Текст книги "Грант вызывает Москву."

Автор книги: Василий Ардаматский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Они выпили еще, и «отец» Савелий вдруг мечтательно сказал

– Вот бы поймать какого красного гуся, да чтобы покрупнее. Большие деньги сулит за это Савченко, да, большие. Везет же людям! Завтра на собрании будут давать премии тем, кто отличился. Кто евреями занимался, тем по десять тысяч отваливают.

– Рублей? – не поверил Величко.

– Каких рублей? – заорал опьяневший «отец» Савелий. – Марок! И не этих сортирных, а тех, настоящих! Шутка!

– Откуда в твоей казне марки?

– Откуда, откуда… – «Отец» Савелий хитро прищурился. – Дурила, немцы третьего дня сто тысяч отвалили комитету, да, сто тысяч. Подумать только!

– И завтрашнее собрание только для раздачи денег и созывают?

– Деньги – в разном, а главное – Савченко речь держать будет, а потом голосованием будет утверждаться состав комитета, чтобы полные права ему были…

Как только бутылка спирта иссякла, «отец» Савелий потерял всякий интерес к беседе и начал голосисто зевать, похлопывая ладонью по растянутому беззубому рту. Он сразу захотел спать…

Пока информация Величко о предстоящем собрании националистов прошла по цепочке связи, прошло три дня, и предложение Величко сунуть взрывчатку в церковь во время собрания осталось невыполненным. Впрочем, Шрагин об этом и не сожалел. Он продолжал считать, что удар нужно наносить по головке банды.

Сразу после собрания Величко узнал, что Савченко на среду назначил первое заседание избранного комитета. Соберутся к восьми часам вечера на его квартире. Лучшего случая ждать было нельзя. Величко немедленно сообщил об этом Харченко, а тот по «молнии» вызвал связного Григоренко…

Два дня и две ночи Федорчук и Демьянов вели разведку дома, где жил Савченко. С начала января он жил уже в центре города. Величко предупредил, что при Савченко неотступно находится его личный охранник – парень богатырского роста, который носил морской китель поверх украинской вышитой рубашки со шнурочком на шее. Вход в квартиру был со двора, в котором находился какой–то военный склад, круглые сутки охранявшийся часовыми.

Почти до трех часов ночи под среду на квартире Федорчука разрабатывался ход операции. За столом, озаренным тусклым светом коптилки, сидели Шрагин, Федорчук, Демьянов и Ковалев.

План, предложенный руководителем операции Демьяновым, был очень простой, но в его простоте и таилась главная опасность. Если все сойдет гладко, операция займет не больше пяти минут. Но Шрагина волновало все, что входило в это «если». Он видел, что в любую минуту из тех пяти гладкий ход операции может быть нарушен, и необходимо предусмотреть любой поворот событий. Он неутомимо задавал вопросы–загадки участникам операции Демьянову, Федорчуку и Ковалеву.

– А если часовой успеет объявить тревогу, что тогда?

– Не успеет и пикнуть, – отвечал Демьянов, который по операции должен был заняться часовым.

– Ну, а если все же он пикнет? Предусматривалось и это.

– А если кто–нибудь из бандитов опоздает на заседание и появится во дворе в момент операции?..

– А если не удастся быстро взломать ставни и бандиты успеют воспользоваться оружием?..

– А если кто–нибудь из вас пострадает от взрыва?

– А если в момент взрыва случайно на улице окажется военный патруль?

После каждого «если» наступало молчание – все думали. На эти шрагинские «если» и ушли часы, и работа их была похожа на коллективное решение алгебраической задачи с бесконечным количеством неизвестных. Но ни у кого и мысли не было обидеться на придирчивость Шрагина, все понимали: он хочет одного – чтобы операция прошла успешно и без потерь.

В среду вечер, к счастью, был пасмурным, и уже к семи часам, когда в квартиру Савченко начали приходить члены комитета, двор, с трех сторон сжатый домами, погрузился в темноту. Ковалеву стало труднее оставаться на улице: с приближением комендантского часа она совершенно обезлюдела, и всякая одинока фигура привлекала внимание. Но и это «если» было предусмотрено: он укрылся в темном подъезде дома напротив заветных ворот и оттуда вел наблюдение.

