давай загоним эти хреновины-то да и выпьем на радостях.
– Верно, садись, Егор, мы тут мигом.
Усадив брата на свое место у костра, Михаил ушел куда-то с двумя казаками, вернулся один, подсел к Егору.
– Сейчас ребята приволокут молочка от бешеной коровки. – Михаил, улыбаясь в усы, перемигнулся с казаками, пояснил Егору: – Осенесь австрийского офицера раздели мы убитого, аппарат был при нем фотографический, взяли, да ишо какую-то штуковину, на часы вроде похожа. Вертели мы ее, вертели и так и эдак, ни черта не поняли и забросили ко мне в седельные сумы. А здесь показали жиду одному, и он нам две четверти самогону давал за обе эти штуки. Мы заартачились чего-то, три просили – не дает, на том и разошлись. А сейчас решили за-ради такой встречи отдать за две, черт с ними. Вот ребята и потопали к жиду, скоро должны появиться.
И действительно, посланцы вскоре вернулись, принесли с собой цинковое ведро, чуть не доверху наполненное самогоном. Один из них, черпая из ведра кружкой, стал разливать самогон в чашки и консервные банки, которые поочередно подставляли казаки. Откуда-то появилась большая буханка хлеба, Михаил изрубил ее шашкой на полене и, собрав куски в конскую торбу, поставил к костру посредине круга:
– Вот и закусить есть чем, начнем!
Все подняли кружки.
– С гостем тебя, Ушаков!
– Спасибо.
– Доброго здоровьица всем!
– Дай бог не по последней!
Егор, принимая от Михаила кружку с самогоном, предложил:
– За скорую встречу с домашними!
– Давай бог!
– Поскорее бы…
Закусывая хлебом, Егор размышлял, как бы начать задуманный разговор, и не мог решиться, смущало то, что казаки еще были незнакомы, особенно не нравился ему горбоносый, звероватого вида урядник.
А самогон уже развязал языки казакам. Разговорившись, вспоминали родные станицы, рыбную ловлю на Аргуни, охоту на тарбаганов[20]20
Тарбаган – сурок.
[Закрыть], а один казак рассказал, как он с отцом ловил капканами волков, травил их стрихнином.
Самогон в ведре убывал, и, когда допили остатки, Михаил предложил перейти в вагон, все охотно согласились и, захватив с собой котелки с кипятком, покинули догорающий костер.
В вагоне жарко. Казаки поснимали с себя полушубки, расположились кто где: одни улеглись на нары – головой на средину вагона, другие расселись вокруг печки на груде угля, на досках и поленьях; Егор, сидя около стены на перевернутом кверху дном ведре, рассказывал Михаилу о казачьем съезде.
– Я уже слыхал про этот съезд, – не дав и договорить Егору, заметил Михаил, – большевики, говорят, подстроили там раскол, им ить до всего дело есть. Я-то, сказать по правде, ни черта не разбираюсь в этих партиях всяких. Ты-то хоть чего-нибудь маракуешь?
– Я за большевиков, за советскую власть.
– И думаешь, нам лучше будет при этой власти?
– Во сто раз лучше, – уверенно заявил Егор. – Да вот взять хоть бы такой пример: хозяин мой, Савва Саввич, вон какой капитал имел, под пашни целые пади захватил, скота полнехонек двор, коней табун, овец, а налогов платил одинаково с нами, это правильно? А теперь шалишь, брат, – много имеешь, много и платить будешь, а с нашего брата, бедняков, никаких налогов, ни податей, да ишо и вольготности всякие: учить будут за казенный счет, а наймешься в работники – хозяина заставят цену платить настоящую, как рабочему…
– Ну, это ишо куда ни шло, – согласился Михаил, – а дальше что?
– А то, что такого уж не будет, чтобы один богател, а другие на него работали. Для бедняков копиративы устроят.
– А что это такое?
– Это… – Егор, на минутку замявшись, почесал за ухом. – Рассказать-то я не сумею, однако. Словом, так: в каждом поселке устроят такое всем обществом, где и торговля будет своя, а барыши в общий котел пойдут. Там и хлеб закупать будут у жителей, и машинами торговать. И все это для того, чтобы бедному люду легче жилось. В случае нужды так люди не к Савве Саввичу пойдут с поклоном, а в свой копиратив, там тебя и семенами выручат на посев, и коня приобресть помогут, даже и машину, ежели захочешь. Да-а, у вас, по всему видать, большевиками и не пахнет, потому и гонят вас, как стадо овец, куда-то к черту на кулички, на Дон.
