Текст книги "Грант вызывает Москву."

Автор книги: Василий Ардаматский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Майор Капп положил трубку и, уходя, обратился к Шрагину:

– Благодарю вас.

Шрагин молча наклонил голову.

Бодеккер сидел неподвижно, уставившись прищуренным взглядом в глухую стену кабинета.

– Нет, нет, все–таки мы чего–то об этой стране не знаем, – сказал он наконец, точно размышляя вслух. Бодеккер повернулся к Шрагину, но задумчивость в его светло–карих глазах оставалась, он смотрел на Шрагина и точно не видел его. – Вчера мой коллега, но настоящий плавающий адмирал рассказал о бое нашего эсминца с русским торпедным катером. Русские дрались, как львы; уже теряя плавучесть, успели выпустить торпеду и повредить эсминец, а когда стали тонуть, они пели какую–то песню. Моего коллегу поразило, что этот свой подвиг горстка моряков совершала без свидетелей, зная, что их героизм останется безвестным. Что же ими двигало? А?

– Фанатизм, – ответил Шрагин.

– Нет, господин Шрагин! – решительно возразил Бодеккер. – Фанатизм на войне – это явление сугубо индивидуальное, здесь следует употреблять совсем другое понятие – патриотизм. Интересно, как вы прочитали эту прокламацию?

– С удивлением, – ответил Шрагин.

– Чему вы удивились?

– Самому факту ее появления.

– Да, да, именно удивление, понимаю вас, – вдруг возмущенно заговорил адмирал, и лицо его начало наливаться краской. – И это ваше и мое удивление, скажем прямо, на совести гестапо. Это их стиль. Так было и в Берлине. Они громят еврейские магазины и синагоги, а коммунисты в это время действуют уи них под носом…

В кабинете Релинка листовку исследовали специалисты. Они сошлись на том, что напечатана она на примитивном станке, который может быть установлен где угодно. Релинк позвонил генерал–наблюдателю Штромму, сообщил ему о листовке и о заключении экспертов.

Штромм попросил доставить ему экземпляр листовки.

– У нас всего–навсего один экземпляр, – ответил Релинк. – Мои люди ищут по городу второй. Я пришлю вам фотокопию.

Релинк умышленно сказал неправду. На столе у него лежало нисколько листовок и уже сделанные с них фотокопии. Релинк отобрал самую плохую фотокопию и отправил ее Штромму…

В этот день Релинк записал в своем дневнике:

«5 ноября 1941 года в городе обнаружены прокламации коммунистов к годовщине их революции. Поражает текст прокламации. Кроме стандартного московского вопля в самом конце, в прокламации ни слова о катастрофе, постигшей их хваленое государство. Она написана так, будто ничего в их стране не произошло и наши солдаты не стучатся в кремлевские ворота. Прочитав прокламацию, я, честное слово, испытал чувство оскорбления равнодушием. Мне было бы приятней, если бы они осыпали нас бранью, проклятиями и угрозами. По крайней мере я бы почувствовал, что я есть и что они чувствуют мои пальцы на своем горле. Но если они отказываются признавать, не говорит ли это о том, что я и моя служба недостаточно активны и беспощадны?..»

Листовок было немного, но о них говорил весь народ. Эксперты Релинка смеялись, что листовки напечатаны на обратной стороне обоев с идиллическими цветочками, а жителям города это говорило, в каких тяжелых условиях действуют люди, которые выпустили эту листовку. Город волновало, что листовка по содержанию была похожа на обычное праздничное поздравление мирного времени. Люди, прочитав листовку, вспоминали, как они, бывало, праздновали октябрьскую дату, как ходили друг к другу в гости, пели за столом песни… И еще они думали о том, что в городе есть люди смелее их, люди, которые не смирились с несчастьем и свято оберегают традиции прежней жизни. Одним от этого становилось стыдно, и они начинали отыскивать причины, оправдывающие их молчаливую покорность событиям. Другие задавали себе вопрос, как они могут помочь тем храбрым людям.

Глава 20

7 ноября Эмма Густавовна решила устроить семейный ужин.

– Отметим все же наш привычный праздник, – немного смущенно сказала она Шрагину.