Во двор уже прошло четырнадцать человек, а должно их быть семнадцать. Ковалев ждал этих опоздавших, но и после восьми больше никто не появлялся. Ровно в восемь произошла смена часового у склада.

Ковалев вышел из подъезда, завернул за угол. Здесь в тихом переулке на скамеечке сидели Демьянов и Федорчук.

– Уже четырнадцать, – тихо сказал им Ковалев, не останавливаясь.

Федорчук встал и пошел к цели. Выглядел он весьма респектабельно: черное пальто с барашковым воротником, шляпа, в руках пузатый портфель. Минуту спустя за ним двинулся Демьянов. Чуть позади – Ковалев. Теперь его задача – в случае чего броситься на помощь товарищам и прикрывать их отход. Если потребуется огнем – под пальто у него был подвешен тяжелый маузер.

С независимым, уверенным видом Федорчук прошел в глубь двора – часовой должен думать, что это еще один гость Савченко. Но, оказавшись там, где была дверь в квартиру, Федорчук метнулся за угол дома и присел за мусорным ящиком. Спустя минуту часовой увидел вошедшего во двор пьяного мужчину, который явно искал укромный уголок. Пьяный качался из стороны в сторону, но шел прямо на часового, как бы не видя его.

– Хальт! – негромко крикнул часовой.

– Что хальт, почему хальт? – бормотал пьяный и, остановившись в двух шагах от часового, повернулся к нему спиной и занялся вполне естественным делом.

– Ду, руссише швайн, – выругался часовой и сделал шаг к пьяному, замахнувшись прикладом автомата.

Стремительно повернувшись, Демьянов всадил нож в грудь часового и навалился на него всем телом. Тотчас Федорчук вышел из–за мусорного ящика и направился к закрытым ставнями окнам квартиры Савченко. Туда же подбежал и Демьянов. Он взял у Федорчука похожую на кирпич мину. Федорчук двумя своими мощными руками взялся за низ ставен и изо всей силы рванул их на себя. Замыкающий болт выдержал, но завесы с треском вырвались из стены и ставни отлетели в сторону. Демьянов широко размахнулся и бросил сквозь окно мину.

Грохот взрыва настиг их, когда они уже выбегали на улицу. От удара взрывной волны они не удержались на ногах. Улица были пустынна. Только Ковалев стоял у ворот. Все они спокойным, неторопливым шагом направились к перекрестку, а там в разные стороны и бегом…

В этот же вечер перестал существовать и метранпаж типографии Кулешов. Он шел домой и когда свернул в свой переулок, то нос к носу столкнулся с каким–то прохожим – в последнюю секунду своей жизни предатель увидел перед собой Григоренко…

От взрыва мины не погибли только два человека: совершенно не пострадал прибывший на совещание из Львова представитель украинского центра Кривенко, и до утра прожил доставленный в госпиталь «отец» Савелий, которому оторвало обе ноги.

Релинк прибыл на место происшествия через час после взрыва. Никаких сомнений, что здесь совершена новая крупная диверсия у него не было. Не сомневался в этом и начальник полиции СД Цах. Это ясно было всем, кто видел мертвого часового и развороченную квартиру Савченко.

Посоветовавшись с Цахом, Релинк громко обратился к окружавшим его людям:

– Все ясно, убегая из города, красные оставили здесь мину замедленного действия.

– Безусловно, – подтвердил Цах.

Внушив присутствующим эту версию, они сразу уехали.

На другой день утром к Релинку был доставлен уцелевший представитель украинского центра Кривенко. Вид у него был страшный: его лицо было все в синяках и беспрерывно подергивалось, нижняя челюсть отвисла, франтоватый костюм забрызган грязью.

– Что это за тайная вечеря была у вас? – с яростью начал Релинк.

– Мы… вырабатывали… мероприятия… лучшей помощи… оккупационным властям… – запинаясь, еле слышно отвечал Кривенко.

– Почему я ничего не знал о вашем приезде?

– Вас… должен был… информировать… Савченко.

– Кустари! Идиоты! – крикнул Релинк и, сжав зубы, выдавил: – Как это произошло?

