Текст книги "Грант вызывает Москву."

Автор книги: Василий Ардаматский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

– Я очень сожалею, что с тех пор, как побывал у вас вместе с генералом Штроммом, больше не имел возможности воспользоваться вашим милым гостеприимством.

– Я тоже сожалею об этом, господин… – старуха замялась.

– Релинк.

Они прошли в гостиную.

– Ваша дочь дома? – спросил Релинк.

– Валяется в постели, – ворчливо ответила старуха.

– Позовите ее, пожалуйста, нам надо поговорить всем вместе.

Лиля вышла заспанная, со злым, мятым лицом и, не ответив на приветствие Релинка, села на диван.

– Где господин Шрагин? – спросил у нее Релинк.

– Наверное, на своем заводе, – ответила за дочь Эмма Густавовна. – А впрочем, кто его знает, он же нам никогда не говорит, куда идет.

– Нет, Эмма Густавовна, он не на заводе, – вздохнул Релинк, – Мы его сегодня утром арестовали.

Лиля схватилась рукой за горло и смотрела на Релинка полными ужаса глазами.

– Что я тебе говорила! – истерически крикнула ста–руха.

– Что вам говорила мама? – быстро спросил Релинк, не сводя глаз с Лили.

– Пусть она сама скажет, – еле слышно произнесла Лиля.

– Я говорила ей, что он темный и жестокий человек, – почти торжественно произнесла Эмма Густавовна.

– Почему у вас такое мнение? – повернулся к старухе

– Боже мой! – всплеснула она руками. – Два года прожить в семье и ни разу не показать себя человеком, у которого есть сердце.

– Так… Еще что? – спросил Релинк.

Но сколько он ни бился, больше старуха ничего конкретного сказать не могла. И тогда он снова обратился к Лиле:

– А что вы скажете?

– За что вы его арестовали? – спросила Лиля.

– Об этом позже. Пока я хочу послушать вас, ваши впечатления о господине Шрагине.

– По–моему, он хороший и честный человек, – помолчав, ответила Лиля. – То, что говорит мама, – это несерьезно. Ей не нравится его характер. Мне тоже его характер не по душе, но человек он хороший… Да, он хороший человек, – с вызовом повторила она.

– Жене муж чаще всего кажется хорошим, – усмехнулся Релинк.

– Боже мой, какой он ей муж! – воскликнула Эмма Густавовна. – На глазах у него доктор Лангман открыто ухаживает за его женой, а он и бровью не поведет.

– Мама! – возмущенно крикнула Лиля.

– Почему я должна молчать? Я все–таки твоя мать, и, если у меня сердце болит за тебя, я молчать не могу, – старуха выхватила из рукава платок и прижала его к глазам.

– Ваши семейные дела меня не интересуют, – сказал Релинк, сам в это время решив, что прямо отсюда он поедет к доктору Лангману. Он уже видел, что эти две женщины ничего подлинного о Шрагине не знают.

– Прошу прощения, – Релинк встал. – Но мы должны провести обыск в комнате господина Шрагина.

Ничего важного от этого обыска он не ожидал. Шрагин не такой дурак, чтобы хранить в этом доме изобличающие его документы.

Релинк откланялся и уехал…

В самом начале разговора с Лангманом Релинк сделал тактическую ошибку. Он намекнул, что арест Шрагина чем–то угрожает доктору. Лицо Лангмана сразу стало каменным, и он сухо спросил:

– Вы видите во мне соучастника господина Шрагина, я правильно вас понял?

– Нет, – твердо ответил Релинк.

– Тогда что вам от меня нужно?

– Коротко – ваши впечатления об этом человеке.

– Мы вернулись на старое место, – поморщился Лангман. – Неужели вы не понимаете простой вещи: или я его сообщник, и тогда я полезен вам, или… вы зря тратите на меня время?

– Я слышал что–то… – Релинк заставил себя улыбнуться, – о вашем с ним сообществе… в семейном или лирическом плане.

– Как видно, в этом плане СД работает здесь хорошо, – холодно сказал Лангман. – Но все же эти сведения неточные. Мои отношения с той женщиной – мое личное дело. Но мужем ее является господин Шрагин.