Михаил удивленно посмотрел на брата, словно видел его впервые:
– Чудно ты толкуешь. Мы-то и рады бы не поехать, так вить приказывают.
– Мало ли что, нам тоже приказывают на Дон следовать, а мы поедем к себе, в Читу.
– В Читу-у! – Сидевший рядом с Михаилом чернобородый казак от удивления даже уронил из рук полушубок, к которому пришивал крючок. – Неужто правда? Ребята, слыхали? Аргунцы-то не едут с нами, в Читу хотят драпануть…
– Чего, чего такое?
– В Читу-у?
– Кто сказал?
– Не может быть…
Головы всех повернулись к Егору, с верхних нар, крякнув, спрыгнул горбоносый урядник, за ним последовали другие, около печки стало тесно от сгрудившихся вокруг нее казаков. И после того как Егор рассказал, что не только Аргунский, но и 1-й и 2-й Верхнеудинские полки пойдут не на Дон, а в свою область, вагон забурлил говором многих голосов.
– Раз они домой, то и нам домой надо!
– А может, враки все это?
– Тебя, станишник, не большевики подослали, случаем?
– Надо нам самим в энти полки понаведоваться.
– Пошлите меня.
– Чего вы взбулгачились, – начальнически строго заговорил горбоносый урядник, – мало чего хотят аргунцы, так их и пропустят домой, как же! Не дальше как до Киева доедут и за нами же повернут, следом. Это ведь приказ-то не кого-нибудь, а самого Главковерха.
В ответ негодующие голоса:
– Катись-ка ты со своим гладким верхом!
– И с Доном вместе!
– Чего мы там не видели!
– Дураки-то перевелись теперь!
В эту ночь долго не спали казаки, растревоженные сообщением Егора. Он уже лежал на верхних нарах, где Михаил устроил ему постель из шинели и конской попоны, а вокруг раскаленной доала печки кипел такой же жаркий разговор.
«Расходились читинцы», – улыбаясь, думал Егор, очень довольный тем, что выполнил порученное ему дело и завтра такие вот разговоры возникнут во всех сотнях полка. Об этом же заговорил и Мишка, подсаживаясь к брату.
– Расшевелил ты… сотенщиков… моих, – бурчал он, кряхтя, с трудом стягивал сапог с левой ноги, – эдакие разговорчики… пойдут… дак и мы… повернем оглобли…
Сняв сапог, он выпрямился, продолжал все про то же:
– Война-то, брат, нам тоже шею намозолила, а вот как с тобой поговорили, еще пуще потянуло на родину. Эх, Егор, вот бы домой-то заявиться к масленице – и блинцов поели бы досыта, и на бегах, на вечерках повеселились бы вволюшку. Помнишь, как с сопки-то катались на больших санях, ишо старуху Демиху тогда напугали…
Вспомнив что-то забавное, он засмеялся, оглянувшись на Егора, и тому показалось, что на него смотрит тот прежний озорник парнишка, которого водил он с собой на Ингоду удить карасей.
Глава XIПриказу князя Кекуатова: «Дивизии следовать в Донскую область» – подчинился лишь 1-й Читинский полк. Остальные три полка, вопреки приказу, двинулись на восток, в Забайкалье.
Вместе с непокорными казаками последовал и штаб дивизии во главе с командиром. О приказе комдива словно забыли, в защиту его не выступили ни сам командир, ни чины его штаба. Офицеры самоустранились от командования, по ночам, собираясь где только можно, пьянствовали, картежили, хозяевами положения стали полковые комитеты.
Багрянцем истекал на западе декабрьский день, когда последний эшелон аргунцев двинулся со станции Казатин, В классном вагоне этого эшелона поместились офицеры полка.
Командир четвертой сотни есаул Шемелин занял второе купе, вместе с ним поселились третьей сотни есаул Фомин и шестой – хорунжий Мамонтов.
В расстегнутом кителе, из-под которого виднелась далеко не свежая сорочка, Шемелин сидел возле окна. Напротив, на верхней полке, с книгой в руках лежал Мамонтов, Фомина в вагоне не было, ушел куда-то в другой эшелон.
Шемелин, грузный, с разлатыми бровями, брюнет, с крутым волевым подбородком и усталыми карими глазами, изнывал от тоски. Угнетало его вынужденное безделье, неизвестность.