– Мы… сидели… за столом… Савченко докладывал обстановку… затрещали ставни… разбили окно… Я вижу, летит кирпич… Успел свалиться под стол. Больше ничего… не помню…

– Почему Савченко не организовал охрану?

– Я как раз… тревожился. А Савченко сказал… во дворе часовой.

– Идиоты! – тихо, не разжимая губ, произнес Релинк.

Кривенко с трудом встал, но ноги его подкосились, и он рухнул на пол…

СД предприняла все, чтобы город не узнал об этом событии. Но спустя два дня подпольщики выпустили листовку, в которой сообщалось об уничтожении по приговору подпольного центра шайки предателей.

Ночью Релинк и Цах поехали в тюрьму. В кармане у Релинка был список из двадцати фамилий. Эти люди были ими приговорены к расстрелу. Выбор произвели очень просто: из каждой камеры по одному человеку. У Релинка было такое ощущение, что, если он не сделает этого, он просто не сможет ни работать, ни спокойно спать. От предвкушения мести он испытывал почти радостное возбуждение. Да, он будет наблюдать расстрел каждого из этих двадцати и сам воспользуется пистолетом…

Вот краткая запись, сделанная Релинком в дневнике после возвращения из тюрьмы:

«Какое наслаждение видеть падающего врага! Нет, нет, они смертны, как все! Смертны! И убедиться в этом еще раз очень приятно и полезно…»

Глава 26

В солнечное зимнее утро, в такое солнечное, что невольно думалось о весне, Шрагин шел на завод в приподнятом, радостном настроении. Ночью Кирилл Мочалин передал в Москву его очередную шифровку о боевых делах группы и подполья. Сообщил о ликвидации главарей националистической банды, передал новые и важные разведывательные данные. Шрагин думал о том, что вот сейчас его шифровку читают в Москве. Представить себе какого–нибудь конкретного человека из той прежней своей жизни он не мог. «Москва читает», думалось ему. Москва знает, что он и его люди ведут борьбу и уже имеют первые успехи

«А ты разве забыл?..» – вдруг спросил его незнакомый злой голос. Шрагин даже замедлил шаг: «Нет, нет, я не забыл! Но мне хочется сегодня смотреть вперед. Только вперед!»

И он энергично зашагал дальше.

Недалеко от завода увидел впереди двух мальчишек. Прячась, один – за афишную тумбу, другой – за столб, они обстреливали друг друга снежками. «Вот кому наплевать на все», – подумал он и невольно улыбнулся, увидев, как мальчишка, высунувшийся из–за тумбы, схлопотал себе снежок прямо в лоб. С воинственным криком он ринулся на противника врукопашную. Они сцепились, упали и покатились по снегу. Шрагин смотрел на них и смеялся. Ребята вскочили, отбежали к воротам и оттуда настороженно и враждебно смотрели на него.

– Война, ребята? – подмигнул им Шрагин.

Они молчали, не сводя с него враждебных глазенок. Но как только Шрагин сделал несколько шагов, в спину ему хлопнул снежок и он услышал злобный выкрик:

– Шкура продажная!

Он оглянулся, ребят словно и не было. Шрагин опять рассмеялся – и это сегодня было его радостью. «Ну конечно, – думал он, – в занятом врагом городе идет и еще смеется человек в добротном кожаном пальто и беличьей шапке. Кто же он может быть, этот человек, если не продажная шкура? Молодцы ребята!». И вдруг он вспомнил своего сына: «Сколько же ему сейчас? Да, целых полгода! Наверное, уже сидит. Сиди, малек, сиди, спокойно жди своего батьку…» Перед взором Шрагина, как в ускоренном кино, промелькнула суета людей на московском вокзале, тревожная толкотня садящихся в вагоны женщин, детей. Все остановилось. Теперь Шрагин видел только лицо Ольги, он помнил его таким, каким увидел в последний раз в окне вагона уже тронувшегося поезда. Она смотрела на него какими–то онемевшими глазами, прижимая к груди заснувшего сынишку. Сердце Шрагина сильно забилось, но он быстро взял себя в руки.