– Нет у нее больше мужа. Лангман усмехнулся:

– Мне важно слышать это от нее. Только от нее. Вероятно, и это вам непонятно, – спокойно сказал Лангман и вдруг спросил: – Надеюсь, ее вы не арестовали?

– Пока нет, – сухо обронил Релинк, злорадно почувствован, что он нашел, наконец, способ заставить этого типа быть разговорчивым. – Но я никаких гарантий на этот счет не даю. Ее муж наш враг, и, как видно, очень крупного масштаба.

– Это подозрения или установленный факт? – спросил Лангман.

– К сожалению, факт. Вернее – к счастью, поскольку он уже в наших руках.

– Тогда зачем вам мои сторонние впечатления о нем, если, конечно, вы не считаете меня его сообщником?

– Я должен решить, как поступить с его женой, – ответил Релинк.

– Могу сказать одно, – с трудом преодолевая нежелание говорить об этом, сказал Лангман, – для нее этот брак не был счастливым.

– А для него? – быстро спросил Релинк.

– По моим наблюдениям, он из тех мужчин, которые просто не умеют быть женатыми и не понимают, что такое семейное счастье. Его сердце и голова во всем, что за стенами дома.

– А их брак не был ли фикцией стратегического свойства? – спросил Релинк.

– Не думаю… не думаю… – медленно ответил Лангман.

– А в этом случае, как вы понимаете, она – его сообщница, мамаша – тоже, и тогда арест их обеих неизбежен, – сказал Релинк.

– Вы не сделаете этого, – спокойно и уверенно произнес Лангман.

– Это почему же? – удивился Релинк.

– Я прошу вас не делать этого, – совсем не просительно, а почти угрожающе сказал Лангман.

– К сожалению, я не могу чьи–то личные интересы поставить выше интересов рейха, – сказал Релинк, вставая. – Я раб законов, которые придумал не я…

От Лангмана Релинк вернулся в дом Шрагина. Обыск там, конечно, ничего не дал. Сказав женщинам, что без его разрешения они не должны уезжать из города, Релинк поехал обедать. Спустя час он приехал в СД, вызвал Бульдога и спросил, как ведет себя Шрагин.

– Спокоен. Будто сидит не в одиночке, а в купе экспресса. Давайте лучше посмотрим на него здесь.

– Рано. Григоренко сюда, – распорядился Релинк.

– Он еще не очухался.

– Пусть врач сделает ему укол, и тащите. Живо!

Укол привел Григоренко в странное состояние. Он понимал, что его привели в этот кабинет на допрос, но что это означает для него, полностью не сознавал. Боль, которая оглушила его на предыдущем допросе, словно растворилась в нем, вошла во все поры его тела и, вроде, даже прижилась в нем и не лишала его больше сознания. А вот теперь ему угрожала новая боль, которой уже не раствориться, потому что он весь полон болью прежней.

Григоренко с ужасом следил уголком разбитого глаза за Бульдогом. Тех двух палачей, которые стояли позади него, он только слышал, знал, что они здесь, рядом. А вот там, у стены, на полу лежал черный, тускло лоснящийся резиновый брусок, заряженный болью. Он думал только об этом, и оттого сидевший за столом Релинк казался ему наименее опасным.

– Ну, Григоренко, продолжим нашу беседу, – негромко сказал Релинк и обнаружил, что арестованный его не слышит и смотрит на лежащий у стены резиновый брусок. Релинк усмехнулся крикнул во весь голос: – Эй, Григоренко! Внимание!

Григоренко неторопливо повернул к нему свое вспухшее лицо.

– Ты слышишь меня?

Григоренко кивнул головой.

– Тогда все в порядке. Вернемся к твоему знакомству с Грантом. Не вспомнил ты его?

Григоренко отрицательно повел головой.

– Ты что, говорить разучился? – закричал Релинк. – Отвечай, как положено человеку, языком. Не вспомнил Гранта?

– Н–нет, – Григоренко с трудом разорвал слипшиеся губы.

– Вот теперь ясно – не вспомнил. Но, может, ты знаешь его под другим именем? Внимание, Григоренко! Я сейчас назову тебе другое имя Гранта. Слушай! Его зовут Шрагин! Игорь Николаевич Шрагин!