– А если явятся ваши гости? – спросил Эмму Густавовну Шрагин.

– Для них это будет просто ужин, и все, – ответила она и шепотом добавила: – Это Лили потребовала, чтобы я устроила ужин. – Она тяжело вздохнула. – Я говорю ей: учись у Игоря Николаевича спокойствию. Работает человек с немецким адмиралом и никакой трагедии из этого не делает…

Недавно Эмма Густавовна сказала Шрагину: «Мы же с вам не какие–нибудь предатели, мы просто понимаем, что изменить ничего не можем…» Уже не первый раз она говорит с ним, как со своим союзником. Лиля понимала, что Шрагин остался в городе не для того, чтобы работать с немецким адмиралом, но она не могла смириться с тем, что ее мать так просто принимает новую свою жизнь и даже утверждает, что ей сейчас интереснее жить, чем раньше. Лилю бесило и то, что мать легче, чем она, находит общий язык со Шрагиным.

Шрагин видел, что происходит с Лилей, и надеялся, что она постепенно разберется во всем и поймет, что от нее требуется. После того как история с Лилиной подругой благополучно завершилась, Шрагин прямо сказал ей, чтобы она в подобные дела больше не лезла, если не хочет вызвать трагических последствий для всех, и объяснил, что самую большую пользу она может принести, внимательно слушая и запоминая все, что говорят гости в ее доме. Лиля сначала обиделась, но потом как будто согласилась со всем, что говорил ей Шрагин, и даже стала время от времени передавать ему подробные записи застольных разговоров немцев. Она очень переменилась. Совсем недавно она, сидя за столом, больше молчала, а теперь вдруг стала болтлива, кокетлива, много смеялась, охотно садилась за рояль. Перемена в ее поведении так бросалась в глаза, что это могло вызвать у гостей в лучшем случае недоумение, и Шрагин вынужден был сказать ей об этом.

– На что же я тогда способна? Ничего не умею, ничего! – воскликнула она, и глаза ее наполнились слезами.

– Все требует умения, дорогая Лиля.

Шрагин и досадовал на нее и в то же время жалел и понимал, что должен терпеливо и осторожно вести ее по трудной дороге, на которой она случайно оказалась…

Ужин по случаю, как выразилась Эмма Густавовна, «привычного праздника» начался с того, что Лиля нечаянно разбила единственную бутылку немецкого вина.

Эмма Густавовна возмутилась. Шрагин видел, как Лиля вспыхнула после резких слов матери, съежилась, будто от удара, и поспешил разрядить обстановку.

– Это сделала не Лиля, а само провидение, – весело рассмеялся он. – Мы собирались по случаю нашего праздника пить чужое вино, и, очевидно, провидение решило помешать этому.

– А что, ведь правда, – сменив гнев на милость, сказала Эмма Густавовна. – Это был бы форменный нонсенс – выпить за наш праздник вино, оставшееся от немецкого генерала. Извини меня, девочка… – она обняла и поцеловала дочь. Мир был восстановлен.

Шрагин, а за ним Эмма Густавовна и Лиля подняли пустые бокалы.

– Вообразим, что в них наша родная русская водочка, – сказал Шрагин. – И выпьем по случаю нашей… привычной даты…

– Я пью за Великий Октябрь! – воскликнула Лиля и чокнулась со Шрагиным.

В это мгновение в передней раздался звонок. Эмма Густавовна пошла открывать дверь и поспешно вернулась.

– Спрячьте бокалы, – шепнула она.

Лиля взяла бокалы, но Шрагин остановил ее:

– Не надо. Только прошу вас, не надо повторять ваш тост.

В передней слышались мужские голоса. Генерал Штромм на правах старого знакомого первый вошел в гостиную.

– Что я говорил? – крикнул он, обернувшись к кому–то в переднюю. – Они, конечно, празднуют!

В гостиную вошел высокий худощавый человек в черном штатском костюме и в крахмальной рубашке. Рыжеватые его волосы, коротко подстриженные, разделял аккуратный боковой пробор, в черном галстуке блестел золотой значок со свастикой.

– Ганс Релинк, – представился он.