Мерно покачивался вагон, колеса постукивали на стыках, в сумеречной мгле за окном угадывались темные силуэты деревьев. Иногда скупой свет фонаря на полустанке выхватывал из темноты то припудренный инеем сад, то соломенную крышу украинской хаты.
Есаул закурил, серебряным портсигаром постучал по стенке. В купе вошел небольшого роста, белобрысый казак-вестовой.
– Слушаю, вашскобродь! – Былая преданность вестового не позволяла ему назвать своего хозяина по-новому: господин есаул.
– Казбека перековал? – спросил его Шемелин.
– Так точно, вашскобродь, перековал.
– Ну, как он теперь?
– Да ничего-о, чуток спал с тела, а теперича поправится небось.
– Овса достали?
– Так точно, достали.
– Гм… ну ладно…
– Можно идти?
– Можно, хотя нет… Ты вот что… – Есаул хотел было послать вестового за вахмистром, чтобы расспросить его, как там и что в сотне, но, подумав: «А на кой черт мне это нужно, не все ли равно?» – махнул рукой: – Ладно, ступай…
Казак вышел, и есаул, облокотившись на стол, опять надолго задумался. Вспомнилось недавнее совещание офицеров у командира дивизии князя Кекуатова, куда были приглашены лишь самые надежные, верные присяге офицеры. Это было накануне отправки дивизии из Казатина, князь сообщил им о положении в Забайкалье.
Райской музыкой прозвучали в ушах офицеров слова князя о том, что на приграничной китайской железнодорожной станции Маньчжурия уже формируется для борьбы с большевиками отряд так называемой белой гвардии. Организатором и вождем этого отряда является офицер 1-го Нерчинского казачьего полка есаул Семенов.
– Но надо трезво оценивать обстановку, – говорил князь. – Большевики в области есть и будут; они разовьют бешеную агитацию за Советы, будут стараться заразить казаков и крестьян Забайкалья идеями социализма. Хотя главный козырь большевистской агитации – борьба за землю и волю – не будет иметь в Сибири такого значения, как в центральных областях России, и основная масса забайкальцев за большевиками не пойдет, но найдутся люди, которые попадут в их сети: одни потому, что поверят большевистской брехне о социалистическом строе, другие просто в поисках приключений и грабежа, – и гражданская война в нашей области неизбежно вспыхнет.
Все это отчетливо всплыло в памяти есаула. На этом совещании князь полностью согласился с доводами войскового старшины Бакшеева, что следует подчиниться силе; не вступать с полковыми комитетами ни в какие конфликты, имея в виду главное: сохранить свои кадры для борьбы с большевизмом в дальнейшем.
И когда князь заговорил о гражданской войне, лицо его побагровело от ярости, воинственно ощетинились белые усы. Свою речь он закончил словами:
– …Мы очистим область от красной заразы и будем драться за новую, но не советскую, не обольшевиченную Россию.
В Киеве стоянка поезда затянулась, чувствовалось, что произошла какая-то задержка. Из офицеров почти никто не вышел на перрон, откуда до слуха Шемелина доносился многоголосый шум, топот ног, звяк оружия.
Постучавшись в дверь, в вагон зашел подъесаул Тирбах.
– Заминка произошла, не пропускают наши эшелоны, – злорадно улыбаясь, сообщил он друзьям, – комитетчики наши зас… хлопочут, бегают, эти болваны, Балябин с Богомягковым, в город уехали на автомобиле, а у паровозов и на тормозных площадках караулы выставили с пулеметами.
– Ага-а, – оживился Шемелин, – значит, заваривается какая-то каша.
Мамонтов отложил книгу, сел, спустив ноги с полки.
– Может, наша помощь потребуется, спихнуть бы комитеты эти к чертовой матери.
– Не-ет, старик наш приказывает сидеть всем спокойно и не рыпаться, я за этим и зашел к вам. Черт с ними, не наш конь, не наш и воз. Давайте-ка лучше махнем на станцию втихаря, ресторанчик тут шикарный бывал раньше.
– Сказал тоже! – Блеснув очками, Мамонтов отрицательно покачал головой. – Да теперь если и есть какой-то там ресторанишко, так в нем этой сволочи всякой набилось как сельдей в бочке.
– Я тоже не пойду, – решительно заявил Шемелин.