Как ни был занят болью мозг Григоренко, все же имя руководителя группы ошеломило его, и он понял, где находится. Релинк конечно, видел, какое впечатление произвело названное им имя, и уже не сомневался, что Шрагин и Григоренко знают друг друга. Теперь надо ковать железо, пока горячо, и попытаться выяснить имена всех участников шайки. Релинк подошел к Григоренко:

– Ну, ты убедился, что мы все знаем. И право же, зря ты натерпелся от этого… – Релинк показал на резиновый брусок. – Зря, потому что Грант, он же Шрагин, уже давно сказал нам, что знает тебя.

– Этого не может быть! – вдруг твердо и ясно произнес Григоренко.

Релинк разгадал природу этой уверенности Григоренко и сказал почти задушевно, начиная новую, заранее продуманную атаку:

– Запомни на будущее: я никогда не говорю неправду. У меня просто нет времени выдумывать ложь. Итак, Шрагин сказал нам, что хорошо знает тебя. Снова не веришь? Слушай тогда какую он дает тебе характеристику: неумен, самоуверен, самонадеян, недисциплинирован. И что совсем уж обидно – трусоват. Только трусость, сказал он, могла заставить Григоренко бежать в больницу, где он и напоролся на гестапо.

Григоренко молчал. Его больной мозг кольнуло подозрение: что–то уж очень похоже на правду то, что он сейчас слышал.

Релинк подал сигнал Бульдогу, тот – своим подручным: круг, описанный кулаком в воздухе, – это знаменитая бульдожья «мясорубка».

Эта пытка была придумана с изуверски точным расчетом. Человека били, кололи финками, выламывали ему руки и при этом внимательно следили, чтобы он не потерял сознания полностью А когда человек оказывался на грани этого состояния, пытка прекращалась и Релинк задавал жертве вопросы. «Заглушить сознание, обнажить подсознание» – так научно Релинк определил задачу этой пытки.

– Ну, Григоренко, отвечай! – кричал Релинк. – Ты знаешь Шрагина? Знаешь?

Григоренко смотрел на него кровавыми глазами и молчал.

– Добавить, – тихо произнес Релинк и потом внимательно следил за глазами Григоренко. И когда их стала затягивать пелена, поднял руку: – Стоп! Отвечай, Григоренко, ты знаешь Шрагина?

– Знаю, – еле слышно ответил Григоренко.

– Укол, – распорядился Релинк.

Пока вызванный врач делал укол, Релинк нервно курил, смотря через окно на улицу.

После «мясорубки» и укола сознание Григоренко точно отделилось от него и стало существовать само по себе. Ему подчинялась только малюсенькая частица сознания, которая ведала всем, было связано с болью, расплавленным свинцом наполнявшей тело, и той, еще не изведанной, которая таилась в резиновом бруске. И когда Релинк опять подошел к нему, а резиновый брусок очутился в руках у Бульдога, эта малюсенькая частица его сознания напряглась до предела.

– Последний вопрос, Григоренко, и ты пойдешь спать, – громко сказал Релинк. – Ты должен назвать нам всех участников вашей банды. Ты понимаешь меня?

Григоренко молчал, не сводя глаз с резинового бруска в руках Бульдога…

Глава 53

– Надо подводить черту, – так сказал себе Шрагин, обдумав все в каменной тишине одиночки. Он не тешил себя безосновательными надеждами. Конечно, он будет бороться за жизнь до конца. Прежде всего надо выяснить, что им известно, но и это ему нужно знать главным образом для того, чтобы установить, что послужило причиной провала и каковы будут его последствия для дела. Очень важно, какой их ошибкой воспользовалась СД. Скорей всего провал мог начаться с Григоренко. Но Шрагин не считал его предателем. Он понимал, что Григоренко просто не мог стать полноценным разведчиком, это ему не было дано. Самолюбивый, самовлюбленный, а такие люди всегда не тверды характером. На минутном вдохновении, на порыве они могут даже совершить подвиг, но, оказавшись в положении обреченных, они, как правило, теряют мужество, а от человека, который потерял мужество, можно ждать чего угодно. Григоренко – человек именно такого склада, и если провал идет от него, виноват в этом не только и даже не столько он, Григоренко. Нельзя от человека требовать того, что ему не дано. Шрагин прежде всего винил себя. Наконец, может оказаться, что Григоренко и не виноват в провале. Так или иначе, надеяться на чудо глупо и надо подводить черту… Сделано все же немало. Впрочем, как можно это высчитать, с чем сравнить? Лучше сказать так: мы сделали все, что смогли, и то, что сделано, но пропало даром…