– А лучше просто Ганс, – по обыкновению очень громко и бесцеремонно начал генерал Штромм и обратился к Эмме Густавовне с притворной строгостью: – Значит, отмечаете, мадам, праздник революции?

Лицо Эммы Густавовны покрылось красными пятнами.

– Привычка, как известно, вторая натура, – спокойно сказал Шрагин. – Четверть века – срок для выработки привычки достаточный.

– Не нужно оправдываться, – с мягкой улыбкой, открывшей крупные зубы, сказал Релинк, поглаживая свой квадратный подбородок. Мы все понимаем и даже кое–что захватили с собой… Там, в передней, корзинка, – обратился он к Эмме Густавовне.

– Воевать с привычками людей не наша обязанность, – сказал Релинк, садясь на диван рядом со Шрагиным.

– Это, по–моему, не совсем точная позиция, – возразил Шрагин. – У русских есть привычки, которые для вас очень опасны.

Релинк удивленно посмотрел на Шрагина:

– Что вы имеете в виду?

– Позавчера я у себя на заводе сорвал листовку коммунистов, и это значит, что они продолжают привычную для них деятельность, – сказал Шрагин.

– Где эта листовка? – небрежно спросил Релинк. – Мне очень хотелось бы на нее посмотреть.

– Я отдал ее адмиралу Бодеккеру, потом ее взял майор Капп.

Релинк вспомнил, как майор Капп говорил ему, будто листовку сорвал он сам. Интересно, кто из них врет?

Эмма Густавовна суетилась, расставляя закуски и вино, принесенные гостями. Когда все было готово, над столом всей своей грузной фигурой поднялся генерал Штромм.

– Господа, внимание, – прогремел его голос, как команда на плацу. – Наполните бокалы. Слово имеет мой друг Ганс.

Релинк встал и заговорил тихим приятным голосом:

– Господа хозяева этого уютного дома, аттестованного мне генералом Штроммом в качестве истинно немецкого! Собираясь к вам, мы подумали о том, что вы сегодня отмечаете свою историческую дату, и, признаться, боялись, как бы наше появление не смутило вас. Чтобы это смущение с самого начала устранить, я предлагаю выпить за вашу историю, ее не в силах изменить никто. Хох!

Релинк в одно дыхание осушил свой бокал и с торжественным лицом ожидал, пока выпьют все. Его тост растрогал Эмму Густавовну. Она пила свое вино, благодарно смотря на гестаповца. Шрагин отдал должное ловкости, с какой Релинк повернул эту щекотливую тему. Лиля смотрела на Релинка с каким–то тревожным интересом. Генерал Штромм выпил и усмехался чему–то про себя.

Непринужденный разговор, однако, не завязывался. Генерал Штромм усиленно угощал Лилю и Эмму Густавовну. Релинк внимательно и деликатно посматривал на Лилю и, наконец, сказал:

– Я столько слышал о вас от генерала, что, наверное, узнал бы на улице. Знаете, что он говорит? Самая красивая молодая женщина в городе, но увы, она оккупирована, как и город, но только не нами. Могу заявить, что согласен с генералом.

Лиля покраснела.

– Просто в городе осталось слишком мало женщин… А в мире все относительно.

– Не согласен, – любезно наклонив рыжеватую голову, возразил Релинк. – В отношении женщин теория относительности неприменима.

– Не спорьте вы с ним, это бесполезное занятие, он же по специальности следователь! Хо–хо! – прогремел генерал Штромм.

Шрагин заметил, как по лицу Релинка метнулась тень недовольства.

Заговорили о музыке, и вскоре Лиле пришлось сесть за рояль. Она сыграла свою любимую «Лунную сонату» Бетховена.

Все долго молчали. Потом Релинк сказал задумчиво и томно:

– Поразительна сила гения, забываешь все. Ради бога, сыграйте что–нибудь Вагнера.

– Не хочется. Я его не люблю, – ответила Лиля.

– Как можно! – воскликнул Релинк. – Вы же немка, а Вагнер – это поющее сердце Германии.

– А я не люблю, – упрямо повторила Лиля и заиграла Чайковского из «Времен года».