И снова тот злой голос: «А ты разве забыл?..» – «Да не забыл я! Не забыл!..» Сам того не замечая, Шрагин шел все быстрее и быстрее, точно хотел убежать от этого ненавистного голоса…

Служебный стол Шрагина стоял в приемной адмирала Бодеккера. Сидя за столом, он видел из окна причалы верфи, широкий просвет гавани и чуть правей и дальше панораму южной части города. Здесь же в приемной работал и адъютант Бодеккера, высокий, худощавый молодой человек Герман Пиц. Это был недоучившийся из–за войны инженер, он приходился дальним родственником адмиралу, и тот взял его в адъютанты, чтобы спасти от фронта. «Адмиральский шпиц», – так звали его рабочие на заводе. Однажды адмирал сказал, что Пиц – его глаза. Это было сказано точно. Пока адмирал сидел в своем заводском кабинете, Пиц шнырял по заводу. Он ни во что не вмешивался, только смотрел и потом докладывал адмиралу о том, что видел. Когда Пиц работал в приемной, Шрагин был настороже, он знал, что адъютант его не любит, наверное, ревнует к адмиралу.

Пиц был уже на месте, рылся в бумагах. Сухо ответив на приветствие Шрагина, он ушел в кабинет адмирала. Шрагин сел за стол и подвинул к себе «Журнал распоряжений». Но смотрел он в это время в окно. И как всегда, прежде всего увидел торчащее из воды плечо потопленного им осенью крана. Ему всегда было приятно видеть это мертвое плечо, оно казалось ему символом бессилия оккупантов заставить советский завод жить и работать для них. Да, бессилия, несмотря ни на что! Что же ты молчишь, злой голос?..

Когда Пиц вернулся, Шрагин раскрыл журнал и прочитал написанное самим Бодеккером распоряжение «проверить правильность оплаты труда рабочих, занятых на ремонте военных судов. Есть жалобы, что главный учетчик искусственно снижает оплату и делает это из каких–то корыстных побуждений», – писал адмирал.

Шрагин поднял глаза и наткнулся на злорадный взгляд Пица. Застигнутый врасплох адъютант скривился в улыбке и сказал:

– Там у вас запись об оплате рабочих. Снижение оплаты обнаружил я. И я просил адмирала поручить проверку вам. Учетчик – ваш… советский…

Главным учетчиком работал тот самый Фомич, который в ожидании прихода немцев верховодил среди оставшихся сотрудников заводоуправления. Еще тогда у Шрагина появлялась мысль: не оставлен ли он для подпольной работы? Когда связь с подпольщиками была налажена, Шрагин справился о нем, но оказалось, что его никто в городе не оставлял.

Однажды Шрагин слышал разговор рабочих о том, что Фомич – за глаза они звали его «Шакалом» – завел знакомство с немецкими интендантами и скупает у них консервы. Но особую ненависть рабочих вызвало поведение Фомича на заводе. Перед немцами он пресмыкался, а со своими разговаривал, как хозяйчик с батраками. «Эй, быдло, поворачивайся быстрее», – было любимым его выражением. Около месяца назад рабочие заманили Фомича в заброшенный пакгауз и пытались там расправиться с ним, накинув ему на голову мешок. Он вырвался, но потом никому ничего не сказал. Шрагин узнал об этом случайно…

И вот теперь Фомича обвиняли в искусственном занижении оплаты труда рабочих. Было, однако, не ясно, что заставляет его так поступать – ведь он не мог присвоить разницу в оплате. Может, он таким способом срывал на рабочих свою злость? Так или иначе, все это надо было выяснить, и Шрагин отправился к Фомичу, занимавшему маленькую комнатку возле бухгалтерии. Того на месте не оказалось. В бухгалтерии сказали, что он пошел принимать какую–то работу.