На войне час смерти не выбирают. И пока война не кончилась, ее закон непреложен: на место погибших становятся другие…

Шрагин был готов ко всему и хорошо знал, что его ждет. И желал себе он только одного – умереть так, чтобы даже его смерть была его победой над врагом…

Релинк торопился. Не давать подследственным возможности опомниться, не давать им времени на обдумывание хода следствия! В отношении Григоренко это помогло.

Первый допрос Шрагина Релинк назначил на утро. Хотел после хорошего сна быть со свежей головой. Но хорошего сна не получилось. Еще вечером он обнаружил, что волнуется и даже нервничает. Вот запись, сделанная им в дневнике в эту ночь:

«Завтра утром первая атака на персона грата. Черт возьми, я же довольно хорошо его знал, и он знал меня. Мы разговаривали. Я же мог взять его на год раньше. Перестрелять сотни воробьев, выдавая каждого за двоюродного брата орла, и знать при этом, что сам орел недосягаемо грозно парит над тобой, – это ли не позор для охотника? И вот орел в клетке. Завтра первый допрос. Волнуюсь, как, бывало, в военном училище перед экзаменом. А он, говорят, спокоен. Не верю. Он волнуется и нервничает больше меня. Он знает, что его ждет. Во время допросов за его спиной будет стоять смерть, а не за моей. И эта особа – моя надежная помощница».

Ровно в восемь часов утра Шрагина ввели в кабинет Релинка. Когда он сел на стоящий посреди кабинета стул, Релинк удалил всех, кроме двух солдат, которые стояли у дверей. Остался еще и солдат–протоколист за столом у пишущей машинки.

Шрагин внимательно рассматривал Релинка и видел, что он пытается скрыть волнение.

– Доброе утро, господин Шрагин, – чуть заметно улыбнулся Релинк.

Шрагин, не отвечая, продолжал в упор рассматривать его.

– Ну вот… – продолжал Релинк уже без тени улыбки, а строго и несколько заученно. – Во время нашего последнего разговора на заводе вы сами высказали пожелание: если у меня есть основания предполагать, что совесть у вас не чиста, продолжить наш разговор в моем кабинете. У меня есть это основание, и я выполняю ваше пожелание. Прошу вас назвать ваше подлинное имя и служебную принадлежность.

– Требую теперь же запротоколировать мое заявление, – четко и ясно произнес Шрагин.

– Прошу, – Релинк сделал знак протоколисту записывать.

– Меня зовут Игорь Николаевич Шрагин, – неторопливо сказал Шрагин. – Больше никаких показаний о себе я не дам и прошу не тратить на это время и усилия. На вопросы, меня не касающиеся, готов отвечать. Таково мое непреклонное решение. Всё.

– Ни к чему хорошему подобное поведение не приведет, – заметил Релинк.

– Почему? И смотря кого, – сказал Шрагин. – Вы лишаетесь возможности оперировать моими показаниями. Для вас это неприятность чисто юридического характера, но поскольку юрисдикции и гестапо – понятия до последнего времени незнакомые друг другу, неприятности ваши не так уж велики. А для меня не говорить о себе приятно, ибо я страстный поклонник скромности. Что же касается всех других тем, то мне доставит удовольствие, поговорить с умным человеком, каким я вас искренне считаю.

– Благодарю за комплимент, – усмехнулся Релинк, отмечая про себя удивленно, что Шрагин сказал ему о том же, о чем говорил ему вчера вечером Олендорф, – о соблюдении в этом деле юридических норм.

– Но беда, господин Шрагин, в том, что вы арестованы СД, вы, а не кто–нибудь другой. И поскольку у нас здесь не клуб филателистов, здесь ведется следствие, а не происходит общий разговор, а следствие касается вас, только вас.

– Поскольку вы употребили выражение «арестован», не мешало бы вам сообщить мне, за что я арестован.

– Допрос все же веду я, а не вы.