– О, Чайковский! – тихо воскликнул Релинк, блаженно закрыв глаза.

Генерал Штромм сидел молча и с каменным лицом цедил вино. Шрагин, слушая музыку, думал все время о своем, о самом главном. Да, это люди гестапо…

Релинк продолжал сидеть рядом с ним на диване и, казалось, не замечал и не слышал ничего, кроме музыки, взгляд его не отрывался от Лили. Вдруг она на середине такта оборвала игру.

– Что–то ужасно заболела голова. Извините… – она встала и вышла из комнаты.

Релинк осторожно тронул Шрагина за локоть и шепотом сказал:

– Ваша жена производит впечатление нездорового человека. Не нужна ли наша помощь? Мы можем прислать прекрасного врача.

– Нервы! – вздохнул Шрагин. – Вы должны понимать, что нам не так просто пережить ломку всей жизни. Это процесс мучительный.

– Да, да, мы это понимаем, – сочувственно и с сожалением закивал Релинк. – И очень досадно, что не все наши люди понимают это. Как в этом смысле у вас на заводе? – участливо спросил он.

– Трудно ответить кратко, – попадая в тон Релинка и точно жалуясь, сказал Шрагин. – С одной стороны, известная вам листовка, а с другой – я каждый день вижу, как спокойно ведут себя на заводе рабочие.

– Вы слышали о попытке взорвать ремонтирующийся корабль?

– Слышал, – небрежно ответил Шрагин. – И все–таки делать выводы еще рано.

– Вы имеете в виду и себя?

– Конечно, и себя, – спокойно ответил Шрагин. – Только для меня все легче и проще оттого, что у меня есть этот дом и любимая жена. А ведь наши рабочие, да и инженеры живут очень плохо. И стоит кому–нибудь напомнить им о недавнем прошлом, ни к это вызывает озлобление ко всему сегодняшнему.

– Неужели это прошлое было таким хорошим? – совсем без иронии, мягко спросил Релинк.

– Все в мире относительно, – улыбнулся Шрагин. – Во всяком случае, люди жили значительно лучше, чем теперь.

– Но глупо быть нетерпеливым, когда речь идет об устройстве жизни в такой огромной стране, как ваша, да еще когда идет война. Мы все же не волшебники.

– Это могу понять я, но как это объяснить тем рабочим, которым не только нечего есть, но даже нечем протопить печь?

– Да, городское самоуправление работает отвратительно, – согласился Релинк.

– Там тоже не волшебники, – заметил Шрагин.

– Но знаете, сказать откровенно – мы ожидали здесь для себя более тревожную жизнь. Пожалуй, уже можно сказать, что расчет ваших партийных кругов на то, что советские люди ринутся в безрассудную борьбу с нами, мягко говоря, не оправдался. Интересно, что вы думаете на этот счет?

– О том, что делается в городе, я просто не знаю, – ответил Шрагин.

– О! Если б делалось, вы бы знали! В том–то и дело! – рассмеялся Релинк. – Очевидно, господа коммунисты ушли в такое глубокое подполье, что не могут из него вылезти.

– И все же вы ошибаетесь, если считаете, что люди довольны своей нынешней жизнью, – сказал Шрагин.

– Скорей бы весна и лето! – тихо воскликнул Релинк. – Тогда все будет восприниматься иначе.

Гости ушли около часу ночи.

– Очень славно все получилось, – сказала Эмма Густавовна. – А я так боялась, так боялась! Ну посмотрите, как тактично они отнеслись к тому, что мы отмечали свой праздник. Верно Игорь Николаевич?

– Да, не без того, – рассеянно ответил Шрагин.

Ему казалось, будто он был виноват в том, что Релинк имеет возможность говорить об отсутствии заметного сопротивления оккупантам.

Глава 21

Уже целую неделю Федорчук по ночам рыл подземный лаз к тайнику с оружием и взрывчаткой. Это была адова работа: стоя на четвереньках, топором вырубать землю, затем выгребать ее и рассыпать на огороде. А надо было прорыть почти десятиметровый ход. Вот когда пригодилась ему тяжелая атлетика. Но что она в сравнении с этой работой? Лицо у него осунулось, стало серым, пышные волосы слиплись от пота, даже белесые его ресницы потемнели от грязи. На полпути появилась непредвиденная трудность – стало не хватать воздуха. Федорчук задыхался, обливался холодным потом и быстро терял силы. Ему приходилось подолгу лежать на спине, прежде чем он мог снова собраться с силами. Хорошо еще, что ему не надо было ходить на работу – он хорошо отсыпался днем.