Шрагин отправился на верфь, но Фомича и там нигде не было. Он остановился на минутку возле стапеля с мертвой громадой недостроенного корабля, а потом прошел к носу корабля и сел там на груду досок. В обступившей его тишине было слышно тоскливое подвывание ветра в лесах стапеля. И вдруг его охватила тревога. Он даже оглянулся вокруг. Хотя уже знал – нечего оглядываться, тревога родилась в нем самом, опять звучал внутри злой голос: а ты помнишь? У тревоги было имя – Алексей Ястребов, и она смотрела на него глазами Ястребова – серыми, с коричневыми крапинками вокруг зрачков. И Шрагин слышал его голос: «На эту работу без любви вряд ли так просто пойдешь…»

Страшную весть об этой первой потере принес Григоренко на очередную встречу, происходившую на кладбище.

– Ястребов погорел, – сказал он. – Позавчера его взяли прямо из типографии. Его и наборщика, который шрифт добывал.

– Это точно?

– К сожалению…

– Почему вы сообщаете мне только сегодня? – спросил Шрагин, сильно побледнев.

– У меня же вчера не было с вами встречи, – чуть обиженно ответил Григоренко. – Я человек дисциплинированный и подчиняюсь схеме.

– Но вы могли сами подать сигнал, – тихо сказал Шрагин.

Григоренко молчал, тревожно поглядывая на Шрагина, – таким он его никогда еще не видел.

– Объявите по всей группе состояние тревоги, – после долгой паузы сказал Шрагин. – Прекратить все на две недели.

– Вы думаете, он не выстоит?

– Такие, как он, не сдаются, – тихо произнес Шрагин. – Идите и выполняйте мой приказ. Связь со мной через десять дней…

Григоренко ушел, и Шрагин сразу пожалел, что отправил его. Сейчас ему, как никогда, нужен был рядом свой человек. А вокруг торчали молчаливые могильные кресты, и прямо перед Шрагиным на холмике лежала мраморная плита с надписью: «Мужу и другу, вечно любящая жена». Мелькнула мысль: была ли у Алексея Ястребова жена? Шрагин этого не знал. Ведь толком ему так и не удалось поговорить о жизни со своими товарищами. Шрагин вспомнил свой первый разговор с Ястребовым, и ему стало стыдно, что его встревожила тогда угрюмая молчаливость парня.

Потом они виделись всего два раза. Встречи были краткие, разговор только о деле – как быстрее добыть шрифт, где лучше его спрятать, как с жильем, с документами. Ястребов был все таким же: говорил обдуманно, ни одного лишнего слова. Во время последней встречи, когда Шрагин спросил у него, не стоит ли ему покинуть типографию, он сказал:

– Не стоит. Шрифт может понадобиться еще.

…Мысли Шрагина оборвал услышанный им глуховатый мужской голос, он звучал откуда–то снизу. Шрагин выглянул из–за досок и увидел двух мужчин, стоявших прямо под ним на нижней площадке стапеля. Они, наверное, вышли из трюма корабля. В одном из них Шрагин сразу узнал Фомича, другого он видел впервые.

– Ты же мне всю судьбу покалечил, – сказал незнакомый Шрагину мужчина. – Я мог спокойно уехать, а ты наплел: «Давай останемся, будем немцам хребты ломать…» Как ты ломаешь перед ними свой хребет, это я вижу. Так ты хоть передо мной не верти, скажи прямо, что решил пойти по другой дорожке, тогда я свою дорожку сам найду.

– Никакой другой дорожки, Костя, у меня нет, – ответил Фомич. – Я сам как в волчью яму влетел. Обещали, что придет ко мне для связи человек. Вот жду… А пока решил заручиться у немцев доверием… – Он длинно, витиевато выругался. – Меня самого рвет, когда я со стороны на себя гляжу.

– Давай придумаем что–нибудь, – предложил незнакомец. – Ведь главное – не сидеть сложа руки.

– Что мы, Костя, с тобой можем придумать? – тоскливо спросил Фомич. – Я уже додумался. Пристрелю адмирала, а там будь что будет…

– Пойдем, я тебе кое–что покажу, – сказал незнакомец, и шаги их вскоре затихли.

Пораженный неожиданным открытием, Шрагин подождал немного и пошел к заводоуправлению. Еще утром он собирался расправиться с шакалом Фомичом руками немецкой администрации, а как поступить теперь, просто не знал…

Фомич, наверное, еще находился под впечатлением разговора с приятелем и на вопросы Шрагина давал весьма неосторожные ответы.