– Если подойти к нашей ситуации философски, – совершенно спокойно сказал Шрагин, – то еще можно поспорить, кто кем арестован и кто имеет больше прав на предъявление обвинения. И все же любопытно, за что я арестован?

Релинк, многозначительно помолчав, четко произнес:

– Вы арестованы как опасный враг Германии.

– В таком случае я считаю вас арестованным как опасного врага моей страны, – в тон Релинку проговорил Шрагин и добавил: – И я могу сейчас же конкретизировать свое обвинение, хотите?

– Допрашиваю я.

– Тогда вы и потрудитесь конкретизировать свое обвинение.

Релинк откинулся на спинку кресла, сложил руки на груди и долго смотрел на Шрагина молча и иронически, а Шрагин точно с таким же выражением смотрел на него.

– Значит, вы не знаете, за что арестованы? – не меняя позы, спросил Релинк.

– Не имею понятия.

– А чем, позвольте узнать, вызвано ваше заявление о том, что не будете давать показаний? Где логика? Ведь арестованный человек, не чувствующий за собой вины, наоборот, не должен бояться говорить о себе.

– А я и не боюсь, – подхватил Шрагин. – Я просто оскорблен самой необходимостью доказывать, что я не верблюд, тем более что вам моя работа и мои поступки хорошо известны.

– Но речь–то как раз идет о той вашей деятельности, которая до недавнего времени была нам неизвестна.

– Была неизвестна? Значит, теперь известна. Ну, а мне это не известно, и совершенно естественно мое желание узнать, о чем идет речь.

– Речь идет о вашей враждебной Германии деятельности, – заговорил Релинк. – И даже этой стандартной тактикой саботажа следствия вы доказываете свою принадлежность к названной мною деятельности. Мы это уже не раз видели, но кончалось это одинаково: языки развязывались. Мы умеем этого добиваться, смею вас уверить, господин Шрагин.

– О, это понятно, – кивнул головой Шрагин, – вам следовало бы учесть, что в Берлине меня знают. Знают там и о моем аресте, и для начала я требую, чтобы в отношении меня соблюдались соответствующие законы немецкой юрисдикции. Прошу это запротоколировать, – сказал Шрагин солдату, и тот, как послушный механизм, застучал на машинке.

– Стоп! – заорал на него Релинк.

– В чем дело? – спросил Шрагин. – Почему вы отказываете мне в элементарном юридическом праве требовать внесения в протокол моих заявлений?

– Я вам покажу юридическое право! – сорвался на крик Релинк.

– Стыдно впадать в истерику, господин Релинк, – сказал Шрагин насмешливо.

– Ну вот что, – сказал Релинк, поднимаясь. – Мне надоела эта игра в кота и мышку. Я вам даю час на то, чтобы вы опомнились, осознали, где вы находитесь и что вам грозит.

– Постарайтесь разумно использовать этот час и вы, – спокойно отозвался Шрагин, вставая…

Релинк готов был с кулаками броситься на стул, на котором только что сидел Шрагин. «Негодяй! Неужели он всерьез не понимает, что мы в пять минут выбьем из него идиотскую фанаберию?» – разъярял себя Релинк. И вдруг он вспомнил слова Шрагина о том, что в Берлине знают о его аресте. «Что он имел в виду? Что Берлин получит о его аресте информацию не из рук СД? Может быть, это сделал Лангман?»

Релинк быстро набрал номер телефона доктора.

– Здравствуйте, доктор Лангман. Это Релинк. Хочу сообщить, что ваша просьба мною выполнена. Не хотите ли, кстати, узнать, что за птица муж некоей интересующей вас дамы?

– Нет, не хочу, это меня совершенно не интересует, – быстро сказал Лангман.

– Тогда у меня к вам все. До свидания.

Не услышав отклика, Релинк швырнул трубку и грязно выругался.

«Адмирал Бодеккер! Вот на кого надеется Шрагин, – озарило Релинка. – Только на него. Не случайно адмирал позволил себе, ни дальше как вчера вечером, позвонить и выразить свое удивление и недоумение по поводу ареста Шрагина и даже не пожелал ничего в ответ выслушать».

Обдумав, как лучше и хитрее повести разговор с адмиралом, Релинк набрал его номер телефона и тотчас услышал его глухой голос:

– Адмирал Бодеккер у телефона.