А три дня назад Федорчук услышал громкие голоса за забором. Он глянул в щель и замер: в недостроенное здание, под которым был его тайник, в ту его угловую часть, которая была уже под крышей, вселялись немецкие солдаты. Федорчук решил работу продолжать, только заменил топор винтовочным штыком. Теперь стало еще труднее. На другой день к нему подключился Харченко. Работали попеременно. Пока один отсиживался в сарайчике, другой работал. И вот, наконец, на Федорчука обрушился последний и пласт земли и оголилась доска, которую он узнал. Это было дно тайника.

На другой день взрывчатка и оружие были взяты из тайника и перепрятаны в сарайчик и в дом Федорчука. Часть взрывчатки унес к себе Харченко.

Первой целью для диверсионного удара была избрана устроенная немцами в городском саду ремонтная автобаза и склад автоимущества. Работавший на железнодорожной станции Ковалев сообщил, что в адрес этой базы идет очень много всякой техники.

Принимая решение нанести первый удар именно здесь, Шрагин понимал, что материальный урон от диверсии может оказаться не очень большим, главное было в моральном эффекте – сад, где расположилась база, находился в центре города, и весь он станет очевидцем еще одного эпизода борьбы патриотов с оккупантами. А это поважней счета материального…

И воскресенье Федорчук и Харченко, как благонамеренные горожане, прогуливались по городу. А почему бы им и не погулять, если их документы свидетельствуют, что и минувшую неделю они добросовестно трудились для нового порядка?..

Они побывали, конечно, возле городского сада. Там не было заметно никаких признаков жизни – немцы свято соблюдали воскресенье. На аллеях сада лежал чистый, нетронутый снежок. Но и в будни немцы работали здесь только по ночам, и это очень осложняло предстоявшую операцию. Шрагин требовал совершенно точно установить, в какие часы на базу доставляется техника. Уже несколько раз Федорчук и Харченко ходили в ночную разведку и установили, что грузовики с техникой прибывают на базу не позже трех часов ночи и что при складе постоянно находится не меньше двадцати солдат. Шрагин приказал провести еще одну поверочную разведку. Это следующей ночью сделает Федорчук. А пока он вместе с Харченко гулял по городу.

Они шли через центр и только теперь заметили, что вокруг солнечный декабрьский день и город, припушенный снежком, выглядел чистеньким и даже повеселевшим. Но он был таким безлюдным, что опасно было идти как ни в чем не бывало по этому пустынному мертвому городу.

– Давай зайдем за Юлей? – предложил Федорчук. – Она уже отдежурила, возьмем ее и пойдем к нам чаевничать.

– Неопасно?

– В ресторан мы не полезем…

Они вошли в длинный узкий двор позади ресторана, и Федорчук скрылся за маленькой дверью с табличкой «Служебный вход». Харченко, присев на бочку, стал ладить самокрутку.

Из маленькой двери вышли Федорчук, Юля и с ними коренастый немец в военном кителе, но без всяких знаков различия. Харченко на всякий случай решил сделать вид, что он не знает ни Федорчука, ни Юли, а те, стоя у дверей, весело о чем–то поговорили и стали прощаться. Немец поцеловал Юле руку, с Федорчуком обменялся крепким рукопожатием и скрылся за маленькой дверью. Федорчук кивнул другу:

– Пошли!

Когда они уже далеко отошли от ресторана, Харченко спросил:

– Что это ты за дружка завел?

– Погоди, Паша… – ответил Федорчук.