– Есть жалобы, что вы без всякого основания уменьшаете выработки рабочих, – сказал Шрагин, подчеркнув слова «без всякого основания», как бы подсказывая ему необходимость придумать основание.

Лицо у Фомича покрылось красными пятнами, он с ненавистью смотрел на Шрагина и отвечать не торопился.

– Я экономлю не свои деньги, а немецкие, – произнес он наконец.

Отметив про себя, что Фомич выдвинул неплохой аргумент, который можно будет использовать в рапорте начальству, Шрагин сказал:

– Но озлобленные рабочие хуже работают, и это наносит ущерб, который может быть гораздо дороже вашей экономии. Кроме того, это наносит ущерб немецкой армии.

– А я в их армию не нанимался, – отрезал Фомич и продолжал в том же тоне: – И рабочие тоже. А если кто из них ждал, что получит здесь кисельные берега и молочные реки, пусть знает, что для этого им надо было идти в полицию.

– По меньшей мере странное заявление, – сказал Шрагин. – За подобные мысли вы можете понести серьезное наказание.

– Я же еще тогда, в первые дни, понял, что вы далеко пойдете, и просил вас – не топите, помните? Считаете, что пришло время топить?

– Послушайте, я не могу поддерживать такой странный разговор, – сказал Шрагин. – Мне поручено выяснить, чем вызвана искусственно заниженная оплата труда рабочих. Если вы говорите – экономия средств, это я понимаю. Но одновременно вы не понимаете свою ошибку. – Шрагин подбрасывал Фомичу возможность сослаться на то, что он чего–то недопонял. Тогда все могло сойти без особого скандала. Ну не понимал человек, что его экономия неразумна, а теперь понял и делать этого больше не будет. В крайнем случае можно будет предложить перевести Фомича на другую работу…

– Может быть, наших рабочих собираются бесплатно в санаторий отправлять? – с вызовом спросил Фомич. – Я же понимаю так: добровольно остался, значит, сдался в плен, а в плену коржиками не кормят.

– А вы сами разве не в таком же плену? – тихо спросил Шрагин.

Фомич молчал.

– А если вы тоже находитесь в плену, – продолжал Шрагин, – почему вы, в отличие от рабочих получая приличный оклад, занимаетесь еще аферами с немецкими интендантами?

Фомич снова промолчал. Шрагин обдумывал, что он скажет адмиралу по поводу этой истории.

– В общем, я вижу, что вы просто не поняли, что ваша экономия немецких денег неразумна, – примирительно сказал Шрагин.

– Допустим, – согласился Фомич. – И что из этого?

– Раз вы, наконец, поняли – значит, надо от этой позиции отказаться, вот и все.

Фомич молча покачал головой.

– Словом, если вы хотите, чтобы я выполнил вашу просьбу не топить вас, – сказал Шрагин, – я должен услышать ваше признание в том, что вы не поняли вредности придуманной вами экономии. В конце концов мне не хочется, чтобы вы понесли слишком тяжелое наказание. Как–никак мы с вами в одинаковом положении.

– Положим, я в холуях при адмирале не состою, – отрезал Фомич.

– Холуи бывают разных рангов, и вам от этого звания тоже не отречься, – улыбнулся Шрагин.

– Может, и так, может, и так, – пробормотал Фомич, удивленно глянув на него.

– Значит, договорились?

– О чем?

– Давайте кончать эту сказку про белого бычка, – рассердился Шрагин, рассчитывая подавить Фомича логикой ситуации. – Если вы действительно хотите, чтобы я помог вам избежать тюрьмы, я могу это сделать только при одном условии: вы должны искренне сознаться, что не понимали абсурдности своей экономии, иначе вы попросту сознательно совершали диверсию. И именно так руководство завода склонно расценивать ваши действия.

– Говорите, что хотите, – устало произнес Фомич.

– То, что я скажу, это мое дело, – Шрагин встал и взялся за ручку двери. – Но если вызовут вас и вы скажете сами, что признаете свою ошибку…

В тот же день Фомич распоряжением адмирала Бодеккера был переведен на должность кладовщика. Шрагин срочно сообщил обо всей этой истории подпольщикам, и вскоре человек подполья, действовавший на заводе, установил связь с Фомичом.