– Здесь Релинк. Сейчас вы в состоянии говорить спокойно?

– Мне не о чем с вами разговаривать, – ровным глухим голосом заявил адмирал. – Все, что я считал нужным, я уже сказал вашему начальству в Берлине. Прошу извинить, у меня совещание.

«Так… Это весьма интересно. – думал Релинк, еще держа в руке умолкшую трубку. – И объективно получается, что Шрагин и адмирал находятся в каком–то сговоре. Неужели нитка потянется к этой надутой лягушке с адмиральским званием?»

Релинку очень хотелось сейчас поверить в это, и он тут же позвонил майору Каппу. Но телефон майора не отвечал. Соединившись с адъютантом Бодеккера, Релинк узнал, что Капп в кабинете адмирала на совещании.

– Вызовите его, – приказал Релинк.

Услышав голос Каппа, он спросил:

– Упиваетесь болтовней адмирала? Больше у вас нет никаких дел?

– Обсуждается очень важный вопрос, – ответил Капп.

– Прошу вас немедленно быть у меня, – Релинк бросил трубку.

До приезда Каппа Релинк обошел кабинеты, в которых его сотрудники вели допросы людей, считавшихся сообщниками Шрагина. Во всех кабинетах происходили «танцы со стулом», и эта картина несколько успокоила Релинка: все шло правильно, так, как следует.

– Двое подготовлены, – доложил Бульдог. – Третий безнадежен.

– Не позже как через час проведем очные ставки, – сказал Релинк и вернулся в свой кабинет. Там его уже ждал Капп.

– Что за сверхважные вопросы вы обсуждаете с вашим адмиралом? – насмешливо спросил Релинк.

– Действительно, очень важные, – ответил Капп. – Вырабатываются меры по уничтожению завода на случай оставления нами этого города.

– Что, что? – не поверил своим ушам Релинк. – Очевидно, у нашего адмирала прокисли мозги.

– Таков приказ штаба группировки «Юг». Мотивируется это ходом военных событий на Кавказе.

– Мне все это известно, но почему об этом идет болтовня на каких–то полугражданских совещаниях? – Релинк решил не обнаруживать перед майором свою неосведомленность.

– Совещание созвал адмирал, и оно довольно узкое, – пояснил Капп.

– Ладно, я разберусь в этом, – заявил с угрозой Релинк. – Вам известно, что адмирал берет под защиту арестованного у вас опасного врага Германии?

– Мне известно только его недоумение по этому поводу, но должен заметить, что в своем недоумении адмирал далеко не одинок.

– Вы тоже недоумеваете? – спросил Релинк.

– Я уверен в вашей осведомленности. – Капп явно уклонялся от прямого ответа.

– Но ведь вы, а не я – глаза партии на этом заводе, – ехидно наметил Релинк.

– Со стороны партии ко мне претензий нет, – с достоинством ответил Капп.

– А вы, майор, сами посмотрите на себя со стороны, – предложил Релинк. – Я ведь помню, как вы прибежали ко мне с листовкой, которую на самом деле сорвал на заводе этот мерзавец, которого мы арестовали, а не вы. Тогда вам почему–то нужно было получить о себе мое мнение. А теперь вы ссылаетесь на то, что вами довольна партия. Что же произошло между этими нашими встречами? Не понимаете? А я понимаю и поэтому могу пожелать вам одного – поскорее понять это самому. А теперь, преодолев недоумение, не можете ли вы припомнить что–нибудь об этом мерзавце, свидетельствующее о том, что глаза партии на заводе еще не совсем ослепли?

– Разве только одно, – подумав, ответил Капп. – Он слишком правильно и безошибочно вел себя, как человек, полностью отдавший себя интересам Германии. Если быть искренним и говорить то, что есть на самом деле, я больше ничего сказать вам не могу.

– Спасибо, майор, спасибо, – иронически поклонился Релинк. – Можете возвращаться к болтовне об эвакуации завода. До свиданья.

Капп покинул СД немало встревоженный…

Час давно прошел, а Релинк все еще не начинал очную ставку… Шрагин в это время напряженно обдумывал свою первую схватку с Релинком. Игра в кота и мышку, которая так разъярила Релинка, давала ему основание думать, что СД прямых улик против него не имеет или, во всяком случае, знает о нем мало.