Юля уже давно выполнила указание Шрагина и работала переводчицей в ресторане для офицеров военной авиации. Красивая, бойко говорившая по–немецки, она пользовалась среди офицеров большим успехом. Шрагин уже начал получать от нее дельные донесения. Так благодаря Юле Москва своевременно узнала о переброске из Франции на Кавказ третьей воздушной армии… И вот несколько дней назад, когда она дежурила, с ней заговорил очень странный немец. Он был в военной форме, но какое у него звание, понять было нельзя. Однако он жил в отеле, а это рядовому солдату не по карману. Он спрашивал Юлю про жизнь в городе, интересовался, как она относится к немцам. Юля, конечно, представила ему жизнь города и свою жизнь в самых радужных красках. Он серьезно выслушал ее и сказал, что сам уже успел кое–что увидеть и поэтому думает, что Юля говорит неправду.

– Зачем? – спросил он, заглядывая ей в глаза.

– Может, другим и не так хорошо живется, как мне, а человек ведь судит по себе, – игриво ответила она, поправляя свои модно валиком причесанные волосы.

– Это не похоже на русских, тем более на советских, – сказал немец. – Я ведь бывал в вашей стране раньше и еще тогда восхищался развитым у вас чувством коллектива, общества.

Услышав это, Юля невольно оглянулась по сторонам.

– Не бойтесь, – шепнул немец.

– А мне бояться нечего, – нарочито не понижая голоса, сказала Юля, смотря в глаза немцу своими большими черными глазами.

– Положим, это тоже не совсем верно, – улыбнулся немец и спросил: – Как вас зовут?

– Юля… Юля Федорчук.

– А меня Вальтер. Вот мы и познакомились.

Юля молчала.

– И еще я хочу сказать вам, что я женат и очень люблю свою жену, у нас двое ребятишек. Хотите посмотреть? – Он вынул из кармана портмоне, в котором внутри под слюдяной бумажкой находилась фотография некрасивой женщины, обнимавшей двух мальчишек дошкольного возраста. – Это Петер, а это Иохим, а это моя Анна, – показывал Вальтер. – Так что я прошу вас не думать, что у меня есть какие–нибудь задние мысли. Просто я здесь чертовски одинок. И потом, мне хочется поговорить с советским человеком. Откуда же вы так хорошо знаете немецкий? – вдруг спросил он.

– А я немка, – с вызовом ответила Юля и заметила, что Вальтер насторожился.

– Но вы назвали совсем не немецкую фамилию, – сказал он.

– Мужа выбирают не по фамилии, – улыбнулась Юля.

– И вы приехали сюда… с нашими?

– Я родилась в этом городе, и таких немцев тут полным–полно.

Вальтер улыбнулся, но как–то принужденно. Он, наверное, еще не верил Юле.

– Откуда же здесь такие немцы? – спросил он.

Юля в двух словах рассказала ему давнюю историю поселения немецких колонистов на юге Украины.

– Вон, оказывается, как давно началась здесь немецкая оккупации, – рассмеялся Вальтер.

Они поговорили еще немного, и Вальтер ушел, церемонно поцеловав ей руку.

Два дня он не показывался, а сегодня утром пришел в ресторан, когда еще никого не было, и стал рассказывать Юле о себе. Он авиамеханик. В тридцатых годах работал в русско–немецкой акционерной компании «Дерулюфт», самолеты которой летали между Россией и Германией. Два года он обслуживал немецкие самолеты на нашем аэродроме в Великих Луках. Научился немного говорить по–русски, завел себе русских друзей, с которыми активно переписывался и после возвращения в Германию. В тридцать пятом году за эту переписку его уволили из авиации. Два года он работал на велосипедном заводе, но как только завод стал делать мотоциклы для армии, его снова уволили. Когда началась война, он был без работы, его сразу взяли в армию, однако оружия не давали. Он почти два года просидел писарем на интендантском складе, имея дело с бельем, ботинками и прочей амуницией. Но о нем вдруг вспомнил летчик, с которым он работал в «Дерулюфте», теперь летчик стал военным и служил в штабе восемнадцатой армии. Он затребовал Вальтера к себе. И вот теперь Вальтер в этом городе и ждет оформления на какой–то аэродром…

Слушая Вальтера, Юля старалась понять, зачем он все это ей рассказывает. Ей хотелось верить, что он говорит правду. Вальтер вызывал доверие всем своим видом, ровным спокойным голосом, открытым взглядом серых глаз. Но Юля всегда помнила главный наказ Федорчука – быть трижды осторожной со своими немецкими знакомыми.