– Трусы вы, как я погляжу, – с досадой в голосе проговорил Тирбах и, помолчав, сожалеюще вздохнул: – А одному идти не хочется. Сеньку, что ли, позвать Березовского.
И вышел, не простившись.
Мамонтов опять улегся на койку, взялся за книгу, а Шемелин снова уставился в окно глазами, задумался. В памяти есаула возникали картины далекого прошлого. То вспоминаются ему школьные годы, катанье на саночках с горки, то увлекательные поездки с отцом в станицу: стрелой мчится пара бегунцов, легонькая кошевка едва касается полозьями земли, в передок ее стучат комья снега из-под копыт, ветер сечет Мишке лицо снежинками. И радостно Мишке от быстрой езды, и жутко, боязно, обеими руками он крепко держится за кушак отца. А тот, охваченный азартом, выкрикивает одним дыхом:
– Прибавь, милыя-а, приба-авь! – Лисья шапка отца, борода его, крытый плисом мерлушковый тырлык – все закидано снегом, но старик не замечает ничего и все твердит свое: – Прибавь, родныя-а-а, приба-авь!
В летнее же время любил Мишка охотиться на дзейранов[21]21
Дзейраны – разновидность диких коз, водятся в степных районах Забайкалья.
[Закрыть], на тарбаганов и на волков. В степных районах Забайкалья по-особому уничтожают волков: тут на них не ставят капканы, не травят стрихнином, а догоняют на лошадях и ловят арканами.
Первый раз охотился Шемелин на волков, когда со второго класса гимназии приехал домой на летние каникулы.
На охоту с хозяйским сыном отправился давнишний работник Шемелиных, пожилой, тунгусоватый Прохор. К седлу у него приторочен волосяной аркан с петлей на конце, в руках длинная, похожая на пику палка.
Выехали ранним утром. Над горизонтом, огромное, багровое, поднималось солнце. От обильной росы степь искрилась радужными блестками, курилась в низинах легким туманом. Вдалеке, рассыпанные по степи темными пятнами, угадывались гурты овец. А кругом, в голубом разливе остреца, маленькими озерцами поблескивали гладкие плешины солончаков. На бурых, заросших сизым полынником бутанах[22]22
Бутаны – небольшие бугорки над тарбаганьими норами.
[Закрыть] виднелись тарбаганы. Они то проворно сбегали с бутанов в траву, то вставали на задние лапки, тявкали на всадников.
Мишка нарадоваться не мог, глядя на все это: ему уж хотелось мчаться вперед навстречу утреннему ветерку, да так, чтобы в ушах свистело, но Прохор не давал ему воли, сердился, хватая Мишкиного Каурка за чембур.
– Куда! Остынь, шальной, а то поверну обратно, и всего делов. Умаешь коня попусту, а того не думаешь, как потом волка догонять? То-то и оно.
Прохор первый увидел волка, показал на него концом палки:
– Вон он, миляга.
У Мишки от радости захватило дух.
– Где, дядя Прохор, где?
– Во-он, возле большого-то бутану мельтешит.
– Вижу, дядя, вижу! Давай живее! – торопил он Прохора, глаз не сводя с волка, и уже приподнимался на стременах, горя нетерпением мчаться скорее за добычей.
– Не горячись, не горячись, никуда он от нас не денется, не первый снег на голову…
Прохор не торопясь отвязал аркан, приладил его петлей на палку; передавая Мишке, посоветовал:
– Со спины закидывай, с загривку, сразу же задерни – и вперед, пока не удавится.
Сначала ехали на рысях, Прохор в который раз сегодня наказывал Мишке:
– Смотри у меня, крепче держись на седле. Конь-то под тобой икрюшник настоящий, он как собака-волкодав. Ежели волк вилять зачнет по сторонам – и Каурко за ним, так что не зевай, а то ишо головой-то колодец выроешь.
Коней подняли в галоп, когда волк, заметив опасность, пустился наутек. Но и Мишкин каурый уже почуял зверя, рванулся за ним, прибавил ходу.
– Не правь, не правь теперь! – еле поспевая за Мишкой, кричал Прохор. – Брось чизгины[23]23
Чизгины – поводья.
[Закрыть] на луку! Оберучь за икрюк, гриву прихвати!
Расстояние между охотниками и волком быстро сокращалось. Каурко, низко опустив голову, с плотно прижатыми ушами и нацелившись на волка глазами, вытягивался в струнку в броском намете.