Глава 27

То, что Эмма Густавовна буквально растворилась в новой своей жизни и сейчас трепетно ждала приезда в гости из Германии своего родственника, это можно было если не оправдать, то хотя бы понять. Так уж получилось, что вся ее жизнь в советское время прошла в стороне от тревог и радостей страны, а начало ее жизни прошло в атмосфере типично немецкого мещанства. И сейчас перед ней словно воскресло все из детства и юности.

Шрагин не мог понять Лилю, и это тревожило его все больше и больше. Между ними произошел разговор, которого он, по совести сказать, ждал, потому что замечал кое–что в отношении Лили к нему, но он не мог предположить, что разговор этот приведет к таким неприятным результатам.

Как–то вечером Лиля завела поначалу шутливый разговор об их, как она выразилась, юмористических личных отношениях.

– Я не вижу в этом юмора, – серьезно сказал Шрагин. – То, что нас с вами считают мужем и женой, в данном положении полезно для нас обоих.

– А мне смешно, – упрямо повторила Лиля. – Ставлю вас в известность, муженек, что позавчера генерал Штромм почти что объяснился мне в любви. Но я не смогла выдержать роли и расхохоталась в голос, а потом сказала ему, чтобы он сначала этот вопрос согласовал с моим мужем. Но генерал заявил, что мой муж меня не стоит и что, по его наблюдениям, вы меня не любите. Я, конечно, возражала ему, что мы очень любим друг друга, и еще напомнила ему церковную заповедь: да убоится жена мужа своего. – Лиля засмеялась и, вдруг сникнув, тихо сказала: – А все это вместе взятое дается нелегко.

Шрагин молчал, собираясь с мыслями. То, чего он очень боялся, наступило. У него уже давно были подозрения, но он очень надеялся, что ошибается. Надо было объясниться.

– Лиля, милая, – сказал он, подойдя к ней совсем близко. Он увидел, как она вздрогнула и повернулась к нему с широко открытыми глазами. – Поймите меня, милая Лиля, мы с вами в этом не принадлежим себе, – сказал он очень тихо. – И то, что вы называете «все вместе взятое», – это ведь не что иное, как наша с вами борьба.

– Наша… Наша с вами… Мы… – сказала Лиля, закрывая лицо руками, теперь ее голос слышался глухо, прерывисто. – Если бы вы только знали, как я одинока среди всех этих «нас», «мы» и так далее!.. Ведь у меня даже матери не стало… Вы же сами видите, какая она теперь.

– Надо стараться ее хотя бы понять, – мягко сказал Шрагин.

Лиля открыла лицо, выпрямилась.

– Вам остается только добавить, что она в этом своем состоянии содействует нашей с вами борьбе! – тихо сказала она, глядя ненавидящими глазами на Шрагина.

– Да, это так и есть, – снова мягко ответил Шрагин. – Она создает обстановку, в которой мы с вами получаем очень ценную информацию, не забывайте это.

– Возможно… возможно, – словно сразу обессилев, еле слышно сказала Лиля и спросила жалобно, точно уже зная ответ: – Вы любите свою жену?

– Да.

Она прошлась по комнате, потом остановилась перед Шрагиным и, глядя ему в глаза, сказала с неподвижным лицом:

– Наверное, все сложилось бы иначе, если бы ее не было.

– Нет, все было бы так же, – выдерживая ее взгляд, мягко и грустно сказал Шрагин.

Лиля закрыла глаза, из которых вот–вот должны были брызнуть слезы. Но она пересилила их, постояла немного возле Шрагина и отошла к окну.

– Это последний в моей жизни случай, когда я послушалась, маму, – сказала она, не оборачиваясь. – Это она посоветовала мне объясниться с вами. Извините меня.

Шрагин встал, подошел к ней, взял ее руку и поцеловал.

– Лиля, вы еще найдете себе достойного друга, поверьте мне. Нужно только пережить это черное время.

Не отнимая руки, Лиля сказала чуть слышно:

– Видимо, я переиграла свою роль в спектакле.

– Я не могу, Лиля, лгать ни вам, ни себе. Не могу.