– Зачем вы все это рассказываете? – прямо спросила она.

– Чтобы вы знали, что я не из тех оголтелых, которые ворвались в ваш дом и не считают вас за людей, – не отводя глаз, ответил Вальтер. – И еще я хочу, чтобы вы знали, что немцы есть всякие, в том числе и такие, которым стыдно за то, что здесь творится…

Как раз в эту минуту Федорчук вошел в ресторан, и Юля познакомила его с Вальтером. О первом ее разговоре с этим немцем Федорчук уже знал и сейчас внимательно его рассматривал.

– Вальтер Шницлер, авиамеханик, – представился немец.

Произошло мгновенное замешательство из–за того, что Федорчук не сразу протянул ему свою руку.

– Не опасайтесь пожать мне руку, она у меня абсолютно чистая, как и совесть, – сказал Вальтер напряженным голосом.

Федорчук протянул руку. Вальтер сжал его ладонь и тихо сказал:

– Мне очень дорого ваше рукопожатие, – и вдруг рассмеялся: – Довольно вульгарная ситуация: муж застал жену с другим.

Никто даже не улыбнулся его шутке, и Вальтер смущенно пробормотал:

– Прошу прощения.

Они стояли в неловком молчании, избегая смотреть друг на друга.

– Ну, теперь я вас увижу нескоро, – сказал Вальтер Юле. – Назначение уже в кармане, правда, я буду служить совсем недалеко от города и когда–нибудь позволю себе зайти к вам. Можно?

– Пожалуйста.

– Спасибо, до свидания…

Сейчас, по дороге домой, Юля рассказывала Федорчуку и Харченко о своем сегодняшнем разговоре с Вальтером.

– Черт его знает, но он не производит впечатления сволочи, – говорил Федорчук, рассматривая свои ободранные руки. – А ведь он назначен на аэродром, которым интересуется наш Батя.

– Вот и надо доложить о нем Бате, – отозвался Харченко.

Так и решили…

Глава 22

Операцию в городском саду проводили Федорчук, Дымко, Ковалев, Григоренко и местный подпольщик Зиканов – пожилой человек, до войны работавший сторожем в этом саду. Харченко должен был задержать пожарные машины, когда они будут мчаться к месту диверсии.

Начало операции было назначено на два часа ночи. С вечера потеплело, и с гавани в город надвинулся густой туман, затопивший улицы непроницаемой белой мглой. Еще до тумана Федорчук, руководивший операцией, встретился с подпольщиком Зикановым, и они спрятались под развалинами дома недалеко от сада. В это время Дымко и Григоренко уже находились на своей исходной позиции – с другой стороны сада. Всех тревожил туман, боялись, что в нужный час не найдут друг друга. Больше всех нервничал Харченко, место которого было в двух кварталах от городского сада. Он изготовил специальные ленты с гвоздями, которые должен был расстелить на мостовой. Как в такой мгле нащупать середину улицы? Сработают ли его ленты? А что будет, если машины поедут не по этой улице и он не успеет перетащить свои ленты к перекрестку?..

Зиканов огородами провел Федорчука к той части сада, где размещались военные склады. Он шагал сквозь туман уверенно, как днем, Федорчук с двумя тяжелыми минами еле поспевал за ним. Там, где забор сада вплотную примыкал к стене кирпичного здания, в котором размещался гарнизон базы, Зиканов оставил Федорчука и исчез во мгле.

Фодорчук положил мины на землю и стал прислушиваться к тому, что происходило на территории базы. Оттуда приглушенно доносились голоса, рычали автомобили – там, как всегда, шла ночная приемка грузов. Она обычно заканчивалась к двум часам ночи, но случалось, и позже. Тогда грузовики оставались на базе до следующей ночи и шоферы ночевали у солдат гарнизона. Очень важно было установить, остались ли грузовики на эту ночь и сколько их.