Первый бросок оказался неудачным. Хлестнув волка меж ушей, петля скользнула мимо головы. Мишка так и взвыл с досады и чуть не вылетел из седла, потому что Каурко прянул в сторону за вильнувшим туда волком. Мишка сам на ходу наладил икрюк и в ту же минуту снова кинул его на волка. Сердце его птицей затрепыхало от радости, когда петля захлестнулась на шее у серого. Он пробежал еще с полверсты вперед, волоча за собой на аркане задохнувшегося зверя. Затем перевел коня на рысь, поджидая приотставшего Прохора, и, когда тот подскакал, оба спешились, с конями в поводу подошли к волку; он лежал кверху лапами, истерзанный, окровавленный, из разинутой клыкастой пасти вывалился почерневший язык.
– На-ка, подержи Гнедка-то, – сказал Прохор и, передав Мишке коня, вынул из деревянных ножен большой кованый нож, – я его сейчас донага раздену.
Много раз после того приходилось молодому Шемелину охотиться на волков, тешиться бешеной скачкой по бескрайней степи.
– Жив ли он теперь, Каурко мой любимый? – сам того не замечая, вслух проговорил есаул.
Мамонтов, оторвавшись от книги, сверкнул на Шемелина стеклами очков.
– Что вы сказали?
– Да так себе… – Словно очнувшись от сна, есаул потянулся, хрустнул суставами. – Места родные вспомнил. До чего же хороши они, наши степи даурские, скачи по ним на коне хоть целый день, и все степь привольная. И это не помещичьи, не барские, а наши войсковые, казачьи земли. Прав был князь, тысячу раз прав, когда говорил о том, что у нас в области не будет почвы для большевистской агитации.
– С вашей точки зрения это верно, – тая в губах усмешку, ответил Мамонтов, – но если вникнуть в дело глубже, это далеко не так. Почву для своей агитации большевики найдут, и, как это ни странно, более всего в земельном вопросе.
Шемелин удивленно вскинул бровями на собеседника.
– Это уж бы, Павел Григорьевич, загибаете. Где же она, эта почва? Свобода у нас полная и демократия тоже, атаманов, судей и прочих правителей казаки сами выбирают. А про землю и говорить нечего, у нас ее более чем достаточно: паши, хлеб сей, скота плоди кто хочет и сколько хочет, никто не запретит.
– Вы, Михаил Сергеевич, сколько мне известно, сын богатого скотовода, так?
– Так.
– И сколько же вы имеете скота?
– Перед войной у нас было лошадей с тысячу, рогатого скота раза в два больше, ну и овец тысяч тридцать приблизительно.
– Почему же приблизительно?
– Пастухов у нас бараньих бывало по десять – двенадцать, и у каждого гурт тысячи в три, вот я и считаю, что всего тридцать тысяч с гаком, что называется.
– А разве не считали их?
– Нет. Проверку отец производил один раз в год.
Лицо есаула озарилось улыбкой; продолжая улыбаться, он закурил, протянул раскрытый портсигар Мамонтову:
– Закуривайте…
– Спасибо, не курю.
– И хорошо делаете. – Щелкнув портсигаром, Шемелин положил его на стол, продолжил разговор: – Отец у меня большой оригинал, малограмотный, а хозяйством управляет так, что дай бог всякому. Так вот как он проверку делал своему хозяйству. Там у нас к югу от станицы места начинаются холмистые, а где пастухи наши обретаются, падь громадная с речкой посредине, и недалеко от стойбища пастухов – падушка Синичиха, небольшая такая, круглая, с трех сторон сопками огороженная. Вот ее-то и облюбовал отец для своих проверок; в назначенный день пастухи поочередно загоняют свои гурты в Синичиху, а отец стоит на сопке и смотрит: полна падушка или нет? И уж его не проведешь, глаз у старика наметанный; если у какого пастуха неблагополучно что-то в стаде, сразу определит, и смотришь – верно: или во время пурги тот не уберег стадо, или падеж был. Таких отец гнал к чертовой матери, пастухов подбирал надежных, специалистов своей профессии, и дело шло лучше некуда.
– Словом, отец ваш тот же самый помещик и, как выражаются социалисты, эксплуатирует и землю казачью и самих казаков, что победнее. Вот вам и почва для большевистской агитации.
– Ну уж это вы, батенька мой, через край хватили, где же тут эксплуатация? Землю отец никому не сдает в аренду, и все казаки нашей станицы имеют на нее одинаковые права.