«Что будет теперь? Неужели час еще не прошел? – думал Шрагин. – Если сейчас они прибегнут к физическому воздействию, это еще раз подтвердит, что они обо мне знают мало и рассчитывают вырвать у меня признание. Ну что же, попробуйте, господа, у меня есть ради чего все выдержать, и этого у меня вам не отнять…»

Войдя в камеру, гестаповцы скрутили ему руки за спину, стянули их до боли шнуром, и это еще раз сказало ему, что его ждет. Игры больше не будет.

Релинк в эту минуту решал: подвергнуть Шрагина обработке до очной ставки или после? Решил – после. На его партнеров по ставке может подействовать, что они, изуродованные, увидят его здоровым и вполне благополучным.

Шрагина усадили в глубокое мягкое кресло, стоявшее сбоку стола, и по приказу Релинка развязали ему руки. Так он будет выглядеть не только благополучным, но и как бы приближенным к Релинку и, уж во всяком случае, совершенно свободным.

В кабинет втащили Григоренко и посадили его в центре кабинета на стул. Его трудно было узнать. На вспухшем багрово–синем лице мертво поблескивающие, равнодушные, точно ничего не видящие глаза. Его безвольное тело обвисло на стуле.

– Григоренко, смотри! Кто этот господин в кресле рядом со мной? – прокричал Релинк.

В глазах у Григоренко, устремленных на Шрагина, возникло напряжение. Он явно узнал Шрагина и сделал движение, будто хотел выпрямиться.

Шрагин смотрел на него со спокойным и даже равнодушным любопытством, но сердце его больно заныло от жалости к связному. Надо было быть Шрагиным, чтобы и в эту минуту почувствовать себя виноватым за то, что привелось пережить этому парню.

– Ну, Григоренко, ты знаешь этого человека? – крикнул Релинк.

В это время Бульдог стал возле Григоренко, который сразу опустил глаза и не сводил их теперь с сапог своего палача.

– Ну, Григоренко, это наш последний к тебе вопрос – знаешь ты этого человека?

Григоренко отрицательно повел головой, продолжая смотреть на сапоги Бульдога.

– А вы знаете этого неразговорчивого человека? – подчеркнуто вежливо обратился Релинк к Шрагину.

– Первый раз вижу.

– Слышишь, Григоренко? Он тебя первый раз видит, он не знает тебя, а ведь это Игорь Николаевич Шрагин.

Григоренко поднял голову и уставился на Шрагина воспаленными глазами.

– Игорь Николаевич, – глухо и печально, точно жалуясь, произнес Григоренко.

– Прекрасно! – подхватил Релинк. – Значит, ты знаешь этого человека. Его фамилия Шрагин? Да?

Григоренко утвердительно кивнул головой.

– Вы посмотрите получше, – вдруг резко сказал Шрагин. – Вы ошибаетесь.

Григоренко долго смотрел на него и потом довольно ясно сказал:

– Не надо, Игорь Николаевич…

– Уведите его, – приказал Релинк.

И когда дверь за Григоренко закрылась, он обратился к Шрагину:

– Все ясно. Григоренко знает вас, а вы знаете его, и мы это фиксируем.

По приказу Релинка в кабинет ввели Дымко. Он выглядел лучше Григоренко, сам держался на ногах, но лицо его перекосили кровавые подтеки.

– Ты знаешь этого человека? – обратился к нему Релинк.

– Этого? – по–детски переспросил Дымко, пальцем показывая на Шрагина. – Нет, этого не знаю.

– Как? – взорвался Релинк. – Ты же говорил, что знаешь Шрагина, что тебе о нем говорил твой знакомый Федорчук, а теперь, на попятный?

– Почему на попятный? – удивился Дымко. – Про Шрагина мне действительно говорил Федорчук, но этот гражданин, может быть, вовсе и не Шрагин, я же его не видел.

Такого поворота Релинк явно не ожидал и на мгновение растерялся. И от растерянности он даже пропустил возможность воспользоваться словами Дымко и привязать к Шрагину раньше погибшего Федорчука.

Релинк метнул бешеный взгляд на Бульдога.

– Увести, – приказал он и потом сказал Шрагину: – Все ясно.