Из мглы бесшумно возникли человеческие фигуры – Зиканов привел Дымко и Григоренко. Все дальнейшее происходило в полном молчании – детальный план диверсии каждый знал настолько хорошо, что никаких распоряжений не требовалось. Зиканов и Ковалев быстро вынули из забора бруски известняка, образовался довольно широкий лаз. Первым в сад проникли Григоренко и Дымко. Их задача – заблаговременно подобраться к зданию, где ночуют солдаты, чтобы в нужную минуту держать двери здания под огнем автоматов, а в конце операции прикрывать отход товарищей. Вслед за ними, взяв по мине, пошли Федорчук и Зиканов. У них задача была самая сложная – подорвать два больших пакгауза. Мины были довольно мощные, но, чтобы они сработали на всю силу, их нужно было бросить внутрь зданий. Туман и помогал и мешал. В белой его мгле Федорчук и Зиканов быстро прошли к пакгаузам, но для того, чтобы обнаружить вентиляционные окна, через которые они рассчитывали бросить мины, им пришлось искать их буквально на ощупь. Так же на ощупь Ковалев обнаружил пять оставшихся на ночь грузовиков.

…Мины взорвались почти одновременно. Крышу одного из пакгаузов сбросило на землю, и Федорчук чуть не попал под нее. В казарме стекла вылетели из всех окон. Оттуда начали выбегать солдаты. Григоренко и Дымко вели по ним прицельный огонь. Солдаты, оставшиеся в здании, начали стрелять из окон.

Над городским садом поднялась ревущая стена огня. Харченко раскатал по улице ленты с гвоздями и затаив дыхание ждал.

Три пожарные машины пронеслись мимо него, и только несколько секунд спустя раздались хлопки и шипенье лопнувших камер. Первую машину развернуло поперек улицы, вторую вынесло на тротуар, третья врезалась в первую. Там слышались крик и ругань пожарных.

Харченко, как было предусмотрено планом, поспешил к городскому саду на помощь товарищам. Но когда он подбежал к горящим складам, его помощь уже не была нужна – товарищи отходили к лазу…

Было условлено: сразу после диверсии разойтись по домам.

Город был разбужен взрывами, у домов стояли люди, наблюдавшие пожар, обагривший все небо.

Федорчук присоединился к группе людей, стоявших на перекрестке, и слушал их разговор.

– В горсаду горит, это точно. А только чему там гореть?..

– Значит, есть чему, если так горит…

– А тряхнуло–то как – посуда загремела…

– Неужели наши с воздуха кинули?..

– Тревоги не объявляли, да и попади–ка сверху, да еще ночью.

– Просто так могло взорваться…

– Просто так только воронье кричит.

– Аккуратно сделано, с умом.

– Ведь поди ж ты, полон город солдатни, опять же гестапо, а проморгали.

– Когда жди беды со всех сторон, глаз не хватит…

Федорчук слушал этот неторопливый разговор незнакомых ему людей и переживал, может быть, самые счастливые минуты за всю свою жизнь в этом городе.

Шрагин в этот час сидел на скамейке во дворе своего дома. Он вышел сюда еще задолго до взрыва и проложил на снегу тропинку, вышагивая от дверей дома к водопроводной колонке и обратно. Его остановил только грохот взрывов. Теперь он сидел на скамейке и, улыбаясь, смотрел на розовую от зарева заснеженную крышу соседнего дома. «Ну, господин Релинк, что вы скажете сегодня о своей спокойной жизни здесь?..»

А Релинк в это время стоял на перекрестке у городского сада, в лицо ему хлестал раскаленный пожаром воздух, крупные искры кружились над его головой. Полчаса назад его подняли с постели, и он примчался сюда. Ему уже показали ленты с гвоздями, остановившие пожарные машины, но и без этого он понимал, что здесь совершена смелая диверсия, эффект которой тем больше, что совершена она на виду у всего города.

К Релинку подошли комендант города Гофман и начальник полиции Цах. Насколько позволило бушующее пламя, они обследовали место происшествия, лица у них были в пятнах копоти, от них пахло горелым…

– Что скажете, хозяева города? – спросил Релинк с недоброй усмешкой.

– Команда, охранявшая склады, судя по всему, перебита, – сказал Гофман, вытирая лицо платком.