– Иметь-то они имеют… – начал было Мамонтов, но Шемелин, не слушая его, продолжал свое:
– Пастухи у нас вольнонаемные, и знаете, как они работали? Вот послушайте. Нанимаются они к нам обычно целыми семьями, оборудуют себе землянку, получат хозяйский гурт, своих овечек, каких-нибудь десятка полтора-два, туда же пустят и пасут круглый год.
На пропитание колют хозяйских овец, а свои плодятся, да еще каждый год к своим ягнятам наших подклеймивают[24]24
То есть вырезают на ушах ягнят свое клеймо – присваивают их себе.
[Закрыть] десятка два-три, кто их проверит. Пропасет такой пастух у нас лет десять – двенадцать и сам становится хозяином, собственный табун овец имеет. Вот вам и эксплуатация.
– А сколько за это время он даст прибыли хозяину? Ведь пастух-то и десятой доли этих прибылей не получит, как же это назвать, Михаил Сегреевич?..
– Так что же вы хотите?..
– Обождите, дайте мне закончить. О земле теперь: если бы она была у вас раздельная, то отцу вашему, чтобы прокормить такие табуны, не хватило бы своих наделов, пришлось бы арендовать землю-то у других казаков. А при таком положении он пользуется ею бесплатно, получает от земли большие доходы, а те казаки, у которых нет скота, ничего не получают! Согласитесь сами, что это крайне несправедливо и это большой козырь для большевистской агитации.
Офицеры заспорили. Мамонтов, сунув книгу под свернутую шинель, служившую ему вместо подушки, спрыгнул с полки, но в это время в дверь постучали, и в вагоне снова появился подъесаул Тирбах в сопровождении грузного, седоватого войскового старшины Резухина. На Тирбахе папаха без кокарды и серая казачья шинель с погонами младшего урядника. На Резухине поверх шинели мохнатая кавказская бурка. Оба офицера порядком навеселе. У Тирбаха в левой руке боковая сумка, оттуда выглядывает серебристая головка бутылки.
– А вот и мы! – воскликнул Тирбах, едва за ним захлопнулась дверь. – Принимайте гостей, хозяева.
Широко улыбаясь, он прошел к столу, поставил на него сумку.
– Посмотрели бы вы, что там на станции творится, жуть, – без умолку тараторил Тирбах, извлекая из сумки три бутылки коньяку и две банки консервов. – Народу всякого: и чехи, и горцы, и казаки наши, донские, уральские, бабы из батальона смерти, юнкера – словом, столпотворение вавилонское.
Шемелин, не слушая Тирбаха, с вожделением посмотрел на бутылки, улыбаясь, тронул рукой усы:
– Где это вы разжились такого добра?
– Э-э-э, брат, волка ноги кормят. Звал вас, так не пошли, а под лежачий камень вода не подтечет. – Тирбах кинул на полку порожнюю сумку, пояснил – Каптера нашего встретил, Бянкина, золотой человек, доложу я вам. Дела он тут всякие обделывает, связи большие имеет.
Оба гостя сняли шинели, подсели к столу. Шемелин принялся перочинным ножом вскрывать консервы. Мамонтов нарезал хлеба. Тирбах распечатал коньячные бутылки, и гулянка началась. Наутро Шемелин проснулся поздно, косые солнечные лучи освещали купе, у окна напротив сидел Мамонтов. У есаула сильно болела голова с похмелья, тошнило.
– С добрым утром! – приветствовал его Мамонтов, заметив, что есаул проснулся.
Шемелин промычал в ответ что-то нечленораздельное, покрутив головой, прохрипел:
– Нет ли там чего опохмелиться?
– Есть немного, со стакан осталось коньяку.
– Дайте… – стуча зубами о кружку, есаул выпил поданный Мамонтовым коньяк и сразу же почувствовал облегчение. Поблагодарив Мамонтова, он сел на полку, огляделся – А где же Фомин?
– Не приходил, наверное, все-то картежит. Заходил Тирбах, пробовал будить вас, не добудился. Проститься заходил.
– Как проститься, куда он задумал?
– Уже уехал. Оба с Резухиным переоделись в казачью одежду и махнули на другом поезде, пока наш задержался на одной станции.
– Куда же они?
– До Читы пока, а вообще-то за границу, к Семенову.
– Да-а, жалко, что вчера разговор об этом не зашел… я, пожалуй, тоже присоединился бы к ним…