Лиля тихонько высвободила руку и решительно сказала:

– А я больше не могу играть ложь. Я буду играть теперь правду, и моя новая роль: жена, не любимая мужем и не любящая. Как говорится, семья не получилась…

– Зачем вам это?

– Я должна сделать это в ваших же интересах, – уже спокойно говорила она, но сколько скрытой иронии и горечи было в каждом ее слове! – Я боюсь, что наши такие полезные вам гости начнут подозревать неладное сами.

– Наши семейные дела никого не касаются, – начал Шрагин, но Лиля будто не слышала его.

– Но не станут ли они со мной более разговорчивыми, когда я буду играть иную роль? – перебила она и торопливо добавила: – Не беспокойтесь, грязи я не коснусь, но мне так будет легче, честное слово, а в старой роли я могу и сорваться. И дело остается делом, можете мне поверить.

– Могу вам сказать одно: мне будет неприятно видеть вас… – Шрагин запнулся и сердито закончил: – Видеть вас в другой роли.

Лиля ушла к себе. На другой день она вела себя, как раньше, как будто и не было этого разговора. Прошло недели две, и Шрагин успокоился, решив, что она, наверное, передумала менять свою роль.

Так и было до появления в доме полковника медицинской службы из восемнадцатой армии Бертольда Лангмана. В первый раз его привел в гости генерал Штромм, а затем он стал приходить и без генерала. Ему было лет тридцать пять, и он совершенно не был похож на немца, тем более военного. Черные вьющиеся волосы, крупные печальные карие глаза, узкое лицо, тонкий нос с горбинкой делали его похожим на еврея. Именно это подумала Эмма Густавовна еще в передней, когда он пришел первый раз, и уставилась на гостя с невежливым испуганным удивлением.

– Не волнуйтесь, мадам, – расхохотался генерал Штромм, – он немец, но, правда, с примесью союзнической венгерской крови. Простите ему это и знакомьтесь: Бертольд Лангман, полковник. Воюет он с ножом в руках, он – главный хирург армии.

Шрагин в этот вечер был дома и провел его вместе с гостями. Вскоре пришли еще адмирал Бодеккер и его комиссар–майор Капп. Бодеккер уже не раз бывал в доме Эммы Густавовны, и он сам просил Шрагина, «чтобы не дразнить гусей», приглашать и Каппа, хотя он его и сам не терпел.

Разговор сплетался вокруг модной тогда темы: действительно ли русские смогли организовать под Москвой контрнаступление или события там не что иное, как маневр немецкого командования? Понятно, какой громадный интерес представлял этот разговор для Шрагина.

Эмма Густавовна пыталась взять разговор в свои руки и стала вспоминать все суровые зимы в своей жизни, но ее никто не поддержал. Доктор Лангман встал из–за стола, подошел к роялю и перелистывал там Лилины ноты.

– Кто в этом доме музицирует? – спросил он.

– Это моя обязанность, – вздохнув, сказала Лиля.

– Музыкант по обязанности не музыкант, а трубач из военного оркестра, – сказал Лангман, внимательно смотря на Лилю, которая обиделась и покраснела. – Прошу извинения, – негромко произнес Лангман и снова занялся нотами.

Шрагин с любопытством наблюдал немецкого доктора. Он заметил, что во время беседы за столом Лиля молчаливо поддерживала Лангмана то взглядом, то улыбкой, а доктор несколько раз внимательно посмотрел на нее.

Генерал Штромм спросил Шрагина:

– А что вы думаете об этом? Как вы расцениваете московский эпизод? Вы, русский, поверили в то, что ваша армия вдруг обрела волшебную силу, способную нас победить?

– Мне этот вопрос неприятен, – услышал генерал ровный голос Шрагина.

– Почему?

– Я встревожился, конечно, узнав о том, что произошло под Москвой, – сказал Шрагин.

– За нашу армию? За судьбу Германии? Хо–хо! – развеселился генерал.

– Я встревожился за себя, – продолжал спокойно рассуждать Шрагин, как будто он говорил про кого–то другого. – Вы должны понимать, что такое решение, какое принял я, возможно принять только один раз в жизни.