Только беспощадный руководитель мог добиться у своих подчиненных такой дисциплины страха. Этот ваш человек, по фамилии Дымко, дал о вас наиподробнейшие показания, а увидев вас, проглотил язык. Но мы зафиксируем и это.

– Если у вас юридическая сторона следствия так поставлена, – усмехнулся Шрагин, – вы можете привести сюда на очную ставку любого прохожего с улицы.

– Плевал я на то, как вы смотрите на юридическую сторону нашего следствия.

– Нехорошо, господин Релинк, – заметил Шрагин с усмешкой. – Плевать на юрисдикцию может вышибала в борделе, но не следователь.

– Молчать! – заорал Релинк.

– Молчать – это моя цель. Весь этот постыдный балаган затеяли вы, а не я, – сказал Шрагин.

В дверях возникла борьба, и в кабинет влетел, чуть не упав, истерзанный Назаров. Рубаха на нем была разорвана от ворота донизу. Из носа сочилась кровь.

– Собаки, бешеные собаки, – с яростью произнес он, оглядывая кабинет. Шрагина он при этом точно не замечал.

– А ну, тихо! – приказал ему Релинк. – Кто этот человек?

– Иди ты… – Назаров предложил Релинку довольно далекий маршрут и сказал: – Бьют, сволочи, людей. Какой Шрагин? Кто такой Шрагин? А что вам толку, гады проклятые? Сергей продал вам душу? Ждите! Завели себе Мишку Распутина, целуйтесь с ним, собаки поганые.

Бульдог ударом резинового бруска сбил Назарова с ног, и его вытащили из кабинета.

– Вы думаете, я не понял, что этот тип сообщил вам, как ведут себя на следствии ваши сообщники? – оскалился Релинк. – Но именно это мы сейчас и зафиксируем. И вообще хватит. Все ясно. И должен огорчить вас: каникулы ваши, господин Шрагин, окончены. – Он обратился к Бульдогу: – Взять его! Устройте ему как следует первый «танец со стулом»…

Спустя час гестаповцы принесли в одиночку безжизненное тело Шрагина. Пришедший туда врач сделал ему укол и сказал встревоженному Бульдогу:

– Все в порядке. Он крепкий, утром будет готов к новым «танцам».

Бульдог вернулся в кабинет Релинка и доложил, что Шрагин «оттанцевал» свое безрезультатно.

– Только зубами скрипел, – пожал плечами Бульдог.

– Ты разучился работать! – закричал на него Релинк. – Что ты докладывал мне об этих бандитах? А что вышло на самом деле?

– А чего нянчиться с ними? – взъелся Бульдог – Все же ясно, по пуле в затылок, и делу конец!

– Завтра к утру ты дашь мне подписанные ими признания о сообщничестве со Шрагиным, или я отправлю тебя на фронт.

– Но… – заикнулся Бульдог.

– Выполняй приказ, черт тебя возьми! – крикнул Релинк.

Поздно вечером Релинку домой позвонил из Берлина Отто Олендорф и сказал не здороваясь:

– Я снова по поводу инженера, которого вы взяли у адмирала Бодеккера. Почему вы мне не напомнили, что это тот же человек, который вскрыл одесскую авантюру?

– Да, но он…

– Его вина перед Германией доказана так же бесспорно, как и его заслуга? – перебил Олендорф.

– Я веду следствие, – сказал Релинк.

– Прекрасно, ведите. Но прошу вас учесть следующее: об аресте этого инженера Бодеккер сообщил гросс–адмиралу Деницу и потребовал проверки ваших действий. Гросс–адмирал получил заверение нашего рейхсминистра, что дело это будет взято под особый контроль. Вам все ясно?

– Да, ясно, – неуверенно отозвался Релинк.

– Прошу извинить за поздний звонок, – вежливо произнес Олендорф и дал отбой.

Релинк немедленно позвонил Бульдогу и приказал ему прекратить обработку арестованных и, как только они придут в себя, отправить их в тюрьму, по одному в общие камеры, и к каждому подсадить по агенту. Не давая Бульдогу возможности вставить слово, Релинк торопливо положил трубку. Потом он схватил первое попавшееся под руку – это была настольная лампа – и с размаху швырнул ее в стену.